Санитар морга

Ситников Константин
Санитар морга

      Константин СИТНИКОВ
      САНИТАР МОРГА
      ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
      Вчера вечерком, слегка подзакусив, я наконец уселся за печатную машинку, чтобы написать это предисловие. Признаться, после злополучного обеда в общественной столовой я чувствовал себя несколько неуверенно. Борщ, состарившийся еще на прошлой неделе, наконец умер - в моем желудке, а те перекрученные сиськи и письки, которые не без злого умысла были названы говяжьими котлетами, упорно не желали оставаться на месте, и я еще не вполне уяснил для себя, через какое отверстие их из меня вынесет. А потому я решил принять срочные меры. Подобное лечи подобным, гласит народная мудрость. Пара мисок итальянских спагетти с тертым сыром и сладким кетчупом должны были придать мне бодрости. Десяток-другой поджаристых блинчиков с мясом и горка пышных оладий, которые я обмакивал то в топленое масло, то в перемешанные яйца всмятку, только подстегнули мое писательское рвение. И уж никак не могли помешать мне те несколько пирожков с картошкой и грибами, а также, помнится, с капустой, с морковью, с рублеными яйцами и рисом, большой рыбный пирог, картофельные шаньги, ватрушки с творогом, три-четыре сочащихся маслом пончика и пять-шесть сладких плюшек, которые я умял на верхосыточку. Впрочем, справедливо рассудив, что глупо было бы ограничиваться подобной малостью, я, если мне не изменяет память, съел, помимо всего прочего, блюдо славного холодца из свиных ножек с чесночком, слопал салатницу винегрета, стрескал грудину индейки, зарубал рулетку из ветчины, уписал полсотни фаршированных помидоров. Бекон, филей, говяжий кострец позволили мне придвинуть машинку поближе. Парочка хороших вырезок и бифштексов с кровью придали мне необходимый в писательском деле настрой, а бочок, ребрышки, говяжий ливер, окорочка цыплят, гребешки рыбы, креветки, салат со шпинатом, сырный пирог, пицца, крабы, жаркое, говяжье рагу, бефстроганов, гуляш, жареные баклажаны, слоеная запеканка и свиные отбивные с квашеной капустой привели меня в то благодушное настроение, которое обычно предшествует глубокому, здоровому сну. Вздремнув часок-другой, я, наконец, принялся за дело.
      Прежде всего я самым тщательным образом изучил все наши толстые журналы (тощие, на мой взгляд, не стоят и внимания). Особо меня заинтересовали такие из них, как "Свежий Сыр" (публикующий произведения исключительно о сыре: рокфор, пармезан, брынза и сыры с плесенью - вот постоянная тематика этого журнала. На его страницах были впервые обнародованы такие великие романы, как "Ветчина и Сыр" одного из трех толстяков, "Война Сыров" мистера Чеддера и другие), далее "Питсбургер", "Октябрьское пиво" и "Знамя кулинарии", за ними следует "Наш Собутыльник" (широкий ассортимент самых дешевых вин и одеколонов) и, наконец, "Молодая Говядина". Однако, пролистав все эти издания, я пришел к выводу, что ни одно из них никуда не годится. Их невозможно читать натощак. Старики уже порядком навязли в зубах, а молодежь, на мой вкус, еще несколько сыровата. И, я думаю, вы со мной согласитесь, в большинстве своем все они водянисты и совершенно некалорий... э-э, я хотел сказать, неколоритны. Романы, которые в них печатаются, несъедобны, повести - неудобоваримы, а рассказы - сплошная безвкусица, читаешь, как будто бумагу жуешь. Где острота? Где, так сказать, перец? Где, наконец, соль, я вас спрашиваю? Я уже не говорю о специях. Одним словом, то, что предлагают читателю современные журналы, либо пресно, либо слащаво, либо вообще никуда не годится. Все это не более чем словесная размазня, предназначенная для грудных младенцев; винегрет, способный расстроить даже самый крепкий желудок; а лучше сказать, помои, которые редактора (съевшие зубы на обмане доверчивой публики) выливают на головы читателей безо всякого зазрения совести.
      Рядом с ними рассказы моих питомцев, помещенные в этой книжке, выглядят очень и очень аппетитно, я бы даже сказал, пикантно. Сжатые, энергичные, в меру соленые и перченые, приправленные изрядной долей черного юмора, они утоляют духовную жажду и сенсорный голод, а также, что особенно важно в условиях нашей непрерывной литературной давки и толкотни, весьма эффективно укрепляют локтевые и коленные суставы. Написаны они членами небезызвестного Фолио Клуба: раз в месяц мы собирались в подвале средневекового дома в Старой Риге и частенько засиживались до поздней ночи, читая друг другу свои рассказы и страшные повести. Помимо заседаний Клуба, в том же подвале давал феерические представления независимый молодежный театр "Кабатс" ("Карман"), и обыкновенно, заседая, мы надевали на себя всевозможные костюмы и маски, еще хранящие тепло недавнего священнодейства. Я наряжался Толстым Королем, остальные члены Клуба: Лягушонком, Вороном, Черным Одноглазым Котом, Орангутангом с Раскрытой Бритвой, Безухим Карликом на Воздушном Шаре, Арлекино в Клетчатом Домино и Ангелом Необъяснимого.
      Ниже приводится полный литературный отчет о заседаниях Фолио Клуба за прошлый, 1994, год.
      Пердун ГЛУБОКО-МАСТИТЫЙ
      СТАРИК ХАРОН
      Мы спускались все глубже и глубже под землю. Казалось, пещере не будет конца. Неровный, шероховатый свод нависал низко над головой, давил своей близостью. У меня колени слабели от одной только мысли о том, какая мощь и тяжесть сконцентрированы тысячелетиями в этих толщах горных пород. Грунтовые воды просачивались сквозь пористый известняк, в дальних углах гулко капало. Камни под ногами были покрыты студенистой слизью, и следовало быть очень осторожными, чтобы не поскользнуться и не упасть на крутом спуске. Это было настоящее нисхождение в преисподнюю.
      Трое суток тащились мы к этой пещере по совершенно незнакомой мне местности, переправляясь вброд через своенравные речушки и карабкаясь вверх по текучим осыпям. Всю дорогу брат был молчалив и мрачен. И только когда мы взобрались на каменистую площадку перед узкой, кривой трещиной в скале, на западном склоне Южного Урала, он рассказал мне все. Но говорил он так, словно обращался не ко мне, а к самому себе. На губах его проступала едва приметная улыбка, однако и улыбался он не тому, о чем говорил, а каким-то своим потаенным мыслям.
      "Это удивительный старик, - с восхищением рассказывал брат. - Лысый, как задница. И вся голова у него покрыта этакими коричневыми старческими пятнами. Он совершенно глух, и я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть слово. Когда я заговариваю с ним, он только ухмыляется в ответ. И ты бы посмотрел, какой довольный у него при этом бывает вид. Он скалит серые беззубые десны, а мне так и кажется, что вот сейчас он протянет скрюченную руку и погладит меня по волосам. Знаешь, как я его называю? Харон. Что, говорю, Хароша, хреново тебе тут? Но он только улыбается - улыбается, а глаза у самого мутные, как стоячая вода. И, Господи, грязный-то он какой, зарос весь. И не борода у него, а этакая, знаешь, белесая щетина по щекам... Я думаю, это какой-нибудь отшельник: раскольник или еще что-нибудь, хотя я никогда раньше не слыхал, чтобы раскольники прятались в таких пещерах. Живет он в каменной халупе на берегу широкой подземной реки, над которой стоит сплошной туман; у него есть лодка, настоящая лодка, огромная и черная. И тяжелая, как будто тоже из камня. Я было попросил его перевезти меня на другой берег. Сначала он не понимал, склабился добродушно. Тогда я объяснил руками и гляжу, дошло до старика: помрачнел вдруг, склабиться перестал и в халупу свою убрался... - Брат замолчал, а потом проговорил переменившимся голосом: - Но я все же хочу посмотреть, что там такое, на том берегу. И, кажется, я нашел одно средство... уж теперь-то он не сможет мне отказать..."
      Он резко поднялся: "Ну, с Богом, что ли?"
      И вот теперь брат молча шел впереди, освещая тесные стены фонариком, круглое желтое пятно скакало из стороны в сторону, повторяя его движения. И неожиданно оно соскользнуло со стены в провал, рассеялось в пустоте, а затем прочертило резкую дугу и ударило мне в глаза. Я отвернулся и заслонил лицо ладонью, в глазах у меня запрыгали разноцветные пятна. Брат торопливо опустил фонарик, а потом совсем выключил его.
      Мы стояли в огромной каменной полости, своды которой исчезали далеко наверху; справа величественно текла подземная река; молочный туман покрывал ее непроницаемой завесой; от черной воды тянуло пробирающей насквозь сыростью. На берегу, возле зловещего красного костра, скрючившись и протянув к огню руки, сидел пещерник.
      Заслышав наши шаги, он поднял голову - увидал брата, беззубо ухмыльнулся и, торопливо поднявшись, заковылял к нам. Это был древний, но еще крепкий старик. На его плечах, обнажая выпирающие ключицы, висела рваная мешковина с дырами для рук. Голые руки и торчащие ноги были жилистыми и необыкновенно тонкими. Он стоял перед нами, любовно глядя на брата и словно бы совсем не замечая меня.
      - Скучал без меня, Хароша? - ласково проговорил брат, тоже так и умывая его взглядом. - А я тебе гостинца принес. Пожрать я тебе принес, Хароша. Любишь пожрать-то? Лю-бишь, по глазам вижу, что любишь.
      Мы подошли к костру, и брат начал выгружать одну за другой из рюкзака банки с тушенкой, буханки хлеба.
      - Счас закусим перед дорожкой, - говорил он, вскрывая банку с говядиной карманным ножом и густо накладывая на краюху черного хлеба влажно поблескивающие куски. - Держи, - он протянул горбушку старику, тот осторожно принял ее в ладони, понюхал широкими ноздрями и вдруг, легко вскочив на жилистые ноги, проворно побежал к видневшейся неподалеку хижине, сложенной из каменных обломков.
      - Куда это он? - спросил я.
      Брат пожал плечами. Вскоре старик вернулся, но уже с пустыми руками. Так же проворно он уселся на свое место и снова преданно уставился на брата. Серые его, как вареная резина, губы были растянуты в довольную ухмылку.
      - А у меня для тебя еще кое-что есть, - преувеличенно громко, как глухому, сказал брат, вытирая рот и доставая что-то из кармана брюк. Взгляни-ка, - он взял левую руку старика и горстью согнул ему деревянные пальцы, которые тотчас распрямились.
      На темной ладони старика лежал еще более темный тяжелый кружок. Некоторое время старик непонимающе смотрел на него с застывшей довольной усмешкой на мертвых губах, затем его ухмылка стала слегка натянутой, словно бы выразив недоумение. Медленно, медленно пробивалось понимание в мутных, давно умерших глазах. Улыбка сошла с его лица. Старик поднял взгляд на брата. Но теперь в них не было и следа былой ласковости или любопытства. Они были неподвижны и непроницаемы, как камни. И они были холодны, как вечность или священный долг. Он сжал ладонь и, поднявшись во весь рост, пошел к лодке. Неожиданно он показался мне огромным и могучим со спины, его густая черная тень от костра выросла неимоверно впереди него и первой достигла лодки, вскарабкалась через ее высокий борт и затаилась там, поджидая брата.
      И брат, как завороженный, пошел за ней следом.
      - Что ты ему дал? - крикнул я, чувствуя ватную слабость во всем теле.
      Брат на мгновение остановился, непонимающе поглядел на меня - так, словно видел впервые, - смутное воспоминание тенью проскользнуло по его лбу, он неуверенно поднял руку, словно бы для того, чтобы ухватить его, но остановился на полпути и с таким же недоумением поглядел на свою приподнятую руку.
      - Что ты ему дал? - повторил я в отчаянии, и это на мгновение вывело его из замешательства.
      - Обол. Просто медный обол, - ответил он торопливо и поспешил за стариком.
      Он помог ему столкнуть тяжелую лодку в воду и запрыгнул в нее следом.
      - Эй, - крикнул я и побежал к ним. - Я с тобой.
      Но брат только нетерпеливо махнул рукой.
      На лодке не было весел, и старик не сделал ни одного движения, - и все же она, словно бы сама по себе, отчалила от берега и поплыла в густой туман. Последнее, что я увидел, - это широкая неподвижная спина старика, сидевшего на корме: когда брат исчез в тумане, она еще некоторое время темным пятном виднелась далеко впереди. Потом пропала и она.
      Я остался один. Я вернулся к костру и стал ждать.
      Ожидание становилось тягостным. Угли в костре уже едва тлели, а черная речная гладь, охваченная туманом, оставалась пустой. Я начал думать, что больше никогда не увижу своего брата. Неожиданно в тумане появилось темное пятно. Ну, слава Богу, это была лодка! Я вскочил и подбежал к самой воде, напряженно вглядываясь в туман. Лодка приближалась. И точно так же - сначала я увидел широкую неподвижную спину старика, сидевшего на носу, и лишь потом... Нет, наверное, это мне только показалось. Мне почудилось, что в лодке всего один человек. Он сидел неподвижно на носу лодки, и это был старик.
      Лодка ткнулась в берег. Старик вышел из нее. Брата не было. Старик, не оборачиваясь, пошел к своей хижине. Я тупо смотрел ему в спину. До меня никак не могло дойти, что же произошло. Брата не было - это было так несомненно, что я никак не мог в это поверить. Но когда очевидность случившегося все же дошла до моего сознания, меня словно прорвало: ярость, злость, страх - все смешалось в одном всепоглощающем чувстве ненависти к этому проклятому старику. Я подскочил к нему и, схватив его за плечо, хотел рывком повернуть к себе. Но он легко, как пушинку, сбросил с плеча мою руку и, по-прежнему не оборачиваясь, продолжал удаляться от лодки.
      Тогда я преградил ему дорогу, как бешеный набросившись на него спереди, и, колотя кулаками по груди, по плечам, по лицу, принялся кричать.
      - Где мой брат? Где мой брат? - кричал я ему в лицо, в его неподвижные глаза, в его растянутые в мертвой улыбке губы.
      Он ничего мне не отвечал, даже не глядел на меня, хотя его глаза и были обращены в мою сторону, и только слегка вздрагивал под моими ударами.
      Тогда я понял, что ничего не добьюсь от него. Я бросил его и побежал к лодке. Я навалился на корму лодки плечом и, упираясь ногами о камень, попытался столкнуть ее в воду. Она была невероятно тяжела. Она была невозможно тяжела. Я налегал на нее всем своим телом, но не сдвинул ни на микрон, словно бы она и каменный берег были одно целое!
      С ужасом вспоминаю я, как метался по берегу, плача и пытаясь докричаться до брата сквозь глухую завесу тумана, но туман оставался бесстрастен и безответен.
      Сколько продолжалось это безумие, сказать невозможно. Иногда я впадал в тяжелое забытье... и тотчас вокруг меня начинали кружиться бесплотные стенающие тени... порой мне казалось, что я различаю в этом стенании до боли знакомые голоса ушедших друзей, но самым горестным из них был голос моего брата...
      Вечность прошла с того мгновения, как я расстался со своим братом, но что могут живые знать о вечности?! Огромное осеннее солнце глянуло мне в глаза - и я понял, что для меня кошмар кончился. Как пробирался я обратно по пещере - не знаю. Я не замечал пути. Я не замечал ничего вокруг. Мной владела только одна мысль - вырваться из этого ада, вырваться, чтобы никогда больше не возвращаться туда, хотя в ушах моих все звучал, не переставая ни на мгновенье, рыдающий, умоляющий, проклинающий голос брата.
      Что еще могу я добавить к сказанному? С тех пор прошло тридцать лет, и я больше никогда не видел своего несчастного брата.
      САНИТАР МОРГА
      С шипением и лязгом дверцы разошлись, но вместо ожидаемой жизни Вадим увидел лишь мертвенный свет коридора, тихого и неподвижного, и только кушетка-каталка с маленькими колесиками, вывернутыми в разные стороны, стояла возле раскрывшихся створок немного наискосок, и на ней, прикрытая с лицом простыней, лежала мертвая женщина. Никого больше в коридоре не было: безжизненно стояли у дальней стены низкие диванчики для посетителей, теперь пустые, и невысокий платан в кадке с усохшей пылью, утыканной окурками, столь же безжизненно распластал в пустоте свои гладкие пластмассовые листья, тронутые белым налетом разложения. В окна вместо стекол были вставлены черные ночные зеркала, в которых отражались электрические пятна. Из-за стеклянных, замалеванных белой краской дверей, ведущих в длинные коридоры больничных отделений, не доносилось ни звука: ни кашля, ни шарканья казенных тапок - ничего. Словно бы он был один во всем огромном шестиэтажном здании с этой женщиной под простыней. Неясное предчувствие наполнило его внутренней, кишочной слабостью. Он вышел из лифта и боязливо прикоснулся к кушетке: алюминиевая трубка и искусственная кожа с круглыми окольцованными дырками, надетыми на крючки, были холодны на ощупь. Протянув руку, он так и не решился откинуть простыни с лица женщины. Дверцы лифта с шумом сомкнулись у него за спиной, и их громыхание заставило его вздрогнуть. Он поспешно вдавил кнопку и вкатил кушетку внутрь просторной кабины грузового лифта. Она была ярко освещена, как операционная. Выворачивая руку, чтобы дотянуться до неудобных отсюда кнопок, он нажал нижнюю, с тускло-желтой осветившейся единицей, - кабина вздрогнула, всхлипнули натягиваемые канаты, и он ощутил, как каждая его клеточка превращается в газовый пузырик и устремляется вверх.
      Он был один в тесном, замкнутом пространстве с этой женщиной под простыней, и все в нем мелко дрожало от предчувствия, что это окажется именно она. Вот уже две недели исподволь, с душевным замиранием и робостью, следил он за нею, когда она выходила погулять по прямоугольным дорожкам больничного двора: в застиранном халатике, бессильно распахивавшемся на груди, в грубой ночной рубахе с черной больничной печатью. Она не любила киснуть в духоте общей палаты, и то, что последних три дня она не появлялась совсем, вызывало у Вадима тревожное ожидание не то, с каким он каждый день ждал ее появления во дворе, а двоякое: ожидание ли снова увидеть ее выходящей из дверей клиники, побледневшей и ослабевшей, но выжившей, - или ожидание вот такого ночного звонка забрать тело.
      Они медленно спускались вниз в подрагивающей кабине лифта, и ему хотелось, чтобы движение лифта длилось как можно дольше. Ему хотелось еще и еще раз пережить внутри себя свои чувства. У него даже рука дернулась задержать кабину на полдороге и погнать ее обратно наверх, на шестой этаж, а потом снова вниз, как бы поворачивая вспять само время, но, встретившись взглядом со своим отражением в зеркале, он тут же одернул руку, словно обжегшись, и нервно сморщился от стыда, как от боли. Кабина начала замедлять ход и остановилась, дверцы с шипением разъехались в стороны. В подвале было сумрачно, рассеянный свет жиденько сочился на пол издалека слева. Он выкатил кушетку в коридор и потолкал ее в комнату, где раздевал и одевал трупы. Это было просторное помещение, обделанное белым кафелем для влажной уборки и дезинфицирования. Часть пола также была выложена белой плиткой, другая половина покрыта металлическим щитом с круглыми дырочками, чтобы стекала вода. Кроме нескольких сдвинутых в кучу каталок, стояла там низенькая кушетка дежурного санитара, письменный стол, на который ставилась печатная машинка во время протоколирования уголовных трупов, да бродило два пошатанных стула с облезлой обшивкой.
      Вадим поставил каталку, присел на край кушетки и, зажав сложенные ладони между колен, незаметно для себя принялся нервно раскачиваться. Был первый час ночи. Самое глухое время. Тишина давила на тонкие перепонки своей огромностью: не только их шесть этажей были погружены в мертвую тишину - весь город. И он сидел в этом безмолвии наедине с женщиной, о которой думал столько ночей, и впереди у них были долгие часы одиночества вдвоем. Но точно ли это она? Он встал и, на секунду повиснув рукой в воздухе, откинул край простыни. Это была она. Женщина лет сорока пяти, с короткими черными волосами и бескровными, потрескавшимися губами. У нее была сухая, желтоватая из-за болезни кожа, с четко различимыми клетками и крошечными устьицами пор. Щеки сужены от худобы, пустой жировой мешочек вяло повис у горла. На подбородке виднелось коричневое родимое пятнышко. Он снова вернулся на свою кушетку, пальцы у него дрожали, внутри же его настоящий колотун бил, как припадочного.
      Как санитару, ему предстояло раздеть ее. Множество раз Вадим проделывал эту процедуру. Ему приходилось раздевать трупы женщин и мужчин, стариков и детей, доводилось обрабатывать трупы страшные, полуразложившиеся, распадающиеся под пальцами, затянутыми в резину. Но теперь он и помыслить не мог, чтобы прикоснуться к этой женщине грубыми руками санитара. Он хотел вложить в свое первое прикосновение к ней всю нежность, на какую был способен, и все почтение, которое он к ней чувствовал. И он никак не мог решиться на это первое прикосновение. С детской робостью вглядывался он в ее такое знакомое и совсем чужое лицо. Губы его невольно дрогнули, и он зашептал едва слышно, словно стесняясь своих слов:
      - Я люблю вас... я знаю, у вас есть муж... я видел, как вы целовались с ним в губы. Но неправда! это были ненастоящие поцелуи. Так не целуются, если любят. Так целуются, когда привыкнут друг к другу. А я вас люблю... уже давно, с тех пор как узнал... полмесяца назад. Я стоял во дворе... И вдруг открылась дверь, и показались вы... в больничном халатике, стареньком и застиранном, но такая... такая... Вы, прищурившись, поглядели на весеннее солнышко и только тогда вышли на крыльцо и закрыли за собой дверь. В тот раз вы посидели на лавочке совсем недолго, полчаса. Но эти полчаса открыли для меня такое огромное чувство, что я не знал, как поместить его в груди... оно рвалось наружу... мне хотелось выплеснуть его из себя - на этот унылый больничный дворик, на этих безрадостных мужчин и женщин в одинаковых халатах, - чтобы все они осветились, как от весеннего солнца... О, с каким нетерпением ждал я, когда вы снова выйдете во дворик, когда я снова смогу видеть вас! И я следил... да, я следил за вами каждый день. И почти каждый день, даже не подозревая об этом, вы дарили мне радость общения с вами, потому что - хотя вы и не слышали моих слов - я без конца говорил, говорил с вами, и вы - да, да, не смейтесь! - вы отвечали мне едва уловимым движением руки... поворотом головы... И вот теперь... о, теперь я могу говорить с вами открыто, и я знаю, что вы выслушаете меня, что вы не отвергнете моего признания! - Он прижал руки к груди и со страхом и надеждой взглянул на неподвижное лицо женщины. Оно выражало сосредоточенное внимание.
      И тогда, не в силах сдержать внутреннего напора чувств, он выкрикнул: "Не верьте... не верьте тому, что говорят обо мне... что будто бы я по ночам лежу здесь с мертвыми женщинами... Это неправда! Они все придумали. Они ничего не видели. Они не могли ничего видеть! Им просто нравится смеяться надо мной. Но это не от злости, совсем не от злости... Просто они не понимают, как это больно!.. Но вы-то понимаете меня, правда? - Он подался к ней всем телом и проговорил: - Можно... я поцелую вас?.."
      Все в нем замерло от ожидания. И показалось ему, что женщина легонько кивнула головой в знак согласия, - или это он сам сморгнул от напряжения? С величайшей бережностью взял он ее за полусогнутые расслабленные пальцы и, не отрывая взгляда от прикрытых век женщины, притронулся губами к основанию ее ладони, протянул поцелуй от тоненьких голубых жилок на запястье до внутренней стороны локтевого сгиба, слегка прикусил мякоть руки под коротким рукавом ночной рубашки... Затем, коснувшись носом плеча женщины, наклонился над ее лицом и поцеловал в зубы между безвольно раздвинувшимися губами... Рука его проникла под простыню и легла на голое колено женщины: круглая костяная чашечка удобно уместилась в ладони. Он осторожно провел ладонью вверх по ноге, чувствуя, как нежно переливаются под пальцами волоски, край простыни и ночной рубашки приподнялся, обнажив бедро женщины, пальцы наткнулись на рубчик трусиков; слегка надавив на податливую кожу, он просунул их под этот рубчик и ощутил прикосновение к жестким курчавым волосам на лобке. Дрожа от нетерпения, он снял с нее трусики.
      Трусики были белые, слегка испачканные сзади, поношенные, с маленькой дырочкой. Эта дырочка так умилила его, что он поднес их к губам и поцеловал ее. После этого он уже не мог сдерживаться. Он просунул руку женщине под рубашку и, примяв ладонью упругую подушечку волос на лобке, нащупал пальцем дрябловатый клитор. Ему хотелось разогреть ее, пробудить в ней желание, даже похоть. Он вдавил два средних пальца в узкую щель между малых губ, протолкнул их до самого конца, пока они не наткнулись изнутри на кость таза, покрытую тонким слоем плоти, и - пронзил ногтями эту тонкую перегородку! С легким сипением вышли из ее расслабленного кишечника газы.
      Сердце его стучало быстро и сильно, он почувствовал, что еще немного - и кровь неудержимо хлынет к голове, обожжет изнутри виски; он торопливо отдернул руку и быстро прошелся по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Но и это не помогло. Он выбежал в темный коридор, прислонился горячим лбом к прохладной стене.
      В конце длинного коридора из комнаты для хранения органов и тканей истекало желтое, как моча, свечение. Приглушенные звуки доносились оттуда. Придерживаясь рукой за стену, Вадим приблизился к двери и заглянул через квадратное стекло. Неладное там творилось. Большие стеклянные сосуды, стоявшие в прозрачных шкафах, были наполнены подвижным желтоватым светом, струившимся изнутри и стекавшим по гладким стенкам на дно. Оттого еще причудливей выглядели плававшие в них наглядные пособия. Отрезанные руки скребли скрюченными пальцами о стекло, словно пытаясь выкарабкаться наружу. Извлеченные из утробы семимесячные плоды барахтались в физиологическом растворе, как в околоплодных водах. Сиамские близнецы, брат и сестра, сросшиеся головами, совокуплялись. И даже стулья наскакивали друг на друга, как петухи. С изумлением смотрел Вадим на эту оргию и вдруг почувствовал, что в руке у него тоже шевелится, как зажатый в кулак кузнечик - то дверная ручка, подмигивая ему, похотливо расставляла загнутые по краям ножки. Это было так страшно и отвратительно, что он опрометью бросился назад, в свою комнату, захлопнул дверь и прижался к ней спиной, дрожа всем телом.
      - Что это я? - с ужасом проговорил он вслух.
      - Что это я? - повторил он машинально, уже не понимая, какой смысл вкладывал в эти слова мгновение назад.
      Отдаленный грохот лифтовых дверей, доникший до его разгоряченного сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его замереть. Кто-то шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на ощупь, производя по пути множество лишних шумов: шарканье, шиканье и невнятное бормотание. Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке с задранной ночной рубашкой и слегка раздвинутыми ногами. Торопливо поправив на ней простыню, он опять прислушался. Из коридора доносилось глухое бубнение: мужской знакомый голос разговаривал сам с собой, приближаясь. Сердце у Вадима бешено колотилось, и от этого слева под ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
      В дверь толкнулись, да так, что стекла задребезжали жалобно, и в комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате, надернутом на одну руку и волочащемся далеко за ним по полу, как шлейф. Он был неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в Вадима мутными, подернутыми студнем глазами, он проговорил: "Вав... Вак... Ва-дик... Вы меня простите... Я сегодня выпил... Выпил я... Вы же знаете, как я вас... лю-блю... У вас кто-то есть? - он перевел взгляд на тело, прикрытое простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука. Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе захихикал. "Вот вы что! - погрозил он толстым пальцем и вдруг, хищно ощерившись, взревел, бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную! Я вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У Вадима внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
      Одна мысль о том, что его женщина должна предстать перед чужим мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его заплакать от отчаяния и ревности. Ему уже въявь виделось, как патологоанатом с грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в горло и со скрипом проводит широкий, неровный надрез до самого паха, рассекая реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу вместе с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
      Не выдержав, Вадим бросился за ним следом. Но едва он вошел в большую, ярко освещенную прозекторскую, мужество оставило его. Армен Арменович уже стоял возле секционного стола, слегка приподняв порожние руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел на него. И под этим темным, тяжелым взглядом Вадим почувствовал, что от его решимости не осталось и следа. Сдерживая рыдания, он проговорил жалобным, просящим голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте этого... не надо, прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова, смутился еще больше и не мог дальше продолжать. Армен сморгнул, вышел из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать по щечке. Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в резину, показались ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
      Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и, оттянув его, с любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые щеки надулись, и белые непереваренные куски вылились изо рта прямо за оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает у него по колену. Запахло кислым. "Пардон", - сказал патологоанатом и, выпустив ремень, пошатываясь и зажимая рот рукой, бросился в коридор. Вадим услышал, как он стремительно удаляется, спотыкаясь и налетая на стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на пол, неудержимые рыдания сотрясли его худые, острые плечи.
      Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он продолжает шептать... "Я увезу тебя, - говорил он. - Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину, и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в надежном месте, и никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен кусает свои локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать. И никто... никто больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому что... потому что я люблю тебя!.."