Комиссар Мегрэ - Суд присяжных

— Это еще не Гpacc, — предупредил кондуктор.

А он увидел огни и крикнул в ответ, соскакивая на ходу:

— Заткнись!

И только пройдя метров сто, прочел на дорожном указателе надпись «Кань-сюр-Мер». Была половина первого ночи. Заметив на большой дороге какой-то странный бар и стоящие у входа две большие машины, он толкнул дверь и очутился в наполненной табачным дымом узкой комнате, разделенной высокой стойкой, перед которой стояло три табурета. Слышался громкий разговор. По одну сторону стойки — до предела возбужденные англичане, по другую — две женщины, одна из них очень толстая, которые старались, как умели, отвечать на вопросы иностранцев, мешая французские слова с английскими, Когда им было непонятно, что у них спрашивают, они по-идиотски хихикали.

Малыш Луи проскользнул в угол и заказал мятного ликера.

Глава 6

Он не подозревал, что отныне все мельчайшие его действия приобретут значение и что в течение года ему придется объяснять причины поступков, над которыми он не задумывался даже в те минуты, когда их совершал.

Например, когда он переступил порог этого бара, на него напала такая хандра, что ему и разговаривать ни с кем не хотелось. Малыш Луи вообще не любил англичан. Значит, у него была причина сидеть в уголке, тем более что глупый смех одной из женщин за стойкой вызывал у него отвращение.

А потом, когда англичане здорово нализались и все еще продолжали пить, они стали друг перед другом выхваляться — кто из них сильнее и ловчей. К тому времени они уже так упились, что море им было по колено, и после каждого дурацкого фокуса раздавались взрывы истерического смеха.

Малыш Луи с развязным и презрительным видом потребовал вдруг колоду карт, привычным жестом распечатал ее, подвалил к компании и стал вместе с ними пить, а они безуспешно пытались подражать его манипуляциям. Прошел час, а он все еще показывал фокусы, коверкая английские слова и жестикулируя.

Одному из англичан, рыжему парню, не терпелось отсюда уехать, и он дважды шепнул на ухо Малышу Луи:

— Кино?

Послышался шум моторов. Женщинам удалось получить с клиентов чаевые. Свежий воздух ворвался в зал, и Малыш Луи вдруг услышал, как кто-то из компании, стоя в машине с откидным верхом, крикнул ему:

— Come in! [1]

Он понял, что его приглашают, а когда рыжий еще раз повторил слово «кино». Малыш Луи решил отвезти их на одну известную виллу в верхней части Канна.

Конечно, он не забыл о Жэне и его дружках, но ему казалось, что он от них ускользнул, к тому же добрая порция виски помогла ему быть довольным собой.

Сложилось так, что в Канне они потеряли время на ожидание второй машины, которая неизвестно почему прибыла только через полчаса. Потом искали дорогу на виллу. Добравшись, позвонили в дверь и долго галдели перед домом, глядя на закрытые окна. Наконец одно из них отворилось, и старая неряшливая женщина заорала:

— Да вы что, рехнулись? Не видите — закрыто!

— А мадам Розы нет? — спросил Малыш Луи.

Ему хотелось, чтобы англичане по крайней мере убедились, что это заведение ему знакомо.

— Говорят вам, закрыто! Если не прекратите шум, вызову полицию.

Машины покатили дальше. Малыш Луи не знал, куда они едут. Спутники его дремали, а когда добрались до Эстереля, стало уже светать.

Остановились в Сен-Рафаэле. Небо на востоке порозовело. Малышу Луи что-то сказали, но он не понял. Тогда англичане открыли дверцу и указали ему на тротуар.

Он очутился у вокзала. Стрелки больших тусклых часов показывали половину пятого. На улицах, казавшихся слишком широкими, — ни малейшего признака жизни.

Машины отъехали, а англичане, ухмыляясь, махали ему. Неужели они посмеялись над ним?

Он подумал, что будить хозяина гостиницы не стоит.

Спать все равно оставалось не много. Потом ему это припомнят: «Значит, вы прогуливались по улицам в полном одиночестве?»

Видит бог, было именно так. Он обогнул газетный киоск, разглядывая маленькие рыбачьи лодки с трескучими моторами, скользившие по сверкающей глади.

Малыш Луи размышлял, насколько это было возможно после бессонной ночи и выпитого виски, к которому он не привык. Лучше всего на несколько дней исчезнуть, подумал он, чтобы Жэн с компанией потеряли его из виду.

Узнав, что на Ле-Фарле скоро пойдет «мишленка»[2], он решил съездить к матери, с которой не виделся полгода.

Для него, как и для многих других, побережье от Марселя до Ниццы и Монте-Карло представлялось огромным бульваром, изъезженным машинами, автобусами и «мишленками», в которые порой садятся бог весь зачем.

Он выпил кофе с двумя рогаликами, но потом так никогда и не вспомнил, в каком это было баре. Он сумел только ответить на вопрос присяжных, что из внутреннего помещения несло столярным клеем и что хозяин был насупленный коренастый брюнет.

Почему бы ему не дать телеграмму Констанс? Он подошел к вокзальному телеграфу и стал прилежно выводить буквы, делая немало ошибок: ведь Малыш Луи не окончил школы.

«Вынужден ненадолго уехать делам вернусь через три дня Луи».

Когда его потом, на суде, спросили, не заметил ли он чего-нибудь необычного, и он ответил, что нет, председатель торжествующе заявил: странно, что подсудимый не обратил внимания на непредвиденную восьмиминутную остановку, происшедшую из-за аварии за первым поворотом после Сент-Максима.

Его это ничуть не поразило. Как раз в те минуты он зачитался в газете продолжением романа, начала которого не знал и никогда не узнал конца. Он и не глядя в окна инстинктивно почувствовал, что находится в Каркеране.

Ла-Фарле был отсюда недалеко, на полпути между Каркераном и Ле-Праде, по правую руку, там, где, проходя по засушливой равнине, видишь только темную зелень виноградников на красноватой земле да еще время от времени попадается хибарка, которая в раскаленном зноем воздухе кажется мухой, попавшей в сироп.

Дом старого Дютто, иначе говоря — дом его матери, стоял на отшибе, и он пошел кратчайшим путем, по тропинке, окаймленной тростником, где трещали цикады. Он издали узнал человека, с которым когда-то был знаком по школе: кряжистый малый, уже располневший, проехал мимо него на телеге. Малыш Луи не поздоровался с ним, а тот либо его не заметил, либо, задремав под стук колес, принял за обычного прохожего.

Нужно было пересечь еще один виноградник. Как всегда, он подошел к дому со двора. Следовало соблюдать осторожность: перед тем как войти — разведать, в каком настроении Дютто. Над лоханью склонилась знакомая фигура. Черная крестьянская юбка с подоткнутым подолом.

Ниже колен красные тесемки, которыми подвязаны чулки.

— Ма… — окликнул он.

Женщина обернулась, прищурив от солнца глаза, и сразу спросила:

— Зачем явился?

— Ни за чем. Просто так. Пришел проведать тебя.

— Подумать только, в такой час…

Она позволила сыну поцеловать себя в лоб, но по-прежнему смотрела на него недоверчиво:

— Бьюсь об заклад, ты опять что-то натворил.

— Да нет же! Просто был поблизости и подумал…

— Ты, верно, подумал, что можно будет перехватить у меня сотню. Самое времечко! Дютто, кажись, вот-вот отдаст богу душу, а я так и не узнала, составил ли он завещание. Такой подлюга…

— А где он?

— В доме. Можешь заглянуть в окно.

— А он не разорется?

— Да что ты! Ему нынче и рта не раскрыть.

Луи приоткрыл окно. Как раз напротив на высокой деревенской кровати лежал старик с открытыми глазами и слюнявым ртом, а вокруг его головы вился рой синих мух. В комнате стоял отвратительный запах, как от прокисшего молока.

— Не бойсь! Он тебя даже не узнает. Он уже десять дней все равно как живой труп.

У нее всегда был визгливый голос, и будь Дютто в сознании, он все бы услышал.

— Ма, а ты врача звала?

— В первый день. Он спросил, хочу ли я отправить его в больницу. Я не захотела. Никогда ведь не знаешь…

Малыша Луи окружили куры, такие же длинноногие, как те, которые копошились в этом дворе, когда он еще был малышом. Старуха отжала тряпки и, насилу выпрямившись, похожая на изношенный механизм, направилась к дому.

— Ты сытый? — спросила она.

— Нет.

— Где лежит хлеб, ты знаешь. А в шкафу соленая рыбешка.

Нигде с такой остротой не ощущаешь бедность, как в этой хибаре, хотя она и была окружена виноградниками с набухшими гроздьями. Все ставни были закрыты, некоторые даже заколочены — так здесь боялись света. Котята, смахивающие на больших крыс, разбежались при появлении Малыша.

— Сестру-то хоть видел?

— Давненько.

— Чем ты занимаешься, я не спрашиваю. Путного от тебя не дождешься.

Малыш Луи ничего не ответил, но ему сразу стало не по себе. Еду он приготовил сам. Он не помнил, чтобы здесь, как у других, садились за стол вместе; в этом доме, где каждый гнул свое, так ненавидели друг друга, что, слушая скандалы, можно было принять его обитателей за умалишенных.

Ссоры и сейчас было не избежать. А из-за чего?

Это даже трудно объяснить. Старуха бросила такую фразу:

— Подумать только, как это ты унюхал!

— Что унюхал?

— Да что Дютто помирает. Тебя сразу же принесло, да только ты прикидываешься, что денег тебе не надо.

— Поверь, я…

— А я знаю тебя как облупленного. Как заведутся у меня гроши, так ты тут как тут и станешь мне опять грозить, как делывал в четырнадцать лет.

У нее была удивительная память на такого рода вещи.

Она не забывала ни одного проступка сына, помнила даже, когда это произошло, дату, погоду, все мелочи.

История, о которой она вспомнила, могла показаться и драматической и забавной. В то время в Тулоне начали крутить первые американские фильмы, и Малыш Луи добирался в город, цепляясь за кузов грузовиков. Он и его товарищи только и знали, что играть в бандитов, и каждый таскал в кармане черную тряпку, которая могла сойти за маску.

И вот однажды Луи полусерьезно-полушутя появился в такой маске у матери в комнате, когда та одевалась, и приказал:

— Гони пять франков! Пять франков, или стрелять буду.

У него был всего лишь игрушечный пистолет «Эврика». А она ему припомнила эту историю десять лет спустя.

— Как только подумаю, что твой бедный отец отгрохает, бывало, девять или десять часов в шахте, а потом даже в кабачок не зайдет… Просто диву даюсь, как от него пошло такое семя!

Луи засвистел. Мать рассвирепела. Через открытую дверь виден был Дютто на кровати, с глазами, устремленными в потолок, и такими же застывшими чертами, как у старика с каменным лицом в Ницце.

Может быть, ему что-нибудь нужно? Вполне вероятно. Но как это узнать? Он же не в силах ни двигаться, ни говорить.

— До чего вредный, сволочь! — продолжала она. — Двадцать лет держал меня в служанках, да еще такое вытворял, что и сказать срамно. А теперь вот собрался на тот свет, а мне ни гроша не оставил. И как мне теперь жить, такой старой? Ведь я еле-еле из колодца ведро вытягиваю. А от такого сыночка, как ты, какой прок, коли никогда не знаешь, в тюрьме он или на свободе. Да и дочка, твоя сестрица, тоже хороша! Как стала хозяйкой бара, так и за мать не признает. Помню, на рынке притворилась, что меня не узнала. Ей, видите ли, зазорно, что мать фасолью торгует, покупателей скликает!..

Бьюсь об заклад, меня даже в богадельню не возьмут.

Она плакала, не переставая говорить, снова распаляясь. Такой он ее знал всегда. Знал также, что мать настрадалась в жизни. Быть может, в Лилле, когда пришли немцы, у нее было нервное потрясение?

С годами она все переносила тяжелее, и можно было представить ее жизнь вдвоем со старым Дютто, который слыл за самого подлого человека во всем Ле-Фарле и о котором еще тридцать лет назад говорили, что он «не такой, как другие».

— Послушай, ма!

— С чего это ты стал носить кольца? — На левой руке у него было кольцо, и это не ускользнуло от холодного взгляда матери. — Ты носишь кольца, как девчонка, и ты…

Должно быть, у него сорвалась с языка грубость. Она ответила тем же. Потом невозможно было вспомнить слова, слишком они бессвязные. Трудно найти последовательность в этой перебранке, где каждый старался посильнее обидеть другого. А перед глазами у них все время был старый Дютто в его ужасной неподвижности.

Наконец терпение Малыша Луи лопнуло. С него хватит! Лишнего мамаша наговорила! Он ухватил стул за ножку и начал колотить по окнам, по кастрюлям, упиваясь грохотом и дребезгом осколков.

— вдавиться мне, если я когда-нибудь еще приду сюда!

— Не удавку тебе, а…

Он выскочил, задыхаясь от гнева и забыл свою соломенную шляпу; в пятидесяти метрах от дома столкнулся со своим старым разжиревшим товарищем, который, вероятно, все слышал. Луи с ним не поздоровался, а тот обернулся ему вслед.

Кстати, какой это был день? Малыш Луи даже этого не знал. Все смешалось, он не спал ночь, часы бежали один за другим. Он прошел через поселок, ни с кем не здороваясь, дошагал до Прадс и решил выпить рюмку в трактирчике со стенами, выкрашенными светло-зеленой краской. Похоже, там его знали, но ему совсем не хотелось разговаривать.

Вскочив в первый проходящий автобус. Малыш Луи доехал до Тулона, а там от нечего делать пошел в кино.

Что еще он делал в эти два дня, о которых у него потом потребуют отчета с точностью до минуты? Ссора с матерью вконец испортила ему настроение. Она всегда мечтал иметь мать, как у всех, исполненную снисходительности, прощавшую своему сыну все и готовую прийти ему на помощь в любых обстоятельствах. У него всегда было по-другому. Мать судила его, быть может, даже суровее, чем нужно.

Конечно, у него были поползновения вернуться в Марсель, в бар «Экспресс», где он обязательно встретит Жэна и других, и объясниться с ними начистоту.

А пока он купил новую кепку на Кронштадской набережной у одного бывшего чемпиона по регби, который его узнал и подумал, что Луи до сих пор живет в Авиньоне.

Теперь у него в кармане оставалось уже только сто пятьдесят франков, и он решил попроситься на ночлег к сестре.

— Что с тобой? — спросила она, увидев Луи.

— А что со мной должно быть?

— Не знаю. Что-то ты не в себе.

— Чего тебе чудится? У меня все в порядке.

Зять не любил его, но это не помешало им до часа ночи играть в белот. Переночевал он на матраце в баре, как уже бывало не раз. Утром помог отправить пустые бутылки, около одиннадцати перекусил, сел в автобус на Тулон, а там, напротив вокзала, сыграл партию в занзи с каким-то арабом.

Он томился. Ему очень хотелось знать, что слышно в Ницце, и, дотянув до трех часов, он, не в силах больше выдержать, вскочил в автобус, который шел только до Сен-Рафаэля. На бульваре ему показалось, что он узнал машину одного из англичан, но не обратил на нее внимания и запомнил только, что над номером стояли буквы «G. В.».

Он мог бы в тот же вечер вернуться в Ниццу, но попал на праздник, танцевал, познакомился с молоденькой гостиничной горничной, от которой пахло чесноком, и не расставался с ней до двух ночи, так и не добившись того, на что рассчитывал.

На этот раз Луи заночевал в гостинице. Утром побрился и в одиннадцать, оказавшись в Ницце, бодрым шагом, с напускным спокойствием направился к вилле Карно.

Ключ от квартиры был у него. Войдя в парадную, он не заметил консьержки, которая редко сидела у себя.

Поднялся наверх, не встретив никого из жильцов, услышал знакомый голос Нюты, разучивающей «Колыбельную» Шопена.

И тут же, едва открыв дверь, он почувствовал страшный запах и с беспокойством остановился, обнаружив в комнате полный беспорядок: выдвинутые ящики, кучу разных вещей, валяющихся на ковре.

Войдя в спальню, он еле сдержал крик. На неубранной постели лежала Констанс в короткой рубашке, с перерезанным горлом и пятнами крови от груди до бедер.

Первым его побуждением было открыть окно, потому что запах был невыносимым, но он тут же передумал и решил бежать. Поспешно вышел, забыв запереть дверь на ключ, кубарем слетел с лестницы и очутился на улице, стараясь овладеть собой, идти как все, дышать нормально.

Шел он долго. Прежде всего нужно было покинуть опасную зону. Ему очень хотелось пить. В горле пересохло. Но только в конце проспекта Победы он осмелился зайти в бар и заказать аперитив.

Малыш Луи видел себя в зеркале между бутылками. Он пока ни о чем не думал, только пил, и аперитив показался ему таким же мерзким, как воздух в комнате. Он не удержался от гримасы. Хозяин удивился:

— Невкусно?

— Дайте чего-нибудь другого. Коньяку или рому.

— Что же все-таки дать, ром или коньяк?

Ему удалось улыбнуться. Очень глупо выдать себя эксцентричным поведением в баре, где хозяин тоже малость соображает.

— Я чуть было не угодил под трамвай, — объяснил он. — Меня здорово стукнуло.

— Такое же случилось на прошлой неделе как раз у нашего дома. Старуха попала под трамвай, ей отрезало голову.

Он так нервничал, что тут же подумал, не сказал ли хозяин это с умыслом. Может быть, все уже знают об убийстве Констанс.

Выйдя из дома, он даже забыл оглядеться, чтоб проверить, нет ли ловушки. А ведь выслеживать его могли.

Он встал и выглянул на улицу, но причин для беспокойства не обнаружил.

— Ну, как ром, хорош?

— Очень. Спасибо. Налейте еще. — Луи выпил залпом и вытер рот. — Сколько с меня?

Он пошел в направлении, противоположном вилле Карно, и вздрогнул, очутившись напротив Дворца правосудия, такого же безлюдного, как на открытке.

Добравшись наконец до тенистой улочки, он уселся за круглым столиком на террасе кафе, рядом с зеленщиком, и попытался собраться с мыслями.

Преступление, конечно, совершил Жэн! В этом он не сомневался. Не сомневался и в том, что это заранее рассчитанная месть. Очевидно, что, как только труп Констанс обнаружат, все улики падут на него. Малыша Луи, который с ней жил.

Он совершил ошибку, убежав сразу. Следовало осмотреться, удостовериться, не оставил ли он следов, и подумать, как быть.

Вдруг он вздрогнул и резко выпрямился. Ощупал карманы и понял, что оставил ключ в дверях. Сможет войти любая соседка. Установят, что ключ принадлежит ему, обнаружат отпечатки пальцев…

Первым порывом его было мчаться на виллу Карно, но следовало еще расплатиться.

Потянулись ужасные часы. Пробираясь вдоль стен, невольно оглядываясь, а иногда идя обычной походкой, он обошел все бары, где можно было встретить Луизу, но спрашивать о ней не решился. Несколько раз подходил метров на сто к вилле Карно и был почти уверен, что слежки за домом нет.

Впрочем, если бы преступление было раскрыто, кто стал бы держать труп в комнате в такую жару?

Он все думал, пока дико не разболелась голова. Приходил к различным заключениям, из которых самым существенным было одно: в кармане у него осталось всего-навсего девяносто два с половиной франка!

Малыш Луи не мог понять, то ли на улице очень знойно, то ли его просто бросает в жар. В городе отмечали какой-то праздник. Кое-где в окнах вывесили флаги, по улице прошел духовой оркестр. А может быть, сегодня просто воскресенье?

Раза три, не меньше, он порывался пойти в уголовку и выложить все начистоту или, скорее, уверял себя в том, что решится это сделать. Но в последнюю минуту что-то его останавливало.

Сквозь зубы он твердил, что волен это сделать, что ему никто не в силах помешать, воображал, что бросает эти фразы в лицо Жэну и Чарли, и ему казалось, что он видит, как они улыбаются, беспощадно и презрительно.

Нет, в уголовку он не пойдет. Теперь ему это ясно как дважды два. Не пойдет потому, что не может пойти — что-то мешает ему так поступить, какое-то чувство, похожее одновременно на восхищение и на страх, а еще на уважение к самому себе.

Но как они рассчитались с ним! Отомстили жестоко Я хладнокровно.

А теперь, быть может, наблюдая издали, видят, как он ходит вокруг дома, постепенно приближаясь к нему, как бродит по барам и пьет ром, рюмку за рюмкой, отчего взгляд его становится обреченным и саркастическим.

— Прежде всего, — проворчал он сквозь зубы, — мне не поверят. Никто мне не поверит.

И он бродил, перепуганный и озлобленный, преследуемый мыслью, что сам же подвел себя отпечатками пальцев, раздавленный сознанием всемогущества «марсельцев».

Так или иначе, нужно дождаться ночи, а значит, ему предстоят новые рюмки рома и хождение по тротуарам.

Глава 7

Со временем люди, чья компетентность засвидетельствована дипломами, будут серьезно рассуждать о предумышленности, как если бы она имела хоть какое-то отношение к делу. Обвинение в предумышленности вызвали перчатки. А он-то случайно подумал о них около восьми вечера, когда большинство магазинов уже закрылось, а в лавчонке, принадлежащей двум старым девам, которые торговали и зонтиками, резиновых перчаток не нашлось, и он купил по дешевке кожаные, да к тому же еще желтого цвета.

Перепалку на суде вызовет умозаключение адвоката:

— Если бы Луи Берт, — (ему возвратили имя и фамилию, которыми он почти никогда не пользовался: уже в школе его звали Малыш Луи), — не оказался в полку единственным человеком, способным таскать говяжьи туши, если бы из-за такой физической силы его не использовали на бойне, хотя по профессии он столяр-краснодеревщик, Берт не научился бы рубить мясо и, следовательно, не сумел бы…

А розовощекий коротышка прокурор с шелковистыми седыми волосами и тонкими, закрученными кверху усиками подпрыгнет, как чертик из коробочки, и выкрикнет с искренним негодованием:

— Вы уж скажите прямо, что за это ужасное убийство ответственна французская армия!

И эти люди, как и многие другие, будут спорить о степени его вменяемости. Но разве можно ее определить, находясь в зале суда, а не там, где все это случилось? Ведь и сам Малыш Луи не мог разобраться в своем тогдашнем состоянии и рассказать, о чем он думал в течение последних двух суток. Чего только не приходило ему в голову, хотя бы в первые часы того злополучного дня, когда он вернулся после полудня на виллу Карно.

А тут еще ром, который не опьянил его, но понемногу превратил в беспомощную жертву, обезумевшее от страха насекомое, зажатое в огромном кулаке.

И в конце концов, все эти люди никогда ничего не поймут. Не поймут и его реакции или, скорее, отсутствия реакции: ведь, обнаружив труп Констанс, он сперва был лишь раздосадован, а потом убежал, гонимый страхом ареста, сожалея, что рядом с ним нет Луизы.

Его мучило одиночество. Признавшись в этом, он рассмешил бы присяжных. Но это была правда. Одиночество было ему нестерпимо, а он всегда был одинок!

Конечно, не по вине этой бедной женщины, его матери, не похожей на других матерей. Малыш Луи прекрасно помнил — ему не было пяти, и что он мог тогда натворить? — как она с отчаяньем закричала на него:

— Навязался ты на мою голову!

Мэр селения Ле-Фарле терпеть не мог Малыша Луи и всякий раз напоминал полевому сторожу[3], чтобы тот получше приглядывал за сорванцом. И все они так. А уж парни из Марселя, Жэн и его дружки, и вовсе ничего не понимали. Они не сомневались, что Малыш Луи для того и связался с ними, чтобы стать членом шайки.

Да ведь и любовь была для Луи не увлечением женщиной, а просто жизнью вдвоем, избавлявшей от одиночества.

«Баста!» — говаривал он себе, чтобы избавиться от неприятных мыслей. Он и нынче с утра до вечера мог повторять «баста».

Но вот что раздражало больше всего — не успевал он прогнать одну мысль, как появлялась другая, не менее мрачная, тогда как все окружающие жили своей повседневной дурацкой жизнью, ни о чем не догадываясь и с безразличными лицами слоняясь по улицам.

Смекни он сразу, как все получится, — удалось бы ему вовремя удрать в Италию или нет? Уж так ли необходимо было возвращаться за ключом, на котором остались отпечатки его пальцев? Позарились ли «марсельцы» на. старухины деньги и нашли ли их? А может быть, просто хотели ему отомстить? Сумели ли они увезли Луизу?

А если…

Факты утрачивали реальность, а он с больной головой, как после кошмарного сна, все думал, беспрерывно возвращаясь к исходному пункту, стараясь обрести ясность мысли, ни на что не обращать внимания.

Он невольно пожимал плечами, заметив вдруг чье-то безмятежное лицо, бог весть зачем промелькнувшее в людском потоке.

А причиной всему — ключ в двери, труп, кровь…

Он находил решения, отбрасывал их и вдруг спохватился, что совершенно забыл о перчатках и остром ноже на кухонном столе.

В комнате на зеркальном шкафу он видел вместительный чемодан. Констанс говорила, что купила его еще в прошлом году к лыжному сезону.

Таких подробностей громоздилось сотни и тысячи. Они путались в сознании, и Луи пытался привести их в порядок.

Кстати, на месте ли квитанция на норковое манто?

Он-то знал, где она хранилась, и подумал: а знала ли об этом Луиза? Если знала, то, конечно, должна была прихватить ее.

В тот день Луи не обедал. Дождавшись половины десятого, он вошел в виллу Карно и поднялся по лестнице с видом возвращающегося к себе жильца. Его тут не раз видели, и никто на него не обратил внимания.

Полиция могла находиться в доме, устроить засаду, но никого там не было, и коридор тоже был пуст.

Луи надел перчатки, дотронулся до ключа, и в то же мгновение соседняя дверь отворилась и выглянула Нюта, освещенная сзади так, что он лишь смутно различал ее лицо.

— Это вы? — спросила Нюта.

Он не сразу нашелся, что ответить, и она пробормотала, притворяя дверь:

— А я думала, что после такой ссоры вы больше сюда не вернетесь.

Час от часу не легче! Может быть, Констанс отбивалась от убийцы, а соседям послышался шум ссоры?

Наступит день, когда ему начнут перемывать косточки, с возмущением разглагольствовать о его чудовищном хладнокровии. А что он сможет возразить? Он сделал то, что требовалось. И ведь в самом деле Малыш Луи все предусмотрел, ничего не оставил на волю случая, даже бессознательно поступая так, как нужно.

Например, когда он относил в чемодане верхнюю часть туловища убитой, тщательно завернув ее в одеяло, он с полчаса дожидался, пока разойдется публика после киносеанса.

Первым делом Луи подумал, что лучше всего отделаться от ноши, бросив ее поскорее в море где-нибудь на другом конце Английской набережной. Но как назло не было ни ветра, ни волн — значит, сообразил он, чемодан будет завтра же обнаружен.

Вот почему Луи предпочел дойти до порта: он знал, что там глубоко — пароходы причаливают прямо к набережной.

У него был один большой чемодан, и нужно было освободить его для следующего раза. Дважды он привязывал тяжелый камень к свертку, как делают, когда топят собак.

На виллу Карно он возвратился около четырех утра.

Войдя в квартиру, просидел там довольно долго, совершенно обессиленный. Машинально закурил сигарету, налил себе вина и подумал: «Только бы не заснуть». Открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха.

А затем так усердно принялся за уборку, что сверху постучали, чтобы он перестал шуметь.

Он вымыл пол, обтер мебель, привел все в порядок, старательно уничтожил малейшие следы и ни минуты не переставал думать о «марсельцах», не сомневаясь, что это дело их рук. Не обнаружив ни денег, ни драгоценностей, Луи нашел бумаги Констанс, сложил их в собственный чемодан вместе с бельем, костюмами и галстуками.

Больше всего его злило исчезновение Луизы. В такие минуты он мог еще злиться! Ему казалось, что исчезновение Луизы входило в дьявольский умысел Жэна: бросить его одного, совсем одного, не оставив иного выхода, кроме постыдного бегства. Ведь после покупки перчаток у него осталось пятьдесят франков.

Луи сел у окна, нетерпеливо поглядывал на наручные часы — подарок Констанс. Ровно в шесть утра, когда в квартале раскрылись первые окна, он вышел на улицу, нашел на ближайшем перекрестке такси и, подъехав к дому, распорядился:

— Подождите здесь минуту, я сбегаю за вещами!

Весь план был продуман заранее; он поднялся по лестнице, затем вскоре спустился, нарочно грохоча чемоданом, распахнул парадную дверь и потом постучал консьержке:

— Мадам Сольти! Садам Сольти! Выгляньте, пожалуйста, на минутку.

Малыш Луи знал, что она еще спит и появится заспанная, с мутным взглядом, плохо соображая. Открыв застекленное дверное окошко, консьержка не могла не услышать шум мотора и, увидев Малыша Луи с чемоданом в руке, спросила:

— Уезжаете?

— Да, вместе с госпожой д'Орваль. Она уже в машине. Сначала поедем в Париж, потом, скорее всего, в Голландию. Квартира заперта. Если не вернемся к сроку, вышлем вам квартирную плату.

Выслушав все это, консьержка и не подумала выйти на улицу. Она не усомнилась, что квартирантка сидит в машине.

— На вокзал! — бросил Луи шоферу, затем, наклонившись к нему, вежливо попросил:

— Пожалуйста, побыстрее! Моя приятельница уехала раньше, чтобы успеть сдать крупные вещи в багаж.

На вокзале он протянул шоферу последний пятидесятифранковый билет, но у того, как на грех, не оказалось сдачи. Шоферу пришлось идти в кафе менять деньги.

Малыш Луи дожидался его на тротуаре.

Ярко светило солнце. На вокзале было людно, сразу прибыло два поезда. Малыш Луи минут десять потолкался среди пассажиров, потом спустился в туннель и вышел в город.

Первым делом он занес чемодан в кафе, чтобы развязать себе руки, но оставил при себе некоторые документы, принадлежавшие Констанс, и среди них — квитанцию на норковое манто, которую час спустя предъявил хозяину ателье, где оно было сдано на хранение.

Луи опасался, что возникнут трудности, но ему тут же вручили бланк на выдачу, который он подписал первой пришедшей на ум фамилией — Мариани.

Он не чувствовал ни усталости, ни угрызений совести, ни страха, ровно ничего, загипнотизированный необходимостью срочно раздобыть деньги, чтобы поскорее уехать из Ниццы, где полиция и прежде не теряла его из виду.

В начале двенадцатого, держа в руке картонку с меховым манто, он направился в ломбард, как вдруг на углу чуть было не столкнулся с шедшей на урок Нютой.