Шотландские нравы - Антикварий

Я забыл латинский текст, но смысл его такой: «Кто из нас был так груб и дик, чтобы его не тронула смерть великого Росция? Его преклонный возраст вовсе не подготовил нас к его кончине, и мы скорее надеялись, что человек, столь изысканный и преуспевший в своем искусстве, мог бы быть избавлен от общей участи смертных». Так король ораторов говорил о сцене и ее жрецах.

Слова старого джентльмена достигали ушей Ловела, но не вызывали никаких откликов в его уме, занятом вопросом о том, каким образом старик нищий, по-прежнему не спускавший с него лукавого и умного взгляда, мог проникнуть в его личные дела. Он опустил руку в карман, считая это простейшим способом заявить о своем желании сохранить тайну и обеспечить согласие на это лица, к которому обращался. Подавая нищему милостыню, размер которой определялся скорее страхом, чем щедростью, Ловел многозначительно посмотрел на него, и тот, физиономист в силу самой своей профессии, по-видимому, прекрасно его понял.

— Будьте покойны, сэр, я не сорока-болтунья. Но кроме моих глаз на свете есть другие, — заметил старик, пряча деньги.

Он говорил тихо, чтобы его мог услышать только Ловел, и с таким выражением, которое отлично дополняло все, что было недосказано.

Затем, повернувшись к Олдбоку, он продолжал:

— Я иду в пасторский дом, ваша милость. Может, ваша милость хочет что передать туда или сэру Артуру? Я пойду мимо Нокуиннокского замка.

Олдбок вздрогнул, словно очнувшись от сна. Бросив лепту в засаленную, давно потерявшую подкладку шляпу Эди, он торопливо заговорил с ним, и в его речи досада боролась с желанием ее скрыть.

— Ступай в Монкбарнс и скажи, чтобы тебя накормили. А если хочешь, оставайся и ночевать. А пойдешь в пасторский дом или Нокуиннок, смотри не вздумай повторять там свою дурацкую историю.

— Кто? Я? — отозвался нищий. — Дай бог здоровья вашей милости. Никто не услышит от меня ни слова, хоть стой тут этот сарай со времен потопа. Но мне говорили — прости, господи! — что ваша милость отдали Джонни Хови за этот пустопорожний бугор хорошую землю, акр за акр! Так ежели он и вправду сбыл вам остатки сарая за древнюю крепость, я считаю, что такая сделка не имеет силы. Вам надо только не мешкать да подать в суд и сказать, что он вас надул.

— Вот негодяй! — пробормотал возмущенный антикварий. — Надо бы познакомить твою шкуру с кнутом! — И добавил громче:

— Оставь, Эди, все это просто ошибка!

— Вот и я так считаю, — продолжал его мучитель, которому, по-видимому, доставляло удовольствие растравлять рану бедного джентльмена. — Я тоже так смотрю, только на днях я сказал тетке Джеммелз: «Ты не думай, что его милость Монкбарнс может сделать такую страшную глупость и отдать землю ценой пятьдесят шиллингов акр за такое дерьмо, которому красная цена — один шотландский фунт. Нет, нет, — сказал я ей, — так и знай, что этот хитрый бездельник Джонни Хови попросту втер лэрду очки». А она мне: «Все мы под богом ходим, но как же это может быть, если лэрд прочел столько книг и такой ученый человек — другого такого во всей округе нет, а у Джонни Хови ума едва хватает, чтобы выгнать коров из капусты? » — «Погоди, погоди, — говорю я ей, — ты еще услышишь, что Джонни наплел ему всякие басни про древности». Ведь вы помните, лэрд, как вам раз продали какую-то бляшку за старинную монету? ..

— Пошел к черту! — загремел Олдбок, но сейчас же перешел на более мягкий тон, сознавая, что его репутация — в руках противника. — Замолчи и ступай в Монкбарнс. Когда вернусь, я пришлю тебе на кухню бутылку эля.

— Да вознаградит небо вашу милость! — смиренно-плаксивым тоном заправского нищего протянул Эди; он оперся на свой посох и двинулся было в направлении Монкбарнса, но тут же обернулся и спросил: — А вы не получили назад денежки, что дали разносчику за эту бляшку?

— Будь ты проклят! Не суйся в чужие дела!

— Хорошо, хорошо, сэр! Благослови господи вашу милость. Я надеюсь, что вы еще прижмете Джонни Хови и что я доживу до этого дня.

С этими словами старый нищий удалился, избавив мистера Олдбока от воспоминаний, которые были далеко не из приятных.

— Кто этот бесцеремонный старый джентльмен? — спросил Ловел, когда нищий уже не мог его слышать.

— Это сущий бич наших мест! Я всегда был против налогов в пользу неимущих и против работных домов, а теперь, кажется, буду голосовать за них, чтобы можно было упрятать туда этого негодяя. Да, такой гость-нищий, которого вы помните издавна, знает вас, как свою миску, и сближается с вами, как те привычные и преданные человеку животные, с которыми тому же нищему при его ремесле приходится иной раз воевать. Кто он такой? Кем только он не был! И солдатом, и певцом баллад, и бродячим лудильщиком, а теперь он нищий. Он избалован нашим глупым дворянством. Люди смеются его шуткам и повторяют удачные словечки Эди Охилтри, как если бы это был сам Джо Миллер.

— Ну что ж, он явно пользуется свободой, а свобода — душа остроумия, — заметил Ловел.

— О да, свободой он пользуется в достаточной мере, — подтвердил антикварий. — Обычно он сочиняет какую-нибудь нелепую и неправдоподобную историю, чтобы вам досадить, вроде той чепухи, что он нес сейчас… Но, конечно, я не стану публиковать свой трактат, не расследовав этого дела до самого конца.

— В Англии, — сказал Ловел, — такому нищему не дали бы долго разгуливать на свободе.

— Да, ваши церковные старосты и констебли не оценили бы его юмористической жилки! Но здесь, черт бы его взял, он пользуется особой привилегией докучать вам, так как это один из последних образцов старинного шотландского нищего, который регулярно обходил определенную местность и был переносчиком новостей, менестрелем, а иногда даже историком своей округи. Этот плут знает больше старых баллад и преданий, чем кто-либо в нашем и в ближайших четырех приходах. И в конце концов, — продолжал Олдбок, смягчаясь по мере того, как описывал положительные качества Эди, — у этого пса добродушный нрав. Он всегда нес свой нелегкий крест, не теряя бодрости духа. Жестоко было бы отказывать ему в праве посмеяться насчет более удачливого ближнего. Радость, испытанная им оттого, что он, как выразились бы вы, веселая молодежь, «поддел» меня, будет ему на несколько дней хлебом насущным. Но мне надо вернуться и присмотреть за ним, не то он разнесет эту свою дурацкую выдумку по всему графству.

На этом наши герои расстались, мистер Олдбок — чтобы возвратиться в свой hospitum в Монкбарнсе, а Ловел — чтобы продолжать путь в Фейрпорт, куда он и прибыл без дальнейших приключений.

ГЛАВА V

Ланчелот Гоббо

Следи за мной, как я добуду воду!

«Венецианский купец»

Театр в Фейрпорте открылся, но мистер Ловел не появлялся на подмостках, да и во всем поведении молодого джентльмена, носившего это имя, не было ничего такого, что подтверждало бы догадку мистера Олдбока, будто его бывший попутчик претендует на благосклонность публики. Антикварий много раз расспрашивал старомодного цирюльника, причесывавшего три еще сохранившиеся в приходе парика, каковые, несмотря на налоги и на веяния времени, все еще подвергались операциям припудривания и завивки, ввиду чего цирюльнику приходилось делить свое время между тремя клиентами, которых мода оставила ему, — много раз, как я уже сказал, расспрашивал антикварий этого брадобрея о делах маленького фейрпортского театра, каждый день ожидая услышать о дебюте мистера Ловела. Старый джентльмен решил ради такого случая не пожалеть расходов в честь своего молодого друга и не только явиться на спектакль самому, но и привезти с собой своих дам. Однако старый Джейкоб Кексон не доставлял сведений, которые оправдали бы такой крупный расход, как приобретение ложи в театре.

Напротив, он сообщил, что в Фейрпорте проживает один молодой человек, которого город (понимая под этим всех кумушек, за отсутствием собственных дел заполняющих свой досуг заботами о чужих делах) никак не может раскусить. Он не ищет общества и скорее даже уклоняется от приглашений, с которыми многие, побуждаемые несомненной приятностью его манер, а в некоторой степени и любопытством, обращаются к нему. Его образ жизни, чрезвычайно размеренный и никак не свидетельствующий о склонности к авантюрам, отличается простотой и так хорошо налажен, что все, кому случалось иметь с ним дело, громко восхваляют его.

«Это не те добродетели, что отличают героя, посвятившего себя сцене», — подумал про себя Олдбок. И как ни был он стоек в своих мнениях, ему пришлось бы отказаться от сделанной им в настоящем случае догадки, если бы не одно из сообщений Кексона. «Люди слышали, — сказал он, — как молодой человек иногда говорит сам с собой и мечется по комнате, словно он актер какой-то».

Таким образом, ничто, кроме этого одного обстоятельства, не подтверждало догадки мистера Олдбока, и вопрос о том, для чего бы такому молодому просвещенному человеку, без друзей, связей или каких-либо занятий, жить в Фейрпорте, по-прежнему оставался нерешенным и продолжал занимать мысли мистера Олдбока. Ни портвейн, ни вист, по-видимому, не имели для молодого человека притягательной силы. Он отказывался от участия в общих обедах только что образовавшейся «когорты добровольцев», избегая также увеселений, устраиваемых теми двумя партиями, на которые разделялся тогда Фейрпорт, как и более значительные города. Он чувствовал себя слишком мало аристократом, чтобы вступить в «Клуб голубых верноподданных короля», и слишком мало — демократом, чтобы брататься с членами местного общества soi-disant note 39 «друзей народа», каковым Фейрпорт также имел счастье располагать. Он ненавидел кофейни, и я, к сожалению, должен отметить, что столь же мало нравилось ему сидеть и за чайным столом. Короче говоря, поскольку его имя нередко встречалось в романах — и притом с довольно давних пор, — не существовало еще Ловела, о котором знали бы так мало и которого все описывали бы посредством одних лишь отрицаний.

Одно отрицание, впрочем, было очень важным: никто не знал о Ловеле ничего дурного. В самом деле, если бы что-либо дурное произошло, оно быстро стало бы известно, ибо естественное желание говорить дурно о ближнем в этом случае не сдерживалось бы чувствами симпатии к такому малообщительному существу. Только в одном отношении он казался несколько подозрительным. Зная, что во время своих одиноких прогулок он часто пользуется карандашом и уже нарисовал несколько видов гавани, изобразив и сигнальную башню и даже четырехпушечную батарею, некоторые ревнители общего блага пустили слушок, что таинственный незнакомец, несомненно, французский шпион. В связи с этим шериф нанес мистеру Ловелу визит, но затем во время беседы молодой человек, по-видимому, настолько рассеял подозрения служителя правосудия, что тот не только предоставил ему невозбранно предаваться уединению, но даже, по достоверным сведениям, дважды посылал ему приглашения на обед, которые были вежливо отклонены. Сущность объяснения шериф хранил, однако, в полном секрете не только от широкой публики, но и от своего заместителя, секретаря, жены и обеих дочерей, которые составляли тайный совет по всем его служебным делам.

Все эти подробности, усердно сообщаемые мистером Кексоном его патрону в Монкбарнсе, очень подняли Ловела в глазах его бывшего товарища по путешествию. «Порядочный и разумный юноша, — говорил он себе, — пренебрегающий глупыми забавами этих фейрпортских идиотов! Я должен для него что-нибудь сделать. Надо пригласить его к обеду! .. Напишу-ка я сэру Артуру, чтобы он приехал в Монкбарнс познакомиться с ним! .. Надо посоветоваться с женщинами».

После того как состоялось это совещание, специальному посланцу, коим был не кто иной, как сам Кексон, было приказано подготовиться к прогулке в замок Нокуиннок с письмом к «досточтимому сэру Артуру Уордору из Нокуиннока, баронету». Содержание письма было следующее:

«Дорогой сэр Артур, во вторник, 17 числа текущего месяца, stilo novo note 40, я устраиваю трапезу в Монкбарнсской обители и прошу вас пожаловать на таковую точно в четыре часа. Если мой прекрасный враг мисс Изабелла окажет нам честь и будет сопровождать вас, мои женщины будут чрезвычайно горды приобрести такую союзницу в борьбе против законной власти и привилегий мужчин. Если же нет, я отошлю женщин на весь день в пасторский дом. Я хочу представить вам одного молодого человека, который проникнут лучшим духом, чем тот, что властвует в наши головокружительные времена: он чтит старших, недурно знает классиков. А так как подобный юноша, естественно, должен презирать обитателей Фейрпорта, я хочу показать ему более разумное и более почтенное общество.

Остаюсь, дорогой сэр Артур, и так далее и так далее».

— Мчись с этим письмом, Кексон, — сказал антикварий, протягивая ему послание signatum atque sigillatum note 41, — мчись в Нокуиннок и принеси мне ответ. Спеши так, словно собрался городской совет и ждут мэра, а мэр ждет, чтобы ему принесли свеженапудренный парик!

— Ах, сэр, — с глубоким вздохом ответил посланец. — Эти дни давно миновали. Черт возьми, хоть бы раз со времен старого Джерви кто-нибудь из мэров Фейрпорта надел парик! Да и у того париком занималась служанка — золото-девка, а был-то у нее всего-навсего огарок свечи и мучное сито. Но видел я и такие времена, Монкбарнс, когда члены городского совета скорее обошлись бы без секретаря и без рюмки бренди после трески, чем без красивого, пышного, достойного парика на голове. Да, почтенные сэры, немудрено, что народ недоволен и восстает против закона, когда он видит членов магистрата, и олдерменов, и диаконов, и самого мэра с головой лысой и голой, как мои болванки.

— И так же устроенной внутри, Кексон. Но ступай скорей! Ты прекрасно разбираешься в общественных делах и, право же, так верно отметил причину народного недовольства, что самому мэру не сказать лучше. А все-таки убирайся скорее!

И Кексон отправился на свою трехмильную прогулку.

Он хром был, но не знал одышки

И мог шагать без передышки.

Пока Кексон проделывает оба конца, пожалуй, будет уместно познакомить читателя с теми, в чью усадьбу направлялся он со своей миссией.

Мы уже говорили, что мистер Олдбок мало общался с окрестными джентльменами, за исключением одного из них. Это был сэр Артур Уордор, баронет старинного рода, обладатель крупного состояния, обремененного, правда, различными долговыми обязательствами. Отец его, сэр Энтони, был якобитом и с энтузиазмом поддерживал эту партию, пока мог ограничиваться одними словами. Никто не выжимал апельсина с более многозначительным видом. Никто не умел так ловко провозгласить опасный тост, не приходя в столкновение с уложением о наказаниях. А главное, никто не пил за успех «дела» так усердно и с таким самозабвением. Однако в 1745 году при приближении армии горцев оказалось, что пыл достойного баронета стал чуточку более умеренным как раз в такое время, когда он был бы особенно нужен. Правда, он много разглагольствовал о том, что пора бы выступить в поход за права Шотландии и Карла Стюарта. Но его походное седло годилось только для одной из его лошадей, а эту лошадь никак не удавалось приучить к звукам выстрелов. Возможно, что любящий хозяин сочувствовал образу мыслей этого мудрого четвероногого и пришел к заключению, что то, чего так боялся конь, не могло быть полезным и для всадника. Так или иначе, пока сэр Энтони Уордор говорил, и пил, и медлил, решительный мэр Фейрпорта (который, как мы упоминали, был отцом антиквария) выступил из своего древнего города во главе отряда горожан-вигов и немедленно, именем короля Георга II, захватил замок Нокуиннок, четырех выездных лошадей и самого владельца. Вскоре сэр Энтони по приказу министра был отправлен в лондонский Тауэр, и с ним поехал его сын, тогда еще юноша. Но так как не было установлено ничего похожего на открытый акт измены, отец и сын через некоторое время были освобождены и возвратились в свой Нокуиннок, где основательно пили и повествовали о своих страданиях за дело короля. У сэра Артура это настолько вошло в привычку, что и после смерти его отца нонконформистский капеллан постоянно молился о восстановлении в правах законного монарха, о свержении узурпатора и об избавлении от жестоких и кровожадных врагов. И хотя всякая мысль о серьезном сопротивлении Ганноверскому дому давно была забыта, эти изменнические молебствия сохранялись более для формы, утратив свой внутренний смысл. Это видно хотя бы из того, что, когда приблизительно в 1770 году в графстве состоялись выборы, которые потом были кассированы, достойный баронет скороговоркой прочитал клятву о непризнании Претендента и преданности правящему монарху, чтобы поддержать интересовавшего его кандидата. Тем самым он отступился от наследника, о реставрации которого еженедельно молил небо, и признал узурпатора, падения которого неизменно жаждал. В дополнение к этому печальному примеру человеческого непостоянства упомянем, что сэр Артур продолжал молиться за дом Стюартов даже тогда, когда их род угас; и хотя ему, при его теоретической преданности, нравилось воображать их живыми, он в то же время по своей фактической службе и практическим действиям был самым ревностным и верным подданным короля Георга III.

В остальном сэр Артур Уордор жил как большинство сельских джентльменов в Шотландии: охотился и удил рыбу, давал обеды и сам ездил на обеды, посещал скачки и собрания местного дворянства, числился административным, должностным лицом графства и попечителем по дорожным сборам. Но в более преклонных летах, став слишком ленивым и неповоротливым для развлечений на открытом воздухе, он вознаградил себя тем, что стал почитывать книги по истории Шотландии. Приобретя постепенно вкус к памятникам старины — вкус не очень глубокий и не очень верный, — он стал приятелем своего соседа мистера Олдбока из Монкбарнса и его сотоварищем по антикварным изысканиям.

Однако между этими двумя чудаками существовали и расхождения во взглядах, иногда вызывавшие размолвки. Доверчивость сэра Артура как антиквария была безгранична, тогда как мистер Олдбок (несмотря на происшествие с преторием в Кем оф Кинпрунз) был гораздо осторожнее в оценке разных преданий и не так спешил принимать их за чистую монету. Сэр Артур счел бы себя виновным в оскорблении величества, если бы усомнился в существовании хотя бы одного из властителей в колоссальном перечне ста четырех королей Шотландии, признаваемом Бойсом и ставшем классическим после Бьюкэнана, перечне, на который Иаков VI опирался в своих притязаниях на наследие древних королей, чьи портреты до сих пор хмуро взирают со стен галереи в Холируде. Олдбок же, человек искушенный и осторожный и не слишком уважавший божественные права наследования, был склонен находить неясности в этом священном списке и утверждал, что чередование потомства Фергюса на страницах шотландской истории так же необоснованно и недостоверно, как призрачное шествие потомков Банко по пещере Гекаты.

Другим больным вопросом было доброе имя королевы Марии, которое баронет защищал самым рыцарственным образом, тогда как эсквайр порочил его, несмотря на красоту и бедствия этой дамы. Когда, к несчастью, разговор переходил на более поздние времена, поводы для разногласий возникали почти на каждой странице истории. Олдбок по своим убеждениям был ревностный пресвитерианин, церковный староста, сторонник принципов революции и протестантского престолонаследия, тогда как сэр Артур все это решительно отвергал. Правда, они сходились в должной любви и преданности монарху, в настоящее время занимающему трон (Читатель поймет, что это относится к правлению нашего покойного благословенного государя Георга Третьего. note 42, но это было единственным пунктом их единения. Поэтому часто случалось, что между ними возникали пререкания, во время которых Олдбок не всегда сдерживал свой едкий юмор, и баронету казалось, что потомок немецкого печатника, человек, чьи отцы «искали низменной дружбы ничтожных бюргеров», иной раз забывается и присваивает себе в спорах свободу, недопустимую при общественном положении и древности рода его противника. Временами все это, да еще старинная обида из-за того, что отец мистера Олдбока захватил некогда его выездных лошадей, а также усадьбу, оплот его могущества, вдруг вспоминалось баронету и воспламеняло как его щеки, так и его аргументы. И наконец, мистер Олдбок, считая своего почтенного друга и коллегу в некоторых отношениях порядочным дураком, был склонен яснее намекать ему на свое неблагоприятное мнение, чем это допускают современные правила вежливости. В таких случаях они часто расставались, проникнутые глубоким взаимным возмущением, и были близки к решению отказаться в дальнейшем от общества друг друга.

Но с утром просыпался здравый разум, и, так как каждый сознавал, что общество другого в силу привычки необходимо для его душевного равновесия, их разлад быстро устранялся. В таких случаях Олдбок, принимая в соображение детскую обидчивость баронета, обычно выказывал свое умственное превосходство тем, что снисходительно делал первый шаг к примирению. Но уже раз или два бывало, что аристократическая спесь слишком заносчивого высокородного сэра Артура задевала чувства потомка печатника. В таких случаях разрыв между обоими чудаками мог бы стать окончательным, если бы не деликатные усилия и посредничество дочери баронета, мисс Изабеллы Уордор, которая вместе со своим братом, в то время находившимся за границей на военной службе, составляла все семейство баронета. Она хорошо понимала, как необходим мистер Олдбок для развлечения ее отца и поддержания его хорошего настроения, и когда насмешливость одного и высокомерие другого требовали ее вмешательства, оно редко не увенчивалось успехом. Под кротким влиянием Изабеллы ее отец забывал о несправедливостях, причиненных королеве Марии, а мистер Олдбок прощал кощунственные слова, оскорблявшие память короля Вильгельма. Обычно она при таких диспутах шутливо брала сторону отца, что дало повод мистеру Олдбоку называть Изабеллу своим «прекрасным врагом», хотя, собственно говоря, этот джентльмен считался с ней больше, чем с какой-либо иной представительницей ее пола, поклонником которого он, как мы видели, не был.

Между обоими достойными джентльменами существовала еще одна особая связь, оказывавшая на их дружбу то отталкивающее, то притягательное действие. Сэр Артур всегда жаждал занять деньги, а мистер Олдбок не всегда стремился их одолжить. С другой стороны, мистер Олдбок желал, чтобы ему платили аккуратно, а сэр Артур не всегда — и даже не часто — готов был удовлетворить это разумное желание. И при попытках примирить столь противоположные стремления иногда возникали небольшие шероховатости. Впрочем, оба в общем были проникнуты духом взаимной благожелательности и продвигались вперед, как собаки в парной упряжке, ссорясь и время от времени рыча, но не останавливаясь и не перегрызая друг другу глотку.

Оба дома — Нокуиннок и Монкбарнс — как раз были в неладах, возникших на почве деловых отношений или политики, когда монкбарнсский эмиссар прибыл со своим поручением. Баронет сидел в старинной готической гостиной, окна которой выходили с одной стороны на неумолчный океан, а с другой — на длинную прямую аллею. Он то переворачивал листы какого-то старинного фолианта, то бросал унылый взгляд туда, где солнечные лучи трепетали на темно-зеленой листве и гладких стволах больших и раскидистых лип, посаженных вдоль аллеи. Наконец — о радостное зрелище! — показалась движущаяся точка и дала повод к обычным вопросам: кто это может быть и по какому делу? Побелевший от старости серый сюртук, прихрамывающая походка, шляпа местами с обвислыми, местами с задранными полями указывали на скромного изготовителя париков и оставляли невыясненным лишь второй вопрос. Последний вскоре был разрешен вошедшим в гостиную слугой:

— Письмо из Монкбарнса, сэр Артур!

Сэр Артур взял в руки послание, напустив на себя подобающую в таком случае важность.

— Отведи старика на кухню и угости его там, — сказала молодая леди, чей сострадательный взгляд заметил жидкие седые волосы и усталую поступь посланца.

— Мистер Олдбок приглашает вас, моя милая, к обеду во вторник, семнадцатого, — промолвил баронет и помолчал. — Право, он, кажется, забыл, что недавно вел себя со мной не слишком вежливо!

— Дорогой сэр, у вас столько преимуществ перед бедным мистером Олдбоком, что неудивительно, если это немного выводит его из душевного равновесия. Но я знаю, что он питает к вам большое уважение и ценит вашу беседу. Ничто не огорчило бы его больше, чем подозрение в том, что он действительно был к вам невнимателен.

— Верно, верно, Изабелла! И потом надо принять во внимание его происхождение. Что-то от грубого немецкого мужика еще осталось в его крови, какая-то вигская извращенная нетерпимость к высокому общественному положению и привилегиям. Ты могла заметить, что ему никогда не удается переспорить меня, кроме тех случаев, когда он пускает в ход особую казуистическую осведомленность в датах, именах и самых незначительных фактах, обладая нудной и поверхностной, хотя и точной памятью, которой он всецело обязан своим предкам-механикам.

— Наверно, такая память полезна при его исторических изысканиях, не правда ли, сэр? — сказала молодая леди.

— Она приводит к невежливой и самоуверенной манере спорить. Как странно слушать его нелепые рассуждения, когда он нападает на редкий, выполненный Белленденом перевод Гектора Бойса, которым я имею удовольствие обладать! Это старопечатный фолиант большой ценности, а он хочет опорочить перевод, ссылаясь на какой-то старый клочок пергамента, который он спас, когда этот пергамент собирались, как он того вполне заслуживал, разрезать на портновские мерки. Кроме того, такая привычка к мелочной и докучной точности порождает меркантильность в делах, недостойную солидного землевладельца, род которого как-никак насчитывает два или три поколения. Не знаю, найдется ли в Фейрпорте такой счетовод, который мог бы лучше подсчитать проценты, чем Монкбарнс.

— Но вы примете его приглашение, сэр?

— Гм… что ж… да. У нас, кажется, этот день свободен. Что это может быть за молодой человек, о котором он говорит? Монкбарнс редко заводит новые знакомства. А о каких-либо его родственниках я никогда не слышал.

— Вероятно, какой-нибудь родственник его зятя, капитана Мак-Интайра.

— Весьма возможно. Да, мы примем приглашение. Мак-Интайры — очень старый шотландский род. Можешь ответить на письмо положительно, Изабелла. А мне недосуг строчить самому все эти любезности.

Так было улажено это важное дело. Мисс Уордор послала «свои и сэра Артура приветствия» и сообщила, что ее отец и она «будут иметь честь посетить мистера Олдбока. Мисс Уордор пользуется случаем возобновить свою вражду с мистером Олдбоком по поводу его долгого отсутствия в Нокуинноке, где его визиты доставляют так много удовольствия». Этим placebo note 43 она закончила свою записку, с которой освежившийся и подкрепивший тело и дух Кексон отправился в обратный путь к усадьбе антиквария.

ГЛАВА VI

Мотс

Клянусь тобою, Вотан, богом саксов,

Кто имя дал дню Вотана — среде,

Хранить я правду буду неизменно,

Пока мой не придет последний час

И в гроб не лягу.

Картрайт, «Таверна»

Наш молодой друг Ловел, получив соответствующее приглашение и желая точно соблюсти назначенный час, прибыл в Монкбарнс семнадцатого июля за пять минут до четырех часов. День был необычайно душный, и время от времени падали крупные капли дождя, хотя угрожавший ливень пока прошел мимо. Мистер Олдбок встретил гостя у Ворот Паломника. Хозяин был в коричневом сюртуке и панталонах, серых шелковых чулках и парике, искусно напудренном ветераном Кексоном, который, почуяв запах обеда, поостерегся окончить работу прежде, чем приблизится час еды.

— Добро пожаловать на мой пир, мистер Ловел. А теперь позвольте познакомить вас с моими «клохтуньями», как их называет Том Оттер, моими бестолковыми и никчемными дамами, malae bestiae note 44, мистер Ловел.

— Я уверен, сэр, что дамы вовсе не заслуживают ваших насмешек!

— Тилли-вэлли note 45, мистер Ловел, — что, кстати, один из комментаторов производит от tittivillitium note 46, а другой — от talley-ho note 47 — так вот, тилли-вэлли, говорю я, и отбросьте вашу вежливость. Вы найдете в них самые заурядные образцы женского пола. А вот и они, мистер Ловел! Представляю вам, в должном порядке, мою чрезвычайно благоразумную сестру Гризельду, которая презирает простоту и терпение, связанные со скромным старинным именем Гризл, а также мою изящную племянницу Марию, чью мать называли Мэри, а иногда — Молли.

Пожилая леди шуршала шелками и атласами, а на голове носила сооружение, напоминавшее моды из женского альманаха за 1770 год, — великолепный образец архитектуры, не уступавший современным готическим замкам: локоны ее изображали башенки, черные булавки — chevaux de frise note 48, а ленты — знамена.

Лицо, над которым, как у древних статуй Весты, высились упомянутые башни, было большое и длинное, с острым носом и подбородком, а в остальном так смехотворно похожее на физиономию мистера Джонатана Олдбока, что Ловел, не появись они вместе, как Себастьян и Виола в заключительной сцене «Двенадцатой ночи», мог бы подумать, что фигура, стоящая перед ним, и есть его старый друг, переодевшийся в женское платье. Одежда из старинного шелка в цветочках украшала эту удивительную фигуру с несравненной головой, о которой брат обычно говорил, что ей больше подошел бы тюрбан Магома или Термагана, чем головной убор разумного существа или дамы христианской веры. Две длинные костлявые руки с тремя рядами кружев у локтей, сложенные крестообразно впереди этой особы и украшенные длинными перчатками светло-алого цвета, имели немалое сходство с парой гигантских раков. Башмаки на высоких каблуках и короткая шелковая пелерина, небрежно накинутая на плечи, довершали внешний вид Гризельды Олдбок.