Комиссар Мегрэ - Ранчо “Кобыла потерялась”

— А я ведь уничтожил пленку, — растерянно заметил Джон.

— А ты, может, еще заходил с фотографом в темную комнату?

— Я стоял у двери.

— Что не помешало ему сделать два отпечатка вместо одного… Он тут недавно… Я узнавала… Приехал с Востока лет пять назад. Может, он и не специально сохранил второй отпечаток… Может быть, первый был слишком бледным… Прочел он его только после того, как ты ушел. Он был заинтригован. Рассказал об этом соседу» а тот тут уже лет тридцать пять.

Теперь понимаешь? Он, наверное, видел, как ты ехал в своей машине. Он тебя знает в лицо. Тебя все знают. Знают, что ты был компаньоном Энди Спенсера и что когда-то между вами что-то произошло.

Знают также, что ты не богач, если не сказать больше. Оба приятеля решили, что умнее и выгоднее будет пойти к могущественному Энди Спенсеру. Они рассчитывали хорошо получить за документ… А вместо этого попали на молодца, который дал им фору, который, наверное, их на славу тряхнул и пригрозил полицией или уж не знаю чем…

Видишь, старухи еще кое на что годятся! Ты нашел документ в бауле старого Роналда Фелпса. Ты вдруг стал более скрытным, чем какая-нибудь дама из клуба, а одному Богу известно, какие они скрытные! Ты купил машину, платишь шоферу, который ничего не смыслит в механике, и поехал прогуляться в Санбурн.

— Откуда ты знаешь?

Он представлял Пегги Клам в самом сердце сети сложных интриг, а на самом деле все было так просто!

— ТЫ что думаешь — на дороге одна-единственная машина, которая принадлежит некому Кэли Джону, который наивнее самой Пакиты? Будь ты девицей, уверена, что ты бы тоже мог дать себе сделать двух близнецов и не подозревать об этом…

Гарриет? Знаешь? Жена доктора Райана… Моя приятельница. Она часто приходит в клуб. А звонит почти каждое утро.

Сколько же раз на дню перезваниваются вот так тусонские старые леди?

— Она вчера возвращалась из Бисбея через Санбурн и видела, как ты слонялся как неприкаянный около «Клетки для попугаев», а твой ковбой стоял, прилипнув к стенке, с таким видом, будто его сейчас будут расстреливать…

Теперь, Джон, дорогуша, выпей-ка большой стакан бурбона и начинай мне все рассказывать сначала.

Он машинально выпил виски, потому что она вложила ему в руку стакан.

Он искал и ее мог найти, с чего начать. Сопротивляться власти Пегги ни был не в силах. Он только и нашелся, что сказать: «Он приезжал вчера днем на ранчо, чтобы увидеть меня… «

Тут она перестала насмешничать и ломать комедию.

Она смотрела на него из глубины кресла, и глаза ее стали жестче; после долгой паузы она наконец произнесла:

— Тогда это серьезнее, чем я думала…

Он решил, что она попросит его показать письмо, но она думала в этот момент о другом.

— Когда ты приходил последний раз, я говорила тебе о ранчо Санта-Маргарита, которое у нас — у сестры и у меня — в общей собственности. Я тебе сказала, что он хотел оросить земли, чтобы сдавать их внаем или продать частями, так как ранчо, такое, как оно есть, непродаваемо, так как слишком велика площадь. Мне это было подозрительно. Я чувствовала что-то неладное. Теперь я навела справки.

Работы, необходимые для раздела земли, финансирует не он. Это некая компания, которая работает вместо нас — я говорю «нас», потому что там моя половина, — и которая нам тут же, кроме некого количества акций, выложит кругленькую сумму. Понял? Это, видишь ли, значит, что Энди Спенсеру нужны деньги. И знаешь почему?

— Не знаю.

Он слушал ее, пораженный, он восхищался неожиданным спокойствием и авторитетностью своей старой приятельницы.

— Ты газеты читаешь? Если да, то, наверное, плохо. Что сейчас происходит в Вашингтоне? Некто Дж. В. Акетт имеет несчастье предстать перед сенаторской комиссией. Этот господин был во время войны одним из крупных поставщиков самолетов. Теперь его обвиняют в том, что он получил эти контракты благодаря очень хорошо оплаченной любезности высокопоставленных чинов администрации… Кажется также, у него поддельная бухгалтерия, и стоит вопрос потребовать с него сорок миллионов.

Кэли Джон не двинулся, он чувствовал себя немного потерянным; внимательный, как туго соображающий ученик, он пытался установить связь между всем тем, что он только что услышал, а сам и думать забыл, что может поставить на столик пустой стакан, который ему мешал.

— Ну так вот, мой маленький Джон, Акетт не просто Акетт… Ему нужны были деньги, чтобы начать дело. Те, кто их ему дал, по большей части остались в тени. И того, кто дал самую большую сумму, зовут Энди Спенсер. Он может разориться не сегодня-завтра. Его судьба зависит от решения суда, которое будет через несколько дней. В Тусоне под угрозой разорения десять — пятнадцать компаний, магазины, ранчо, банк, транспортное предприятие — все, что он запустил, или то, в чем у него есть доля. А так как он, насколько мне известно, изворотлив, я не буду удивлена, если удар падет на меня и я на следующей неделе окажусь на соломенной подстилке…

Она расхохоталась, и он на секунду заподозрил, что все это было просто новой шуткой старой дамы. Но нет! Смеялась она слишком нервно.

Посмотрела налево, потом направо, как будто показывала на два огромных здания, стоявших по обе стороны от ее дома:

— Представляешь, все мы — на соломенных подстилках! Все старухи с этой улицы! Потому что, представь себе — и это самое смешное! представь себе, что эта индюшка Мюриэл вложила почти все свое состояние в дела Энди…

Пегги резко оборвала смех. Голос изменился.

— Ну а теперь покажи мне свою бумажонку, — приказала она.

Глава 5

Двумя часами позже он был пьян в четвертый раз за свою жизнь, и на этот раз по вине Пегги Клам, из-за Пегги, к которой, как он это только что объяснил своему другу Борису, питал чувство, похожее на засушенный между страницами книги цветок. Объяснить это было нелегко, но русский понял и крепко пожал ему руку своей влажной рукой.

Как вообразить, только вообразить возможность того, что произошло?

Она сидела перед ним в кресле и, как всегда, смеялась несколько пронзительно. Интонация ее изменилась, но это была дружеская интонация кто лучше него знал, когда Пегги меняла интонацию? Даже Клам, который то ли существовал, то ли нет, должно быть, хуже понимал свою жену, чем он, Кэли Джон. Дружеским тоном, совершенно дружеским, она приказывала ему:

«Покажи мне свою бумажонку…» — она всегда делала вид, что командует, даже нападает, не всерьез, из лучших чувств.

В тот момент он все еще держал в руке пустой стакан.

Если Пегги начинала говорить, надо было сидеть и слушать, потому что она не выносила, когда ее перебивали. Так что он поставил стакан на столик около пепельницы, вытащил из кармана фотокопию, так как оригинал закрыл у себя в комнате перед отъездом.

Выслушав сенсационные новости, которые она ему изложила, он не рассердился и, в свою очередь, показал ей свою маленькую находку.

Пегги читала, сидя напротив, и он был уверен, что она прочитала письмо с начала до конца, по крайней мере то, что можно было там разобрать. Затем, не глядя на него и не говоря ни слова, она встала и засеменила через гостиную. Он с удивлением следил за ней взглядом, спрашивая себя, что она могла искать таким образом, а она вернулась с очками, которых он никогда на ней не видел, — вероятно, она их прятала из кокетства. На этот раз она решила не садиться. Уже стоя она прочла письмо еще раз, губы ее шевелились, правая рука теребила дужку очков.

— Можешь забрать это, — произнесла она, наконец протягивая документ.

Голос звучал по-другому, звучал именно так, чтобы дать понять человеку, что она презирает его за то, что он занимается этим обрывком бумаги, который она тем не менее только что схватила, как какое-нибудь лакомство. Избегая поднимать на него глаза, она продолжала стоять и с трудом скрывала свое желание избавиться от Кэли Джона; ситуация становилась тягостной, и тут наконец ее спас телефонный звонок.

Он знал что говорил. Ничего не преувеличивал. Все, что он теперь думал, он уже думал до того, как выпил. Даже Пегги, разговаривавшая по телефону, не была похожа на настоящую Пегги. Она была одновременно холодна и нетерпелива. Она была рассеянна и быстро закончила разговор.

— Ты меня извинишь? Меня ждут, и мне надо успеть переодеться.

Ни слова о письме. Ничего. Она не смотрела, как он уходил, не проводила его, только сухо бросила:

— Закроешь за собой дверь.

Через мгновение он был уже на улице, где Майлз Дженкинс не спеша отлепился от ограды, но Кэли Джону хотелось пройтись.

— Подожди меня около «Пионера Запада».

Если его предала Пегги, то что ему остается? Он чувствовал полное смятение. Смятение его, наверное, было заметно, потому что Боб, сын Энди Спенсера, остановивший свою спортивную машину напротив отцовского дома, взглянул на Кэли Джона не с привычной иронией, а с удивлением.

Он еще не выпил, но шел уже как пьяный, настолько был выведен из равновесия. Он толкнул дверь «Пионера Запада», взгромоздился на первый попавшийся табурет и ни с кем не поздоровался. Какой-то бас рядом с ним произнес:

— Два бурбона, Джим… Двойных…

Он был так далек от всего, его окружавшего, что только через несколько минут поднял голову, удивленный акцентом говорившего, — это произошло как раз тогда, когда бармен поставил перед ним двойной бурбон, а сосед справа, который стоял опершись о стену, произнес звучным голосом, встречающимся только среди хористов:

— За твое здоровье, Джон Эванс, друг мой!

Переходить на другое место или уходить было слишком поздно. Русский, заказывавший выпивку на двоих, приглашал его с ним чокнуться. Он уже, наверное, был пьян. В это время он всегда был пьян.

— Тут постарались меня убедить, что ты поменял лошадей на автомобиль…

Для тех, кто знал его отца, слышать голос Бориса было наваждением.

Отца его тоже звали Борис, второе его имя было труднопроизносимо, и его им никогда не называли.

Он умер, когда Кэли Джон вместе со своим компаньоном приехали в Санбурн, но, пока был жив, успел прославиться. Сын, когда они тут обосновались, приехав из России году, наверное, в 1900-м, был мальчишкой, ему было лет пятнадцать.

— Вид у тебя несладкий, дружище, и заботы Джима тебе пойдут на пользу. Еще два виски, Джим.

Он имел привычку пить залпом. Иногда, даже не давая себе труда ставить стакан на стойку, он протягивал его бармену, чтобы тот его снова наполнил.

С годами Борис приобрел фигуру отца и стал похож на него. Толстым он не был, но фигура его утратила четкие очертания, лицо было розовым, а голубые глаза несколько выдавались из орбит.

Но самым удивительным был его голос, он настолько напоминал голос другого Бориса, что казалось, отец восстал из мертвых, именно голос и акцент, потому что, хоть Борис и провел всю свою жизнь в Америке, он полностью сохранил русский акцент, странные, нарочито помпезные обороты речи.

Некогда утверждали, что Борис-отец принадлежал к аристократическому роду и был блестящим офицером царской гвардии. Был он красавцем и первостатейным кавалером. Отец тоже крепко пил, играл по-крупному, подносил роскошные подарки танцовщицам, которых Малыш Гарри приглашал из Нью-Йорка, и гастролировавшим в «Клетке для попугаев» актрисам. Когда он ходил в театр, то брал для себя одного целый ряд, за который платил двадцать долларов; желающие попасть на спектакль тем временем оставались на улице, поскольку мест не хватало. Утверждали, что он бы мог оклеить свою комнату необеспеченными чеками и векселями, которые подписывал, но не признавал.

Тем не менее кредит Борису-отцу всегда открывали, потому что он в конце концов возвращал себе свое положение. Нюх изыскателя у него был почти невероятный. Именно интуиция прославила его среди старателей.

Случалось, как-нибудь поутру, выпучив глаза и едва ворочая языком, он объявлял:

— Пойду-ка я найду жилу…

Негр, которого он взял к себе слугой, следовал за ним верхом. Самое удивительное, что Борис почти всегда возвращался, найдя какое-нибудь месторождение, которое тут же перепродавал или проигрывал.

— Джон Эванс, — говорил сегодня его сын, — твое сегодняшнее настроение наводит меня на мысль, что ты идешь с улицы О'Хары…

А поскольку его сосед в изумлении открыл рот, он положил ему руку на запястье и продолжил свою речь:

— Я даже спрашиваю себя, не заходил ли ты в первый дом, который был дворцом этой собаки Майка… Тихо!

Бориса-отца повесили. Не за чеки и не за долги — за это людей не вешали. И не потому, что ему случилось убить, как и всем, двоих или троих проходимцев, которые этого заслужили.

Повесили его из-за лошади.

В те времена закон границы применялся по всей строгости, а закон границы гласил: «Тот, кто украдет или убьет чужую лошадь, будет повешен».

Однажды, когда старый Борис был трезв и, наверное, тосковал по своей стране, он заявил:

— Пойду и убью лошадь.

За ним увязались несколько человек, среди которых были и друзья Бориса. Каждый раз, как Борис видел всадника, он внимательно оглядывал лошадь под ним и качал головой:

— Эта лошадь не заслуживает смерти, красивое животное…

Так он проходил около двух часов, и многие уже решили, что он отказался от своего плана. Тем временем местная газетенка под названием «Санбурнский курьер» крупно напечатала: «Сегодня вечером повесят Бориса». И его повесили. Он убил лошадь под человеком, когда тот на нее садился, выбрал он кривую скотину, еле передвигавшую ноги. Он спокойно вернулся в город в сопровождении своего эскорта.

— Я убил лошадь…

Может, он думал, что для него сделают исключение? Многие надеялись на это. Бориса очень любили. Его оригинальность, эксцентричность забавляли.

Но закон есть закон, и люди тут ничего не могли поделать.

Борис-сын видел, как болтался на веревке его отец.

— Дружище Джим, я буду тебе до смерти благодарен, если ты нам быстренько повторишь…

Джон вышел из оцепенения, попытался было протестовать, но компаньон сжал ему локоть:

— Молчи, друг… Я знаю причину своих самых необъяснимых поступков…

После этой порции виски мы с тобой покинем место, где слишком много ушей для такого количества людей…

Начиная с этого момента Джон отдался воле волн. Может быть, отчаяние было тому причиной. Предательство Энди Спенсера причинило ему меньше боли, потому что обнаружил он его не сразу. Но Пегги! Или он был слишком чувствителен и что-то сам себе придумывал? Ну нет! За одно мгновение она перестала быть ему другом. А ведь это была женщина, на которой он раньше не задумываясь бы женился. Ей это известно. Она давала ему понять, что была бы счастлива с ним. Так что выходило, будто бы они и были женаты.

Он любил Пегги даже больше сестры, которая посвятила ему всю свою жизнь и ухаживала за ним, как за ребенком.

Стоило ему подумать о Матильде, которой он так ничего и не рассказал, а Пегги Клам выложил все, как слезы навернулись ему на глаза.

Да, Пегги стала ему врагом. Она холодно смотрела на него, это она-то, кто так не смотрел ни на кого, даже на Энди Спенсера, которого презирала.

Что он ей сделал? Протянул фотокопию письма. Она дважды ее прочла. Он сделал попытку что бы то ни было понять, потом это утомило его, и мысли незаметно приобрели совсем другой оборот. Язык ему переставал повиноваться, ноги становились ватными, и поэтому он, например, увидел себя пятнадцатилетним мальчишкой в Фарм Пойнт. Вчетвером или впятером сидели они вокруг Энди Спенсера, играли на гармонике и курили сигареты, которые кто-то притащил тайком.

— Нам бы водки… — постановил Энди. — Кто может найти бутылку водки?

Мальчишки знали, что Эванс-старший несколько лет гнал из остатков пшеницы что-то вроде джина, который почти никогда не употребляли, разве что как лекарство, когда кто-нибудь заболевал гриппом, или мочили в нем бумагу, чтобы закрывать горшочки с вареньем.

— Иди…

И Джон пошел, спрятался, чтобы взять в погребе бутылку. Крал впервые.

До этого он никогда так не делал.

Они выпили, и на следующий день Джон оказался в постели больным; не один час старался он припомнить события прошедшего дня и выяснить, когда же он предстал перед собственным родителем.

Во второй раз он перебрал в Санбурне, у прекрасной Луизы, где они столовались и жили. Они что-то праздновали, наверняка открытие какой-нибудь жилы. Какой-то тип, которого он и сейчас узнает, если встретит, наверное, бросил ему в стакан наркотик или смешал напитки, потому что Кэли Джон впал в буйное опьянение, завязал драку, сломав стулья, побив зеркала, и все норовил выстрелить из револьвера по керосиновой лампе.

Третий раз…

— Идем, дружище Джон…

Русский подчеркнуто не называл людей по прозвищам, а как было положено — по именам, если таковые у них имелись. Он же незаметно поддерживал Джона, пока тот спускался с табурета и пока они выходили вдвоем из «Пионера Запада».

Третий раз… Зачем Пегги так сделала, почему?

Он с трудом различил Майлза Дженкинса, который сложил вечернюю газету и направился к машине. Борис благородно заявил ковбою:

— Не стоит, друг мой… Мы к вам еще подойдем…

Стемнело уже или нет? Машины ехали, Борис решительно вел его между ними, останавливая на краю тротуара, когда загорался красный свет.

— Небольшой бар, дружище, для настоящих ценителей, не шикарно…

Здесь нет зеркал на стенах, и те, кто сюда приходят, не выдают себя за благородных.

Ну ладно! В третий раз это случилось через несколько месяцев после предательства Спенсера. Кэли Джон еще участвовал в родео, как большинство скотоводов. У него была прекрасная кобыла, которую он возил в Феникс, Бисбей — повсюду, где проходили родео.

Это было восхитительно. Поле, трибуны, лозунги, гирлянды, все в ботинках и безукоризненных шляпах, а он — тщательно выбрит. Его весело вежливо окликали: «Хелло, Джон!..» Жали руку. Настроение у всех прекрасное. Говорили о лошадях, только о лошадях. А то, что ты находишься там, где отведено место для владельцев лошадей, в то время как толпа сгрудилась вдоль барьера, давало приятное ощущение собственной значимости.

Он не был гордецом. Он не бросал вызова, никого не давил, как Энди Спенсер. И тем не менее было приятно чувствовать симпатию и уважение всех этих людей, которые преуспели в жизни и играли важную роль в обществе.

Это он, малыш Кэли Джон, среди них: мальчишка из Фарм Пойнт, который до семнадцати лет носит только латаные штаны своих братьев. И он же еанбурнский рудокоп, обедал некогда на 25 су в открытом китайском ресторане.

Кобыла его выиграла, причем впервые. Он был настолько рад, что принимал поздравления со слезами на глазах и пошел за господами, которые хотели отметить его победу на всю катушку. Он выпил шампанского, настоящего, потом виски, потом…

Так! Конец был невеселый. Но то, что ему предшествовало! И это тоже украл у него Энди Спенсер. Это и возможность получить назначение на какой-нибудь пост, ну например, стать deputy-chenff[5].

И клубы тоже. Он любил клубы, где встречались воспитанные люди. Кэли Джон совсем не был тупицей, как некоторые думали, так как уже много лет носа не показывал с ранчо.

Зачем выходить, когда всюду он сталкивался с Энди Спенсером? Энди президентствовал всюду, где только можно было представить — родео и клубы, бега, политические и благотворительные общества. Именно он и Розита неминуемо восседали на почетном месте. Это смущало тех, кто дружил с Джоном, но хотел сохранить свои отношения с большим хозяином.

Не хотелось предавать Кэли Джона, но и афишировать свои отношения с ним тоже не хотелось.

Вот поэтому он перестал куда бы то ни было ходить. Он по-прежнему носил безукоризненные сапоги, шляпы нежнейшего бежевого цвета, но делал это для собственного удовлетворения, может быть, для того, чтобы совсем не опуститься.

— Входи, друг, и забирайся на один из табуретов, которые ждут тебя…

Он, наверное, не сумел бы снова найти этот бар, который, должно быть, находился в нижнем городе, около мексиканского квартала. Стены были выкрашены в синий цвет. В синий или зеленый? В глубине зала стояли автоматы за одно су, за столами сидели ковбои, странные люди, которые не обращали на них внимания, а бармен-китаец знал Бориса, потому что без предупреждения подал им два двойных бурбона. Поговаривали, что русский мог выпить не больше чем за четверть часа сорокадвухунцевую бутылку и после этого идти не качаясь.

В нескольких милях от города, если ехать к индейской деревне, у него было ранчо, но это было не настоящее ранчо. В этой пустыне, где росли только кактусы, с трудом можно было прокормить быков двадцать, не более.

У него были лошади, голов тридцать, которых он давал внаем туристам.

Было и несколько комнат, которые он уступал тем гостям, кто платил деньги — гостям с Востока, конечно, — тем, кто хотел поиграть в ковбоев.

Ему первому пришла в голову эта идея, и теперь в тех местах насчитывалось сорок таких фантазийных ранчо, которые назывались Dude Ranches.

Борис, как и его отец, был первоклассным наездником. Когда он на несколько лет исчез, он ездил с цирком, где показывал школу выездки. Еще и сейчас, во время конных праздников, он почти всегда выступал с этим номером — фрак, цилиндр и стек с серебряным набалдашником.

— Известно ли тебе, дружище, что в этот момент происходит нечто из ряда вон выходящее? Ты, возможно, не заметил, что в баре, откуда мы идем, некоторые смотрели на тебя с большим любопытством? В воздухе, как пчелы, роятся слухи, и, может статься, в одно ближайшее утро Тусон проснется, а в нем началась настоящая революция…

Это становилось забавно. Кэли Джон понимал, что его собирались подвести к событиям, о которых ему говорила Пегги, и тем не менее думал не об Энди Спенсере и слушал своего соседа только вполуха.

В этот момент его интересовал он сам, как будто бы Кэли Джон был другим человеком, на которого он смотрел со стороны и о чьей жизни рассказывали.

Завтра ему будет за эго стыдно. Потому что из-за спиртного, от которого ему не хватало мужества отказаться, он расслабился, это он-то, который всегда вел себя так достойно. И не его ли достоинство вызывало уважение, и не благодаря ли этому достоинству завоевал он всеобщую симпатию, в то время как Энди Спенсер его обманул?

Ну а то, что это был обман, предательство, он и сомнений не допускал.

Он об этом не говорил. Никогда не жаловался. Он и знать не хотел, что думали об этом люди, и это было ему приятно.

Они, впрочем, не могли понять. Как и Пегги, кстати. Никто не знал, чем был Энди для него. Детьми их никто не видел. Да и вряд ли помнили молодых людей, которые в испуге застыли в первый день перед зияющим входом в большую шахту. И потом… на ранчо, кто знал, как они жили втроем с Матильдой, кто думал, что они не родные братья?

— Наверное, дружище, если все, о чем шепчутся, правда, тело старины Майка должно перевернуться в могиле… Начиная с сегодняшнего утра хорошо осведомленные господа, важные шишки из тех, кто входит в административные советы, продали почти за полцены, тайком, акции компаний, контролируемых Спенсером…

Их еще немного, только кто в курсе дела. Кажется, первые новости слали приходить вчера вечером. Тогда заездили машины туда и обратно, стали собираться загадочные собрания в больших домах и снобской дыре.

Что же до твоего друга Энди, то он сидит один-одинешенек со своим секретарем у себя в углу. Его дочка Пенни, та, что на него похожа, кажется, первая бросилась к нему и устроила сцену. Дамы из хорошего общества безостановочно звоня его жене как будто просто так, в надежде что-нибудь разузнать.

Если он разори тебя, что, как утверждают, и случится, разорятся с ним еще многие.

Стоило Борису только поманить китайца пальцем, как тот снова принес им выпивку.

— Эго очень забавно… Не так забавно, как раньше, потому что они-то настоящие мерзавцы.

Выпуклые глаза Бориса остановились на Джоне.

— Ты не развеселился, честное слово. Я-то думал, что тебя обрадую…

Эти слова хлестнули Кэли Джона, и он с удивлением понял, что и правда, новости, которые он только что узнал от Пегги не доставили ему никакого удовольствия, они, скорее, его опечалили, и он погрузился в состояние какого-то ступора, из которого ему и алкоголь не помогал выйти.

Что сейчас говорил Борис? Перед ним стояла одна картина: Энди, всеми покинутый, в своем углу, наверняка в глубине сада, во флигеле, где его комически преследует Мюриэл Мубери.

Кто знает? Не был ли визит, который нанес ему Спенсер на ранчо накануне, последним выходом на люди.

— Пусть Джон придет повидаться со мной, когда захочет…

Еще недавно он был уверен, что фотокопия — единственная причина этого неожиданного визита. Теперь, вопреки очевидности, он начинал в этом сомневаться.

Портрет старого друга, который Матильда нарисовала ему легкими мазками, обретал в его мозгу все большую живость.

Невысокий, уже немолодой человек, — Матильда сказала, что он выглядит старше него, — в кремовом, безукоризненно сшитом костюме, в очках, левое веко то и дело подергивается…

И говорил он тихо. Попросил только воды. Может быть, он на диете? Или болен?

Не сегодня-завтра, в один из ближайших дней, весь город будет радоваться его разорению, кроме тех, кого оно коснется вместе с ним.

Сумасшедшие будут кидать камни ему в окна.

Он еще боролся. Насколько его знал Кэли Джон, бороться Спенсер будет до последней минуты, вопреки всему, всеми средствами. Например, и такими, как визит к Кэли Джону, который должен был сильно ударить по его гордости!

Все это было сложно и неопределенно. Кэли Джон был пьян и знал это.

Но иногда ему казалось, что именно благодаря тому, что он был пьян, он становился прозорливее, что еще немного — и он поймет, и каждая вещь займет подобающее ей место.

— С ним будут жестоки, как он был жесток со всеми…

Кто это говорил? Борис, на которого теперь Кэли Джон смотрел безо всякой нежности.

— Нет ни одного служащего, который бы его не ненавидел. Он выставил за дверь без вознаграждения старых слуг только за то, что те были больны или состарились. Он…

Что сделать, чтобы ухватить эту ускользающую от него правду? Он был совершенно уверен, что не хватало самой малости…

Если бы только Пегги…

Она по-прежнему стояла у него перед глазами: письмо в руке, на него не смотрит, говорит так, как он никогда не слышал — она перестала смотреть на него, говорила с ним таким тоном, что он должен был уйти, в конце-то концов, она его буквально выставила за дверь под тем предлогом, что ей нужно срочно уходить.

Был ли это действительно предлог? Он бы много дал, чтобы узнать, действительно ли она ушла и куда.

— Для Боба, у которого долгов всюду куча и без ведома отца, удар этот будет самым тяжелым… Вот так, дружище, платятся долги. Я некогда был немного знаком с неким Ромеро, который должен быть совершенно счастлив на том свете, куда отправил его твой револьвер… Старый Майк был негодяй, и он нашел себе в зятья еще большего негодяя, чем он сам. Мир полон негодяев, Джон Эванс, они — в баре, где мы только что были, они в банках и во всех небоскребах… Не таких негодяев, которые, выходя, прихватывают с собой твой кошелек. Не таких негодяев, которых сажают за решетку. Крупных негодяев, ха-ха-ха! И мой отец был прав, когда хотел, чтобы его повесили. Потому что, как тебе известно, его повесили…

— Знаю.

— Я был при этом… Я был еще мальчишкой… Тем не менее не плакал. Я смотрел на него с восхищением. И все — а вокруг виселицы, которую тем вечером осветили фонарями, была толпа — все им восхищались… Энди Спенсера не повесят. Людей больше не линчуют.

Нет. Бессмысленно. Только он знал, как формулируется эта проблема. Он прекрасно отдавал себе отчет, что был один. Пегги предала его. У него оставалась только Матильда, которая не предаст никогда, но в одном она не сходилась с ним во мнениях.

Кто знает, не солгала ли сестра, чтобы не причинить ему боли и избежать гнева? Кто знает, сколько сидел Энди в общей гостиной, и не говорили ли они более дружески, в чем она не хотела признаваться?

Он не дурак. Как все. Однако раньше за него думал Энди, а позже все его проблемы разрешала Пегги, как будто в насмешку над ним.

Борис упрямился. Они говорили на разных языках. Мысли их под влиянием алкоголя ушли в разные стороны.

— Когда тебе говорят, что он негодяй, не возражай! Ну так вот: я сын отца, который захотел, чтобы его повесили, чтобы позлить всех их, я утверждаю, что все эти люди просто негодяи…

Что это могло означать? Ничего. Он начал вопить вместе со всеми.

Почти тридцать лет Кэли Джон позволял им говорить почти то же, но не во весь голос. Он поддерживал их по крайней мере своим поведением. Часами напролет он выслушивал, как Пегги излагала ему насчет Энди все самое плохое.

И Пегги предала его. Может быть, потому, что Пегги придавала значения тому, что говорила, ровно столько же, сколько своим бесконечным телефонным разговорам. Или она делала это ради смеха, потому что ей нужен был личный враг?

Таким образом, мало-помалу из Энди Спенсера создали образ, который все считали настоящим, — и не без его, Кэли Джона, помощи.

Почему Пегги?..

И тут, пока его сосед продолжал говорить заплетающимся языком, на Кэли Джона снизошло озарение. Скорее, это был образ. Он увидел будто наяву, как Пегги сразу же после его ухода бросилась на улицу, вошла за соседнюю ограду, прошла по аллее, на которую так давно не ступала и ногой, и нервно заколотила в дверь флигеля.

Вот куда она пошла. Увидеться с Энди, которого всегда ненавидела и публично обвиняла во всех грехах.

Что она ему сказала? Обвиняла его, как обвиняют другие? Но почему она так изменилась, прочитав письмо? И зачем взваливать ответственность на Кэли Джона, почему такое резкое охлаждение к своему старому другу?

— Видишь ли, Борис, имя человека, который нанял убийцу, который должен был стрелять в меня, начинается с Г или Б… А может быть, с Э…