Пинг-понг жив

Любить - любил, но долго у Марсика не получалось, заключение брака сродни переходу спортсмена в "профессионалы", выходу в тираж... сентенции сочиняются на лету, скоро сказка сказывается, по усам течет, да в рот не попадает. Отчим демонстрирует маккиавеллическую швыдкость. Вошел во вкус. Теперь он, пожалуй, и сам может себя продавать. Марсик лишнее накладное звено. А Настюша - просто лишнее. Все-таки она неродная. У него свои дети и даже внуки. Ее мать навсегда в дурке. И у нее начинает получаться... а ну как перегонит его, мэтра, почти Гогена? Значительные тоже опасаются - иначе они не елозили бы на своем троне, не болели ишемией, язвой, алкоголизмом. Да и с именами некстати путаница... лучше бы про Анастасию никто не знал. Но про нее слышали, не пропал даром скорбный труд. Слышали, разумеется, в узеньком кругу, но в нужном, Марсик постарался, по первости он старательный и удачливый. Вацлав уверяет Настю, что грех не воспользоваться проторенной дорожкой, пускай и кривой. Но Настя совсем плохая - честолюбие упало до нуля, ей плевать, что теперь не модно подполье, ее воспитывали так, что она обязана удачно выйти замуж, остальное - хобби, и о чем тут спорить. То есть она не говорит, но подразумевает. Хотя иногда и озвучивает "подразумения". Объясняет, что с Марсиком устала от "астральных" эмоций, от ревности и гордыни. Я бы с ней согласилась: даже захудалый романчик должен позволять собственнические страсти, как собака, снисходительная к щенячьим укусам, иначе он несъедобен. Декларации полной свободы меня лично тоже раздражают, а Марс умело ими баловался и довел сноровку манипулировать до болезненного совершенства. Предлагал любовь втроем, вчетвером плюс-минус бесконечность в то время, как мы, идиоты, фыркали в сторону "неразлучников". Все это оперетта, блеф с баттерфляем, пока не попадется на глаза. На мои глаза, к несчастью, я - свидетель конфуза, коего распирает от справедливого возмездия. Настя плачет на кухне (какой кухне?! Как там оказалась я? Фантастика. Наверное, для сюжета) На глупости можно было бы отчебучить что-нибудь в отместку в духе анекдота про "члены моего кружка", - ан нет, кролик не мстит удаву. Я раздумывала, что лучше сказать - "на самом деле он очень тебя любит", "все пьяные", "пойдем развлекаться в другом месте", "Марс просто назло, понарошку, он брезгует ими, знаешь что он про нихрасказывал??? Что там у одной половые губы как уши у слона!" (он правда мне такое рассказывал, не помню только точно, о ком шла речь, но не все ли равно). Я бы обязательно расшевелила настин упавший тонус одним из тех общепринятых клише, если бы она не указала мне неопределенным жестом на дверь и если бы она не была столь далека... В сущности это тоже самое, что поведать про "уши слона" Маргарет Тетчер, к примеру, когда она задумалась о фолклендских (мальвинских) островах. И потом я понимаю ее (не Тетчер, а Настю). С Марсиком женские штучки не проходят, они что вода о масло. Отсутствие реакции на естественный раздражитель - не симптом ли из вацлавской книжки? А как прокомментировал бы любимый тренер по самбо? В евангелии должно быть обо всем, и даже об этом - пусть под неожиданным евангельским углом. Кому много прощается, тот сильнее верит, кажется так? И не только в бога. Нелепым, сутулым, неухоженным, щербатым, картавым - больше радости? Критерия нет, но если я читаю на тюбике "для нормальной кожи" - значит, не для меня. Прощение - это ведь не о грехах, это об ущербах, иногда врожденных. Если мне простят заячью губу, родимое пятно на щеке, жуткие волоски у соков, потеющие ладони, и даже "слоновьи уши", то простивших я буду любить вечно, как поет соул-любимица всех континентов У.Х.. А если я буду любить, то и на меня крокодил Гена найдется.
      А как быть с теми, кому нечего прощать? Как Насте. И с теми, кому много прощается, а они не верят. И не любят вечно. Как Марсик. Если бы я с ними не имела чести, то можно было бы не тревожиться за человечество: совершенства нет, каждому прощается и каждый верит по мере сил. Но все оказывается сложнее. Жаль. На небе свой учет и контроль, такой же извилистый, как и земная бухгалтерия. Любая исключительность - риск, потому и кончили плохо оба не вошедших в "таргет-паству". Оба не каялись. ТАМ этого не любят. А здесь по-разному.
      Но сначала событийный ряд долго скручивал "не вошедших" в бараний рог. Настя встретилась с разоблачением лицом к лицу. Кажется, вскользь, на закрытой вечеринке с художественным уклоном. Тогда как раз появилась мода на закрытость. И на некоторых художников. Настя решила блеснуть уже собственной кистью, имея на то основание (Ваца ее смущенно хвалил, конечно!) И тут ее застигает чей-то лукавый вопрос, дескать а это ваши картинки... или папочкины опять-с?
      Откуда ветерок подул, до Анастасии доходило минут пять. До конца не дошло, ибо где ей предположить предшествовашую ее позору комедию положений, папочкино показательное выступление и марсово попустительство маленькой лжи. Но и в момент нелицеприятности этой Анастасия еще не перешла в лагерь Вацлава. Она еще долго после того готова была принять от Марса битье челом в пол и объяснительную и покаянную записки. Но их все не несли на серебрянном подносе, а Ваца задался целью догнать и перегнать. Он должен был перещеголять вероломного и единственного своего друга. Сколько можно было терпеть от него обидных катышков превосходства?
      Я говорю Ваце, бог ты мой, ну что же Настя расстроилась, плюнула бы и растерла, тем более, если у нее получалось лучше, чем у родителя? На сем Вацик циклился, вдавался в детали экспрессионизмов и уминал в мою голову очевидное: что у Насти с отчимом абсолютно непересекающиеся манеры и сранивать их - кощунство. Настя, вернувшись после конфуза, держала истерику в улыбчивой уздечке и тоже не понимала, чего это она... какое ей дело...ну и пусть...и к лучшему...освободилась...на каверзный вопрос она со светской стойкостью ответила "нет". А мир начал обретать неприятно обусловленные формы: папенькина отстраненность, марсовы отлучки. Угрюмая служительница парка тормозит качели-лодочки: бухающие, шершавые толчки снизу - примерно в тех же ритме и тональности Настя понимала, что с обоими в сущности не живет. Ни с отчимом, ни с Марсиком. А с кем не живешь, они уже отрезанные ломтики. Вацлав в тот вечер остался единственным другом. Есть люди, обреченные на это амплуа. С теплой сердцевиной и померзшей листвой снаружи.
      В сущности все - мои домыслы. Я понятия не имею, что в действительности чувствовал этот образец резьбы Господа по ребру Адама. Я совсем не Настя. Но я бы чувствовала, может быть, именно так. Я люблю прикинуть себя на чужое место под солнцем. Когда мне легко, я воплощаюсь в страждущего - на секундочку. От любой же паршивости сбегаю в автобусные сны о судьбоносных ангажементах. Заглядываю через плечо в книги. Там оказывается: "...в июле Марии Каллас позвонил директор Ла Скала и пригласил ее на роль...вместо заболевшей... но Мария Каллас уже могла себе позволить отказаться..." Вот и я сразу воображаю себя в недосягаемейшем состоянии, когда могу позволить отказаться. Я-то наяву ни от чего не отказываюсь. И самое странное даже тогда, когда могу себе позволить, хоть потенции мои куда как скромнее, чем у сиятельной М.К. Но где наша не пропадала, держу руку козырьком, вперед и только вперед - к неизвестной жизни, с которой совсем не умею управляться. Держу наготове свободный прибор для удачи, как говорил Марсик. Чтобы, как М.К., вовремя и правильно отказаться, дабы получить большее. Страницу вовремя перевернули и уведомили меня, что Каллас не просто из чванства нос воротила, она не желала чужих вакансий, она хотела получить только свою, только для нее. И получила. Вот что случилось дальше - я не в курсе. Но тоже помотало Величайшую. Как и всех величайших. Как и не величайших большей частью. Величие - это очень-очень длинные деньги, часто посмертные. Изредка короткие, но на них рассчитывать не стоит. Быстро и много может быть только однажды, - вот, собственно, и принцип "сингла". Меня-то нелегкая хранила от "перегрева", в любви особенно: всякий раз я готова была "бросить все" - и всякий раз часом-годом позже несказанно радовало меня симпатичное "все", к вящему удовольствию до сих пор присущее мне. Если приходится выбирать - Один Самый Что Ни На Есть и многообразные прочие - я не без колебаний, но склоняюсь к последним. У меня непрекращающийся и разрушительный роман с миром.
      Засим дальнейшее. "Пытаясь проникнуть в эту тайну придешь только к тайне"... Это из Лао-Дзы. Я ведь познакомилась с Марсиком, когда по ошибке зашла не не в тот подъезд, и на подоконнике последнего этажа (я решила убедиться в ошибке досконально) неколебимо спал юнец, подложивший под сальную голову редкую даосскую книгу. Тогда, во всяком случае, редкую. И - тогда еще юнец, хотя для меня он являл собой умудренного завлекательным опытом старшего товарища в момент слияния дурной и правильной компаний. То есть в самый-самый зачин, когда булькает пафос "идти другим путем" и в ходу прочие нигилизмы. Марсик был из тех, из первых, которые как феи на крестинах принцесски: какие феи - так и поплывем. Нет, потом тоже случаются любимые персонажи, но вкус у вина будет уже совсем другой.
      И у сигарет, и у них! Какими же вкусными раньше были дрянные сигареты! До того вкусными, что Болгария гнездилась в моем плоско-птолемеевском географическом воображении где-то в самлй европейской гуще. По нашим меркам от Солнечного берега до Лазурного рукой подать. Да и без того Болгария - эпоха. Эпоха дружб по переписке. С пионерами из братской республики. Цонка, Иванка, Данко...Пионеры на слова не особо тратились, все больше про погоду да про заслуги родного села. Зато что за красивости высылали, штучки-дрючки всякие, и даже трусы! Это тебе было не суровое до самых подмышек бельишко арамильской фабрики, это была нежность. И прочные до чего, и ноские, и живучие - с десятилетнего возраста и до самой потери девственности, как говорится, от Ильича до Ильича без паралича. И осталось болгарское исподнее для меня талисманом, как ни надену - так приключение. Хотя не факт, что к добру. И не факт, что болгарские одни счастливые: сестра у меня переписывалась с девочкой из ГДР, та тоже ее баловала, а по наследству мне переходило... но с германцами совсем другая история. И совсем-совсем другая: будь моя модельерская воля, я бы выдумала трусы для каждого темперамента и для каждого случая, и для каждого настроения отдельные, - и для приворота, и для бизнеса, и для вечеринки, и для севера и для юга, и для похода в налоговую инспекцию, и для встречи с бывшим мужем, и, разумеется, с будущим, и со старым конем, который борозды не испортит, и для шабаша под названием "тридцать лет со дня окончания школы", и для шизоидов, и для истеричек, и для вечерней прогулки с черным терьером, и для поездки в роддом (там все равно снимут, но чтобы впитать позитив перед процессом). Если уж иные модницы себе на ягодице изображают специальный иероглиф со значением, то на трусах он пройдет на "ура", главное - провести грамотную разъяснительную кампанию. Вот только не надо мне про красивое и дорогое, которое и без меня со времен Клеопатры изобретают! Великий шанс, который, если молиться, то даден будет, - он не столько про красоту и деньги. Он не поддается бухгалтерии и анатомии, он рядом, но не там. Недаром экзамены лучше не сдавать в новых туфлях... само собой - суеверия, суета, бабушкины "первые звоночки", но ведь из того и состоим...
      ...как в "Безымянной звезде" Казаков вразумляет Вертинскую: "Мона, из чего ты состоишь... из чего я тебя создал... Чуточку духов, море лени, немного фантазии..." И что, разве плохо получилось? И вообще, может, я - маленький Труссарди?
      Истории, не ограненные литературой, страдают слабостью композиции. Все идет вроде, идет, вдруг - бух! Обрыв связи. Типа: с тысячу девятьсот...
      (далее заполнить) года мы с ним не общаемся. Потерялись. Почему??? Так сложилось. Нет, причины есть, но они не пружинят, ни завязки, ни развязки. Кроме того, про одних вспомнишь за десертом - и вечер уже сложился. Про других - одно расстройство. Есть категория третья, объединяющая - по ним лучше печалиться молча, иначе рискуешь остаться непонятым до резкого охлаждения к тебе в дальнейшем. Даже после смерти Марсика хвалили осторожно. Стыдливо. И с оглядкой. На далекую могилу к нему не ездили, а что касаемо его потомства, рожденного Венерой, так с дочерью модистки никто дружб не водил и вообще мы были не ее круга. После того, как Настя и Вацлав зажили по-семейному, а я случалась у них гостем (можно было бы назвать наши прогулки приятельством, но уж больно слово обтекаемое, корректное, а во мне еще не догорели угольки юношеских максим про либо пан, либо пропал, либо обожаешь людей, либо шли бы они...) - после того Марсик исчез с моего перископа. Ничего из ряда вон, просто он менял кожу. Тогда он и успел заронить свое семя. Тут природный расчет: Венера поменяла много мужей, она ведь старше, кроме того мужья гражданские. Но много. Она из типажа "ни дня без строчки" - постоянно с кем-нибудь, без пауз. На то она и Венера. Смуглая, строгая, татарских кровей. Из тех, кто вечно запряжет тебя на празднике покрошить салат. Но не беременела. А хотела. С Марсом вышло, нежданно-негаданно, хотя и урывками, и при дневном свете. Марсик рассказывал мне, что Венера была уверена всерьез, что зачатье может произойти только ночью. Когда мама ее узнала, что символический голубок уже известил дщерь о скором чуде, то возликовала так, что муж оказался факультативен. Нет - и нет, что ж делать, главное, чтобы наследственность здоровенькая. Все-таки выведала знойная модистка, от кого ей в подоле внук принесен, побубнила, поворчала и успокоилась. Марсик - сын верной клиентки, уважаемой матроны в квартале, к тому же виновная сторона не поскупилась. А нянек в шумной венериной семье хватало.
      В разнузданной олимпийской полигамии Марс с Венерой отметились-таки эротическим казусом. Венерин муж Гефест поймал неловких любовником золотой сетью в момент совокупления и, насмехаясь, показывал прочим богам. Своеобразное было у мужика чувство юмора. Ну а насчет потомства никаких аналогий. Дочь Марса и Венеры могла получить единственное в мире имя, ежу ясно. Но как Венера согласилась - ежу не ясно. Наверное, у нее не было стойких предпочтений. Иначе получается, что обрюхатил, бросил, еще и отобрал священную привилегию: ведь папа придумывает для мальчика, мама - для девочки, одна из немногих законных возможностей посамодурствовать - назвать свое дитя... Или мое впечатление с поминок от лукавого. Но хоть убей, а уступчивость я бы в Венере не заподозрила. Если бы мы обе актерствовали, то пригодилось бы клише "я была занята в единственном эпизоде с ней..." Убрать только льстивую тональность ностальгирующей примадонны - и порядок. Камера, мотор. Дубль без номера, просто дубль и все. Многолюдное гудение. Все возбуждены - они ведь Марсика любили, даже если не любили, и всякому здесь найдется брудершафт, содержание притонов и сводничество - предпочитаемое усопшим преступление. Мне объяснили кое-как, кто есть кто и я получаюсь совсем из другой оперы, в основном здесь гости марсова тщеславия. Венера шарится в "челночной" клеенчатой сумке среднего формата, ищет - как я ловлю краем уха - Его побрякушку на память. Ищет для круглолицего парниши, уже снявшего пиджак и ослабившего галстук, словно уже танцы начались и горячее сейчас внесут. Во мне вдруг заплескался дьявол: почему щекастику достанется безделица от Марсика, а мне нет?! У меня ничегошеньки от него, а во мне он поучаствовал куда как основательней, чем в мордатом господине. В несвойственной мне заводке на ломких то ли от гнева, то ли от робости ногах я подошла к Венере. Пока дают - надо брать. Деликатничать нельзя, другого случая не представится, Венера больше не приедет, ничего не повторится, я никогда не встречу Марса на улице, а он это умел - волшебно вырастать из-под земли. Никто более не проведет меня черным ходом через тайны тайн, глотая портвейн, на крышу к теплому дождю, никто более не научит нырять в метро, показывая служительнице вечный жетон, никто не выстрежет мне за полчаса перед свадьбой модную челку. Я невнятно прошу что-нибудь скромное, совсем не нужное, в общем что-нибудь (я не могу произнести "на память" - меня вдруг душит неуместная здесь слезливая лавина). Венера долго смотрит на меня. Сначала непонимающе, ощетиниваясь длинными и изрядно накрашенными ресницами (тушь, видать еще маминой юности и я невольно вспоминаю Эльку, у которой вот-вот должны стечь черные ручейки, а не стекают). Потом смотрит с экспертизой, дескать, кто такая. Потом с явной неохотой. Потом едва устыдясь. Она постаралась одарить меня всей гаммой чувств, порожденных милостыней, но я выстояла. Я и не ждала легкой наживы. Тут она рылась подольше, чем с предыдущим гостем, бормоча "это -нет... это - нет", и, наконец, вытащила тот самый покоцанный молью шарф. На ее взгляд большего я не стоила. И на том спасибо.
      Дочку назвали Элей. Доложил Вацлав - он продолжал много знать об отставном друге. Я спрашиваю, неужели она Эльвира Марсовна? "Наверное. А кем ей еще быть?" - удивился Ваца. Да мало ли... может Венера успела замуж выйти и записать ребенка на супруга, слишком призрачным оставалось марсиково отцовство. Никто о нем не судачил, Венера далеко... Зато Вацлав плодился всерьез. Не успели оглянуться, а у него уже двое. И Ваца - затюканный клерк. Ему уже не до прогулок. И у меня жизнь пошла с другими. Долгая жизнь, ведь на детей уходят годы, даже на чужих. В один благоприятный во всех отношениях день я шла по пустынному воскресному центру города, шла по необременительному поводу, в кои веки ничего не предвкушая. И потому все кончилось хорошо. Но сначала я увидела Марса с поднятой рукой. В черном пиджаке и в чуть не до пуза расстегнутой рубашке. Импозантность на грани фола. В разрезе болтался крестик. Я и не знала, что он крещеный. Это был непростой крестик, но в тот день, не в пример другим дням, прожитым с Марсиком, я не узнала, что крестики бывают от Тиффани. Не было времени. Мы бросились обниматься и отмечать перемены друг в друге. Приятные, разумеется, перемены. Я говорю, ты сейчас куда? Это важно? А то идем со мной на мероприятие. Наконец-то мне представился случай позвать Марсика с собой, чтобы не я с ним, а он со мной! Он ответил, что вот честное слово - он бы с удовольствием, но никак не может. Он уходит сегодня в монастырь. Я обомлела. Что за фортель?! Нет-нет, оказывается, все давно решено. Я начинаю канючить, мол, как же так, давно не виделись, сегодня воскресенье...может с понедельника в монастырь, а? Ну с чего вдруг, что за глупости... Он усмехнулся обезъяньей морщинистой улыбкой. Ты, говорит, все такая же. Я говорю, а как же мы теперь встретимся? Он отвечает, что, мол, обыкновенно. Он же не в тюрьму, он в монастырь. Он позвонит. Обязательно. Всенепременнейше. "Это такой хороший знак, что мы нашлись именно сегодня"... Хороший, о чем спич...
      И принялся снова ловить тачку. А я шла и недоумевала - разве в монастырь уходят столь сиюминутно? Как в загул. В лучшем костюме, на случайной машине? По-моему, в монастырь надо уходить пешком, с мешком, по шпалам босиком, вдумчиво, не шикуя (дорогущее место он выбрал, водилы будут несговорчивы...) Впрочем, не мне судить.
      Кому я только не раззвонила новость - Марсик уходит в монастырь! "Бабетта идет на войну"! Вот уж повод позубоскалить, обмусолить его тиффанистическое распятие на шее... Позже, позже, после всего, в моей голове защелкал ржавый календарик. У меня хорошая память на даты. Только вот не забыть бы вспомнить. Но если пороюсь - найду обязательно. Тот светлый день был днем рождения Эльвиры Федоровны.
      А дальше случилось до сих пор неутрясенное. Ни земными силами, ни прочими. Вацлав с Настей, оставив малолетних деток на бабушек, отправились на юг. Отдохнуть от трудов праведных. Я слишком много раз слышала эту историю, но к ней, противоречивой, много вопросов, а выскребать детали не подобает. Потому только самая суть. Отлучившись за чебуреком к островку цивилизации с дикого пляжа, Вацлав не увидел больше Настю никогда. Он - искал. Искала милиция. Местная и не местная. И черт знает какая. Дальше - обрыв связи. Настя так и не появилась. Ни в море, ни на суше. До сих пор.
      Рассказывают, что они заехали в глухое место, морское, но не шибко курортное. И в округе водились беглые зеки. Рассказывают, что это и вовсе не море было, а средняя полоса. Рассказывают, что наследственность упряма и если учесть недуги настиной матушки, то можно и не исключать суицидального приступа. Я не верю ни одной из версий, особенно самоубийственной - сам себя не ударишь оземь и не обратишь в пепел. По мне так и утонуть умышленно невозможно. По мне и зоны у моря быть не должно...по мне и жить спокойно грешно теперь. Мои заикающиеся предложения были категорически не приняты. Хотя я долго готовилась, чтобы не произнести нечто вроде "если требуется помощь..." и тому подобные па, парализующие идиосинкразией. Но Вацлав не пускал меня в дом до тех пор, пока я протискивала ему дружеский локоть. Как только я просто о встрече - мы свиделись, но прошел изрядный срок. Он показал мне настины последние картины. Я не ценитель. Но к ним меня тянуло больше, чем к Ифигениям. Избороздив себя сомнениями, я все же решила, что нет! - отнюдь не из ужаса и не из жалости. Может, я не тем глазом смотрю на живопись... да какая к лешему живопись, нет теперь человека, а акварели с графикой живые, вот и все. Какие-то куклы, деревья, больницы, негритята - уютный мир. Я бы дома их у себя понавесила. Чего не скажешь об "Ифигении" из холста с маслом. Ваца было открыл рот, но не стал спорить. Он, наверное, по инерции хотел мне напомнить, что масло, акварель и графика не сравнимы, но не стал. Мне же до фени. А там, где не до фени, я и вовсе в дерьме. У меня ничего не просят, а я уже не предлагаю. Не могу ни утешить, ни изменить, ни обнадежить. Даже рассмешить не могу теперь. Могу только подержать за руку. Кроме Вацика и двух детей малых Настю никто не ждал. С матерью совсем плохо. А отчим, взлелявший "золотую девочку" - он слишком много стал суетиться. Он уже окончательный художник, никакого совместительства. Зачем-то просил ее работы, но Ваца не дал. Из суеверия, конечно... Какие работы, когда человека нет... Он опустился на скамейку. "Ты знаешь, она исчезла, как русалка... - Ваца изумлялся, в нем мелькнул прежний въедливый ехидный созерцатель с барахлящей системой защиты. - Интересно, Марсику до сих пор все равно, что с бывшими? Он впаривал мне... чтоб я никогда не заботился о прежних женщинах. Потому что это отсасывает энергию. Мучает, изводит. И когда просят о чем угодно, даже по мелочи - не надо потакать, это, все, дескать, ихштучки, ловушки-уловки. Зависеть от прошлого - искушать смерть... в общем болтал... и я ему говорю, что часто вспоминаю, с кем был, и интересно, что с ними... просто интересно, и даже повидаться бы по-стариковски я не прочь... А он говорит - а я, мол, прочь. У Насти после него не состоялось... все не состоялось. Она была уверена, что у нее все с первого раза должно получиться. С первой попытки. Все. Амур, амур-пердюр... все. А вот - бац! - и не вышло. А ему - неинтересно. Есть люди, сучья порода, вот мы хоть в лепешку разбейся - а им все неитересно!"
      Вскочил, пошел прочь. А я за ним, как дряхлая борзая. И вдруг для меня избушка крутанулась и встала невиданным еще не задом и не передом, а боком: у Насти, может, и не состоялось, а поляк точь-в-точь по книге своей зажил - избавился от ненужной ранней кульминации. Когда они поженились, смутно-смутно, но копошилось у меня нелепое сожаление о том, что вот и у белокурых бестий все наладилось, что же дальше? Я подозревала, что несомненности чьего бы то ни было благополучия не бывает - вот и сглазила как будто. Пусть глупости, но не надо было подозревать, не надо и все. Но Вацик - даю на отсечение любой орган на выбор - он заерзал. Он хотел мук творчества и горбатой судьбы, а семейные ценности пусть где-то поблизости, но не до такой степени. Бьюсь об заклад - он, как и я, до сих пор хочет куролесить в горячих марсианских хрониках. Он вовсе не мечтал выиграть принцессу. Он не герой и исповедует принципы израильской армии о высшей ценности - жизни первой ли, последней, в общем любой боевой единицы. Наипервейшая задача - сохранить себя действующим. Не в том ли единственная мудрость?! Я - за. Без этого - ничего. Мои воззрения даже радикальней: лучшее средство борьбы за мир во всем мире - всеощее уклонение от воинской повинности. По крайней мере, уклонение от гибели за геополитическую идею. Да что там - просто уклонение от гибели. Даже когда запахло клиническим керосином и белая фигура в темном тоннеле зовет ТУДА. И - по шатким свидетельствам, но уж какие есть - фигура искушающая, не страшная, инфернально симпатичная, симпатичная настолько, что подмывает с ней согласиться. И вот тут надо, как с деньгами: быстрые и большие деньги за плевую работу - всегда обман. Не надо искать легких тоннелей. Не надо слушаться белых фигур. Все стоящее - дорого, трудно и медленно. Даже стриптиз, как выяснилось от Элечки. Ведь у нас остается еще тонкое удовольствие момента...
      Да, все стоящее - дорого, трудно и медленно, но обратное не верно. Ваца, надеюсь, выкарабкается. Я звоню ему по пятницам и спрашиваю, как он. Спрашиваю без мессианских потуг. Даже если он делает вид, что не видит в том смысла. Смысл найдется.
      Потом случился разговор с Марсиком, нетелефонный по телефону. Я в ужасе спрашиваю, неужто он из монастыря. Да, говорит, несомненно, прямо с черной мессы. Мы встретились. Я говорю: "Ты все знаешь?" Он отвечает, что сделал все, что мог. Он с Вацей на связи. Тон не без самодовольства, отчего мне стало брезгливо, но Вацлав потом подтвердил, что это он сгоряча про Марсика, что тот не тварь, копнул нужную родню и розыск объявили раньше положенного. Опять странные марсовы связи... Но ничего более он сделать был не в силах.
      Я молчу траурно. Марс мне говорит: сейчас же назови быстро все, что не любишь. Я напрягаюсь, недоуменно перечисляю. Не люблю колющие-режущие, насилие, эмалированные кюветки, баки с кипятком, остроконечные ограды, винтовые лестницы, последние этажи, скользкие перекладины, кульбиты на бревне, окровавленные ватки... ненавижу жуткие правдивые истории, не могу простить Набокову дочку из "Камеры обскура"...еще конкурсы, экзамены, тесты, медосмотры, средний рост, средний вес, - тут уж, разумеется, Набоков не причем.
      Затем Марсик требует, чтобы я все это в голове своей стерла и перечислила все, что люблю. Я слушаюсь. Сперва тянет упомянуть лингвистическое удовольствие. Люблю, значит, слова: регтайм, сан-пеллегрино, Саграда Фамилия, ломборджини, рококо, "ариведерчи Рома"... имена - Анна, Арсений, Аркадий, Артур, Джан-Мария Волонте, Джакомо, Хьюго, Бартоломью... исчерпывающе про любимое на вскидку не расскажешь, мы привыкли прятать его неглубоко, но вбок куда-то, для встречи с добрым человеком, для нечаянного успокоения.
      А вот и неправильно, объясняет Марсик, надо любимое держать наготове. Чуть нависла тучка-тоска, сразу бульк - и в любимое. Так и жить. Я с недоверием: "Больно просто поешь!" Он усмехнулся: "Старею. Тейк изи, такие дела".
      И наказал мир лучший соединять с миром сволочным. Протянуть сообщающую трубочку и создать тягу. Объяснял, что все уже создано и надо только умело подсосаться. Мы шли с Марсюшей в темноте до метро, и я пыталась логично оппонировать. Что нет никаких раздельных миров и ни к чему нельзя безнаказанно подсасываться и манипулировать некрепкими душами, что нужно просто любоваться естественным отбором в своем саду или, напротив, быть гипербореем, спасая слабые особи... Дарвин, Вейнингер, помнишь про них?! Воздастся когда-нибудь и неумелому творцу! Марсик не дебатировал в тот день со мной. Он пообещал, что эту тему мы еще разовьем. Но больше мы не встретились.
      А я все развиваю. Да и красная планета никуда не делась. Желаю всем здравствовать.
 
      Москва, 2003