Ночь (№1) - Лето ночи

Среди этих немногих был и Майк. Отец Каванаг требовал от мальчиков многого, и прежде всего понимания своих слов, а не бездумного бормотания вызубренных латинских фраз. Поэтому целых шесть месяцев Майк посещал по средам занятия по катехизису, на которых священник учил их основам латинского языка и объяснял исторический контекст мессы как таковой. Алтарные служки должны были по-настоящему принимать участие в службе, участвовать в ней сердцем. Учителем отец Каванаг оказался весьма строгим и был беспощаден к тем, кто любил посибаритничать и просыпал вследствие этого мессу или пренебрегал занятиями.

Отец Гаррисон был большим любителем поесть и еще большим — выпить, каждый человек в приходе, и даже в целом округе ,был хорошо знаком с этой слабостью старика, отец же Каванаг вино употреблял только во время причащения, а на пищу, казалось, смотрел как на неизбежное зло. Подобное отношение он проявлял и к посещениям прихожан; отец Гаррисон любил говорить со всеми и обо всем, иногда он целые дни проводил, обсуждая я досужими болтунами из фермеров погоду или грядущие урожаи, отец же Каванаг хотел говорить только с Богом. А его посещения больных и умирающих походили на рейды иезуитских коммандос, последние напутствия тем, кто готовился явиться на Страшный Суд.

Единственным пороком отца Каванага было, по мнению Майка, курение. Завзятый курильщик, он, когда не курил, казалось только и думал о том, чтобы сунуть в рот сигарету, но для Майка это не имело значения. И отец и мама курили. Да и у всех ребят родители курили, кроме разве что Кевина Грумбахера, но те были немцы и вообще довольно странные люди, а отца Каванага курение делало еще более энергичным.

В это первое воскресенье настоящего лета Майк служил во время обеих месс, служил, наслаждаясь прохладой большого храма и гипнотическим бормотанием прихожан. Положенные ему слова Майк произносил очень старательно, не слишком громко, не слишком тихо, артикулируя латинские звуки так как его учил отец Каванага во время долгих уроков в доме священника.

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi... miserere nobis... Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison[10]... Майк очень любил церковь. В то время как часть его разума готовилась к чуду евхаристии, другая свободно парила... Будто и вправду оставляя тело, она устремлялась в небеса... Или отправлялась к Мемо в гостиную, но когда та еще могла говорить и они беседовали как раньше, когда он был маленьким, и Мемо рассказывала ему истории Старого Света. Или же летала свободно как ворон с разумом человека, оглядывая сверху вершины деревьев и ручьи, и холмы, или парила над заброшенными колеями старой цыганской дороги, бегущей мимо лесов и пастбищ... Причастие было окончено — чтобы причаститься Майк всегда ждал окончания торжественной мессы — сказаны последние молитвы, даны последние ответствия, гостия уложена в табурнакулем[11] наверху алтаря, священник благословил паству и вывел прихожан из храма, и вот Майк уже в маленькой комнатке, в которой они обычно переодевались, складывает сутану и стихарь, чтобы отдать их в стирку экономке отца Каванага, а ботинки аккуратно укладывает на дно кедрового шкафа.

Вошел отец Каванаг. Он уже переоделся в летние хлопчатобумажные брюки, голубую рубашку и вельветовую спортивную куртку. Как всегда вид священника в мирском одеянии немного шокировал Майка.

— Ты сегодня хорошо поработал, Майкл, впрочем, как и всегда, — при всей неофициальности их отношений священник всегда называл мальчика полным именем.

— Спасибо, отец, — Майк попытался придумать что бы еще сказать, чтобы продолжить разговор. Ему хотелось продлить эти минуты и побыть подольше с человеком, которым он восхищался. — Маловато сегодня народу было на поздней мессе.

Отец Каванаг зажег сигарету и маленькая комнатка тут же наполнилась голубоватым дымом. Он подошел к узкому оконцу и выглянул на опустевшую уже стоянку.

— Разве? Редко приходит больше народу, — и он обернулся к Майку. — Был кто-нибудь из твоих одноклассников сегодня на службе, Майкл?

— Вы о ком? — среди одноклассников Майка было не так уж много католиков.

— Ты знаешь... Мишель, как ее фамилия... А, да Стаффни.

Майк почувствовал, как краска залила его щеки. Он никогда не упоминал о Мишель при отце Каванаге... Вообще никогда не говорил о ней... Но всегда отмечал, была ли она на службе. Мишель редко появлялась в этом храме, ее родители обычно ездили в собор Св. Марии в Пеории, но в тех редких случаях, когда она бывала здесь, Майк чувствовал как трудно ему сосредоточиться на своих обязанностях.

— Но я не учусь в одном классе с Мишель Стаффни, — хрипло пробормотал он, стараясь говорить непринужденно. Если это проболталась эта крыса Донни Элсон, то я ему покажу, подумал он про себя.

Отец Каванаг кивнул и улыбнулся. Улыбнулся очень мягко, без тени насмешки, но Майк снова покраснел до корней волос. И опустил голову, словно завязывая шнурки выполнял работу неимоверной важности.

— Значит, я ошибся, — сказал священник, погасил в стоявшей на столике пепельнице сигарету, и тут же стал хлопать себя по карманам, отыскивая новую. — Вы с друзьями запланировали какие-нибудь дела на сегодня?

Майк пожал плечами. Вообще-то он собирался немного пошататься с Дейлом и мальчишками, а потом установить наблюдение за Ван Сайком. И теперь он снова, в который уже раз покраснел, понимая в какие детские игры они играют.

— Нет, — ответил мальчик. — Ничего особенного.

— Я намеревался сегодня часов около пяти навестить миссис Кланси, — проговорил отец Каванаг. — И мне помнится, что ее покойный муж незадолго до смерти вырыл пруд у себя на ферме. Наверное она не станет возражать, если мы захватим с собой удочки и проверим, как поживает в нем рыба. Хочешь пойдем вместе?

Майк кивнул, чувствуя как радость поднимается в нем, подобно тому голубю в виде которого на западной стене храма был изображен Святой Дух.

— Отлично. Я заеду за тобой в папомобиле примерно без четверти пять.

Майк снова кивнул. Отвец Каванаг всегда называл приходской служебный атомобиль -черный линкольн — «папомобиль». Сначала Майка ужасно шокировало это слово, но затем он решил, что вряд ли священник употребляет его в присутствии посторонних лиц. Возможно, у него даже возникли бы неприятности, если б Майк повторил это слово при ком-нибудь другом, и воображение мальчика услужливо нарисовало ему двух кардиналов, прибывающих из Ватикана на специально присланном вертолете, хватающих его друга — священника и тут же на ходу заковывающих его в испанский сапог. Теперь шутка уже казалась своего рода актом доверия, отец Каванаг как бы говорил этим: «Мы с тобой все-таки светские люди, Майкл, мой друг».

Майк помахал на прощание священнику и вышел из сумрачного храма на ослепительный свет воскресного полдня.

Дьюан работал большую часть дня, пришлось чинить Джона Дира, их машину, затем прополол сорняки вдоль канавы, вывел коров с западного пастбища на поле между сараем и кукурузой, и даже прошелся между кукурузными рядами, хотя полоть ее было еще рановато.

Старик приехал домой около трех часов дня. Дьюан, державший всегда окна своего подвала открытыми, несмотря на то, что они не были зарешечены, услышал шум подъезжавшей машины еще издалека. Разумеется, Старик был пьян, хоть и не в стельку. Поэтому Дьюан и Витгенштейн остались у себя и только хвост колли застучал по каменным плитам пола.

Обычно по воскресеньям, если Старик не уезжал, они сражались вдвоем в шахматы до самого полудня. Но сегодня было явно не до шахмат.

С прополки Дьюан вернулся домой около четырех часов дня, когда Старик сидел в кресле-качалке под тополем на южной лужайке. На траве перед ним была расстелена «Нью-Йорк Таймс».

— Смотри, что я захватил в Преории, — пробормотал он и потер небритые щеки. Он не брился уже два дня и седая щетина красиво серебрилась на солнце. — Забыл тебе сразу сказать.

Дьюан уселся на траву и принялся перелистывать газеты, ища колонку книжного обозрения.

— Это за прошлое воскресенье? — спросил он.

— А ты что думал, за сегодняшнее?

Дьюан молча пожал плечами и стал читать газету. Почти вся колонка была посвящена книге Ширера «Расцвет и падение Третьего Рейха» и нескольким другим книгам на эту же тему. Возможно это было связано с тем, что как раз на прошлой неделе в Буэнос Айресе схватили Адольфа Эйхмана.

Старик прочистил горло и заговорил:

— Я вообще-то не собирался ... Гм... Возвращаться так поздно. Но какой-то долбанный профессор из Бредли, которого я встретил в маленькой пивнушке на Адамс Стрит, затеял со мной спор о Марксе и я... Ну, в общем, сам понимаешь. Как дома, все в порядке?

Дьюан кивнул, не поднимая глаз.

— Тот солдат переночевал у нас или нет? — продолжал отец.

Дьюан опустил газету.

— Какой солдат?

Старик снова потер щеки и шею, очевидно пытаясь отделить фантазии от реальности.

— Гм... Помню, что я подвозил какого-то солдата. Подобрал его около моста через Спун Ривер. — И он снова принялся тереть щеку. — Обычно я не сажаю этих халявщиков... Сам знаешь... Но тут как раз начался дождь... — Он замолчал и оглянулся, как будто ожидал, что солдат все еще сидит в пикапе. — Да, да, теперь я все припоминаю. Он за всю дорогу не сказал ни одного слова. Только кивнул один раз, когда я спросил не демобилизовался ли он. Будь оно проклято, я все время чувствовал, что что-то с его мундиром не то, но я был... Э... Я слишком устал, чтобы запомнить что там именно было не в порядке.

— А что было не в порядке? — тут же поинтересовался Дьюан.

— Его обмундирование. Оно было совершенно несовременным. Это не было даже не курткой времен генерала Эйзенхауэра. Он был одет в старинную шинель... Да, да, такую коричневую шинель, старую широкополую солдатскую шляпу, и краги.

— Краги, — повторил Дьюан. — Ты имеешь в виду те обмотки, которые носили в Первую Мировую Войну?

— Угу, — кивнул Старик. Он жевал ноготь на указательном пальце, как обычно делал, когда бывал чем-то озадачен. — Вот именно, все говорило о том, что солдат воевал еще на той войне... Краги, башмаки, знаешь тогда носили такие тяжелые, подбитые гвоздями ботинки, шляпа, даже пояс Сэм Брауни[12]. Сам парень был довольно молодой, он не мог был настоящим солдатом, он словно вырядился в мундир своего дедушки, или возвращался домой с какого-нибудь маскарада. — Тут Старик перевел взгляд на Дьюана. — Он остался позавтракать?

Дьюан покачал головой.

— Никто не приходил сюда прошлой ночью. Ты должно быть высадил его где-нибудь по дороге.

Старик на миг сосредоточился на этой мысли, затем энергично затряс головой.

— Нет, нет. Я уверен, что он сидел в кабине рядом со мной, когда я поворачивал на подъездную аллею. Я помню что еще на минуту забыл о его существовании, потому что он сидел очень тихо. Я собирался дать ему сандвич и уложить спать на кушетке. — Старик снова посмотрел на мальчика. Его глаза были испещрены кроваво-красными прожилками. — Я знаю, что он был рядом со мной, когда я подъезжал к дому, Дьюни.

Дьюан спокойно кивнул, чтобы не раздражать отца.

— Ну значит, я просто не слышал, когда вы вошли в дом. А может, он пошел в город пешком?

Старик прищурился и глянул в сторону шоссе.

— Это в середине ночи? Кроме того, я помню, что он говорил, будто бы живет где-то здесь неподалеку.

— Мне казалось, ты сказал, что он все время молчал.

Старик снова зажевал ноготь.

— Он не... Не помню, что он говорил... Ладно, дьявол с ним. — И он вернулся к чтению финансовой сводки.

Дьюан закончил чтение книжного обзора и пошел к дому. Уитт вышел из сарая, где он предавался послеобеденному отдыху и принялся потягиваться, гоняться за собственным хвостом и вообще всячески выражать готовность отправиться с Дьюаном куда угодно.

— Эй, парнишка, — обратился к нему мальчик, — тут случайно не прохаживался один пехотинец? Он немного задержался, возвращаясь с полей Первой Мировой, так вот не гулял ли он вокруг нашего сарая?

Уитт тихо взвизгнул и недоуменно наклонил голову, явно не понимая, что от него хотят. Дьюан в знак утешения поскреб у него за ушами и подойдя к грузовичку, открыл дверь кабины. Оттуда пахнуло застарелым запахом виски и старых носков. На виниловом сиденьи рядом с водительским местом отпечаталась отчетливая вмятина, будто тут кто-то сидел. Но она была здесь все то время, что они владели этой машиной. Дьюан пошарил под сиденьем, проверил бардачок и заглянул под коврик. Уйма мусора — тряпки, карты, открывашка для бутылок, несколько пустых бутылок, банок из-под пива и даже несколько заряженных патронов для пистолета, но ничего интересного. Ни тебе офицерской трости, ни маузера, случайно забытого таинственным посетителем, ни даже схемы военных укреплений на Сомме или карты Белли Вуд[13].

Дьюан усмехнулся про себя и пошел обратно по двор дочитать газеты и поиграть с Уиттом.

Когда Майк и отец Каванаг закончили свою рыбную экспедицию, был уже вечер. Миссис Кланси, умиравшую не столько от преклонного возраста, сколько от непрерывного брюзжания, не хотела, чтобы в доме присутствовал кто-нибудь посторонний, пока она будет исповедоваться и Майку пришлось довольно долго гулять вокруг пруда, бросая на тот берег камешки и предаваясь сожалениям, что он не пообедал перед тем как уйти из дому. Было не так уж много вещей, способных заставить Майка пропустить воскресный обед, но прогулка с отцом Каванагом была одной из них. Когда он поинтересовался у мальчика, пообедал ли тот уже, Майк только кивнул в ответ. И тут же подумал, что во время исповеди этот ответ ему придется включить в раздел «Да, отец мой, несколько раз я обманывал старших». Когда Майк станет старше, он поймет почему священники не могут жениться. Кто же согласиться выйти замуж за человека, которому придется регулярно исповедоваться?

Отец Каванаг присоединился к Майку когда было уже около семи часов, но из-за солнца, только едва прикоснувшегося к верхушкам деревьев, казалось, что гораздо меньше. Из багажника папомобиля Майк принес два спиннинга и они примерно час еще порыбачили. Успех выпал только на долю Майка, ему удалось поймать несколько мелких рыбешек, которых они тут же выбросили обратно в воду, но зато беседой они насладились вволю. Беседой, настолько интересной, что у мальчика даже закружилась голова. О чем они только не говорили. И о таинстве Святой Троицы, и о хулиганах на чикагских улицах времен молодости отца Каванага, и об уличных бандах, и о том, почему все вокруг в природе это творение, а Бог это сущее, и почему старики обращаются к Церкви, отец Каванаг рассказал мальчику о знаменитом пари, которое заключил Паскаль и о многом, многом другом. Майк обожал такие разговоры с отцом Каванагом. Конечно, болтать с Дьюаном или Дейлом, или еще с кем-нибудь из башковитых ребят было довольно забавно, у них бывают разные интересные идеи, но отец Каванаг знал жизнь. Он был умным человеком, умным не только потому что одолел премудрости латинского и теологии, но и потому что победил в себе циничного подростка с чикагской улицы, жизнь которой Майк никогда бы даже не мог вообразить.

Тени деревьев потянулись по зеленой траве и уже окунулись в воду, когда отец Каванаг глянул на часы и воскликнул:

— Боже, Майкл, смотри, как уже поздно. Миссис Мак Кафферти будет беспокоиться. — Миссис МакКафферти была экономкой в доме священника, причем если для отца Гаррисона она была сестрой, пытающейся удержать беспутного братца на краю пропасти, то с отцом Каванагом она нянчилась как мать.

Они погрузили спиннинги в кузов и по шестой окружной направились к городу. Когда они спустились с первого холма и взобравшись на следующий поравнялись с кладбищем Кэлвери, в поле зрения Майка, несмотря на пыль, поднятую автомобилем, попал справа дом Дьюана Мак Брайта, а чуть позже слева ферма дяди Генри, которому Дейл приходился родственником. Майк увидел, что золотившийся в вечернем свете кладбищенский двор был пуст, заметил отсутствие машин на стоянке вдоль дороги и неожиданно вспомнил о том, что он сегодня собирался начать слежку за Ван Сайком. Мальчик тут же попросил священника притормозить и тот свернул на обочину и остановился у кованых железных ворот.

— Что случилось? — спросил он.

Майк принялся лихорадочно соображать что ему сказать.

— Я... Ну... Я обещал Мемо сходить на дедушкину могилу. Ну, понимаете, посмотреть не заросла ли она травой, остались ли с прошлой недели цветы и все такое. — Еще одно признание для будущей исповеди.

— Я подожду тебя, — ответил священник.

Майк покраснел и побыстрее отвернулся, чтобы отец Каванаг не заметил его румянца. Хорошо бы, чтоб он еще не услышал фальшивых ноток в его голосе.

— Гм... Понимаете, я бы хотел побыть там один. Ну, чтобы помолиться. — Святой Михаил, что он только несет. Ты хочешь помолиться и поэтому просишь священника уйти подальше. — Кроме того, я хочу нарвать в лесу цветов и могу немного задержаться.

Отец Каванаг посмотрел на заходящее солнце, которое подобно красному шару повисло над самым кукурузным полем.

— Но уже почти темно, Майкл.

— Я успею вернуться домой до темноты. Честно.

— Но до города еще почти миля. — В голосе священника ясно звучало сомнение, как будто он подозревал, что происходит что-то не то, но не мог понять, что именно его смущает.

— Нет проблем, отец. Мы с ребятами часто гулям в такое время. Мы ведь почти все время проводим в лесу.

— Но ты не задержишься здесь?

— Нет, — ответил Майк. — Только сделаю то, что обещал Мемо и сразу домой. — У него в голове промелькнула мысль, а мог бы отец Каванаг сам бояться темноты, но он тут же ее отбросил. Следующую секунду он колебался, не рассказать ли священнику всю правду об их подозрениях, о том что что-то нечисто со Старым Централом, и о исчезновении Тубби Кука, да и сказать о том, что он собирается всего лишь заглянуть в старую сторожку позади кладбища, где по слухам ночует Ван Сайк. Но и эту мысль он тоже отбросил, ему совсем не хотелось, чтобы отец Каванаг счел его психом.

— Ты уверен? — уточнил священник. — А то твои домашние думают, что ты поехал со мной.

— Они знают, что я обещал Мемо, — эта ложь далась Майку уже легче. — Я вернусь домой до темноты.

Священник кивнул и наклонился, чтобы открыть дверцу.

— Хорошо, Майкл. Спасибо за совместную рыбалку и беседу. Завтра будешь на ранней мессе?

Вопрос был чисто риторическим. Майк каждый день служил во время ранней мессы.

— Конечно, до завтра, — ответил он, закрывая тяжелую дверцу и наклоняясь к опущенному стеклу. — Спасибо за... — Он помолчал, не зная за что именно он благодарит священника. За то, что тот, хоть и взрослый, а говорит с ним как с равным? — Спасибо за то, что одолжили мне спиннинг.

— В любое время, — усмехнулся отец Каванаг. — В следующий раз мы с тобой отправимся на Спун Ривер, вот там водится настоящая рыба. — Он отсалютовал двумя поднятыми вверх пальцами, тронулся с места и через минуту исчез за следующим холмом. Майк немного постоял, выжидая когда рассеется пыль, в низкой траве вокруг его ног прыгали кузнечики. Затем обернулся и посмотрел на кладбище. Его собственная тень протянулась до самой черной остроконечной решетки железной кладбищенской ограды. Великолепно. А что если здесь сейчас сидит Ван Сайк собственной персоной?

Ему до этого и в голову не пришло, что это то ли сторож, то ли чернорабочий может быть здесь. В воздухе стоял густой запах зреющего зерна, и влажного июньского вечера. Место выглядело, звучало и ощущалось пустым. Майк потянул на себя невысокую калитку, открыл ее и вошел на территорию кладбища. Все его существо чувствовало и бежавшую впереди него его собственную тень, и скорбные очертания могильных памятников, и, особенно остро, оглушительное молчание, повисшее над ним после часов бесед.

Он и вправду остановился у могилы дедушки. Она находилась почти в самом центре кладбища, которое занимало площадь примерно в четыре акра, и памятник дедушки был четвертым от травянистой дорожки, делившей кладбище на две половины. Все О'Рурки были похоронены на этом участке, родственники его матери чуть ближе к забору с другой стороны, и дедушкина могила была ближайшей в этом ряду. Рядом виднелось пустое, заросшее травой пространство, которое, как Майк знал, было приготовлено для его родителей. И его сестер. И для него самого.

Цветы все еще были здесь, поникшие и увядшие, но все еще здесь. Их принесли в прошлый понедельник, в День памяти, вместе с крошечным флажком Американского Легиона. Родители приносили этот флажок каждый год в этот день и часто в мозгу Майка чередование времен года странно согласовывалось с тем, насколько выгоревшим был этот флажок. Дедушка когда-то был зачислен в Американский легион, но побывать на фронте ему не удалось, он всего лишь провел четырнадцать месяцев в мобилизационном лагере в Джорджии. Когда Майк был маленьким, ему часто доводилось слушать рассказы Мемо о военных подвигах друзей дедушки на полях сражений и у него сложилось твердое убеждение в том, что именно эта неудача серьезно повлияла на дедушку.

Сейчас цвета флага были яркими, красный был кроваво-красным, белый ослепительно белым над яркой зеленью травы. Горизонтальный свет низких фонарей делал все окружающее словно более выпуклым и ярким. Далеко отсюда, на ферме дяди Генри, расположенной примерно в четверти мили отсюда, мычали коровы и звук отчетливо разлился в спокойном воздухе.

Майк наклонил голову и прошептал про себя слова молитвы. Теперь, возможно, его слова можно будет не считать ложью. Затем он перекрестился и по тропинке направился к дальней стороне кладбища, где находилась сторожка Ван Сайка.

Впрочем, она была не совсем его, скорее это был старый сарай для инструментов, который уже многие годы стоял на кладбище. Располагался он у самого забора, отделенный от последнего ряда могил полоской скошенной травы. Хотя, как думал Майк, довольно скоро кладбище подступит к домику вплотную. Вечерние лучи солнца освещали небольшой участок западной стены и делали его похожим на кусочек масла.

Майк заметил, что на двери висит замок и прошел мимо, будто направляясь к лесу, обычному месту назначения всех мальчишеских походов, затем резко повернул обратно и нырнул в тень. Кузнечики слепо запрыгали вокруг его кед и под ногами зашуршала упругая трава.

С этой стороны в стене было окно — единственное окно всей сторожки — совершенно крохотное и находившееся примерно на уровне шеи Майка. Он подошел ближе, нагнулся и, заслонив глаза ладонью, заглянул внутрь.

Ничего. Окно было слишком тусклым, а комнатка — слишком темной.

Небрежно засунув руки в карманы и насвистывая, Майк обошел вокруг домика. Несколько раз оглянулся через плечо, на аллее никого не было. После того, как машина отца Каванага уехала, больше никого на дороге не появлялось. На кладбище царила тишина. Медленным малиновым шаром солнце уплывало вниз, за дорогу. Но пустое небо все еще горело огнем прекрасного иллинойского заката, светлый июньский вечер катился в сумерки, в темноту летней ночи.

Майк проинспектировал замок. Это была надежная йельская система, но металлическая накладка была привинчена к двери поржавевшими от времени и разболтавшимися в трухлявой древесине шурупами. Все еще тихо посвистывая, Майк принялся ее раскачивать, пока сначала два, а потом и третий шурупы не выскочили из гнезд. Над четвертым пришлось немного потрудиться перочинным ножичком, но наконец поддался и он. Майк поискал глазами камешек, чтоб было чем забить шурупы обратно, когда он соберется уходить, и осторожно вошел в лачугу.

Внутри было совершенно темно. В воздухе пахло свежевырытой землей и еще чем-то кислым. Мальчик прикрыл за собой дверь, предварительно положив у порога камень побольше, чтобы осталась щель для света и чтобы он мог слышать приближение машины, и постоял минуту спокойно, давая глазам привыкнуть к темноте.

Ван Сайка здесь не было, в этом важном обстоятельстве Майк убедился прежде, чем сделал первый шаг. Да и вообще здесь почти ничего не было: несколько лопат и кирок в углу, обычный, по мнению Майка, набор инструментов кладбищенского сторожа, на полке несколько банок с какой-то темной жидкостью, в другом углу валялись сваленные в кучу ржавые заостренные металлические прутья, части нуждавшейся в ремонте ограды, пара небольших корзин, к одной из них был прикреплен фонарик отчего казалось, что ею пользовались в качестве стола, кипа грубых полотнищ, Майк мгновение недоумевал, что бы это могло быть, пока не догадался, что на таких широких лентах опускают в могилу гроб, и, наконец, прямо под окном, стояла низкая раскладушка.

Майк осмотрел ее внимательным образом. От койки сильно разило плесенью, да и валявшееся на ней одеяло пахло не лучше. Но кто-то очевидно пользовался кроватью совсем недавно, скомканная газета -"Пеория Джорнэл Стар" за вторник — валялась у стены. Смятое одеяло почти касалось пола и казалось, что его кинули на кровать в спешке.

Майк опустился на колени и потянул к себе газету. Под нею оказался журнал с плотными глянцевыми страницами. Майк поднял было его и начал перелистывать страницы, но тут же отбросил в сторону.

На всех страницах красовались черно-белые фотографии обнаженных женщин. Майку приходилось видеть женскую наготу, в конце концов он имел четырех сестер, а однажды он даже держал в руках нудистский журнал, который принес в школу Джерри Дейзингер. Но сейчас перед его глазами было что-то невообразимое.

Эти женщины лежали, раздвинув ноги, и все, совершенно все было видно. На нудистских фотографиях никаких подробностей не было видно, только белые и гладкие человеческие тела, а здесь... Наманикюренные пальцы женщин раздвигали их самые сокровенные места, гладили волосы, ласкали самих себя. На других фото женщины стояли на коленях, обернувшись к камере и выставив попы. Другие играли своими грудями.

Майк почувствовал как кровь бросилась ему в голову и в ту же секунду, будто поток крови сразу понесся туда, напрягся его пенис. Он снова коснулся журнала, и не поднимая его, перевернул несколько страниц.

Снова женщины. Снова раздвинутые ноги. Ему и в голову никогда не приходило, чтоб такими вещами можно заниматься перед объективом фотоаппарата. А что, если б это увидели их родственники?

Мальчик ощущал как стремительно наступает эрекция. Ему прежде случалось возбуждать себя и однажды, примерно год назад, он даже испытал оргазм, но отец Гаррисон в одной из своих проповедей такими страшными красками обрисовал последствия, которыми чреваты такие занятия как самоосквернение духовное и физическое, что у Майка пропала всякая охота к таким номерам. Он совсем не хотел сойти с ума или покрыться ужасными прыщами, которые Господь насылает специально что бы наказать тех, кто занимается рукоблудием. Кроме того Майку пришлось в мрачной темноте исповедальни исповедаться в своем грехе перед духовным отцом, и тот его сильно выбранил. Но одно дело признаваться в таких вещах отцу Гаррисону и быть выруганным им, и совсем другое исповедаться отцу Каванагу. Майк подумал, что он скорее станет атеистом и отправится в ад, чем признается в подобном грехе отцу Каванагу. А если он сделает это и не признается.... ну что ж, отец Гаррисон достаточно ясно описал наказание, которое несут те, кто оскверняет себя.

Майк вздохнул, положил журнал обратно, где нашел его, прикрыл газетой и поднялся на ноги. Теперь ему придется бежать до самого холма, а еще лучше весь путь, чтобы избавиться от гадких мыслей и от напряжения в теле.

Когда Майк встал на ноги, одеяло соскользнуло на пол и запах гнили наполнил комнату.

Майк сначала отпрянул, но потом подошел поближе, чтобы поправить одеяло.

Запах сырой земли... И чего-то еще хуже... Поднимался из-под койки. Майк на секунду задержал дыхание, затем приподнял раскладушку и прислонил ее к одной из корзин.

Внизу была дыра. Больше двух футов в поперечнике и почти совершенно круглая, она была похожа на открытый люк посреди мостовой. Только края ее были ужасно грязными. Майк опустился на четвереньки и заглянул внутрь.

Вонь была невыносимо мерзкой. Однажды Майку случилось побывать на скотобойнях в Оук Хилл, так вот около той комнаты, куда сбрасывали внутренности и те части туши, которые не успели продать, запах был примерно таким же. Только здесь он смешивался с густым запахом сырой земли, и это делало его таким зловонным, что Майк на минуту отпрянул, зажмурив глаза.

Тут же снова открыв их он уловил глубоко внизу тень быстрого движения, будто там какое-то существо метнулось в сторону от света. Мальчик быстро мигнул. Края дыры были странного, кроваво-красного цвета, хотя почва здесь совершенно не имела примеси глины, и к тому они были испещрены глубокими бороздами с ровными краями. Это напомнило Майку что-то, только он не мог сразу вспомнить что именно. Но тут же вспомнил.

Однажды Дейл Стюарт принес в школу иллюстрированное издание комптоновской энциклопедии. Мальчики не отрываясь разглядывали разные органы человеческого тела, изображенные на цветных иллюстрациях. Одна из картинок изображала пищеварительный тракт, который был дан в разрезе и цветном изображении.

Края этой дыры напоминали человеческие кишки в разрезе. Красные и в таких же бороздах.

Пока Майк смотрел на них, края ямы дрогнули и зашевелились, будто сжимаясь и расслабляясь Зловоние усилилось.

Майк, задыхаясь, отполз на четвереньках. Из ямы донесся тихий царапающийся звук, словно кто-то выползал оттуда. Это слышно, как бегают по земле крысы? Или там внизу что-то действительно есть?

Воображение нарисовало Майку туннель, уходящий далеко в землю кладбища к могилам. И он вообразил, как уползает в глубину Ван Сайк, исчезая в толще земли... Извиваясь как змея он торопится скрыться, напуганный беззаботным насвистыванием Майка.

Ван Сайк?.. А может что-нибудь еще хуже?

Майк вздрогнул. За мутным стеклом окна не было ничего видно, словно на улице уже стемнело, только из-под щели под дверью еще пробивался свет.

Майк пододвинул койку обратно на место, убедился, что газета и журнал лежат в том виде, в каком он нашел их, и бросил одеяло на кровать так, чтобы скрыть дыру. Но тут же понял, что одеяло тут даже не нужно. Внутри лачуги было так темно, что обнаружить дыру было б совершенно невозможно, если бы не тошнотворный запах, который минуту назад пригвоздил его к месту..