Бисер перед свиньями

      x x x
      После кошмарной ночи, проведенной в единственной более или менее пригодной для жилья комнате гостиницы - с видом на пруд (тот самый, которым завлекали туристов), знаменитая рыба которого жирела на навозной жиже, машинном масле и неисчислимых отбросах, плавающих по его поверхности, - набив себе перед этим желудок тушеной капустой с цесаркой, которую его буквально силой заставили съесть вчера вечером, запивая белым вином, "чтобы отметить его возвращение на родину", так вот, после кошмарной ночи, в течение которой он вновь и вновь вспоминал самые жестокие и самые кровавые эпизоды своего мученического детства, он встал, сделал несколько упражнений, поглазел, отхлебывая большими глотками кофе с молоком, на гадкий пруд за окном и отправился на прогулку по деревне, где за каждым его шагом следили, каждое его движение изучали и взвешивали те, кто не пошел в поле и ждал, когда он проснется. Ромуальд направился прямиком к лесу Грет, а оттуда - к замку.
      Когда смотришь на Фальгонкуль издалека, то вид у него все еще горделивый. Два донжона, четыре угловые башни, дозорная башня, высокие парапеты стен с бойницами стояли в окружении деревьев и создавали впечатление совершенно целого средневекового замка наподобие тех, что показывают в "Вечерних посетителях". Увы, чем ближе подходил он к величественному сооружению, тем все очевиднее становилась его дряхлость и запущенность. Прокладывая себе путь сквозь заросли ежевики, заполонившей все вокруг замка, Ромуальд в нескольких местах порвал брюки. Ему пришлось перебираться через поваленные молнией деревья, длиннющие стволы которых, обгорелые и с ободранной корой, лежали на толстой подстилке из густого кустарника. Наконец, он вышел на более или менее приличную дорожку с колеей, заполненной стоячей водой. Он узнал дорогу на Грет, которая вела от замка к шоссе и шла мимо болота до самой лесопилки Пинотонов - еще одна семейка проходимцев6 - построенной на холме Лерб-о-Мит прямо при выезде на шоссе Шабозон-Лез-Эглет.
      Болото было совсем рядом. Ромуальд почувствовал его цепкий запах прежде, чем заметил отливающую всеми цветами радуги водную гладь с плавающими на ней водяными лилиями. Каждый вечер лягушки устраивали здесь концерт в зарослях аврана, навевая ранний сон на жителей деревни. Ромуальд направился к старому подгнившему подъемному мосту, перекинутому через ров, превращенный в кладбище сломанных велосипедов, разделанных под орех автомобилей и просто в общественную помоцку. Пока он, осторожно ступая, переходил мост, изъеденный жучками, то спугнул несколько завтракавших на дне рва крыс, которые удрали через слуховые окна в замок. С десяток мальчишек и трое или четверо взрослых, среди которых был и жандарм, держась поодаль, наблюдали за Ромуальдом. Преисполненные любопытства и неосознанного почтения, они застыли неподвижно на дороге. Ромуальд вступил на широкий двор, поросший высокой травой и чахлыми кустиками кизила, ягоды с которых обклевывали дрозды, - бывший парадный двор Фальгонкуля. Справа за конюшнями высилась маленькая часовня, витражи которой давным-давно прибрал к рукам некий набожный и предусмотрительный коллекционер. Посмотрев налево, фотограф замер, - бывший павильон, в котором размещалась охрана замка, ныне ветхая лачуга, по-прежнему стоял на свое месте заколоченный со всех сторон, безмолвный, как могила. Именно здесь, в этих стенах, покрытых плесенью, прожил он с бабушкой с двадцать девятого по сороковой год - одиннадцать лет душевных страданий.
      Ромуальд очнулся от задумчивости и тут только заметил стадо овец и коз, которое паслось во дворе и объедало траву, его траву. Белокурая девушка сидела на траве и вязала свитер. Высоко задравшиеся юбки обнажали ее белые, мясистые, здоровые, просто великолепные ляжки. Молодая особа оторвалась от вязания и с удивлением остановила взор своих голубых глаз на Ромуальде. Фотограф сразу же приметил во взгляде пастушки особый чарующий блеск. Он почувствовал, как сильно дрогнуло его сердце - и слегка шевельнулось под ширинкой, - как только он понял, что девушка хорошо на удивление, очаровательно прекрасна той диковатой красотой, которая присуща нашим деревенским девушкам.
      "Надо же, уж не Ромуальд ли Мюзарден явился? - подумала пастушка Ирен. - Чутье мне правильно подсказало пригнать стадо сюда и подождать..."
      Она встала, заботливо показав свой зад - своенравный, игривый, располагающий к себе и в меру упитанный - горожанину, смешавшемуся среди трав - щеки порозовели, смущенный взгляд. Она положила вязание на землю, шуганула трех коз и, улыбаясь как звезда телеэкрана - еще в совсем юные годы она умудрилась перенять улыбку у обольстительных парижских красавиц направилась, покачивая бедрами, к Мюзардену.
      - Что вам угодно, мсье? - спросила пастушка.
      - Я, гм, - замялся сразу поглупевший Ромуальд, вдыхая здоровый запах полей, какого не купишь в Париже, исходивший от божественного создания. Я, гм, да. Я Рому..., Роро..., Рому...
      - Ромуальд Мюзарден, держу пари? - улыбнулась Ирен, показав свои прекрасные зубы.
      - Да, это в самом деле я.
      А Париже ему никогда не доводилось видеть ничего более возбуждающего, а главное, более здорового и аппетитного, абсолютно ничего поддельного не было в этой редкостной, потрясающей девице, крупной и хорошо сложенной, от которой пахло полевыми травами после дождя и свежим конским навозом еще в пятнадцати с гаком шагах, и которая плевать хотела на все институты красоты; настоящая крестьянка из тех, каких больше почти совсем не встретишь, а если и встретишь, то в редких, затерянных уголках Франции, в стороне от оживленных магистралей, вдали от больших дорог.
      Ирен провела рукой по своим длинным белокурым волосам, пряди которых падали ей на плечи словно колосья хлеба под ласковым ветерком. Ни грамма косметики не было на ее прекрасном лице, словом, она была из числа тех обитательниц полей и лесов, которые надевают нижнее белье только с наступлением январских морозов.
      - Я приехал, гм, взглянуть на замок своих предков, - улыбнулся Ромуальд.
      Он произнес "прэ-эдкоф", красиво поведя подбородком, к нему понемногу возвращалась уверенность в себе. Он оценивающе, но не нагло оглядел плутовку:
      - А что... а вы кто же будете?
      Он показал рукой на овец и коз, которые перестали жевать и уставились на него.
      - Эти очаровательные животные ваши?
      - Да. Я пасу стадо нашего мэра, Габриэля Фроссинета. Меня зовут Ирен. Ирен де Везуль (она произнесла Взуль, как написано ниже). Де Взуль. Такая вот у меня фамилия, а все потому, что я сирота, и нашли меня вот уже как двадцать один год на вокзале в Везуле. Меня отдали под опеку мсье Фроссинету, вот я и пасу его стадо...
      Фроссинет... Фроссинет. Ромуальд порылся у себя в памяти. Ах, да, еще одна сволочная семейка, богатые фермеры, у них денег куры не клюют, не амбары, а целые склады всякого добра, богатеи, а ему завидовали, хотя и был он нищим, мечтали о такой же частичке "де" перед фамилией, о голубой крови; люди, которым их собственные свиньи могли бы дать урок чистоплотности: уважаемые люди, перед которыми снимали шляпу на всех собраниях фермеров в районе, но которые по-прежнему устраивали уборные в глубине сада и со шведским презрением относились к тем немногом ненормальным и округе, кто обзаводился ванными м туалетами у себя в доме.
      - Хотите, я пойду вместе о вами осмотреть замок? - любезно предложила девушка. - А то там все полы в дырах. Сплошные ловушки. Там опсоно. Того и гляди свалишься куда-нибудь.
      - С удовольствием, мне...
      Она повела рукой словно хотела взять его за руку. Он стоял вплотную к ней. У него было впечетление, будто он идет где-то в середине июня по цветущему клеверному полю. Хотелось поскорее очутиться о ней в каком-нибудь укромном уголке замка, прижать ее изо всех сил к себе. Мысленно он уже гладил свомми пылающими руками ее бедра.
      - Пойдемте туда сразу же, да, срезу же туда... - сказал он.
      Она уже двинулась к обветшавшему крыльцу замка. Он посмотрел, как она играет бедрами, зад низковат, но не слишком, посмотрел на ее округлые белые икры, на босые ноги в траве. И поспешил вслед за ней, мысленно готовый открыть бал, радостная флейта уже эапела, готовая сыграть все румбы мира.
      Мальчишки и мужики так и замерли на мосту, вытаращив глаза и затаив дыхание.
      - Ну, с этим Ромуальдом дело решенное! - расхохотался жандарм. Попал в лапы Ирен! Лопух! По правде говоря, лучше бы он и не возвращался в Кьефрен.
      Во время долгого путешествия по совершенно необитаемому жилищу казалось, что обосновавшиеся в его стенах крысы, летучие мыши, змеи, мокрицы, ночные и дневные пауки и допускать никого туда не желают огромные пустые залы с гибельными сквоэняками, длиннющие темные коридоры, где, так сказать, никогда не стихала мало вдохновляющая музыка ветра, комнаты с проваливающимися полами, камины, забитые камнями и высохшими трупами сов, кое-какая мебель, совершенно распотрошенная, остатки рыцарских доспехов, несколько продырявленных картин предков (дыры вместо глаз, поскольку это все были портреты), - так вот, во время посещения замка Ромуальд раз пять норовил облапить ее, повалить на пол, раз даже чуть было не полетев с лестницы в северном донжоне. Плевать я на тебя хотела! Дуреху такое, вроде, не привлекало. Она мило шлепнула его по щеке, сопроводив пощечину многообещающей улыбкой типа "только после свадьбы".
      Закончив осмотр огромного, разваливающегося на куски здания, они остановились на подъемном мосту, и она спросила, не подавая вида, что это ее волнует, не собирается ли он зайти к нотариусу "потолковать о делах". И тогда он хоть и не со всей ясностью, но уловил во взгляде пастушки огонек вожделения и расчета, не имеющих ничего общего с деревенской простотой. Стало быть, никуда не выезжая из своей дыры, девица эта была просвещена в делах не меньше городских. Вот оно, разлагающее влияние телевизионных дебатов!
      - Я так надеюсь, Ромуальд, что мы с вами еще встретимся, - сказала шутница, положив свои пухлые и нежные как сдобные булочки руки на плечи фотографу, потом красивыми пальцами поправила ему узел (увы, только бабочки, а для нижнего этажа оставались только надежды).
      - Конечно же, Ирен, мне бы так хотелось познакомиться с вамм поближе... А вам здесь не скучно, с вашимм козами и баранами?..
      - Мне здесь лучше, чем в Париже, скажите, не тек? Не хочу я в Париж, понимаете?
      - Нет, нет, что вы... Я вам ничего такого, насколько я понимаю, и не предлагал...
      - Это ваш замок, Ромуальд, ваш, только ваш. Ну разве можно так его бросить?
      "Нельзя. Но разве поселишься эдесь, получая сто тридцать бумажек в месяц?" - с горечью подумал он.
      Он пошел к нотариусу, который жил не другом конце деревни. Самый красивый дом, уступает только дому Фроссинетов.
      По домам, притаившись за оконными занавесками, за ним следили стар и млад. Возвращение Ромуальда стало принимать серьезный оборот, раз парень собирался говорить о больших деньгах!
      В бистро, на площади, в поле, на мостках, в ризнице жители Кьефрана спрашивали сами себя, строили догадки - о том, что чаще всего крутилось у них на языке - а есть ли у Ромуальда деньги. В сороковом у него не было ничего, сумел ли он нажить себе состояние на стороне? Собирается ли он жить в деревне, предварительно отстроив, поселиться в своем замке? Не следовало упускать из виду, что этот засранец еще и владелец земель, на которых стоят дома достопочтенных людей! Будет ли он мстить за все те унижения, через которые прошел в детстве?
      Сидя на траве в окружении коз и овец и продолжая вязать свитер для хозяина, Ирен молилась, чтобы у Ромуальда оказалось много денег. Как долго она ждала своего прекрасного принца (с туго набитой мошной, резумеется!). Сирота - никто и ничто, - кто только к ней не приставал, но она втемяшила себе в голову, что в один прекрасный день хозяин замка - а про него говорили, что он то-ли умер, то-ли разорился, а может, работает где-то не заводе в Париже или в другом каком городе - вернется в Кьефрен и первое, что он здесь увидит, будет она, его мечта, Ирен, которая вот уже десять лет пасет овец и коз на заросшем травой дворе замка. Он придет, она соблазнит его, он женится на ней, она станет богатой и, что самое главное, богатой дамой! Будет носить фамилию Мюзарден де Фельгонкуль! Она, подкидыш из Везуля, над которой изголялась вся эта свора глупых и жестоких деревенских парней! Час возмездия придет! Она возьмет над ними верх, станет хозяйкой в замке, будет держать их в ежовых рукавицах, смешает с грязью, заставит есть навоз, налипший у них на башмаках - они у нее будут тише воды, ниже травы, эти грязные и пьяные хари, измазанные в дерьме. Она им отомстит сполна. Ловко орудуя спицами, она думала о том, что же происходит у нотариуса. Есть все-теки у Ромуальда деньги или нет?
      x x x
      Господин Ферну-Гешьер, толстяк с красноватым лицом знал наверняка, что у Ромуальда нет ни гроша за душой, что он просто жалкий пролатарий, из породы тех, кто утюжит булыжные мостовые столицы. Нотариус был прекрасно осведомлен. Разумеется, дорога и лес Грет, болото и замок-развалюха по-прежнему принадлежали Ромуальду, но все это почти ничего не стоило (нотариус даже не счел нужным разыскивать его), во всяком случае, начиная с 1940 года не объявилось ни одного серьезного покупателя.
      Нотариус даже не предложил своему посетителю сесть. Ромуальд так и остался стоять посреди кебинета, стены которого украшали редкие издания произведений Бальзака.
      - Время у меня на вес золота, мсье, - сухо заявил Ферну-Гешьер.
      В нескольких словах он довел до сведения последнего из Мюзерденов, что на его скудные эемли и замок пока не нашлось серьезного покупателя.
      - Вы же знаете, никто сюда не заглядывает, - сказал нотариус, восседая за огромным письменным столом и теребя в пухлых ручках очки в золотой оправе. - Надо бы дать объявления в газетах Везуля, Дижона, Парижа. Да кто, по-вашему, полезет сюда? Замок Фальгонкуль? Но, мой бедный друг, о нем никто не знает. К тому же там одного ремонта на сотни миллионов... Все, того и гляди, рухнет... Всяк, кому ни взбредет в голову, может забраться в него. Земля даже не охраняется, ни ограды, ничего! А что до леса... Мой бедный друг, на продажу здесь идет настояший лес, а не такой сухостой как в Грет. К тому же деревья там почти полностью сгнили на корню. Земля перенасыщена влагой, эагнивает, болото все растет и растет, наступает на лес. Да вы, неверное, и сами могли в этом убедиться во время вашей прогулки...
      С вырежением глубокого презрения и одновременно огорчения на толстом, лоснящемся лице гурмана он спросил:
      - А чем вы занимаетесь, там,... в этом... как его... Париже?
      - Я фотограф. Снимаю для почтовых открыток, - страшно стесняясь, признался Ромуальд.
      - Понятно. И вы хотите... гм... поправить ваши финансовые дела?
      - Но я вовсе не хочу продавать! - вскричал в приступе гнева Ромуальд, которого почти вывел из себя этот раскормленный ублюдок.
      - Между нами говоря, это было бы гораздо предпочтительнее, - сказал нотариус. - Уж не думаете ли вы в самом деле поселиться в Фальгонкуле? Стоит еще, правда, тот домишко, где вы жили с бабушкой, но он тоже не пригоден для жилья: там нет пола, крыша прогнила, дымоход завален и бог знает, что еще... Все эти старые развалины, а иначе их, мой милый и не назовешь, очень тяжелое бремя для коммуны, тяжелее, чем что-либо другое. Даже чтобы снести все это, нужны деньги. Ваше... родовое достояние тяжелое бремя. Тяжелое, очень тяжелое бремя. Я деже не знаю, что вам и посоветовать. Не говоря уж о том, что браконьеры, всякие там бродяги, случается, забредают на ночлег в замок. Об этом мне как раз говорил в прошлое воскресенье жандармский капитан на банкете Товарищества бывших военнослужащих 517-го... Ваш замок (грубая и язвительная усмешка), если можно так выразиться, эти ваши руины очень тяжелое бремя, очень, очень тяжелое. Вы что-то хотите сказать? - Он приподнялся со своего кожаного кресла. - Нет, ничего? - Он вновь уселся, сразу поскучнев, поскольку Ромуальд, уязвленный в своей гордости, доведенный до крайности тем, что им помыкает этот грубиян, бросил ему:
      - Перед вами, мэтр, Мюзарден де Фальгонкуль!
      - Понимаю, мой друг, все понимаю, но... что ж вы хотите...
      Достав из ящика столь толстый гроссбух, он полистал его:
      - В 1949 некие жители Тула, будучи здесь проездом по Бог весть какой недобнооти, спрашивали меня относительно ваших земель и особенно - ладно, назовем его так для простоты - замка. Мы обо всем договорились, но, осмотрев Фальгонкуль, они словно испарились, предварительно пообещав классическая фраза, которая все сводит на нет, - что они мне напишут. Так или иначе, но я не знал, где вас разыскать... Далее, в 1956 один американец, турист, справлялся... Э-э, замок показался ему занятным, особенно из-за его древности - я дал ему понять, что речь идет о сооружении XIV-го века - и возможно он хотел, как это у них принято, резобрать его по камешку и отправить в Штаты. Но и на этот раз, дорогой мой, я не смог вас найти! Где вы обитали? Что с вами приключилось? После смерти вашей бабушки вы скрылись как воришка.
      - Вы могли бы спросить у Грезийи де ля Пульпиньер, Ле де Буанантей, Ле Фюльтанзар де Менилькур - я думаю, все они еще живут во Франш-Контэ. Это мои родственники.
      - О, очень и очень дальние, дорогой друг, уж поверьте мне. Они вас знать не энают - это я вам говорю, вовсе не желая вас оскорбить. Подумать только, разориться - и где? - в Америке! То, что произошло с господином бароном, произвело здесь очень дурное впечатление. Поверьте мне, - я это говорю вам как другу - семьи, которые вы назвали, не энают, вернее, не желают знать Мюзарденов де Фальгонкуль. И втемяшилось же в голову вашему папаше отправиться в Америку! Уж не виной ли тому солнечный удар в 1912 году в Бельгийском Конго? - осведомился он.
      - Мсье, вы нас оскорбляете! - вскричал Ромуальд, сжав кулаки, вздернув подбородок к глядя с ненавистью на нотариуса.
      Нотариус со вздохом закрыл свою книгу:
      - Право, не знаю, что вам еще сказать.
      - Есть еще мой двоюродный брат, - добавил Ромуальд. - Я согласен, что Ле Грезийи, Ле Буанантей и другие могли и не знать что со мной, но мой кузен Тибо Рустагиль, он-то знал, что я живу в Париже, в квартале Крулебарб. Я поддерживал с ним отношения, и мы обменивались письмами на каждый Новый год.
      - О да, ваш кузен Рустагиль, как же, как же... Малый немножко, гм, странноватый, слегка, как бы это выразиться, немножко с приветом... Признаюсь, мне не пришло в голову справиться у него. К тому же он такой гордый, никогда со мной не разговаривает. В общем-то, он практически ни с кем не разговаривает.
      - Он по-прежнему живет в Шабозоне?
      - Но вы же мне только что сказали, что обмениваетесь с ним поздравлениями на Новый год и что...
      - Признаюсь, вот уже десять лет как мы не пишем друг другу... Надеюсь, он жив? Дорогой Тибо, дорогой друг детства...
      - Да, он здесь живет. Он переехал в Кьефран. Поселился на бывшей лосопилке.
      - Ах вот как! А куда девались хозяева лесопилки? Пинотоны?
      - Всю семью ресстреляли немцы. Они устраивали диверсии на железной дороге Париж - Везуль, что-то там еще делали, не знаю... Отца, мать, ребят, бабушку... Потом лесопилку пустили на продажу, и мсье ваш кузен бросил свой домик и переехал туда жить. Он там все перестроил, расширил. Сейчас там что-то вроде маленького заводика. Мсье ваш кузен работает не знаю над чем, но над чем-то весьма таинственным... Поговаривают, что он выполняет заказ министерства обороны. Он к себе никого не пускает, даже почтальона. Такой вот он странный...
      - Да, я зайду к нему. Скажите, ведь на моей земле было что-то построено?
      - Верно, было. Вдоль болота, по дороге на Грет. И сейчас все стоит (нотариус встревожился). Там живут тихие спокойные люди. Надеюсь, вы не собираетесь чинить им неприятности. Практически это те же семьи, что жили в сороковом году. Только сегодня это уже их дети. Ваши маленькие друзья детства, которых вы сразу узнаете.
      Машинально Ромуальд коснулся лба, дотронулся до виска, словно вновь ощутил острую боль от ударов камней, брошенных этими маленькими ненавистными друзьями.
      Положив очки не бювар из сафьяновой кожи, нотариус скрестил на груди свои пухлые ручки.
      - Там ферма Машюртенов, домик поляков Смирговских, хижина Марселя Равале, костоправа, и бывшая скотобойня, где живет Ансельм Дантелье с женой. Я хочу вам напомнить, что эти дома принадлежат коммуне и она же получает арендную плату. У вас на это нет никаких прав.
      - Но эти люди живут на моей земле... Там мой колодец...
      - Все это так, мой дорогой друг. Но при посредничестве моего дяди, от которого я унаследовал все дела, был составлен договор между вашим дедушкой и коммуной. Все бумаги здесь, подшиты в деле. Арендная плата вам не идет. Вы только имеете право выселить... а точнее, снести эти постройки. Естественно, я, как и все здесь, совершенно спокоен на этот счет - вы не примете подобного решения. Такой поступок с вашей стороны был бы актом чудовищного и непонятного зверства. Разве не так? Зачем, я вас спрашиваю, вам это делать?
      - Э-ээ...
      - Очевидно, что если через болото будут прокладывать шоссе или железную дорогу, то жителей оттуда выселят, но это произойдет по воле государства, и в этом случае им дадут компенсацию и переселят в другое место. Но здесь никакой дороги не будет. Об этом абсолютно не может быть и речи. Наш край умирает, и никого, похоже, это не волнует, дорогой мсье.
      - А если, гм... если я... Если я сам их выселю по какой-то причине, должен ли я выплачивать этим людям какую-то компенсацию?
      - В таком случае - нет. Вы ничем не обязаны этим добрым людям. Но...
      - Не волнуйтесь, мэтр. Я просто интересуюсь, какие у меня права, не более того. Ну что ж, я думаю, мы можем и распрощаться.
      Нотариус поднялся, улыбаясь - наконец-то этот Ромуальд убирался прочь.
      - Вы намерены доставить нам удовольствие и поселиться здесь с нами, мсье?
      - Я подумаю над этим, мэтр...
      Деревенский стряпчий продолжал с удрученным видом:
      - Замок дрйствительно не пригоден для жилья, я подчеркиваю это... И потом, возможно, вы заметили наши рекламные щиты при въезде в деревню? "Старинный эамок Кьефрана"! Ну так вот, летом это не привлекает и десятка человек... Поверьте мне - это безжизненное сооружение... О, надо набраться мужества и сказать всю правду - это проклятое сооружение, дорогой мсье, да, проклятое. И потом, эта девушка, немного... немного простоватая, которая проводит там целые дни, сидя во дворе со своими овцами, мечтая, не знаю о каких глупостях... В один прекрасный день бедняжка услышит голоса, как Жанна Д'Арк. До свиданья, дорогой мсье, мое почтение вашей супруге, если она у вас есть.
      Очутившись на улице, Ромуальд глотнул свежего воздухе. Прямо напротив дома, прислонившись к изгороди, кто с вилами в руках, кто при велосипеде, стояло с десяток крестьян к ждало, когда он выйдет от нотариуса. Небрежно резмахивая руками, он направился к лесу Грот, и грязные свиньи, жадные до новостей, двинулись вслед за ним, держась на почтительном расстоянии. Еще издали Ромуальд увидел над макушками лип крышу бывшей лесопилки и несколько крытых железом крыш, под которыми, по-видимому, и скрывалось то, что нотариус незвал таинственным заводиком, из труб которого поднимался тонкий красноватый дымок.
      x x x
      Три ангара и деревянный сарай бывшей лесопилки Пинотонов, которую Тибо Рустагиль, двоюродный брат Ромуальда, получив небольшое наследство, купил лет десять тому назад, образовывали теперь единое целое - большое здание с двумя высокими кирпичными трубами, в котором разместилась научная лаборатория и мастерская инженера-электромеханика. Маленький домик из песчаника, весьма скромный с виду, примыкавший к странному, день и ночь и даже по праздникам дымившему заводу, служил жилищем закоренелому холостяку и любителю перекинуться шутками с деревенскими девушками, каковым и был Рустагиль. Все это сооружение стояло на холме немного в стороне от деревни.
      Инженер-электромеханик и электронщик без диплома, блестящий самоучка, освоивший тайны своего ремесла по книгам и благодаря постоянной подписке на "Науку и жизнь" и "Французского следопыта", а также консультациям, которые ему давал вышедший на пенсию электромеханик из Дижона, - будучи пятью годами старше Ромуальда, принял своего кузена со всей сердечностью, сияя от счастья вновь обрести лучшего друга своего детства. Старая полуглухая крестьянка Огюстина Маон, вынянчившая будущего инженера, очень преданная, никогда не задававшая лишних вопросов, приготовила им отличный обед: рагу из кролика, морковь со сметаной, шоколадный мусс и пирог с рисом и черникой, а ко всему этому - крепкое доброе красное вино с виноградников Кот-Дор. В три часа дня они все еще сидели за столом в маленькой, очень скромно обставленной столовой: буфет в стиле Генриха II, стол и стулья от Дюфейеля, три картины со сценами охоты, из тех, что в большом количестве продавались в универмагах в середине тридцатых годов, висели на стенах, оклеенных обоями в цветочек. За столом, усеянным остатками пиршества - костями, хлебными крошками, шкурками от колбасы, банановой кожурой, каплями соуса и т.д. - наши друзья сидели за стаканчиком сливовой, покуривая сигары и спокойно беседуя, перебирая с серьезным видом воспоминания детства. Тибо, когда-то часто вступавшийся за своего кузена, если на того нападали маленькие изверги, и теперь был готов протянуть руку помощи своему другу. В детстве Тибо неизменно внушал уважение благодаря своим широким плечам и высокому росту. В четырнадцать лет он выглядел как восемнадцатилетний. В нем ничего не убавилось - он так и остался большим и сильным. На мощном теле сидела крошечная голова с совершенно розовым улыбающимся лицом и лукавыми зелеными глазами, почти утонувшими в зарослях кудрявой бороды, обильная, рано поседевшая шевелюра ниспадала на самые плечи. Его большие руки, веселое лицо, громогласный смех и даже его таинственный вид, манера вечно что-то не договаривать тотчас же помогли Ромуальду обрести покой, к тому же он не требовал слишком многого.
      - Ну, а ты, чем ты занимаешься, Тибо, - спросил странствующий фотограф. - Если говорить начистоту, что это такое?
      - Дорогой мой, об этом услышат от Бреста до Москвы. Я уже близок к завершению. На исследования и работу в мастерской ушли целые годы.
      Ромуальд становился все более и более заинтригованным:
      - Для министерства обороны, что-ли?
      - Для самого себя. А дальше будет видно. Министерство обороны, наверно, заинтересуется, в этом ты прев. Но не пытайся, братец ты мой, выведеть у меня хоть что-нибудь. Ничего ты не добьешься. Никто, кроме меня, не имеет права входить в мою лабораторию. Там есть такая штучка называется, сторожевое устройство, - так что это упрятано получше, чем задница матери-настоятельницы.
      - Ну знеешь, Тибо... Ты что, деже мне не покажешь лабораторию?
      - Весьма сожалею, Ромуальд, но то, что я делаю, я должен хранить в тайне. На-ка, налей себе еще немного сливовой, а то у тебя что-то бледный вид. Ну, а как твои дала?
      - Да вот, Тибо, хочу здесь поселиться. В замке.
      - Ты что, спятил? Ты хоть его видел, этот чертов замок? Да туда даже бродяги боятся забираться.
      - Говорю тебе, я вернусь, как только у меня будет немного денег... В один прекрасный день замок будет отстроен, или я добьюсь, что его зачислят в памятники архитектуры.
      - Для этого нужны связи. Наш мэр и депутат нас терпеть не может. Грязный радикал!
      - Это кто?
      - Наш депутат? Как, ты не знаешь? Да это же Фроссинет, черт побери. Тот самый, кто чуть не выколол тебе глаза вилами в тридцать седьмом. Помнишь, какую я ему задал взбучку? Он-то этого не забыл, поверь мне! У этого типа на роже написано, как он меня ненавидит. Он хозяин той молодой девицы, с которой ты встретился во дворе замка, пастушки Ирен.
      - А, вспомнил. Габриэль Фроссинет.
      - Ты разговаривал с ней, с этой Ирен?
      - Было дело.
      - Сумасшедшая.
      - На вид не такея уж безумная. Очень краесивая девушка.
      - Ты вокруг нее не вертись, братец мой. Нельзя ей доверять. Она здесь не одного охмурила. Старухи считают ее колдуньей.
      - Ты спал с ней?
      - Скажешь тоже. Погладил по заду, не более того. Зажигательная баба.
      - Я, э... мне так она очень нравится. Знаешь, такую в Париже не сыщешь. Красотка, свежесть, естественность... Полевой цветок...
      - С колючками в трусах! Ты с ней поосторожнее. Да, кстати о ее хозяине, Габриэле Фроссинете. Так вот, этот вонючка трижды пытался подослать ко мне своих агентов. Как же, разбежались! Шпики из министерства обороны, второй отдел, служба разведки, если хочешь знать. Эти господа прибыли из Дижона, хотели посмотреть мою лабораторию - ни больше ни меньше. Но я дал Лармайю, адвокату из Грей, которого знавал еще твой дядя Урбан, строгие указания. Так что шпики убрались, не солоно хлебавши. Нечего совать свой нос в мою лабораторию. Мои исследования носят абсолютно честный характер.
      - Но полноте, что ты все-таки там химичишь в своей чертовой лаборатории? Скажешь ты мне в конце концов?
      - Это большой секрет, мой цыпленочек. Скоро все сам увидишь. Близок этот день. Обо мне заговорят как об Эдисоне или Дени Папене. На дверях этого дома устеновят мемориальную доску с надписью: "В этом доме Тибо Рустагиль с 1959 по 1970 год - на будущий год я, конечно, закончу работал над созданием..."
      - Чего?
      - Терпение. Ты первым об этом узнаешь. Но сейчас я не могу тебе сказать. Я работаю в лаборатории с утра до глубокой ночи, а летом частенько и всю ночь напролет.
      Он протянул свои большие и крепкие руки:
      - Вот этими самыми руками я все сделал! Один, без помощников! Как ты понимаешь, не могу я довериться помощникам. Я всему научился сам: металлургии и слесарному делу, электротехнике, электрохимии, электронике, производству котлов, физике, механике твердого тела, механике волновой и небесной, и всему такому прочему! Я заткну за пояс любого из школы искусств и ремесел. По ночам местные бродят иной раз вокруг эавода, прислушиваются, пытаются что-нибудь высмотреть. Но и им пришлось убраться ни с чем! Увидеть ничего невозможно. А когда дым из труб идет гуще, чем обычно, то они злятся до чертиков, потому что не знают, чем это я тут занимаюсь.