Комиссар Мегрэ - Три комнаты на Манхаттане

Несмотря ни на что, он оставался на месте, никуда не уходил. Ему даже в голову не приходило, что он может перестать ждать и куда-то уйти. Он видел в зеркале свою улыбку одновременно и напряженную, и детскую, напоминавшую ему его школьные годы, когда все представлялось в трагическом свете, когда было неизвестно, чем закончится очередное приключение.

А сейчас ему сорок восемь лет.

Он ей еще об этом не говорил. Они совсем не затрагивали тему возраста. Скажет ли он ей правду? Или объявит, что ему сорок? Или сорок два?

Впрочем, кто знает, будут ли они вообще считать себя знакомыми через час, через полчаса?

А не потому ли они всякий раз тянут время, не спешат уйти, что не видят ничего, что позволяло бы им быть уверенными в их ближайшем будущем?

И снова улица. Право же, только на улице они чувствуют себя вроде как бы на месте. Надо сказать, что их настроение здесь сразу же меняется к лучшему.

Автоматически к ним возвращается та чудесная легкость, которую они обрели, даже не понимая, как это получилось.

Перед кинотеатром толпилась очередь — кое-где у обивойлоком дверей стояли люди в форме, охранявшие двери дансингов, которые должны были к вечеру открыться.

Они никуда не входили и даже не думали об этом. Неровной, зигзагообразной бороздой прокладывали они себе путь сквозь толпу, пока вдруг Кэй не повернула к нему свое лицо, озаренное уже известной ему совершенно особой улыбкой.

А по сути дела, не с этой ли улыбки все и началось?

Ему хотелось сказать ей как ребенку, прежде чем она заговорила:

— Да…

Ибо он знал, чего она хочет, и она это хорошо понимала. Потому-то и обещала:

— Только один, не больше, ну пожалуйста. А?

На первом же углу они толкнули дверь маленького бара. Он был таким уютным, что казался отгороженным от всего мира и специально предназначенным для влюбленных. Как будто бар нарочно поставили на их пути. Кэй посмотрела на своего спутника выразительно, как бы говоря взглядом:

«Ну, вот видишь?»

Потом, протянув руку, попросила:

— Дай мне пять центов.

Не понимая, чего она хочет, он протянул ей никелевую монетку. Он увидел, как она переместилась к краю стойки, к огромной машине с округлыми формами. Это был автоматический проигрыватель, заряженный пластинками. Такой сосредоточенной и серьезной он еще ее не видел.

Сдвинув брови, она изучала названия пластинок, указанные рядом с металлическими клавишами. Найдя наконец то, что ей было нужно, она включила машину и вновь взгромоздилась на свой табурет:

— Два скотча.

Она ждала с застывшей улыбкой на губах. При первых же звуках он ощутил новый укол ревности. С кем интересно слушала она эту пластинку, которую с такой серьезностью выбирала.

Он с глупым видом уставился на совершенно равнодушного бармена.

— Послушай… Не делай такого лица, дорогой…

А из музыкального аппарата, светившегося оранжевым светом, лилась негромкая мелодия, очень приятная на слух и будто только тебе лично адресованная, одна из тех, которые за полгода, а то и год нежного нашептывания вкрадчивыми голосами убаюкивают тысячи любовных пар.

Она схватила его за руку, сильно сжала ее и улыбнулась ему. Впервые в этой улыбке он разглядел ее зубы, какой-то удивительной белизны, настолько белые, что казались очень хрупкими.

Разве он собирался что-то сказать?

Она приложила палец к губам:

— Тес!..

А чуть позже она попросила:

— Дай мне еще никелевую монетку, пожалуйста.

И так, попивая виски и почти не разговаривая, они в этот вечер непрерывно слушали эту пластинку, прокручивая ее семь или восемь раз.

— Тебе это не наскучило?

Совсем нет. Скуки он не чувствовал. И тем не менее с ним происходило что-то странное. Ему хотелось все время быть около нее. Казалось, хорошо ему может быть только тогда, когда она рядом. Его охватывал смертельный страх при мысли о том, что настанет момент, когда им придется расстаться. И в то же время здесь, как и в кафетерии, как и тогда ночью в сосисочной или в баре, куда они заходили, он постоянно находился во власти острого нетерпения, которое почти физически мешало ему долго оставаться на месте.

Музыка в конце концов вызвала у него такой прилив нежности, что он почувствовал, как по коже пошли мурашки. И все же его не покидало желание поскорее уйти.

Как-то помимо своей воли он произнес:

— Послушаем еще один раз и пойдем.

Он был недоволен тем, что Кэй способна прерывать их стремительное шествие по городу без цели и смысла.

Она спросила:

— Что ты собираешься делать?

Он не знал. Он давно уже утратил чувство времени на повседневной реальности. Да и не хотелось ему снова возвращаться. Хотя какая-то смутная неудовлетворенность мешала ему бездумно наслаждаться моментом.

— Давай пройдемся по Гринич-Виледж, — сказала она.

Не все ли равно? Он был одновременно и очень счастлив, и очень несчастлив. Когда они вышли на улицу, он понял, что она что-то хочет сказать, но не решается.

Просто удивительно, как они оба улавливали малейшие перемены в настроении друг друга.

Она же мысленно задавалась вопросом, смогут ли они взять такси. Ведь у них совсем не было речи о деньгах. Ей же вообще неизвестно, богат он или нет. Потому-то Жанна ужаснулась, услышав сумму, которую пришлось только что заплатить за выпитое виски.

Он поднял руку. Желтая машина остановилась у края тротуара, и они очутились в мягком сумраке автомобиля, как тысячи и тысячи пар в то же самое время. А с двух сторон мелькали разноцветные огни.

Он заметил, что она сняла перчатку. Оказалось, она это сделала только для того, чтобы вложить свою руку в его, и вот так, не двигаясь, они сидели молча до Вашингтон-сквер. Теперь это был уже не тот шумный и безликий Нью-Йорк, который они только что покинули, а квартал города, скорее, похожий на деревню или на небольшой городок, каких можно найти множество в самых разных странах мира.

На тротуарах было безлюдно. Почти не видно магазинов и лавочек.

Какая-то пара вышла из-за угла. Мужчина неумело толкал детскую коляску.

— Я очень рада, что ты согласился сюда прийти. Я была здесь так счастлива.

Он испугался, что, наверное, пришло время им рассказывать друг другу о себе. Похоже, она собирается именно этим заняться. Конечно, настанет момент, она заговорит, тогда и ему придется рассказывать.

Но нет. Она замолчала. Была у нее особо нежная манера опираться на его руку, а сейчас она прикоснулась к нему так, как никогда прежде этого не делала. Ничего особенного в этом вроде бы и не произошло: просто, не останавливаясь, на ходу она слегка коснулась его щеки своей щекой, буквально на секунду задержавшись в этом движении.

— Давай повернем налево.

Они находились в пяти минутах ходьбы от его дома. Вспомнив, что не погасил там свет, он внутренне усмехнулся. Она тут же это почувствовала, они уже ничего не могли скрывать друг от друга.

— А почему ты смеешься?

Он чуть было не сказал ей, в чем дело, но вовремя удержался, решив, что она непременно захочет подняться к нему.

— Да так просто. Сам не знаю почему.

Она остановилась у края тротуара на какой-то улице, застроенной только трех — и четырехэтажными домами.

— Посмотри… — сказала она.

Она указала на один из этих домов с белым фасадом, где видны были четыре или пять освещенных окон.

— Здесь я жила вместе с Джесси.

Чуть подальше, в полуподвальном помещении, сразу вслед за китайской прачечной, виднелся небольшой итальянский ресторанчик, окна которого были прикрыты занавесками в белую и красную клетку.

— Сюда мы чаще всего приходили с ней ужинать.

Она сосчитала окна и добавила:

— На четвертом этаже, второе и третье окно, если считать справа. Это совсем небольшая квартирка. Там лишь спальня, гостиная и ванная.

Казалось, он только и ожидал, чтобы услышать неприятные, раздражающие его вещи, и действительно, ему стало как-то нехорошо на душе. От этого он рассердился сам на себя и спросил почти грубо:

— Ну а что же вы делали, когда Энрико приходил к твоей подруге?

— Я спала на диване в гостиной.

— Всегда?

— А что ты имеешь в виду?

Он знал: она что-то скрывает. Кэй немного неуверенно произнесла последнюю фразу. Когда она отвечала на его вопросы, заметно было ее смущение.

И он с яростью вспомнил тонкую перегородку, которая отделяла его от Винни и ее Ж. К. С.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я думаю…

— Не будем останавливаться, пойдем…

Они были совсем одни в пустынном квартале. Складывалось впечатление, что больше им нечего сказать друг другу.

— Давай зайдем сюда…

Маленький бар, еще один маленький бар. Но этот-то она должна была хорошо знать, поскольку он находился На ее улице. Ну и пусть! Он сказал «да», и вскоре они об этом пожалели, потому что здесь не было той атмосферы интимности, которую они ощущали в баре, где были Недавно. Зал был слишком просторный, с пожелтевшей краской на стенах, с грязной стойкой и стаканами сомнительной чистоты.

— Два скотча.

И тут же добавила:

— Дай мне все же монету.

Была здесь такая же огромная музыкальная машина, во она тщетно пыталась найти свою любимую пластинку. Пока она нажимала на клавиши, отчего звучала самая разная музыка, какой-то мужчина, изрядно выпивший, пытался завязать с ней беседу.

Они выпили свое виски, теплое и бледное.

— Пошли…

И вот они снова на улице.

— Ты знаешь, я никогда не спала с Риком.

Он чуть было не хмыкнул: вот теперь она не называет его больше Энрико, а Рик. Ему-то что за дело, в конце концов? Разве же она не спала с другими?

— Он попытался один раз, да и то я в этом не совсем уверена.

Почему она не понимает, что лучше было бы помолчать? Может быть, она это делает нарочно? У него появилось желание освободить руку, на которую она по-прежнему опиралась, какое-то время идти одному, засунув руки в карманы, зажав в зубах сигарету или, скорее, трубку, чего он еще ни разу не делал, находясь в ее обществе.

— Я хочу, чтобы ты все знал, иначе тебе всякая чушь полезет в голову.

Рик — латиноамериканец, понимаешь? Однажды ночью… Это было два месяца тому назад, в августе… Было очень жарко… Ты ведь жил в Нью-Йорке в сезон жары… В квартире было как в парной. Они вновь оказались на Вашингтон-сквер, медленно пошли по площади, но нарушившееся между ними согласие никак не налаживалось. Почему же она все продолжала говорить, а он делал вид, что не слышит ее? Ну зачем она вызывала в его голове все эти образы, от которых он не может избавиться? У него было желание сурово приказать ей: «Замолчи! «

— И вы втроем приняли душ? — обронил он презрительно.

— Я пошла туда одна и заперла дверь. С тех пор я стала избегать выходить с ним без Джесси.

— Значит, вам случалось выходить вдвоем?

— А почему бы и нет?

И с видимым простодушием спросила:

— О чем ты подумал?

— Так, ни о чем и обо всем.

— Ты что, ревнуешь к Рику?

— Нет.

— Послушай, а ты бывал когда-нибудь в Баре номер один?

Его вдруг охватила страшная усталость. На какое-то мгновение он почувствовал, что ему ужасно надоело таскаться с ней по улицам и он готов воспользоваться первым попавшимся предлогом и покинуть ее. Что же они делают вместе, что их так крепко связывает, будто они уже давно-давно любят друг друга и будут любить вечно?

Какой-то Энрико… Рик… Этот душ втроем… Конечно же, она солгала, он это чувствовал, был в этом уверен. Она была явно неспособна устоять перед таким дурацким предложением.

Она лгала не задумываясь, даже не для того, чтобы его обмануть, а просто из потребности лгать, подобно тому как она испытывает потребность останавливать свой взгляд на каждом проходящем мужчине, улыбаться, желая добиться благосклонности какого-нибудь бармена, официанта в кафетерии или шофера такси.

— Ты видел, как он на меня посмотрел?

О ком это она недавно так сказала? О шофере, который их привез в Гринич-Виледж. Он, вероятно, ее и не заметил, думая только о чаевых. Но, несмотря ни на что, Франсуа прошел вслед за ней в зал, слабо освещенный нежно-розовым светом, где какой-то тип небрежно играл на пианино, лениво перебирая клавиши своими длинными белыми пальцами, из-под которых медленно тянулись звуки, вызывая тягостную грусть.

Еще раньше она специально остановилась, чтобы напомнить:

— Оставь свое пальто в гардеробе.

Как будто он сам не знал этого! Она явно командовала им. Она пересекла зал, следуя за метрдотелем, сияющая, оживленно улыбаясь.

Должно быть, она считала себя красавицей. Он же не находил ее красивой, а любил в ней те следы ударов судьбы, которые различал на ее лице: тонкую, как прозрачная луковичная пленка, сетку морщинок на веках, иногда отливающих лиловым отблеском, и, конечно же, опущенные от усталости уголки рта.

— Два скотча.

Ей явно хотелось завязать беседу с метрдотелем, испытать на нем воздействие своих, как она воображала, неотразимых чар. И она принялась с самым серьезным видом расспрашивать его о совершенно ненужных вещах: какие номера программы уже показали, что сталось с таким-то артистом, которого она здесь видела несколько месяцев тому назад.

Она закурила сигарету, слегка отбросила свой мех на плечи и откинула немного назад голову, потом с облегчением вздохнула:

— Ты чем-то недоволен?

Он ответил раздраженно:

— А чем я могу быть недоволен?

— Не знаю. Но я чувствую, что ты меня сейчас ненавидишь.

До чего же она уверена в себе, что вот так просто и без ухищрений заявляет об истинном положении дел. А в чем она уверена? И что, собственно, его удерживает около нее? Что мешает ему вернуться домой?

Он не находил ее соблазнительной. Она не была красивой. Не была даже молодой. И, словно патина на скульптуре, на ней, вероятно, отложилось множество жизненных превратностей.

А может быть, именно эта патина и привлекала его в ней и вызывала у него волнение?

— Не возражаешь, я сейчас вернусь?

С непринужденным видом она приблизилась к пианисту. И снова чисто автоматически на ее лице возникла улыбка женщины, желающей понравиться.

Она наверняка бы очень страдала, если бы даже нищий, которому она подала два су, не посмотрел на нее с восхищением.

Она вернулась к нему довольная. В ее глазах вспыхивали иронические искорки. И по-своему она была права на этот раз, ибо именно для него и для них двоих пустила она в ход свое обаяние.

Пальцы, бегающие по клавишам, замедлили темп, и та музыка, что они слушали в маленьком баре, вдруг зазвучала здесь, в этом зале с розовым освещением. Она внимательно слушала, чуть приоткрыв рот, а дым ее сигареты медленно поднимался к ее лицу, как дым от ладана.

Когда мелодия закончилась, она порывисто поднялась и, уже стоя, стала укладывать в сумочку портсигар, зажигалку, перчатки и приказала:

— Расплачивайся… и пойдем!

Видя, что он роется в своих карманах, она вернулась назад, чтобы сказать ему:

— Ты даешь слишком много на чай. Здесь достаточно сорока центов.

Во всем этом чувствовалось только одно: она вступала в права хозяйки, вступала незаметно, спокойно, без возражений с его стороны. И в самом деле, он не возражал. Около гардероба она произнесла в том же духе:

— Дай двадцать пять центов.

И, наконец, уже на улице:

— Не стоит брать такси.

Чтобы ехать — куда? Неужели она была так уверена, что они останутся вместе? Она ведь даже не знала, сохранил ли он комнату в «Лотосе», но он был убежден, что она в этом уверена.

— А может, ты хочешь поехать на метро?

Она все же спрашивает его мнение… И он ответил:

— Потом. Я предпочел бы сначала немного пройтись.

Как и накануне, они оказались в самом начале 5-й авеню, и он даже испытал желание повторить все, как было тогда: пройти по тем же местам, заворачивать за те же углы и, кто знает, может быть, заскочить в тот странный подвальчик, где они пили ночное виски?

Он знал, что она устала, что ей трудно ходить на высоких каблуках. Но он был не прочь хоть немного отомстить, слегка помучить. А кроме того, ему хотелось знать, будет ли она протестовать. Это было нечто вроде испытания.

— Как хочешь.

Начнут ли они теперь говорить о себе? Он этого боялся и одновременно ожидал. Он не столько рвался узнать побольше о жизни Кэй, сколько стремился рассказать ей о своей, и в первую очередь сказать наконец, кто он такой, ибо где-то бессознательно страдал оттого, что его принимают за какого-то простого, обыкновенного человека, да и любят именно как самого заурядного.

Накануне она никак не прореагировала, когда он произнес свое имя.

Возможно, никогда его не слышала? Или же ей просто не могло прийти в голову, что может быть что-то общее между мужчиной, которого она встретила на Манхаттане в три часа ночи, и тем, чье имя ей приходилось видеть начертанным крупными буквами на афишах, расклеенных на стенах Парижа.

Когда они проходили мимо венгерского ресторана, она спросила:

— Ты был в Будапеште?

Она и не ждала ответа. Он сказал «да» и увидел, что ей было все равно. В глубине души он смутно надеялся, что появился наконец повод поговорить и о нем, но она завела речь о себе.

— Какой восхитительный город! Мне кажется, что там я была счастлива, как нигде. Мне было шестнадцать лет.

Он нахмурил брови, потому что она заговорила с ним об ее шестнадцати годах, и он опасался, как бы какой-нибудь новый Энрико не затесался между ними.

— Я жила с матерью. Я должна тебе показать ее фотографию. Это была самая красивая женщина, которую я когда-либо в жизни видела.

Ему даже на мгновение показалось, что она специально так поступает, чтобы помешать ему говорить о себе. Интересно, что она думает о нем? У нее, несомненно, сложилось ложное представление. Но как бы то ни было, ее рука по-прежнему крепко сжимала его руку, и не чувствовалось ни малейшего поползновения освободить ее.

— Моя мать была великой пианисткой. Ты наверняка слышал ее имя, ибо она выступала во всех столицах: Миллер… Эдна Миллер… Это и моя фамилия, я снова ее взяла после того, как разошлась. Это моя девичья фамилия. Дело в том, что моя мать никогда не желала вступать в брак из-за своего искусства. Тебя это удивляет?

— Меня? Нисколько Ему хотелось ответить, что его это тем более не удивляет, что он и сам известный артист. Но он-то был женат, и, по сути дела, именно из-за этого. Он на минуту закрыл глаза. Потом открыл снова и увидел себя как бы глазами постороннего человека, но с еще большей ясностью. Вот он стоит на тротуаре 5-й авеню с женщиной, держащей его под руку. Он ее совсем не знает и собирается с ней идти Бог знает куда.

Она неправильно поняла его.

— Тебе со мной скучно?

— Напротив.

— Тебе интересно выслушивать мои девичьи истории? Попросит ли он ее сейчас замолчать или, напротив, продолжить свой рассказ? Он сам не знал.

Он знал только одно, когда она говорила, он ощущал какую-то глухую тяжесть, даже, можно сказать, боль в левой стороне груди Почему? Этого он не понимал. А не хочется ли ему, чтобы было так, будто его жизнь началась лишь со вчерашнего дня? Вполне возможно. Это уже не имело никакого значения. И вообще, ничто уже не имело никакого значения, ибо он вдруг решил больше внутренне не противиться тому, что происходит.

Он слушал ее, продолжая путь, глядя на освещенные шары фонарей, которые тянулись вдоль улицы и уходили куда-то в бесконечность. Мимо бесшумно проносились такси Можно было различить пары, сидящие почти в каждой машине А разве же и он сам не испытывал острейшего желания стать частью такой вот пары? Чтобы за его руку держалась женщина, как это сейчас делает Кэй?

— Зайдем на минутку. Не возражаешь?

На этот раз она пригласила его не в бар, а в аптеку и улыбнулась ему.

И он понял ее улыбку. Как и он, она подумала, что это означает новый этап их близости, ибо ей хотелось купить кое-какие необходимые предметы туалета.

Она позволила ему расплатиться, и это ему понравилось, как и то, что продавец называл ее «мадам».

— Ну а теперь, — решила она, — мы можем вернуться. Он не мог удержаться от иронии, о чем тут же пожалел.

— Как, даже не выпив последнее виски?

— Никакого виски, — ответила она самым серьезным образом. — Сегодня вечером я опять становлюсь, хотя бы ненадолго, шестнадцатилетней девочкой. Тебе не будет скучно?

Ночной портье их узнал. Почему такое удовольствие вызвало простое лицезрение вульгарной вывески сиреневого цвета — «Лотос» — этих нескольких освещенных над входом букв? И не меньшая радость оттого, что жалкий и унылый человек приветствует их как старых клиентов?

Откуда такое чувство удовлетворения, когда они оказались вновь в банальной обстановке заурядного гостиничного номера и увидели кровать с двумя уже подготовленными для сна постелями?

— Сними, пожалуйста, пальто и садись. Слегка волнуясь, он выполнил ее указание. Она казалась тоже взволнованной. Но точно этого он сказать не мог. Были минуты, когда она становилась ему ненавистной, а были и такие мгновения, как сейчас, когда ему хотелось положить голову на плечо этой женщины и разрыдаться.

Он чувствовал себя усталым, но успокоившимся. Он видел и ждал с легкой, еле приметной улыбкой на губах. Она перехватила его улыбку и явно поняла его правильно, ибо подошла и поцеловала, первый раз за день.

Но не с чувственной жадностью и не с тем пылом, который, казалось, был порожден отчаяньем, а очень ласково, не спеша, протянув к нему губы и застыв в нерешительности, чтобы потом прикоснуться к его губам и с нежностью прижаться к ним.

— Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты, он был ей за это очень признателен.

— Теперь посиди спокойно, не двигайся.

Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем маленькую лампу под шелковым абажуром на ночном столике. Потом она направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую накануне Она сочла необходимым разъяснить:

— Сейчас это совсем не то…

И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы алкоголя и воды с серьезным видом хозяйки дома, наполнила два стакана.

Один поставила около своего спутника и как бы между делом коснулась его лба.

— Тебе хорошо?

Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку.

Потом вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему голосом:

— Мне очень хорошо.

Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся нежностью. И это успокаивало их.

Неужели она сейчас опять заговорит?

И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо, почти шепотом начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала их песней.

И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он почувствовал жар в груди.

Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением, своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они вдвоем и отрешены от всего остального мира.

Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны уличные шумы.

Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно тише, чем первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу:

— Тебе хорошо?

Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они прозвучали в нем самом?

— Мне никогда в жизни не было так хорошо.

Глава 3

Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он говорил себе: «Она лжет».

Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за некоторых искажений, преувеличений или пропусков.

Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без конца своим волнующим, хрипловатым голосом.

Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с такой же искренностью?

Самое поразительное то, что ему было все равно, во всяком случае, он на нее за это не сердился.

Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в эту первую ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое пережила в семнадцать лет.

Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с вызовом, очерняла себя в его глазах.

Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени он мог хладнокровно оценивать ее: «Эта женщина имеет привычку не спать до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в мужские объятия».

Все же он не уходил? И даже не испытывал ни малейшего побуждения покинуть ее. И чем отчетливее понимал Ситуацию, тем яснее осознавал, что Кэй необходима ему, и в конце концов покорился.

Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел больше сопротивляться, что бы еще ни услышал.

Почему же она не замолкает? Как все было бы проще!

Он бы обнял ее и прошептал:

— Все это не важно, поскольку мы начинаем все сначала…

Вновь начать жизнь с нуля.

Время от времени она прерывала свой рассказ:

— Ты меня не слушаешь.

— Нет, что ты, слушаю.

— Ты, конечно, слушаешь, но иногда вдруг начинаешь думать о другом.

Он же думал о себе, о ней, обо всем сразу. Он был одновременно и самим собой, и собственным зрителем. Он любил ее и смотрел на нее глазами безжалостного судьи.

Она, например, говорила:

— Мы два года жили в Берлине, где мой муж был атташе в венгерском посольстве. Там, точнее говоря в Сванзее, на берегу озера, и родилась моя дочь Мишель. Тебе нравится имя Мишель?

Но она не собиралась ждать ответа.

— Бедняжка Мишель! Она живет теперь у одной из своих теток, сестры Ларски, которая никогда не выходила замуж и занимает одна огромный замок, километрах в ста от Будапешта.

Не нравился ему этот огромный романтический замок, и тем не менее это могло оказаться правдой, а могло быть и выдумкой. И он задавался вопросом: «Интересно, скольким мужчинам она рассказывала эту историю? «

Он нахмурился… Она сразу это заметила.

— Тебе надоело слушать о моей жизни?

— Да нет же.

Несомненно, это было столь же ей необходимо, сколь и последняя сигарета, которая заставляла его обычно испытывать острое нетерпение, ожидая, когда она кончит курить. Да, он чувствовал себя счастливым, вернее сказать, знал, что скоро будет счастлив, и потому так спешил покончить раз и навсегда с прошлым, а может быть и с настоящим.

— Его назначили первым секретарем посольства в Париже, и мы должны были поселиться прямо в здании посольства, потому что посол был вдовцом, а нужна была женщина для официальных приемов.

Когда же она ему лгала? В их первом разговоре о Париже, еще там, в сосисочной, она утверждала, что жила напротив церкви д'Отей, на улице Мирабо. А венгерское посольство никогда не помещалось на улице Мирабо.

Она продолжала:

— Жан был мужчиной высокого класса, одним из самых умных людей, которых я когда-либо встречала…

И он ревновал. Его раздражало, что она еще плюс ко ему называла бывшего мужа не по фамилии, а по дени.

— Видишь ли, это был знатный господин у себя на родине. Ты не знаешь Венгрии?

— Почему? Знаю.

Она отмахнулась от возражения, нетерпеливо стряхнув пепел своей сигареты.

— Ты не можешь ее знать. Для этого ты слишком француз. Даже я, хотя и родилась в Вене и во мне есть венгерская кровь по линии бабушки, все же не сразу привыкла. Ведь когда я говорю «знатный господин», то это надо понимать не в современном смысле, а в старинном, средневековом. Это был именно «знатный господин» тех далеких времен. Я видела, как он стегал кнутом слуг. Однажды в Шварцвальде нас чуть не опрокинул шофер. Он свалил его ударом кулака, потом бил каблуком по лицу и спокойно мне заявил: «Жаль, что у меня нет с собой револьвера. Этот недотепа мог бы вас убить».

А Комбу по-прежнему не хватало смелости, чтобы сказать:

— Помолчи, пожалуйста.

Ему казалось, что такая болтовня принижала их обоих — ее, потому что она говорила, а его, потому что слушал.

— Я тогда была беременна. Этим частично объясняется его ярость и его жестокость. А ревновал он до такой степени, что даже за месяц до родов, когда никакому мужчине не могло прийти в голову за мной ухаживать, он следил за мной с утра до вечера. Я не имела права выйти одна. Он запирал меня на ключ в квартире. Более того, забирал мою обувь и все платья и прятал их в комнате, ключи от которой были только у него.

Как она не понимает, что зря все это говорит и что делает еще хуже, когда добавляет:

— Мы жили в Париже три года.

Вчера она заявляла, что шесть лет. С кем же прожила она еще три года?

— Посол (кстати сказать, умер в прошлом году) был поздним из самых крупных наших государственных деятелей, ему было уже восемьдесят лет. Он чувствовал ко мне отеческую привязанность, ибо был тридцать лет вдовцом, а детей у него не было.