Колокол по Хэму

Сан-Франциско де Паула был крохотным городком с кривыми улочками, и уже через несколько минут я оставил позади скопление хижин, шагая по единственной дороге, ведущей к вершине холма. Там виднелись несколько маленьких домов, но мальчишка направился к двум столбам, между которыми проходила более длинная дорога, ведущая к зданию большего размера. Я двинулся в ту же сторону.

Хемингуэй вышел мне навстречу. На нем были испанские сандалии, мятые шорты-бермуды и все та же пропотевшая «gayabera», в которой он утром явился к послу. Под рубаху он надел толстый пояс, заткнув за него пистолет 6-мм калибра.

В правой руке он держал бокал, а левую ладонь положил на затылок юного следопыта.

— Muchas gracias, Santiago <Большое спасибо, Сантьяго (исп.).>, — сказал писатель. Он потрепал мальчонку по спине, и тот, благоговейно подняв на него глаза, ринулся мимо меня к городку. — Добро пожаловать, Лукас, — добавил Хемингуэй, как только я вошел в ворота.

Мы двинулись по пыльной дорожке к дому. Хемингуэй не предложил мне помочь с сумками. — Как тебе понравилась автобусная поездка?

— Местная экзотика, — ответил я.

Хемингуэй улыбнулся.

— Ага. Я и сам порой люблю на нем прокатиться.

Я посмотрел на писателя и поймал его взгляд.

Хемингуэй рассмеялся.

— Ладно, черт побери, ты прав. Я ни разу не ездил на этой колымаге. Но было бы неплохо попробовать.

Мы приблизились к главному входу в дом. У крыльца росло огромное дерево, затенявшее широкие ступени. Шероховатый ствол обвивали орхидеи, и я заметил, что его иссохшие корни кое-где приподняли плитки террасы. Дом представлял собой старую виллу, выстроенную из известняка, он был крепким и просторным, но рядом с деревом казался скромным и приземистым.

— Сюда, — сказал Хемингуэй, ведя меня вдоль стены. — Оставим твои вещи во флигеле для гостей, а потом я покажу тебе окрестности.

Мы обогнули дом по дорожке, вошли в ворота, ведущие в глубь поместья, прошагали по плиткам мимо плавательного бассейна и, войдя в тень манговых деревьев, платанов и королевских пальм, которые выстроились шеренгой в лучах палящего солнца, словно понурые часовые, остановились у маленького белого дощатого домика.

— Флигель для гостей, — сообщил Хемингуэй, распахивая низкую дверь и входя внутрь. — Эта комната служит штабом «Хитрого дела». Спальня у заднего фасада.

В «штабе» имелся длинный стол с расстеленной на нем большой картой Кубы — она была прижата витыми морскими раковинами и камнями — и стопкой картонных папок. Хемингуэй аккуратно открыл дверь в крохотную спальню и указал рукой с бокалом на низкий платяной шкаф. Я спрятал в нем свои сумки.

— Ты привез с собой оружие? — спросил писатель.

Утром он спрашивал, ношу ли я с собой оружие, и я ответил отрицательно. Теперь я вновь ответил тем же. И это была правда — накануне вечером я спрятал свои оба пистолета, 8-и 9-мм калибра, в явочном доме.

— Вот, — сказал Хемингуэй, вынимая пистолет из-за пояса и протягивая его мне рукоятью вперед.

— Спасибо, не надо, — отозвался я.

— Храни его в ящике прикроватной тумбочки, — сказал Хемингуэй, по-прежнему держа пистолет за ствол так, что дуло было направлено ему в живот.

— Спасибо, не надо, — повторил я.

Хемингуэй пожал плечами и вновь заткнул пистолет за ремень.

— Это тебе, — заявил он, подавая мне бокал.

Поколебавшись мгновение, я протянул руку, но прежде чем успел его взять, Хемингуэй поднял бокал, кивнул мне и выпил сам. Потом опять протянул бокал.

Я понял, что это нечто вроде ритуала. Взяв бокал, я выплеснул в рот остаток. Виски. Не самый лучший. От него у меня заслезились глаза. Я вернул бокал Хемингуэю. Было всего половина пятого вечера.

— Готов к экскурсии?

— Да, — ответил я и вслед за писателем вышел в относительную прохладу штаба «Хитрого дела».

* * *

Экскурсия началась с колодца, в котором утопился человек.

Хемингуэй провел меня мимо теннисных кортов, плавательного бассейна и главного дома, потом мы прошли по саду и заросшему сорняками полю к маленькой, но густой бамбуковой рощице. В миниатюрных джунглях пряталось кольцо из камней с металлическим щитом. Судя по влажному воздуху вокруг и доносившимся из него промозглым запахам, колодец был старый.

— В прошлом году, — заговорил Хемингуэй, — бывший садовник поместья бросился в этот колодец и утонул. Его звали Педро. Старик Педро. Его нашли только четыре дня спустя. Один из слуг заметил стервятников, кружащих над колодцем. Неприятная история, Лукас. Как ты думаешь, почему он это сделал?

Я посмотрел на писателя. Он это серьезно? Или затеял еще какую-нибудь игру?

— Вы знали его? — спросил я.

— Познакомился с ним, когда мы переехали сюда. Попросил его не обрезать растения. Он сказал, что в этом и состоит его работа. Я ответил, что отныне его работа будет заключаться в том, чтобы «не» стричь растения. Он уволился. Не смог найти другую работу. Вернулся через несколько недель и попросился обратно. Но я уже нанял другого садовника. А через неделю после того, как я отказал ему, старик утопился в колодце. — Хемингуэй скрестил волосатые руки и замолчал с таким видом, словно я должен был отгадать эту загадку, если хочу участвовать в «Хитром деле».

У меня чесался язык заявить ему, чтобы он отправлялся ко всем чертям, что я уже получил должность в его предприятии, хотя прежде имел гораздо лучшую — настоящую работу в разведке. Вместо этого я сказал:

— Так в чем, собственно, вопрос?

Хемингуэй ухмыльнулся:

— Почему он бросился именно в этот колодец, Лукас? Почему именно в мой колодец?

Я улыбнулся и сказал по-испански:

— Все очень просто. Ведь он был бедным человеком, верно?

— Да, очень бедным, — по-испански ответил Хемингуэй и по-английски добавил:

— У него не было даже ночного горшка.

Я развел руками:

— А значит, у него не было собственного колодца, чтобы в нем утопиться.

Хемингуэй улыбнулся и вывел меня из тенистой рощицы.

— Вы пили оттуда? — спросил я, шагая вслед за ним по дорожке к главному дому. На шее Хемингуэя над воротником топорщились неровно подрезанные волоски. Я подумал, что он не пользуется услугами парикмахера и его, должно быть, стрижет жена.

— Воду, в которой лежал труп? — переспросил он со смешком. — Воду из колодца, в которой старина Педро пролежал мертвым четверо суток? Ты еще спрашиваешь?

— Да.

— Когда случилась трагедия, всех интересовало именно это, — отрывисто бросил он. — Меня это не беспокоит, Лукас.

Мне приходилось пить из луж, в которых гнили трупы. Если потребуется, я высосу воду из горла мертвеца. Мне на это наплевать.

— Значит, пили? — настаивал я.

Хемингуэй остановился у двери черного хода.

— Нет, — сказал он, распахивая дверь и приглашая меня внутрь нетерпеливым взмахом чуть искривленной левой руки. — Из этого колодца брали воду для бассейна. Так что, может быть, мы в ней купались. Точно не знаю.

* * *

— Марти, это Лукас. Лукас, это моя жена Марта Геллхорн.

Мы находились в кухне — старой кубинской кухне, а не новомодной, электрифицированной. Меня уже представили шести или семи кошкам, которые казались настоящими хозяевами дома, и я познакомился с большинством слуг и поваром-китайцем Рамоном. Внезапно на кухне появилась эта женщина.

— Господин Лукас... — произнесла жена Хемингуэя, протягивая мне руку почти мужским жестом и коротко стискивая мои пальцы. — Насколько я понимаю, вы поселитесь в поместье, чтобы вместе с Эрнестом играть в шпионов. Вас устраивает флигель?

— Как нельзя лучше, — ответил я. «Играть в шпионов?»

Я заметил, как при этом замечании покраснели щеки и шея Хемингуэя.

— Сегодня вечером у нас соберется компания, — продолжала Геллхорн. — Мужчин мы разместим в свободных комнатах главного дома, а женщине нужно вернуться в Гавану, поэтому спальня во флигеле нам не потребуется. Кстати, вы тоже приглашены на вечеринку. Эрнест уже сказал вам?

— Еще нет, — вмешался Хемингуэй.

— В таком случае я сама вас приглашаю, господин Лукас.

В дальнейшем вы будете питаться самостоятельно. Вы, вероятно, заметили, что во флигеле имеется отдельная кухня. Но мы решили, что сегодняшняя компания неплохо развлечет вас.

Я кивнул. Геллхорн любезно указала мне мое место — вас пригласили на ужин, но впредь на это не рассчитывайте.

Женщина отвернулась с таким видом, как будто поставила в списке галочку и тут же забыла обо мне.

— Хуан отвезет меня в город на «Линкольне», — сказала она Хемингуэю. — Я куплю мясо для обеда. Тебе что-нибудь нужно?

Хемингуэй попросил купить ленту для пишущей машинки, писчую бумагу, а также забрать его костюм из чистки.

Пока он говорил, я рассматривал профиль женщины.

Из досье Хемингуэя я знал, что Марта Геллхорн — его третья жена. Они оформили свои отношения менее двух лет назад, но начали жить вместе по крайней мере за три года до свадьбы. Геллхорн заняла место Полин Пфейфер Хемингуэй, которая в свое время сменила Хедли Ричардсон.

Геллхорн была высокой блондинкой с волосами до плеч, уложенными мелкими колечками при помощи химической завивки. У нее были сильные открытые черты лица средне-западного типа, хотя она говорила с явственным южным акцентом. В тот день она надела ситцевую юбку до середины икр и блузку бледно-голубого цвета с белым воротником. Она не казалась уж очень радостной и счастливой, но, похоже, это было ее обычное настроение.

Когда Хемингуэй закончил перечислять предметы, которые Марта должна купить для него — между прочим, сам он приехал из города лишь час назад, — Геллхорн вздохнула и посмотрела на меня:

— А вам что-нибудь нужно в городе, господин Лукас?

— Нет, мэм, — ответил я.

— Прекрасно, — быстро произнесла она. — В таком случае ждем вас к ужину в восемь. Наденьте костюм с галстуком. — Она вышла из кухни.

Несколько мгновений Хемингуэй молча смотрел ей вслед.

— Марти тоже писатель, — сказал он, как будто что-то объясняя мне.

Я промолчал.

— Она из Сент-Луиса, — добавил Хемингуэй, словно ставя точку в разговоре. — Идем, я покажу тебе остальные помещения дома.

* * *

Финка «Вихия» представляла собой классический одноэтажный дом в испанском стиле, обширный и нелепый. Такие дома заполонили Кубу в последние десятилетия девятнадцатого века. Стены и пол огромной гостиной — она была, вероятно, метров пятнадцати в длину — занимали книжные шкафы и разнообразные охотничьи трофеи. На одной из торцевых стен, рядом с написанным маслом портретом матадора, висела оленья голова. На противоположной стене были укреплены две головы каких-то африканских копытных, возможно, антилоп, которые выглядели так, словно в этой комнате им не по себе. Вдоль длинных рядов низких книжных стеллажей и по стене с окнами были развешены еще несколько голов животных. Мебель в гостиной была старинная и уютная на вид, но отнюдь не такая, какую ожидаешь встретить в писательском доме. В центре комнаты стояли два мягких кресла, одно из которых явно пользовалось особой любовью Хемингуэя — его сиденье было продавлено, на расстоянии вытянутых ног стояла скамеечка с потертой вышитой обивкой, а рядом — маленький столик, ломившийся от бутылок и миксеров. На большом столе за креслами стояли две одинаковые лампы и еще несколько винных бутылок. Я подумал, что здесь очень удобно читать. Либо напиваться вдрызг.

Хемингуэй заметил, что, выходя из гостиной, я бросил взгляд на трофеи.

— Впервые я отправился на сафари в тридцать четвертом, — сказал он. — И опять поеду, как только закончится эта проклятая война.

Библиотека примыкала к гостиной, и хотя стены почти целиком были заняты полками от пола до потолка, набитыми книгами и безделушками, на крохотных свободных участках стен опять-таки были развешаны головы травоядных. Пол был выстлан блестящими плитками, и только у широкой низкой тахты лежала львиная шкура, голова которой скалила на меня зубы. Справа от входной двери стояла деревянная стремянка, и, увидев ее, я понял, каким образом Хемингуэй добирается до верхних рядов книг.

— Здесь, в поместье, у меня более семи тысяч томов, — сообщил Хемингуэй, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок.

— Неужели? — отозвался я. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы люди хвалились книгами.

— Именно так, — подтвердил писатель. Подойдя к одной из нижних полок, он снял с нее несколько томов и протянул мне один из них. — Открой, — велел он.

Я заглянул в книгу. Она называлась «Великий Гэтсби», и на титульном листе было начертано пространное посвящение, подписанное: «С любовью, Скотт». Я чуть удивленно вскинул глаза. Согласно официально/конфиденциальному досье Гувера, эту книгу написал сам Хемингуэй.

— Это первое издание, — сказал Хемингуэй, держа остальные тома в огромной руке. Кончиками пальцев другой руки он провел по корешкам книг на трех длинных полках. — Все это — первые издания с автографами авторов. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Естественно, все они мои знакомые.

Я безучастно кивнул. Мне доводилось слышать некоторые из этих имен. В ФБР имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и еще кое-кого из упомянутых Хемингуэем людей, но у меня никогда не возникало желания читать их книги.

Хемингуэй забрал у меня «Великого Гэтсби», небрежно сунул его на полку и отправился в свою спальню.

— Спальня, — объявил он. — Там, над кроватью, висит «Гитарист» Хуана Гриза. Ты, вероятно, заметил еще одного Гриза в гостиной, рядом с Кли, Браком, «Фермой» Миро и Мэссонсом.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имеет в виду странную картину над кроватью, а имена, перечисленные Хемингуэем, — это фамилии других художников либо названия их произведений. Я кивнул.

В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.

— Значит, вы пишете здесь свои книги, — сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.

— Нет. — Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. — Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.

Это устраивало меня как нельзя лучше.

Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной — бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.

Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.

— Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, — объяснил писатель. — Сегодня вечером им будешь ты.

— Надеюсь, — сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. — Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? — Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.

— Да, — подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. — Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. — Его карие глаза вновь обратились ко мне. — Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?

— Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.

Хемингуэй рассеянно кивнул.

— А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?

— Да.

— Отлично, — произнес Хемингуэй, почесывая щеку. — Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата...

Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других — разве только тем, что Хемингуэю и его «Хитрому делу» дали «добро».

Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.

— Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них...

Я ждал.

— Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.

— Очень приятно, — отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за «экскурсию», вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.

Глава 7

— Тебе нужно подстричь волосы, дочка, — заявил Хемингуэй. — И открыть уши. Надеюсь, у тебя красивые уши.

Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.

— У тебя красивые уши, — сказал писатель. — Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.

— И до какой же длины мне подстричься? — спросила Бергман. — Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.

— Короткие, — ответил Хемингуэй.

— Но не такие короткие, как у Веры Зориной, — сухо заметил Купер. — Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.

— Тише, — попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. — Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я — нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?

Эти ее слова были обращены к Хемингуэю. Я впервые услышал, как его называют Папой.

Хемингуэй, сидевший во главе стола, нахмурился.

— Нет, это не глупый разговор, дочка. Ты и есть Мария.

И всегда ею была. И ты обязательно будешь Марией.

Бергман вздохнула. Я заметил на ее ресницах слезы.

Марта Геллхорн, сидевшая напротив мужа, откашлялась:

— На самом деле, Эрнест, Ингрид не всегда была Марией.

Если помнишь, ты утверждал, что писал Марию с меня.

Хемингуэй сердито посмотрел на нее.

— Разумеется, — едва ли не прорычал он. — И ты об этом знаешь. Но Ингрид всегда была актрисой, которая должна сыграть Марию. — Он вскочил на ноги. — Подождите минутку. Я принесу книгу и прочту вам, какие у Марии волосы.

Разговор утих. Мы сидели за длинным столом и ждали возвращения Хемингуэя с книгой.

* * *

Я услышал звук подъезжающих машин, еще сидя в ванне флигеля. Пробило лишь половину седьмого. Потом со стороны бассейна и лужайки донесся смех и плеск напитков, разливаемых по бокалам. Я услышал чистый звучный тенор Хемингуэя, рассказывающего какой-то анекдот, и еще более громкий смех после того, как он произнес ключевую фразу. В одном нижнем белье я уселся в кресло и до четверти восьмого читал гаванскую газету. Потом я надел свой лучший льняной костюм и торопливо прошагал по дорожке к главному дому.

Мальчик-слуга по имени Рене впустил меня внутрь. Одна из горничных проводила в длинную гостиную. Там было пятеро гостей — четверо мужчин и молодая женщина — и, судя по их розовым лицам и раскованному смеху, они продолжали возлияния с тех самых пор, когда появились здесь. Все были хорошо одеты. На Хемингуэе был мятый костюм с криво повязанным галстуком, но, побрившись и тщательно зачесав волосы назад, он выглядел опрятным и подтянутым. Остальные мужчины также носили костюмы, а Геллхорн и молодая женщина — черные платья. Хемингуэй представил меня собравшимся:

— Познакомьтесь с господином Джозефом Лукасом, сотрудником нашего посольства. Он поможет мне в океанографических исследованиях, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Джозеф, это доктор Хосе Луис Геррера Сотолонго, мой личный врач и добрый друг еще с тех пор, когда мы вместе воевали в Испании.

— Доктор Сотолонго... — Прежде чем пожать ему руку, я коротко кивнул. На докторе был строгий костюм по моде двадцатилетней давности. Он носил пенсне. То, что он уже навеселе, выдавала только порозовевшая шея над высоким воротником.

— Сеньор Лукас... — отозвался доктор, кивая в ответ.

— А этот джентльмен маленького роста, но весьма приятной наружности — сеньор Франциско Ибарлусия, — продолжал Хемингуэй. — Все зовут его Пэтчи. Пэтчи, поздоровайся с Джо Лукасом. По всей видимости, нам придется вместе плавать на «Пилар».

— Сеньор Лукас, — заговорил Ибарлусия, подаваясь вперед и пожимая мне руку, — для меня большая честь познакомиться с человеком, который изучает океан. — Пэтчи действительно был невысок, но являл собой пример физического совершенства. У него был безупречный загар, блестящие черные волосы, жемчужные зубы и тело выдающегося спортсмена, словно отлитое из пружинной стали.

— Пэтчи и его брат — лучшие в мире игроки хай-алай, — сообщил Хемингуэй. — А сам Пэтчи — мой любимый партнер по теннису.

Улыбка Ибарлусии стала еще шире.

— Лучший игрок хай-алай — это я, Эрнестино. Я лишь позволяю своему брату играть вместе со мной. Точно так же, как иногда я позволяю тебе победить меня на корте.

— Лукас, — сказал Хемингуэй, — познакомься с моим другом и лучшим старшим офицером «Пилар», господином Уинстоном Гестом. Мы зовем его Волфером, или Волчком. Он один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и спортсменов-многоборцев, каких ты когда-либо знавал в жизни.

Гест тяжело поднялся на ноги и, шагнув ко мне, дружески встряхнул мою руку. Он был крупным мужчиной, но казалось, будто он еще больше, чем на самом деле. Он чем-то напомнил мне Яна Флеминга; у него было полное, румяное, открытое лицо, чуть оплывшее от выпитого. Его пиджак, брюки и галстук были безупречно скроены из дорогого материала, и он носил их с элегантной небрежностью, присущей только очень состоятельным людям.

— Рад познакомиться с вами, господин Гест, — сказал я. — Почему вас называют Волфером?

Гест улыбнулся.

— Это Эрнест придумал. Как-то раз Джиджи заявил, что я похож на парня из фильма про волка-оборотня. Ну, вы знаете... как бишь его? — Я решил, что Гест американец, но он говорил с легким английским акцентом.

— Лон Чейни-младший, — подсказала хорошенькая молодая женщина. У нее был на удивление знакомый голос и шведское произношение. Все присутствующие поднялись на ноги, готовясь перейти в столовую.

— Ага, — отозвался Гест. — Волк-оборотень. — Он опять улыбнулся.

Он действительно был похож на Чейни.

— Джиджи — это младший сын Эрнеста, Грегори, — объяснила Марта Геллхорн. — Ему десять лет. Они с Патриком приезжают сюда каждое лето.

Хемингуэй прикоснулся к руке молодой женщины.

— Дочка, — заговорил он, — надеюсь, ты извинишь меня за нарушение этикета знакомств, но я приберег самое лучшее напоследок. Так сказать, драгоценный камень в короне.

— Это значит, что следующим буду я, господин Лукас, — сказал последний мужчина, еще не представленный мне. Он вышел вперед и протянул руку:

— Гарри Купер.

Потребовалось несколько секунд, чтобы его слова проникли в мое сознание. Я уже упоминал о том, что обладаю фотографической памятью, однако способность вызывать изображение из памяти не всегда означает, что ты можешь мгновенно узнать человека по имени. На секунду я растерялся, словно этот симпатичный мужчина и женщина-шведка были подозреваемыми, которых я откопал в секретных досье и менее всего ожидал увидеть здесь, в этом доме.

Мы с Купером обменялись рукопожатием и взаимными любезностями. Он был высок и худощав, сплошные кости и мышцы, и выглядел лет на сорок — примерно одного возраста с Хемингуэем, но казался более зрелым, хотя это и не было уж очень заметно. У Купера были очень светлые глаза, темный загар профессионального спортсмена либо человека, который работает на открытом воздухе. Он говорил негромким почтительным голосом.

Прежде чем я успел вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел Купера, Хемингуэй потянул меня к молодой женщине.

— И, наконец, главная драгоценность в нашей сегодняшней компании, Лукас. Ингрид, это Джозеф Лукас. Джо, это миссис Петтер Линдстром.

— Миссис Линдстром, — сказал я, пожимая ее крупную, но изящную ладонь. — Очень рад познакомиться с вами.

— А я — с вами.

У нее было красивое лицо с крупными чертами, характерными для женщин Скандинавии, но все в ней, от темно-коричневых волос и густых бровей до пухлых губ и прямого взгляда, излучало куда больше тепла и чувственности, нежели у большинства северянок, с которыми я встречался до сих пор.

— Вероятно, вы знаете ее под именем Ингрид Бергман, господин Лукас, — пояснила Геллхорн. — Вы могли видеть ее в «Гневе на небесах», в «Докторе Джекилле и мистере Хайде».

Вскоре ей предстоит сыграть в... как он называется, Ингрид?

«Танжер»?

— "Касабланка", — ответила миссис Линдстром, издав мелодичный смешок.

Лишь через секунду-другую я понял, что речь идет о названиях фильмов, ни один из которых я не видел, и наконец сообразил, почему Купер и Ингрид кажутся мне такими знакомыми. Я редко ходил в кино, разве только чтобы отвлечься от навязчивых мыслей и выбросить фильм из головы сразу по выходе из зала. Но мне нравился «Сержант Йорк». Я ни разу не видел Ингрид на экране, однако мельком встречал ее фотографии на обложках журналов.

— Быть может, теперь, когда мы все познакомились друг с другом, — заговорил Хемингуэй, кивая, словно метрдотель, — мы на время забудем о любезных манерах и сядем за стол, пока сюда не явился Рамон со своим кубинским мачете?

Мы гуськом направились в столовую.

— Ты забываешь о любезных манерах, — прошипела Марта Хемингуэю, беря под руку доктора Герреру Сотолонго и входя в длинную комнату следом за Купером и Бергман. Хемингуэй посмотрел на меня, пожал плечами, подал руку Ибарлусии, который толкнул его в спину, и кивком велел Уинстону Гесту и мне первыми войти в столовую.

* * *

Уже подали главное блюдо — ростбиф в великолепном соусе с гарниром из свежих овощей — и мы ждали возвращения Хемингуэя с книгой, когда меня окликнула Бергман, сидевшая напротив:

— Вы читали его последний роман, господин Лукас?

— Нет, — ответил я. — А какой именно?

— "По ком звонит колокол", — сказала Геллхорн. На протяжении всей трапезы, чрезмерно чопорной и формальной — вдоль стен выстроились слуги в белых перчатках, — она вела себя как гостеприимная умелая хозяйка, но не могла скрыть неудовольствия в голосе, когда заговаривала со мной. Судя по всему, она считала, что каждый из присутствующих обязан до мелочей знать деяния и произведения Хемингуэя. — Этот роман был бестселлером в прошлом и позапрошлом году и непременно получил бы Пулитцеровскую премию, если бы этот ублюдок Николае Мюррей Батлер — прошу прощения за сквернословие — не наложил вето на единодушное решение комиссии. Клуб «Книга месяца» издал двести тысяч экземпляров, а «Скрайбнерс» — еще вдвое больше.

— Это много? — спросил я.

Словно желая предупредить язвительный ответ Марты, Бергман сказала:

— О, это восхитительная книга, господин Лукас. Я прочла ее несколько раз. Я без ума от героини по имени Мария — она такая чистая и вместе с тем такая упорная. И так умеет любить. Мой друг Дэвид Селжник считает, что эта роль словно создана для меня — видите ли, брат Дэвида, Майрон — кинематографический агент Папы...

— Он продал сюжет «Парамаунту» за сто пятьдесят тысяч долларов, — добавил Купер, поднося к губам скромный кусочек ростбифа. Он ел, повернув вилку по-европейски. — Потрясающе. Извини, Ингрид. Я тебя перебил.

Бергман вновь прикоснулась к его рукаву:

— Вы правы. Это потрясающе. Но ведь и книга невероятно хороша.

— Значит, вы будете играть Марию? — негромко спросил доктор Сотолонго.

Бергман опустила глаза.

— Увы, доктор, — вздохнула она. — Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд, который сменил Демилля на посту директора, решил, что я слишком высока и стара и что у меня слишком большая задняя часть, чтобы весь фильм бегать в брюках.

— Чепуха, сеньора Бергман, — заявил Ибарлусия, подняв бокал с таким видом, будто предлагал тост. — Ваша задняя часть — настоящее произведение искусства... подарок небес всем ценителям истинной красоты.

— Спасибо, сеньор Ибарлусия, — с улыбкой ответила Бергман. — Но мой муж согласен с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, я не получила эту роль. Ее отдали норвежской балерине Вере Зориной.

— Невзирая на мои протесты, — заявил Хемингуэй, который вернулся с книгой и возвышался над столом, буравя присутствующих сердитым взглядом. — Именно поэтому Купер и Ингрид приехали сюда с кратким визитом. Втайне. Если кто-нибудь заявит, что видел их здесь, они откажутся это признать.

Мы решили в обстановке секретности подобрать нужных людей для этой проклятой ленты. Купер прав... я с самого начала знал, что он должен сыграть Роберта Джордана. Теперь Ингрид сыграет Марию.

— Но съемки уже начались, Папа, — сказала актриса. — Еще в прошлом апреле. В горах Сьерра-Невада.

Купер поднял длинный палец, словно стремясь привлечь к себе внимание, прежде чем открыть рот.

— Сняты только кинопробы и батальные сцены, — заметил он. — Я слышал, что Вуд и его люди трудились там не покладая рук в глубоком декабрьском снегу, подготавливая эпизод, в котором самолеты бомбят Эль Сордо — Сэм арендовал специально для этой сцены несколько армейских штурмовиков, — и как-то в воскресенье они торчали весь день на улице, промерзнув до костей и гадая, куда запропастились их самолеты, когда им сообщили, что штурмовиков не будет, и что если они увидят какие-либо самолеты, то им следует доложить о них и спрятаться. Это было 7 декабря.

— День трагедии Пирл-Харбора, — пояснила Марта мне, Уинстону Гесту и врачу, будто слабоумным. Потом она улыбнулась актрисе. — Ингрид, вы должны помнить из нашего разговора двухлетней давности в Сан-Франциско, что именно я первой рекомендовала вас на роль Марии. Задолго до того, как Эрнест высказал эту мысль на страницах «Лайф». Еще до того, как мы поженились. — Она посмотрела на мужа. — Помнишь, дорогой? Я плыла на «Рексе» из Италии, читая твою книгу, и увидела там Ингрид — вы несли малыша за спиной в маленьком рюкзачке, словно красавица крестьянка, бегущая от нацистов; а потом я увидела вас в фильме с Лесли Ховардом...