Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Комиссар Мегрэ - Петерс Латыш

ModernLib.Net / Классические детективы / Сименон Жорж / Петерс Латыш - Чтение (Весь текст)
Автор: Сименон Жорж
Жанр: Классические детективы
Серия: Комиссар Мегрэ

 

 


Жорж Сименон

«Петерс Латыш»

Глава 1

«На вид года 32; рост 169 сантиметров…»

«И.К.У.П. — французской уголовной полиции.

Xvzust Cracovie vimontra t ghks triv psot uv Peters-Letton

Breme sv tyz btolem».

Комиссар Мегрэ из уголовной опербригады поднял голову: ему показалось, что он перестал слышать гудение пламени в чугунной печурке — ее уродливая труба уходила под потолок, а сама печурка красовалась в середине кабинета.

Мегрэ отложил телеграмму, тяжело поднялся из-за стола, открыл дверцу и бросил в печку три лопатки угля.

Проделав это, он повернулся спиной к огню, набил трубку и поправил пристежной воротничок — высоких Мегрэ не носил, но и самые низкие натирали ему шею.

Он взглянул на часы: стрелки показывали четыре утра.

Пиджак его висел на крючке, прибитом за дверью.

Мегрэ медленно подошел к письменному столу, перечитал телеграмму и негромко перевел ее вслух:

«Интернациональная комиссия уголовной полиции — французской уголовной полиции тчк Краковская полиция сообщает появлении и отбытии Бремен Петерса Латыша тчк»

Интернациональная комиссия уголовной полиции (И.К.У.П.), штаб-квартира которой находилась в Вене, занимается главным образом борьбой с европейским бандитизмом и, в частности, осуществляет связь между полицейскими ведомствами разных стран.

Мегрэ пододвинул к себе другую телеграмму: она также была составлена на полкоде — тайном международном языке, которым пользуются при переписке все полицейские Управления мира.

Ее он прочел сразу по-французски:

«Бременское полицейское управление — французской уголовной полиции тчк Указанный сообщении Петерс Латыш проследовал направлении Амстердам Брюссель тчк»

Третья телеграмма, посланная нидерландским отделением И.К.У.П., гласила:

«Петерс Латыш следует Париж одиннадцатичасовым утренним „Северная звезда“ зпт вагон 5 зпт купе f 263 тчк»

Последняя депеша на полкоде, отправленная из Брюсселя, уведомляла:

«Присутствие Петерса Латыша 2 часа дня „Северной звезде“ Брюсселе купе зпт указанном Амстердаме зпт подтверждаем тчк»

Вся стена, перед которой стоял письменный стол, была занята огромной картой — перед ней-то и застыл комиссар: грузный и широкоплечий, он стоял засунув руки в карманы, зажатая в зубах трубка торчала из уголка рта.

Отыскав взглядом Краков, он перевел глаза на другую точку на карте, указывающую на Бременский порт, затем взгляд его устремился к Амстердаму и Брюсселю.

Он снова взглянул на часы. Двадцать минут пятого.

Сейчас «Северная звезда» идет где-то между Сен-Кантеном и Компьенем со скоростью сто десять километров в час.

До границы остановок не будет. Ход поезд тоже не сбавит. В пятом вагоне в купе f 263 Петерс Латыш, наверное, читает или следит за сменяющимися за окном пейзажами.

Мегрэ направился к стенному шкафу, в котором находился эмалированный умывальник, открыл дверцу, вымыл руки, провел расческой по жестким темно-каштановым волосам с чуть заметной проседью на висках, потом неумело поправил галстук, который так и не научился правильно завязывать.

Стоял ноябрь. Вечерело. За окном виднелись Сена, площадь Сен-Мишель, плавучая прачечная: все было окутано синей дымкой, которую прорезали цепочки газовых фонарей.

Мегрэ выдвинул ящик стола, пробежал глазами сообщение из Международного бюро идентификации в Копенгагене.

«Париж. Уголовной полиции.

Петерс Латыш 32 169 015112 0255 02732 03233 03243 03415 04144 04147 05221… и т.д.»

На этот раз он решил перевести шифровку вслух и даже повторил ее содержание несколько раз, как школьник, который учит урок.

Антроподанные Петерса Латыша: на вид года 32, рост 169 см, спина прямая, линия плеч горизонтальная, кадык небольшой, переносица без особенностей, уши необычные (большая мочка, раковина небольшая, противокозелок выступает), носогубная складка прямая, невыраженная, складки вокруг рта нерезкие, верхняя челюсть выдается, лицо удлиненное, щеки впалые, брови редкие, очень светлые, верхняя губа толстая, нависающая, шея длинная, белки глаз желтоватые, радужная оболочка светло-зеленая, волосы очень светлые.

По этому словесному портрету Мегрэ мог представить Петерса Латыша не хуже, чем по фотографии, если бы ею располагал. Невысокого роста худощавый молодой человек с очень светлыми волосами, редкими белесыми бровями, зеленоватыми глазами и длинной шеей — таков, в самых общих чертах, был его облик.

Кроме того, Мегрэ знал характерную форму его ушей, а это значит, что даже в толпе, даже если Петерс Латыш будет загримирован, он его наверняка узнает.

Мегрэ снял с крючка пиджак, надел, натянул сверху тяжелое черное пальто и водрузил на голову котелок. Бросил последний взгляд на раскаленную добела печурку. Миновал длинный коридор и уже на лестничной площадке, которая одновременно служила и приемной, бросил:

— Жан, не забудь про мою печку, слышишь?

На лестнице порыв ветра чуть не сбил его с ног, и, чтобы раскурить трубку, ему пришлось укрыться за выступом стены.

Монументальная стеклянная крыша не защищала перроны Северного вокзала от гулявшего по ним ветра. Во многих рамах не хватало стекол, и осколки их устилали железнодорожное полотно. Лампы горели вполнакала. Встречающие и пассажиры плотнее запахивали пальто. У кассы их ждало не слишком обнадеживающее объявление: «Над Ла-Маншем буря».

У какой-то женщины, провожавшей сына в Фолкстон, было взволнованное лицо и покрасневшие от слез глаза.

Сын смущался и обещал ни минуты не задерживаться на палубе.

Толпа встречающих ждала прибытия «Северной звезды» ко второму перрону, и Мегрэ присоединился к ним. Здесь собрались агенты всех больших гостиниц города, даже агентства Кука[1].

Мегрэ не двигался. Толпа вокруг него волновалась. Молодая женщина, закутанная в норковое манто, мерзла в тончайших шелковых чулках и расхаживала по перрону, стуча каблучками.

Мегрэ не двигался; огромный, он стоял как вкопанный, и только его внушительные плечи отбрасывали на перрон черную тень. Комиссара толкали, но он продолжал стоять как стена.

Вдалеке показался желтый глаз поезда. Все тут же загомонили, тяжело двинулись к выходу на перрон, заорали носильщики.

Мимо Мегрэ прошло уже сотни две пассажиров, когда взгляд его выхватил из людского потока невысокого мужчину в зеленом дорожном пальто в крупную клетку — пальто такого цвета и покроя косят только на Севере.

Мужчина не торопился. За ним следовало трое носильщиков. Агент из какого-то фешенебельного отеля на Елисейских полях угодливо прокладывал ему дорогу в толпе.

«На вид года 32, рост 169 сантиметров… нос…»

Мегрэ не шелохнулся. Он увидел ухо мужчины. Этого ему было достаточно.

Человек в зеленом прошел почти вплотную к нему.

Один из носильщиков задел его чемоданом приезжего.

В тот же момент мимо комиссара промчался проводник с «Северной звезды» и что-то торопливо сообщил дежурному, стоявшему у выхода с перрона, там, где находилась цепь, которой можно перекрыть движение пассажиров.

Цепь натянули. Послышались возмущенные голоса.

Мужчина в дорожном пальто уже успел выйти с перрона.

Мегрэ курил торопливыми маленькими затяжками. Наконец он подошел к вокзальному служащему, который натянул цепь.

— Полиция? Что у вас тут?

— Убийство… Только что обнаружили…

— Пятый вагон?

— Кажется…

На вокзале шла обычная жизнь. Только второй перрон выглядел необычно. Здесь столпилось около полусотни пассажиров. Их не пропускали. Они волновались.

— Пусть проходят, — распорядился Мегрэ.

— Но…

— Пропустите.

Он смотрел, как тает последняя людская волна. По радио объявили отправление пригородного поезда. У одного из вагонов «Северной звезды» застыло в ожидании несколько человек. Трое мужчин были в железнодорожной форме.

Первым на перроне появился начальник вокзала: несмотря на волнение, вид он сохранял внушительный. Потом провезли носилки: толпившиеся на перроне люди, особенно отъезжающие, проводили их взглядом, понимая — что-то произошло.

Мегрэ, тяжело ступая, шел вдоль поезда: трубка по-прежнему торчала у него изо рта. Первый вагон. Второй… А вот и пятый.

Да, люди толпились именно здесь. Носилки остановились. Начальник вокзала слушал сразу троих — они говорили одновременно.

— Полиция!.. Где он?

Все взглянули на Мегрэ с видимым облегчением. Он невозмутимо, всей массой тела раздвинул взволнованных людей, попал таким образом в центр группы, и сразу же все оказались как бы просто сопровождающими его лицами.

— В туалете.

Мегрэ втиснулся в вагон и справа от себя увидел открытые двери туалета. На полу странным образом перекрученное, как бы согнутое пополам, лежало тело.

На перроне начальник поезда отдавал приказания:

— Вагон отогнать на запасный путь… Минутку!.. На шестьдесят второй… И предупредить комиссара вокзального отделения…

Сначала Мегрэ видел только шею мужчины. Однако, когда он сдвинул косо сидевшую на мертвеце фуражку, стало видно и левое ухо.

«Яд вид года 32, рост 169 см…»

На линолеуме краснело несколько капель крови. Мегрэ осмотрелся. Служащие вокзала сбились в кучу на перроне и на подножке. Начальник вокзала говорил без умолку.

Тогда Мегрэ откинул назад голову потерпевшего и еще крепче сжал зубами трубку.

Если бы он не видел, как проследовал мимо него к выходу пассажир в зеленом пальто, направляясь к машине в сопровождении переводчика из отеля «Мажестик», у него могли бы еще оставаться сомнения. Но приметы совпадали.

Точно такие же маленькие светлые усики под острым носом, подстриженные щеточкой. Такие же редкие белесые брови. Даже глаза того же зеленоватого цвета.

Иначе говоря — Петерс Латыш!

Мегрэ было не пошевельнуться в тесном туалете, где из крана, который кто-то позабыл завернуть, продолжала литься вода, а сквозь щель в обшивке пробивалась струя пара.

Ботинки Мегрэ почти касались трупа. Комиссар приподнял тело: в области сердца рубашка и пиджак жертвы были прожжены — стреляли в упор.

На груди чернело большое пятно с фиолетовыми сгустками крови.

Удивила комиссара одна деталь. Взгляд его случайно упал на ноги трупа. Одна лежала как бы поперек, перекрученная, как и все тело, которое пришлось запихивать в туалет, чтобы закрыть дверь.

Так вот, ботинок на ноге был дешевый, черный — такой, какие носят очень бедные люди. Его не раз чинили. Каблук был стоптан на одну сторону, на подошве виднелась круглая дыра — след долгой носки.

К вагону подошел комиссар железнодорожной полиции, весь в нашивках, преисполненный уверенности в себе, и начал прямо с перрона задавать вопросы.

— Ну что там еще?.. Убийство?.. Самоубийство?.. Ни к чему не прикасаться до прибытия прокуратуры, слышите!..

Внимание!.. Здесь распоряжаюсь я!..

Чтобы выбраться из туалета, где было непонятно, где его собственные ноги, а где ноги жертвы, Мегрэ потребовались нечеловеческие усилия. Быстрым профессиональным движением он ощупал карманы мертвеца, убедился, что в них ничего нет, ровным счетом ничего.

Из вагона он вышел в съехавшей на затылок шляпе, с потухшей трубкой и кровавым пятном на манжете.

— Ба! Мегрэ… Что вы обо всем этом думаете?

— Ничего! Начинайте.

— Похоже на самоубийство?

— Пожалуй… В прокуратуру звонили?

— Как только мне сообщили.

Грохотал громкоговоритель. Несколько человек из публики, догадавшись, что случилось нечто из ряда вон выходящее, издалека наблюдали за опустевшим составом и группой людей, теснившейся у подножки пятого вагона.

Мегрэ круто повернулся, вышел из вокзала, подозвал такси:

— Отель «Мажестик».

Непогода усиливалась. Ветер гулял по улицам, сбивал с ног прохожих, которых шатало как пьяных. Кое-где на тротуар падала черепица. Сплошным потоком шли автобусы.

Елисейские поля напоминали пустынную дорогу. С неба упали первые капли. Швейцар отеля «Мажестик» бросился к такси, держа над головой огромный красный зонт.

— Полиция!.. У вас остановился кто-нибудь с «Северной звезды»?

Швейцар мгновенно закрыл зонт.

— Да, один этим поездом прибыл.

— Зеленое пальто?.. Светлые усы?

— Да, да, пройдите в регистратуру.

Люди бежали, стараясь укрыться от ливня, Мегрэ вошел в отель как раз вовремя, чтобы не попасть под дождь — капли были холодны как лед и величиной с добрый орех.

Служащие отеля и переводчики, пребывавшие позади барьера из красного дерева, сохраняли тем не менее обычную корректность и элегантность.

— Полиция… Господин в зеленом пальто? Усики маленькие, свет…

— Номер семнадцатый. Только что отправили на лифте его багаж.

Глава 2

Приятель миллиардеров

Сам факт присутствия Мегрэ в отеле «Мажестик» таил в себе нечто враждебное. Комиссар представлял собой некое тело, которое никак не могло вписаться в окружающую его атмосферу.

И дело было не в том, что он походил на образ полицейского, который приобрел популярность благодаря усилиям карикатуристов. Ему для этого не хватало усов и ботинок на толстой подошве. Пальто на Мегрэ было приличного покроя, из достаточно тонкого сукна. Руки ухожены, да и брился он каждый день.

Однако весь облик комиссара выдавал в нем плебея. Он был огромен и костист. Под пиджаком бугрились хорошо развитые мускулы, самые новые брюки быстро теряли форму на его мощных икрах.

Главное же заключалось в только ему присущей манере располагаться, где бы он ни был, так, что это вызывало раздражение даже у его коллег.

Его манеру держаться нельзя было назвать надменной, но в ней было нечто большее, чем просто уверенность. Он появлялся, как некий монолит, и сразу начинало казаться, что об этот монолит, находится он в состоянии неподвижности, стоя на слегка расставленных ногах, или перемещается, все должно непременно разбиваться.

В зубах у него торчала вечная трубка. Даже в «Мажестика» он не заставил себя вынуть ее изо рта.

Но делал ли он это умышленно, отдавая скрытую дань вульгарности, уверенности в себе?

Фигура Мегрэ в солидном черном пальто с бархатным воротником сразу бросалась в глаза в этом хорошо освещенном холле, где дамы — само воплощение элегантности — плыли в облаках дорогих духов, где раздавались пронзительные смешки, перешептывания и приветствия в стиле хорошо выдрессированного обслуживающего персонала.

Все это Мегрэ не беспокоило. Он оставался вне суеты этой жизни.

Звуки джаза, долетавшие из дансинга, который находился в подвальном этаже, разбивались о него, как о непроницаемый барьер.

Стоило Мегрэ сделать несколько шагов вверх по лестнице, как его окликнул лифтер, предлагая воспользоваться лифтом. Комиссар даже не обернулся.

На втором этаже у него поинтересовались:

— Вам куда?

Мегрэ, казалось, не расслышал вопроса. Он оглядывал коридоры, по которым так, что от этого мутило, убегала в бесконечность красная ковровая дорожка. Он продолжал подниматься.

На третьем этаже, по-прежнему засунув руки в карманы, он принялся изучать бронзовые дощечки с номерами комнат. Дверь в номер 17 была открыта. Коридорные в полосатых жилетах вносили чемоданы.

Пассажир «Северной звезды», который уже успел снять пальто, оказался очень худым изящным мужчиной в твидовом костюме. Не выпуская изо рта папиросы, он отдавал распоряжения.

Номер 17 был не просто гостиничным номером, а представлял собой настоящие апартаменты: гостиная, кабинет, спальня, ванная. Двери его выходили как раз на стык двух коридоров, где, как скамейку на перекрестке, установили широкий полукруглый диван.

На нем-то, прямо напротив распахнутой двери, и устроился Мегрэ, вытянув ноги и расстегнув пальто.

Петерс Латыш заметил его, но продолжал отдавать распоряжения: лицо его не выразило ни удивления, ни недовольства. Когда коридорные закончили расставлять чемоданы и портпледы на подставки, он сам пошел закрывать дверь, но придержал ее на мгновение, чтобы рассмотреть комиссара.

Времени у Мегрэ было достаточно: он выкурил три трубки и отправил восвояси двух коридорных и одну горничную, хотевших выяснить у него, чего он тут дожидается.

Когда на часах пробило восемь, Петерс Латыш вышел из номера в смокинге, строгий покрой которого выдавал руку лучшего английского портного; он выглядел еще более худым и изысканным, чем в час своего приезда.

Латыш был без шляпы. Очень светлые коротко подстриженные и уже редеющие волосы начинались где-то с середины головы, обнажая несколько покатый лоб; через редкую шевелюру просвечивала розовая кожа.

Белые руки удлиненной формы. На безымянном пальце левой — тяжелая платиновая печатка с желтым бриллиантом.

Он по-прежнему не выпускал изо рта папиросу. Мимоходом Петерс Латыш едва не задел Мегрэ, чуть было не остановился, взглянул на комиссара так, словно ему взбрело в голову заговорить с ним, но, занятый своими мыслями, проследовал прямо к лифту.

Десятью минутами позже он занял место за столиком мистера и миссис Мортимер Ливингстон, к которым было приковано внимание всего зала.

Жемчуга на шее у миссис Ливингстон тянули на добрый миллион.

Накануне ее муж помог выбраться из затруднительного финансового положения одной крупной французской автомобильной компании, при этом, конечно, оставив за собой контрольный пакет акций.

Вся троица беззаботно болтала. Петерс Латыш не закрывал рта, говорил негромко, слегка наклоняясь вперед.

Чувствовал он себя совершенно спокойно и, несмотря на то что темный силуэт Мегрэ в холле был ему хорошо виден через застекленные двери, вел себя естественно и свободно.

Мегрэ потребовал в регистратуре список постояльцев. У него не вызвало никакого удивления, что в том месте, где Латыш должен был вписать свое имя, стояло: «Освальд Оппенхайм, судовладелец, прибыл из Бремена».

Вне всякого сомнения, паспорт у него был в порядке, и все акты гражданского состояния на это имя тоже в наличии, как, впрочем, и на другие имена, которыми он пользуется.

Не вызывало сомнений и то, что чету Мортимер Ливингстон он уже встречал ранее — в Берлине, Варшаве, Лондоне или Нью-Йорке.

Возможно, он приехал в Париж только затем, чтобы встретиться с ними и провернуть одну из тех колоссальных афер, на которых специализируется.

Учетная карточка, которая была в кармане у Мегрэ, гласила:



«Чрезвычайно ловкий и опасный субъект неопределенной национальности, но очевидно, из Северной Европы.

Предположительно латыш или эстонец; свободно владеет русским, французским, английским и немецким.

Широко образован, известен как глава крупной международной банды, специализирующейся на мошенничествах.

Банда оперировала сначала в Париже, потом в Амстердаме (дело Ван Хевеля), в Берлине (дело объединенных судовладельцев), в Варшаве (дело Липмана), а также в других европейских городах, где их действия не были столь однозначно идентифицированы.

Большинство сообщников Петерса Латыша предположительно англосаксы. Один из них, чаще других появлявшийся с Петерсом Латышом, был задержан при предъявлении к оплате фальшивого чека в Федеральном банке Берна и убит во время задержания. Выдавал себя за некого майора Хаварда из Американского легиона[2], однако удалось установить, что это бывший нью-йоркский бутлеггер[3], известный в Соединенных Штатах под кличкой Большой Фред.

Петерс Латыш арестовывался дважды. Первый раз в Висбадене за мошенничество на сумму в полмиллиона марок ущерба, нанесенного одному негоцианту из Мюнхена; второй — в Мадриде за подобное же преступление, жертвой которого стала одна высокопоставленная особа при испанском дворе. Оба раза Петерс Латыш действовал одинаково. Имел встречу со своей жертвой, которую, несомненно, убеждал, что похищенные суммы находятся в надежном месте и его арест не даст возможности вернуть их. Оба раза жалобы были отозваны, и пострадавшим возмещены убытки. С тех пор ни разу не был задержан на месте преступления.

Возможна связь с бандой Маронетти (печатание фальшивых денег и фальшивых ценных бумаг), а также с бандой из Кельна (так называемые «сверлильщики стен»)».



В европейской полиции ходил слух, что Петерс Латыш — шеф и «банкир» одной или многих банд, что в его руках сосредоточено, включая инвестиции в промышленные компании, несколько миллионов, помещенных на разное имя в банках.

Петерс Латыш вежливо улыбался, слушая миссис Ливингстон, которая рассказывала ему какую-то историю, а его белые пальцы обрывали ягоды с роскошной грозди винограда.

— Простите, месье! Не уделите ли мне минутку внимания?

С этими словами Мегрэ обратился к Мортимеру Ливингстону в холле отеля «Мажестик» в тот момент, когда Петерс Латыш, равно как сопровождаемая им американка, собирался подняться в номер.

В облике Мортимера ровным счетом ничего не напоминало тип спортивного янки. Скорее он принадлежал латинскому типу.

Худой, высокого роста. Голова очень маленькая, черные волосы разделены пробором. На лице застыло выражение постоянной усталости. Тяжелые веки с голубыми прожилками. Правда, жизнь, которую он вел, нельзя назвать спокойной: он находил возможность показываться в Довиле, Майами, на Лидо, в Париже, Канне и Берлине, проводить некоторое время на своей яхте, а потом обсуждать очередное дело в одной из европейских столиц и выступать в качестве судьи на самых шумных матчах боксеров в Нью-Йорке или Калифорнии.

Мортимер смерил Мегрэ высокомерным взглядом.

Проронил, не разжимая губ:

— С кем имею честь?..

— Комиссар Мегрэ, первая опербригада…

Брови Мортимера едва заметно дрогнули, он изобразил легкий поклон, всем своим видом показывая, что задерживаться не намерен.

— Вы знаете, что только что обедали с Петерсом Латышом?

— Это все, что вы хотели мне сказать?

Мегрэ не моргнул глазом. Приблизительно такого ответа он ожидал.

Он вновь зажал в зубах трубку, ибо, обращаясь к миллионеру, все-таки вынул ее, и проворчал:

— Да, все!

Казалось, он был доволен собой. Ливингстон с непроницаемым видом проследовал дальше и скрылся в кабине лифта.

Время перевалило за половину девятого. Симфонический оркестр, который играл, пока подавали обед, уступил место джазу. В холле стали появляться новые лица.

Мегрэ еще не обедал. Он продолжал стоять посредине холла, не выказывая никаких признаков нетерпения. Управляющий то и дело недовольно и тревожно поглядывал на него издалека. Самые мелкие служащие отеля, проходя мимо, принимали сердитый вид, старались ненароком толкнуть его.

Мегрэ был в «Мажестике» не ко двору. Он упорно возвышался как черная скала среди позолоты и люстр, шуршания вечерних платьев, меховых манто, надушенных и сверкающих туалетов.

Первой из лифта вышла миссис Мортимер. Она успела переодеться и теперь кутала оголенные плечи в блестящую накидку, подбитую горностаем.

Казалось, она была удивлена, не найдя тех, кого ожидала, и принялась расхаживать по холлу, мерно постукивая высокими золочеными каблучками.

Резко остановившись у барьера из красного дерева, где располагались служащие регистратуры и переводчики, она что-то сказала им. Один из служащих нажал на красную кнопку, снял телефонную трубку.

На его лице отразилось удивление, он подозвал рассыльного, и тот заторопился к лифту.

Миссис Ливингстон проявляла заметное беспокойство.

Через стеклянную входную дверь можно было различить обтекаемые формы лимузина, стоявшего у края тротуара.

Рассыльный вернулся, что-то сказал служащему. Тот, в свою очередь, передал его слова миссис Мортимер. Она отрицательно качнула головой. Похоже, бросила что-то вроде:

— Но этого не может быть!

Мегрэ поднялся по лестнице, остановился у номера 17, постучал. Как и следовало ожидать, после сцены, свидетелем которой он был, ответа не последовало.

Мегрэ открыл дверь — гостиная была пуста. На кровати в спальне лежал небрежно брошенный смокинг Петерса Латыша. Один из чемоданов был открыт. Лакированные туфли валялись на ковре, далеко отброшенные один от другого.

Явился управляющий, недовольно осведомился:

— Вы уже здесь?

— Ну что? Исчез, да?.. И Ливингстон тоже… Ведь так?

— Тем не менее не стоит драматизировать. Если ни того ни другого нет в номере, это не значит, что их нет в отеле.

— Сколько в отеле выходов?

— Три. Один — на Елисейские поля, другой — на улицу Аркад, наконец, служебный выход на улицу Монтье.

— Там есть вахтер? Позовите!

Телефон заработал. Управляющий был в ярости. Отругал телефониста, который никак не мог уяснить, что от него требуется. Потом враждебно взглянул на Мегрэ.

— Что все это значит? — спросил он комиссара в ожидании вахтера, который дежурил в маленькой застекленной будке у служебного выхода.

— Ничего или почти ничего, как вы говорите…

— Надеюсь, речь не идет о… о…

Слово «убийство» — кошмар всех владельцев гостиниц в мире, будь то скромный хозяин меблированных комнат или владелец шикарного отеля, — застряло у него в горле.

— Это мы выясним.

Появилась миссис Мортимер Ливингстон и осведомилась:

— Ну что?

Управляющий, изогнувшись в поклоне, что-то пробормотал. В конце коридора показалась фигура невысокого старичка с неопрятной бородой; одет он был кое-как и резко контрастировал с обстановкой отеля.

Конечно, ему предназначалось место в кулисах, иначе на нем была бы красивая униформа и лицо его было бы свежевыбрито.

— Кто-нибудь выходил?

— Когда?

— Несколько минут назад.

— Кто-то из кухни, наверное. Я не обратил внимания. Какой-то мужчина в кепке.

— Блондин невысокого роста? — перебил Мегрэ.

— Кажется, да. Я не присматривался. Он шел очень быстро. Больше никого не видели?

— Не знаю. Я ходил на угол за газетой.

Хладнокровие изменило миссис Мортимер Ливингстон.

— Ах так! Хорошо же вы ищете! — взорвалась она, обращаясь к Мегрэ. — Мне только что сказали, что вы из полиции. Мой муж, может быть, уже убит. Чего вы ждете?

Во взгляде, которым Мегрэ наградил американку, был весь комиссар. Воплощенное спокойствие! Даже равнодушие! Он отмахнулся от нее как от мухи, словно перед ним стояла обычная женщина.

Миссис Мортимер Ливингстон не привыкла, чтобы на нее смотрели вот так. Она закусила губу, побагровела под слоем пудры, раздраженно стукнула каблучком об пол.

Мегрэ по-прежнему смотрел на нее.

Тогда, доведенная до крайности или просто не зная, что предпринять, она изобразила нервный припадок.

Глава 3

Прядь волос

На набережную Орфевр Мегрэ приехал около полуночи.

Гроза бушевала вовсю. Ветер нещадно трепал деревья на набережной, и мелкие гребешки волн танцевали вокруг плавучей прачечной.

В уголовной полиции было почти безлюдно. Однако Жан сидел на своем месте в приемной, наблюдая за коридорами, вдоль которых тянулись пустые сейчас кабинеты.

Из дежурки долетали громкие голоса. За ней то из-под одной двери, то из-под другой выбивались полоски света: какой-нибудь комиссар или инспектор никак не мог закончить дела. Во дворе работал мотор одной из машин префектуры.

— Торранс вернулся? — поинтересовался Мегрэ.

— Только что.

— А как моя печка?

— Пришлось открыть окно, так было жарко. Даже стены запотели.

— Пусть принесут пива и сандвичей. Лучше с горбушкой, ладно?

Мегрэ толкнул дверь, позвал:

— Торранс!

И бригадир Торранс проследовал за ним в кабинет. Перед отъездом с Северного вокзала Мегрэ позвонил ему и приказал продолжать расследование.

Мегрэ было сорок пять. Торрансу едва стукнуло тридцать, но во всем его облике уже было что-то внушительное, делавшее его похожим на слегка уменьшенную копию шефа.

Они провели вместе уже не одно дело и понимали друг друга с полуслова.

Комиссар снял пальто, пиджак, расслабил узел галстука.

Повернувшись лицом к печке, он несколько минут наслаждался ощущением тепла, разлившегося по телу, потом спросил:

— Ну что там?

— Представители прокуратуры прибыли очень быстро.

Отдел идентификации сделал снимки, по отпечатки пальцев — не потерпевшего, конечно, — идентифицировать не удалось. Их нет в картотеке.

— Насколько я помню, в ней нет отпечатков Латыша?

— Отпечатков нет, только его «словесный портрет».

— Значит, нет доказательств, что убитый Петерс Латыш?

— Но нет и доказательств, что это не он.

Мегрэ потянулся за трубкой и кисетом, где уже ничего не оставалось, кроме коричневой пыли. Торранс машинально протянул ему коробку прессованного турецкого табака.

Оба молчали. В трубке, разгораясь, потрескивал табак.

Затем послышались шаги и позвякивание посуды. Торранс открыл дверь.

Вошел официант из пивной «У дофины», поставил на стол поднос с шестью кружками пива и четырьмя толстыми сандвичами.

— Хватит? — поинтересовался он, увидев, что Мегрэ не один.

— Порядок.

Не прекращая курить, Мегрэ принялся за пиво и сандвичи, не забыв при этом пододвинуть кружку бригадиру.

— Дальше…

— Я опросил проводников поезда. Они подтвердили, что в поезде был безбилетник. Или убийца, или убитый. Судя по всему, сел в Брюсселе с другой стороны вагона. В пульмановском вагоне спрятаться легче, чем где-нибудь: в каждом вагоне есть большое багажное отделение. Латыш заказал чай между Брюсселем и границей, пролистал кучу английских и французских газет с финансовыми вкладышами.

Между Мобёжем и Сен-Кантеном посетил туалет. Проводник это помнит, так как, проходя мимо, Петерс Латыш сказал: «Принесите мне виски».

— И он скоро вернулся на свое место?

— Четверть часа спустя он уже пил свое виски. Но проводник не видел, как он вернулся.

— Потом никто не пытался попасть в туалет?

— Подождите! Одна пассажирка пробовала открыть дверь. Замок заело. Только в Париже проводник сумел взломать дверь и обнаружил, что в замке были металлические стружки.

— До этого никто не видел двойника Петерса?

— Никто, иначе на него обратили бы внимание, поскольку вид у него был обтрепанный — в таком виде не ездят в фешенебельных поездах.

— Какая пуля?

— Стреляли в упор из шестимиллиметрового пистолета.

Выстрел вызвал такой ожог, что врач считает: его одного было бы достаточно, чтобы наступила смерть.

— Следов борьбы никаких?

— Ни малейших. Карманы пусты.

— Знаю.

— Минутку. Я все-таки нашел вот это в жилетном карманчике, который был застегнут на пуговицу.

И Торранс вытащил из своего портфеля прозрачный конвертик из вощеной бумаги, в котором на просвет была видна прядь темных волос.

— Покажи.

Мегрэ продолжал жевать сандвич и прихлебывать пиво.

— Волосы женские или детские?

— Судебно-медицинский эксперт считает, что женские.

Я оставил ему несколько волосков, которые он обещал досконально изучить.

— Что дало вскрытие?

— В десять часов все было готово. Приблизительный возраст тридцать два года. Рост — один метр шестьдесят восемь сантиметров. Никаких врожденных физических недостатков. Однако плохое состояние печени позволяет предположить, что мужчина страдал алкоголизмом. В желудке найдены остатки чая и почти переваренная пища, состав которой сразу определить не удалось. Результаты поступят завтра. Как только исследования закончатся, тело доставят в Институт судебной медицины, где оно будет храниться во льду.

Мегрэ вытер губы, перешел на свое любимое место у печки и протянул руку, в которую Торранс привычным жестом вложил пачку табака.

— Ну а я, — начал комиссар, — наблюдал, как Петерс или тот, кто занял его место, устраивается в «Мажестике» и обедает с супругами Мортимер Ливингстон, с которыми, судя по всему, у него была назначена встреча.

— С миллиардерами?

— Именно! После обеда Петерс поднялся к себе в номер.

Я предупредил американца. Мортимер тоже поднялся к себе. Они, по всей видимости, договорились куда-то идти втроем, поскольку миссис Мортимер скоро спустилась вниз, наряженная в вечерний туалет. Десятью минутами позже стало известно, что мужчины исчезли.

Латыш сменил смокинг на нечто менее приметное. Надел кепку, так что вахтер принял его за кухонного рабочего.

Ливингстон же вышел в чем был, то есть в смокинге.

Торранс не проронил ни слова. Последовала долгая пауза, и в установившейся тишине явственно слышались гудение огня в печке и завывание ветра, от которого дребезжали оконные стекла.

— Что с чемоданами? — прервал наконец молчание Торранс.

— Проверил, Ничего! Одежда, белье, все как полагается состоятельному человеку. Ни намека на документы. Мортимерша клянется, что ее муж убит.

Где-то прогудел колокол. Мегрэ открыл ящик стола, куда днем бросил телеграммы, извещавшие о приезде Петерса Латыша.

Затем взглянул на карту. Провел пальцем линию, соединяющую Краков, Бремен, Амстердам, Брюссель и Париж.

Где-то у Сен-Кантена палец его задержался: убийство.

В Париже линия резко обрывалась. Двое мужчин исчезают прямо посреди Елисейских полей.

Остаются только чемоданы в номере и миссис Мортимер, у которой в голове столько же мыслей, сколько вещей в пустом дорожном бауле Петерса Латыша, стоящем посреди его спальни.

В трубке Мегрэ так булькало, что это начало раздражать комиссара: он вытащил из ящика связку перышек, прочистил мундштук, открыл дверцу печурки и бросил туда грязные перья.

Четыре кружки были пусты, пена клочьями оседала на их стенках. Из соседнего кабинета кто-то вышел, повернув в замке ключ, и зашагал по коридору.

— Кто-то освободился, — вздохнул Торранс. — Наверное, Люкас. Он задержал сегодня двух торговцев наркотиками, и все благодаря одному маменькиному сыночку, который заглотил приманку.

Мегрэ помешал угли, выпрямился, лицо у него было красное. Он машинально взял пакетик из вощеной бумаги, вытащил оттуда прядь волос, блеснувших в свете пламени.

Затем вновь подошел к карте, на которой маршрут Латыша, намеченный невидимой линией, изгибался, образуя почти полукруг.

Зачем из Кракова делать крюк, заезжая в Бремен, вместо того чтобы прямо ехать в Париж?

Пакетик все еще был в руках Мегрэ. Он пробормотал:

— Здесь должна была быть фотография.

В самом деле, это был один из тех конвертиков, которыми пользуются фотографы, выдавая клиентам фотографии.

Однако фотографии такого формата делают теперь только в деревнях и маленьких провинциальных городах.

Раньше их называли «альбомными».

Фотография, которая должна была лежать в конвертике, наверное, представляла собой желтоватый глянцевый портрет, наклеенный на картонку примерно в половину почтовой открытки?

— В лаборатории еще кто-нибудь есть? — неожиданно поинтересовался комиссар.

— Еще бы! Они же не закончили с материалами по убийству в поезде, проявляют снимки.

На столе оставалась всего одна полная кружка. Мегрэ одним глотком осушил ее, надел пиджак.

— Пойдешь со мной?.. На таких портретах обычно есть рельефный оттиск фамилии фотографа и его адрес…

Мегрэ не понадобилось объяснять Торрансу, в чем дело.

Вместе с бригадиром они двинулись по сложному переплетению лестниц и коридоров, добрались до чердачного этажа Дворца правосудия и вошли в лабораторию отдела идентификации.

Сотрудник лаборатории взял в руки конвертик, помял его в пальцах, вроде бы даже понюхал. Потом устроился под яркой лампой, подвинул к себе устрашающего вида прибор на каретке.

Принцип был прост: на белом листке бумаги, соприкасающемся в течение известного времени с другим листком, на котором написан или напечатан текст, в конце концов отпечатываются буквы последнего.

Невооруженным глазом их не обнаружить, но отпечаток становится виден на фотографии.

А раз уж в лаборатории была печка, Мегрэ неминуемо должен был застрять около нее. Он так и простоял почти час, не вынимая трубки изо рта. Торранс неотступно следил за манипуляциями фотографа.

Наконец дверь в темную комнату распахнулась. Из-за двери раздался голос:

— Кое-что есть!

— Что именно?

— Портрет подписан: «Леон Мутэ, фотоателье, Фекан, Бельгийская набережная».

Поистине нужно было иметь профессиональное чутье, чтобы прочесть еле заметный отпечаток на пластинке, на которой Торранс, например, видел только какие-то неясные тени.

— Хотите посмотреть фотографии трупа? — весело спросил фотограф. — Получились превосходно! А ведь в вагонном туалете и места-то не было. Представляете, пришлось подвесить аппарат к потолку…

— В город — прямой? — осведомился Мегрэ, указывая на телефон.

— Да. После девяти вечера телефонистка уходит. Тогда меня переключают напрямую.

Комиссар вызвал «Мажестик», на другом конце провода подошел один из переводчиков.

— Мистер Мортимер Ливингстон вернулся?

— Сейчас узнаю, месье, С кем имею честь?

— Полиция.

— Он не возвращался.

— Господина Освальда Оппенхайма тоже нет?

— Еще нет.

— Чем занята миссис Мортимер?

Пауза.

— Она… По-моему, она в баре.

— Иначе говоря, пьяна?

— Да, выпила несколько коктейлей. Утверждает, что не пойдет к себе до возвращения мужа. А…

— Что еще?

— Алло! — раздался в трубке другой голос. — Говорит управляющий отелем. Есть что-нибудь новое? Вы что-нибудь узнали? Как вы думаете, об этой истории будет сообщено в газетах?

Мегрэ цинично повесил трубку. Чтобы доставить удовольствие коллеге, он пошел взглянуть на еще мокрые и блестящие фотографии, развешанные в сушилке.

Рассматривая их, он не прекращал разговор с Торрансом:

— Ты, старина, отправишься в «Мажестик». Главное, не обращай внимания на управляющего.

— А вы, шеф?

— Я отправлюсь к себе в кабинет. Поезд на Фекан отходит в полшестого. Нет смысла заезжать домой и будить жену. А скажи-ка, пивная, должно быть, еще открыта? По дороге закажешь для меня кружку пива.

— Одну? — переспросил Торранс с невинным видом.

— Как тебе будет угодно, старина. У официанта хватит соображения приготовить три или четыре. И пусть не забудет сандвичи.

Друг за другом они спустились по бесконечной винтовой лестнице.

Оставшись в одиночестве, фотограф, облаченный в черную блузу, просмотрел ради собственного удовлетворения только что проявленные снимки и принялся их нумеровать.

В насквозь промерзшем дворе оба полицейских расстались.

— Если тебе почему-либо понадобится уйти из отеля, оставь там кого-нибудь из наших, — посоветовал комиссар. — В случае чего звонить я буду туда.

С этими словами Мегрэ поднялся к себе в кабинет и с такой силой начал помешивать угли, что решетка чуть не разлетелась.

Глава 4

Старший помощник со шхуны «Морской дьявол»

Уже на станции Ла Бресте, где в половине восьмого появился Мегрэ, сойдя со скорого Париж — Гавр, можно было почувствовать, что такое Фекан. Темный буфет, грязные стены, прилавок, на котором плесневели песочные пирожные, выложенные пирамидой, парочка бананов да пяток апельсинов.

Шторм ощущался здесь еще сильнее. Дождь лил как из ведра. Чтобы перейти с одного пути на другой, приходилось шлепать по колено в грязи.

Дрянной «подкидыш» с давно отслужившими срок вагонами. За окном еле различимые в бледном свете пасмурного утра фермы, наполовину скрытые завесой дождя.

Фекан! Стойкий запах трески и сельди. Груды бочек. Силуэты мачт, вырисовывающиеся за паровозами. Рев далеких сирен.

— Бельгийская набережная!

Никуда не сворачивать. Просто шагать по лужам с жирными разводами на поверхности воды, где гниют рыбьи внутренности и плавает чешуя.

Фотограф оказался одновременно лавочником и продавцом газет. У него можно было купить зюйдвестки, красные парусиновые блузы, пеньковые канаты и новогодние открытки.

При слове «полиция» этот хилый бесцветный человечек призвал на помощь жену. Явившаяся на зов красивая фламандка не без вызова уставилась на комиссара.

— Не можете ли сказать, что за фотография была в этом конверте?

Дело затянулось надолго. Из фотографа пришлось просто вытягивать каждое слово, думать вместе с ним.

Начать с того, что фотография была сделана лет восемь назад, поскольку приблизительно с тех пор фотограф больше не печатает снимков такого размера. Он купил новый аппарат и делает снимки величиной с почтовую открытку.

Кто тогда мог заказать этот портрет? Добрых четверть часа ушло на то, чтобы месье Мутэ сумел вспомнить, что у него в альбоме хранится по экземпляру всех когда-либо заказанных ему снимков.

Жена отправилась за альбомами. Непрестанно входили и выходили моряки. Зашли ребятишки, купили конфет на одно су. На улице поскрипывали тали рыбачьих судов. Волны перекатывали на молу гальку.

Перелистывая альбом, Мегрэ уточнил:

— Это должна быть молодая женщина, тонкие темные волосы…

Уточнять больше ничего не пришлось.

— Мадам Сванн! — воскликнул фотограф.

И тут же отыскал фотографию. Это был единственный Раз, когда ему повезло с моделью.

Женщина была хороша собой. Выглядела лет на Двадцать.

Фотография точно входила в конверт.

— Кто она?

— По-прежнему живет в Фекане. Только теперь у нее своя вилла на берегу, пять минут ходьбы от казино.

— Замужем?

— Восемь лет назад еще не была. Работала кассиршей в железнодорожной гостинице.

— Гостиница, конечно, напротив вокзала?

— Да, вы должны были заметить ее, когда шли сюда.

Мадам Сванн сирота, она местная, родом из деревушки тут неподалеку — Ле Лож. Слышали? В гостинице она познакомилась с одним иностранцем, он там останавливался. Они поженились. Сейчас она живет в городе с двумя детьми и прислугой.

— Господин Сванн не живет в Фекане?

Пауза. Муж и жена переглянулись. Жена первой решилась нарушить молчание.

— Раз уж вы из полиции, надо, наверное, говорить все, правда? Да вы бы и сами узнали. Тут всякое говорят. Месье Сванн почти не бывает в Фекане. Если и приезжает, то всего на несколько дней. Редко, наездами.

Появился он здесь сразу после войны[4]. Тогда только начали восстанавливать рыбный промысел на Ньюфаундленде — он уже пять лет был в забросе. Месье Сванн, если можно так выразиться, хотел изучить вопрос и вложить капитал в дело, которое начало разворачиваться. Выдавал себя за норвежца. Зовут его Улаф. Рыбаки, которые ходят за сельдью и бывают иногда в Норвегии, уверяют, что там это распространенное имя.

Правда, это не помешало слухам — стали поговаривать, что на самом деле он немец и занимается шпионажем. Из-за этого, когда он обзавелся женой, ее начали сторониться.

Потом стало известно, что он моряк, плавает старшим помощником на немецком торговом судне и только поэтому появляется здесь так редко.

Ну, потом об этом забыли, но люди вроде нас всегда чего-то опасаются..

— Вы сказали, у них есть дети.

— Двое. Девочке три года, мальчик родился совсем недавно.

Мегрэ вытащил фотографию из альбома и попросил показать ему дом г-жи Сванн. Идти представляться хозяйке было рановато. Битых два часа он провел в портовом кафе, слушая, как рыбаки толкуют о лове сельди, который был в самом разгаре. Вдоль набережной темнели силуэты пяти траулеров.

Сельдь разгружали полными бочками, и даже штормовой ветер не мог разогнать рыбного запаха, которым был пропитан воздух.

По дороге к дому г-жи Сванн Мегрэ прошел по пустынному молу, обогнул казино, которое было еще закрыто, — на стенах его пестрели летние прошлогодние афиши.

В конце концов комиссар поднялся по крутой тропинке, начинавшейся у подножия утеса. Пока Мегрэ взбирался по ней, перед ним то и дело мелькала ограда какого-то дома.

Вилла, которую он искал, оказалась небольшим уютным домом из красного кирпича. Чувствовалось, что летом за садом с дорожками, посыпанными белым песком, тщательно ухаживают. Вид из окон открывался далеко на море и окрестности.

Мегрэ позвонил, перед калиткой беззвучно возник свирепого вида датский дог, обнюхавший гостя через решетку.

Служанка вышла только тогда, когда колокольчик брякнул второй раз, сначала заперла собаку, потом спросила с местным акцентом:

— Что вам угодно?

— Я хотел бы видеть господина Сванна.

Она на минуту задумалась.

— Не знаю, дома ли он. Сейчас спрошу.

Калитку она не отперла. Дождь лил не переставая. Мегрэ вымок. Он видел, как служанка поднялась по лестнице, исчезла за дверью. Затем на окне дрогнула занавеска. Вскоре девушка вернулась.

— Месье приедет не скоро. Он в Бремене.

— В таком случае я хотел бы видеть госпожу Сванн.

Служанка опять задумалась, но калитку открыла.

— Мадам одевается. Вам придется подождать.

Она провела комиссара, с одежды которого капала вода, в чистенькую гостиную с натертыми полами и белыми занавесками на окнах.

Мебель была добротной и совсем новой — так обычно вставляют гостиные в домах мелкой буржуазии. В 1900 году этот стиль называли «модерн».

Все из светлого дуба. Цветы в керамической вазе «художественной работы». Салфеточки, вышитые английской гладью.

Зато на маленьком столике серебряный самовар с ручной чеканкой — он один стоил больше, чем вся обстановка гостиной.

Над головой комиссара раздавались чьи-то шаги. А за стеной, в комнатах первого этажа, плакал младенец, которого, судя по всему, успокаивали глухим и монотонным шепотом.

Наконец в коридоре зашуршало, раздались приглушенные шаги. Дверь отворилась, и перед комиссаром предстала молодая, наспех одетая женщина.

Она была среднего роста, совсем не худышка; на строгом красивом лице — следы легкого волнения.

Это не помешало ей улыбнуться.

— Что же вы стоите?

С пальто, брюк, ботинок Мегрэ стекала вода, образуя на натертом полу маленькие лужицы.

Не мог же он в таком виде усесться в гостиной на кресла, обитые светло-зеленым бархатом.

— Вы госпожа Сванн, не так ли?

— Да, сударь.

Она вопросительно взглянула на комиссара.

— Простите, что беспокою. Не более чем пустая формальность. Я из службы контроля за иностранцами. Мы занимаемся сейчас переписью…

Она молчала. Непонятно было, волнуется она или нет.

— Господин Сванн, кажется, швед, не так ли?

— Нет, норвежец, но для француза это одно и то же. Я и сама сначала…

— Он флотский офицер?

— Он плавает старшим помощником на «Морском дьяволе» из Бремена.

— Так. Следовательно, он служит в какой-то немецкой компании…

Она слегка покраснела.

— Да, судовладелец — немец. По крайней мере, по документам.

— То есть?

— Не думаю, что следует скрывать от вас… Вы, конечно, знаете, что после войны на торговом флоте кризис. Даже здесь вам назовут капитанов дальнего плавания, которым приходится из-за отсутствия места ходить старшим или вторым помощниками. Иные ведут промысел на Ньюфаундленде или в Северном море.

В речи ее чувствовалась известная торопливость, хотя говорила она ровно и спокойно.

— Мой муж не захотел подписать контракт на Тихом океане. Там легче с работой, но в Европе ему бы пришлось бывать только раз в два года. Почти сразу же после нашей свадьбы какие-то американцы зафрахтовали «Морского дьявола» на имя немецкого судовладельца. И Улаф как раз приезжал в Фекан, чтобы узнать, нельзя ли здесь купить еще шхуны. Теперь вы понимаете? Речь идет о контрабандном ввозе спиртного в Соединенные Штаты[5]. Были созданы крупные компании с американским капиталом. Они размещаются и во Франции, и в Германии. Вот на одну из таких компаний и работает мой муж. «Морской дьявол» осуществляет перевозки по так называемому Ромовому маршруту. К Германии это, как видите, не имеет никакого отношения.

— Он сейчас в море? — спросил Мегрэ, не отрывая глаз от хорошенького лица хозяйки — оно располагало к доверию, а временами становилось просто трогательным.

— Не думаю. Вы же понимаете, такие суда не ходят по расписанию. Но я всегда стараюсь хотя бы приблизительно рассчитывать, где находится «Морской дьявол». Сейчас они должны быть в Бремене или на подходах к нему.

— Вы уже бывали в Норвегии?

— Никогда. Я, можно сказать, не покидала Нормандии: раза два-три, не больше, на несколько дней в Париж.

— Вместе с мужем?

— Это было наше свадебное путешествие.

— Ваш муж блондин, не так ли?

— Да. Почему вы об этом спрашиваете?

— Маленькие светлые усики, подстриженные вровень с губами?

— Да. Могу показать вам его портрет.

Г-жа Сванн открыла дверь и вышла. Мегрэ слышал, как она ходила в соседней комнате.

Не возвращалась она дольше, чем можно было ожидать.

А по всему дому слышалось хлопанье дверей, какие-то непонятные хождения взад и вперед.

В конце концов она появилась; от былой уверенности не осталось и следа, она была несколько смущена.

— Извините меня, — проговорила она. — Я не смогла найти эту фотографию. Когда в доме дети, всегда такой беспорядок…

— Еще один вопрос… Многим ли вы давали эту вашу фотографию?

Мегрэ протянул ей снимок, который взял у фотографа.

Г-жа Сванн залилась румянцем и пробормотала:

— Я не понимаю…

— У вашего мужа она, конечно, есть?

— Да, я была его невестой, когда…

— Может ли этот снимок быть у кого-нибудь еще?

Она чуть не плакала. Дрожащие губы выдавали смятение.

— Ни у кого…

— Благодарю вас, сударыня.

Когда Мегрэ выходил, в прихожую выскользнула маленькая девочка. Ему не понадобилось даже всматриваться в ее лицо. Это был вылитый портрет Петерса Латыша.

— Ольга! — прикрикнула мать, подталкивая девочку к двери.

На улице комиссара снова ждал дождь с порывами ветра.

— До свидания, сударыня.

Еще мгновение комиссар видел ее в дверях, ему показалось, что эта молодая мать, которую он застал врасплох, когда она считала себя надежно защищенной стенами собственного дома, совершенно выбита из колеи.

И еще в ее глазах, когда она закрывала за ним дверь, он прочел что-то непонятное, неопределимое, похожее на страх.

Глава 5

Пьяный русский

Есть вещи, которыми не принято хвастаться, о которых если и говорят, то с улыбкой, и тем не менее они требуют определенного героизма.

Мегрэ не выспался. С половины шестого до восьми утра трясся в поезде, где гуляли сквозняки.

Уже в Ла Бресте он вымок. Теперь при каждом шаге его ботинки выплевывали грязную воду, котелок потерял форму, а на пальто и пиджаке не оставалось и сухой нитки.

Дождь вперемешку с ветром хлестал наотмашь. Улочка, вернее, просто идущая под уклон тропинка между садовыми оградами, была пустынна. По середине ее катился поток воды.

Некоторое время Мегрэ стоял неподвижно. Даже трубка в кармане и та промокла. Найти рядом с виллой укромное местечко было невозможно. Оставалось одно: поплотнее прижаться к ограде и ждать.

Редкие прохожие, заметив его, оборачивались. Может быть, ему придется простоять вот так не один час. Он ничем не мог доказать, что в доме находится мужчина. Да если и находится, зачем ему выходить?

Тем не менее Мегрэ, угрюмо набивая промокшую трубку, все плотнее прижимался к своему ненадежному укрытию.

Офицеру уголовной полиции здесь нечего делать; работа для начинающих, не больше; в возрасте тридцати двух — тридцати пяти лет он сотни раз выполнял такие задания.

Зажечь спичку оказалось чертовски трудно, спичечный коробок превратился в форменную тряпку. И кто знает, продолжал бы он тут стоять, не зажгись чудом спичка.

Со своего места комиссар видел только низкую ограду дома и калитку, выкрашенную зеленой краской. Ноги его путались в каких-то колючках. В шею дуло.

Фекан был где-то внизу, но города видно не было. До комиссара долетал только гул моря, изредка раздавался рев сирены, шум проезжающего автомобиля.

Он простоял на своем наблюдательном посту, наверное, с полчаса, когда заметил женщину, с виду похожую на кухарку, — она шла вверх по тропе, нагруженная тяжелой корзиной с провизией. Мегрэ она увидела, лишь поравнявшись с ним. Его громадная фигура, неподвижно застывшая у стены на продуваемой ветром улочке, настолько испугала ее, что она бросилась бежать.

По всей видимости, она работала на одной из вилл наверху. Через несколько минут из-за поворота вышел мужчина, посмотрел на Мегрэ издали, потом к нему подошла женщина, и они вместе вернулись к себе.

Положение становилось смешным. Мегрэ знал, что у него не больше десяти шансов из ста на успех этого длительного ожидания.

Тем не менее он не двинулся с места, и все из-за какого-то подсознательного упрямства, которое и предчувствием-то нельзя было назвать.

Скорее это была собственная теория — он никогда не пытался ее развить, но она существовала, невысказанная, у него в голове: он называл ее для себя «теорией трещины».

Каждый преступник, каждый злоумышленник — все же человек. А кроме того — и это главное, — игрок, противник, которого полиция старается найти и с которым, как правило, ведет борьбу.

Совершено убийство или какое-нибудь преступление.

Следствие начинается на основе более или менее объективных данных. Это задача с одним или множеством неизвестных — ее-то и должен решить разум.

Мегрэ действовал, как все. Как все, он использовал те необычные методы, которые были переданы в распоряжение полиции бертильонами, рейсами, локарами[6] и постепенно стали настоящей наукой.

Но комиссар подстерегал, искал, ждал именно трещину.

Иначе говоря, тот момент, когда за игроком встает человек.

В «Мажестике» он имел дело с игроком.

Здесь, он это предчувствовал, все обстояло по-другому.

Мирная, благоустроенная вилла выпадала из той атмосферы, в которой вел свою игру Петерс Латыш. Эта женщина, дети, которых Мегрэ видел и чьи голоса слышал, — все это принадлежало другой жизни, входило в другую нравственную систему.

Вот поэтому он и стоял одиноко на липком ветру, борясь с собственным отвратительным настроением, потому что больше всего на свете любил чугунную печку у себя в кабинете, где ждали его на столе кружки с пенистым пивом.

Когда Мегрэ решил занять свой наблюдательный пост на этой улочке, было половина одиннадцатого. В половине первого он услышал в саду скрип гравия под чьими-то ногами, увидел, как быстрым и точным движением была распахнута калитка и метрах в десяти от комиссара появился мужчина.

Скрыться было некуда. Поэтому комиссар неподвижно или скорее равнодушно застыл на месте, широко расставив ноги, облепленные промокшими брюками.

Мужчина, вышедший из калитки, поднял воротник дешевого макинтоша с поясом. На голове у него была старая кепка.

В таком виде он казался почти молодым. Засунув руки в карманы, вобрав голову в плечи и поеживаясь от резкой смены температуры, он начал спускаться по тропинке.

Пройти ему предстояло в каком-нибудь метре от комиссара. Именно в этот момент он замедлил шаг, вытащил из кармана папиросы и закурил.

Казалось, он делает это нарочно, чтобы полицейский мог внимательнее рассмотреть его лицо при свете зажженной спички.

Мегрэ пропустил мужчину вперед, затем, нахмурившись, двинулся следом. Трубка потухла. Весь его вид выражал недовольство и в то же время нетерпеливое желание понять.

Дело в том, что мужчина в макинтоше был похож на Латыша и все-таки им не был. Роста он был такого же — приблизительно метр шестьдесят восемь. Да и лет ему можно было дать столько же, хотя в таком виде, как сегодня, он выглядел скорее двадцатишестилетним парнем, чем человеком, которому перевалило за тридцать.

Имелись все основания считать его оригиналом того словесного портрета, который Мегрэ знал наизусть и который в отпечатанном виде лежал у него в кармане.

И все-таки это был другой человек! Выражение глаз, например, было более неопределенным, тоскливым. Они были светло-серые, как будто промытые дождем.

Маленьких светлых усиков, подстриженных щеточкой, тоже не оказалось. Но дело было не в этом.

Мегрэ поразило другое. В его манере держаться не было и намека на выправку офицера торгового флота. Такой человек не мог жить на этой вилле, вести размеренный буржуазный образ жизни, воплощением которого был этот дом.

Стоптанная, старая обувь. А так как мужчина поддернул брюки, чтобы не запачкаться в грязи, комиссар увидел простые серые застиранные носки с грубой штопкой.

Макинтош был заляпан грязными пятнами. Весь облик этого человека подходил к типу людей, которых Мегрэ хорошо знал, — типу европейского бродяги, зачастую выходца из Восточной Европы. Они ютятся в самых скверных меблированных комнатах Парижа, случается, ночуют и на вокзалах, редко появляются в провинции, ездят в третьем классе или зайцем, на подножке вагона и в товарных поездах.

Все это подтвердилось уже через несколько минут. В Фекане нет трущоб в прямом смысле этого слова. Однако там, где кончается порт, есть несколько грязных бистро, куда чаще заглядывают грузчики, чем рыбаки.

В десяти метрах от этих заведений находилось чистое, светлое, приличное кафе. Так вот, туда мужчина в макинтоше и не подумал заглянуть, а самым непринужденным образом вошел в самое грязное бистро и с видом, не оставляющим никаких сомнений, облокотился о стойку, обитую цинковым железом.

Так запросто в подобные заведения входят только завсегдатаи. Даже если бы Мегрэ вздумалось передразнить его, из этого бы ничего не получилось.

Мегрэ вошел следом. Мужчина заказал некое подобие абсента и молча застыл, уставившись в пространство и не обращая никакого внимания на стоявшего рядом комиссара.

Под расстегнутой одеждой виднелось сомнительной чистоты белье.

Переодеться таким образом невозможно. Рубашка, воротничок которой дошел до состояния веревки, не менялась неделями. В ней спали Бог весть где! В бистро было жарко.

А снаружи по-прежнему лил дождь.

Костюм на мужчине был не лишен элегантности, но носил на себе отпечаток все того же грязного бродяжничества.

— По второй!

Стакан был пуст. Хозяин наполнил его снова, подал заказанную Мегрэ стопку водки.

— Значит, опять в наших краях?

Мужчина не ответил, залпом, как и первый, выпил второй аперитив, отодвинул от себя пустой стакан и знаком велел хозяину налить еще.

— Есть будете? У меня сегодня маринованная селедка.

Мегрэ стал продвигаться к маленькой печке, подставляя исходящему от нее теплу спину, пальто на которой блестело, как поверхность мокрого зонтика. Хозяина не смутило молчание посетителя. Он бросил быстрый взгляд на комиссара и продолжал, обращаясь к мужчине в макинтоше:

— Кстати, у меня на прошлой неделе был ваш земляк.

Русский из Архангельска. Он пришел на шведском трехмачтовике, который укрылся в порту, чтобы переждать бурю. И клянусь, парню было не до пьянки! Работа у них была просто адова. Паруса — в клочья, две сломанные реи, ну и все остальное…

Посетитель, принявшийся уже за четвертый стакан, старательно потягивал абсент.

По мере того как посетитель справлялся с очередной порцией, хозяин подливал снова, всякий раз заговорщицки поглядывая на Мегрэ.

— А капитан Сванн так и не появлялся с тех пор, как я вас видел в последний раз…

Мегрэ вздрогнул. Мужчина в макинтоше, проглотив содержимое пятого стакана, нетвердой походкой приблизился к печке, задел комиссара, протянул руки к огню.

— Давайте-ка все-таки вашу селедку, — решил он.

Говорил он с сильным акцентом — русским, как решил комиссар.

Теперь они стояли рядом, можно сказать, лицом к лицу.

Мужчина несколько раз провел рукой по лбу, взгляд его еще больше помутнел.

— Где мой стакан? — нетерпеливо осведомился он.

Стакан пришлось всунуть ему в руку. Поднеся его к губам, мужчина уставился на Мегрэ, и гримаса отвращения пробежала по его лицу.

Ошибиться было невозможно: он смотрел на Мегрэ именно с отвращением. И, словно желая подчеркнуть свое отношение к комиссару, посетитель бросил стакан об пол, уцепился за спинку стула и что-то пробурчал на незнакомом языке.

Хозяин, испытывавший некоторое беспокойство, как бы невзначай очутился рядом с Мегрэ и, считая, вероятно, что говорит шепотом, произнес так, что каждое слово его отчетливо долетело до слуха русского:

— Не обращайте внимания, он всегда такой.

Русский пьяно и неопределенно хмыкнул. Рухнув на стул, обхватив голову руками, он застыл и сидел так до тех пор, пока ему не подсунули под нос тарелку с маринованной селедкой.

Хозяин потряс его за плечо.

— Поешьте! Вам станет лучше.

Пьяный захохотал. Смех его походил скорее на скорбный кашель. Он обернулся, ища Мегрэ глазами, и, нахально разглядывая комиссара, смахнул тарелку на пол.

— Выпить!

Хозяин воздел руки к небу и проворчал, словно извиняясь. — Ох уж эти русские!

И покрутил пальцем у лба.

Мегрэ сдвинул котелок на затылок. От одежды его шел сизый пар. Он все еще не мог допить второй стакан.

— Подайте и мне селедку! — проговорил комиссар.

Когда он принялся за селедку с куском хлеба, русский поднялся на непослушных ногах, осмотрелся, словно искал, что бы еще предпринять, оглядел Мегрэ и снова хмыкнул.

Затем, привалившись к стойке, схватил первый попавшийся стакан, вытащил из бака с холодной водой какую-то бутылку.

Не глядя, что наливает, он сам наполнил стакан и выпил, прищелкнув языком.

Потом извлек из кармана стофранковую бумажку.

— Этого хватит, каналья? — заорал он на все бистро.

Он подбросил купюру в воздух. Хозяину пришлось вылавливать ее из раковины.

Русский тряс неподдающуюся ручку двери. Хозяину вздумалось прийти на помощь клиенту, тот отпихнул его локтем, и чуть не завязалась драка.

В конце концов силуэт его макинтоша растворился в пелене дождя и тумана: мужчина двинулся вдоль набережной по направлению к вокзалу.

— Ну и тип! — со вздохом заключил хозяин специально для расплачивавшегося у стойки Мегрэ.

— И часто он к вам заходит?

— Время от времени. Однажды провел тут всю ночь, как раз там, где вы сидели. Одно слово русский! Это мне сказали русские моряки, которые встретили его здесь, в Фекане…

Человек он вроде бы образованный. Обратили внимание на его руки?

— Вы не находите, что он похож на капитана Сванна?

— А, вы его знаете… Конечно! Не до такой степени, чтобы их можно было спутать, однако… Я долго думал, что они братья.

Фигура в бежевом макинтоше исчезла за поворотом.

Мегрэ прибавил шагу.

Он догнал русского на вокзале, когда тот входил в зал ожидания для пассажиров третьего класса, где тяжело опустился на скамейку, снова обхватив голову руками.

Еще через час они уже сидели в одном купе в компании со скототорговцем из Ивето, который принялся рассказывать Мегрэ всякие забавные истории на нормандском наречии, время от времени пихая его локтем, чтобы обратить внимание на соседа.

Русский без конца сползал с сиденья, потом кое-как устроился и заснул, уронив голову на грудь и распространяя вокруг себя запах алкоголя; лицо его было мертвенно-бледно, рот полуоткрыт.

Глава 6

Гостиница «У Сицилийского короля»

Русский проснулся в Ла Бресте и больше не спал. Надо сказать, что экспресс Гавр — Париж был переполнен, и Мегрэ вместе со скототорговцем пришлось стоять в проходе, прильнув к окнам и вглядываясь в неясные проплывающие мимо пейзажи, которые постепенно тонули в наступающих сумерках.

Человек в макинтоше ни разу даже не взглянул на комиссара. На вокзале Сен-Лазар ему и в голову не пришло воспользоваться сутолокой, чтобы ускользнуть.

Напротив, никуда не торопясь, он спустился по главной лестнице; заметив, что его папиросы размокли, купил в вокзальном киоске новую пачку и чуть было не зашел в вокзальный буфет. Передумал и двинулся вдоль тротуара, волоча ноги; вся его фигура выражала такое полное равнодушие, что было трудно смотреть на него без сострадания, — человек, пребывающий в подобном отчаянии, уже ни на что не реагирует.

От Сен-Лазара до ратуши дорога не близкая. Нужно пройти через весь центр, а между шестью и семью вечера тротуары запружены людскими потоками и машины движутся по улицам с такой же интенсивностью, как кровь по человеческим артериям.

Узкоплечий, в грязном, заляпанном жирными пятнами плаще, стянутом у талии поясом, в стоптанных башмаках, он не останавливаясь тащился по освещенным улицам; его задевали, толкали — он не оглядывался.

Улица 4-го Сентября, Центральный рынок — дорогу он выбрал самую короткую: по всей видимости, знал ее хорошо.

Вот он уже на улице Розье, в центре парижского «гетто», миновал лавки с вывесками на идише, кошерные мясные, витрины с мацой.

На повороте у длинного темного прохода между домами, больше походившего на туннель, какая-то женщина взяла его под руку, но отшатнулась, наверное, пораженная его видом. Мужчина не обратил на нее никакого внимания.

Наконец он очутился на извилистой улице Сицилийского короля, куда выходило множество переулков, тупиков, кишащих людьми дворов и которая служила границей между еврейским и польским кварталом; еще двести метров, и незнакомец нырнул в дверь гостиницы.

Над входом красовалась вывеска с фаянсовыми буквами «У Сицилийского короля». Ниже то же название повторялось на еврейском, польском и еще на нескольких незнакомых языках, в том числе, наверное, и на русском.

Рядом возвышались строительные леса, закрывавшие полуразрушенное здание, которое пришлось подпереть балками.

Дождь не прекращался, но ветер в эти закоулки не проникал. Мегрэ услышал, как резко захлопнулись створки окна на четвертом этаже. Комиссар, не колеблясь, последовал за русским.

В коридоре первого этажа — ни одной двери. Сразу же начиналась лестница. За стеклянной перегородкой между этажами обедала еврейская семья.

Комиссар постучал, но вместо двери перед ним открылось маленькое окошечко. Пахнуло пригоревшим маслом.

Высунулась голова еврея в черной ермолке. Его толстая жена продолжала есть.

— Что надо?

— Полиция! Как зовут вашего постояльца, который только что вернулся?

Еврей проворчал что-то на своем языке, порылся в ящике стола, вытащил оттуда грязную регистрационную книгу и, ни слова не говоря, просунул ее через окошечко.

В этот момент Мегрэ почувствовал, что за ним наблюдают с неосвещенной лестничной клетки. Он быстро обернулся и увидел, что десятью ступенями выше того места, где он стоял, блеснули чьи-то глаза.

— Номер комнаты?

— Тридцать второй.

Комиссар перевернул несколько страниц и прочел:

«Федор Юрович, 28 лет, уроженец Вильно, чернорабочий, и Анна Горскина, 25 лет, уроженка Одессы, профессии не имеет».

Еврей уже успел вернуться к столу и продолжал прерванную трапезу с видом человека, которому нечего опасаться. Мегрэ забарабанил пальцами по стеклу. Хозяин с сожалением оторвался от еды, медленно поднялся.

— Давно он квартирует у вас?

— Наверное, года три.

— А Анна Горскина?

— Она дольше. Года четыре с половиной.

— На что они живут?

— Вы же прочли. Он рабочий.

— Не рассказывайте сказки! — бросил Мегрэ таким тоном, что поведение хозяина разом изменилось.

— Остальное ведь меня не касается, правда? — залебезил он. — Платит он регулярно. Куда-то уходит, возвращается, а следить за ним — не моя забота.

— У него кто-нибудь бывает?

— Может быть, иногда. У меня шестьдесят с лишним жильцов — за каждым не уследишь… Пока они чего-нибудь не натворят!.. Да и раз вы из полиции, вы должны знать мою гостиницу. Регистрационная книга у меня всегда в порядке. Бригадир Вермуйе вам подтвердит. Он приходит сюда каждую неделю.

Мегрэ обернулся, крикнул наугад:

— Анна Горскина, спускайтесь!

На лестнице послышался шум, потом по ней начали спускаться. Наконец в луче света показалась женщина.

Выглядела она старше двадцати пяти лет, указанных в книге. Виной тому, наверное, была ее национальность. Как большинство евреек в этом возрасте, она расплылась, но сохраняла еще былую привлекательность. Темные, почти черные глаза с ярко блестевшими белками были прекрасны.

Однако впечатление портила неряшливость, разлитая во всем ее облике. Грязные черные волосы были неприбраны и космами ниспадали на шею. В разрезе старого пеньюара выглядывало белье. Чулки были спущены так, что были видны слишком массивные колени.

— Что вы делали на лестнице?

— Я, кажется, у себя дома…

Мегрэ сразу понял, с кем имеет дело. Эта вспыльчивая бесстыжая бабенка ищет только повод для ссоры. Она не упустит ни малейшей возможности, чтобы устроить скандал, поднять на ноги весь дом, примется пронзительно визжать, придумывая, конечно, самые невероятные обвинения.

А может быть, она чувствует себя в полной безопасности? Во всяком случае, Анна Горскина смотрела на своего врага с явным вызовом.

— Вы бы лучше пошли помогли своему дружку.

— Это мое дело.

За окошечком хозяин гостиницы укоризненно покачивал головой слева направо и справа налево; лицо его было печально, но глаза смеялись.

— Когда Федор ушел от вас?

— Вчера вечером. Часов в одиннадцать.

Врет! Это очевидно. Но уличать ее бессмысленно. Для этого надо решительно сгрести ее за плечи и препроводить в префектуру.

— Где он работает?

— Где понравится.

Грудь ее под небрежно накинутым пеньюаром заколыхалась. Губы презрительно скривились.

— Зачем это полиции понадобился Федор?

Мегрэ лишь негромко обронил:

— Шли бы вы наверх.

— Когда захочу, тогда и пойду. Нечего мне приказывать!

Ответить значило только повредить следствию: ситуация складывалась гротескная.

Мегрэ захлопнул регистрационную книгу, протянул ее хозяину.

— Все в порядке, не так ли? — поинтересовался тот, знаком велев Анне помолчать.

Но она не собиралась сдаваться и по-прежнему стояла, подбоченясь, наполовину выступая из тьмы лестничной площадки, куда не достигал падавший из-за перегородки свет.

Комиссар еще раз окинул ее взглядом. Она выдержала этот взгляд и, желая, чтобы последнее слово оставалось за ней, процедила:

— Ну, меня вам не запугать.

Мегрэ пожал плечами и пошел вниз, пачкаясь о выбеленные стены.

Внизу он столкнулся с двумя поляками в рубашках без пристежных воротничков, которые, увидев его, отвернулись. На улице было сыро, свет отражался от мокрой мостовой.

Повсюду здесь — на углах, в тупичках, проходах между домами и темных провалах — угадывалось присутствие людей, скрытая, стыдящаяся самой себя жизнь. К стенам жались какие-то тени. В лавках торговали товарами, даже название которых было неизвестно французам.

А метрах в ста отсюда — улицы Риволи и Сент-Антуан: трамваи, простор, свет, витрины, полицейские…

Мегрэ ухватил за плечо пробегавшего мимо лопоухого мальчишку.

— Позови-ка мне постового с площади Сен-Поль.

Но мальчишка только испуганно взглянул на него и ответил что-то невразумительное. Он ни слова не понимал по-французски.

Комиссар присмотрел какого-то оборванца:

— Вот тебе сто су[7]. Отнеси эту записку легавому с площади Сен-Поль.

Бродяга все понял. Не прошло и десяти минут, как появился полицейский в форме.

— Позвоните в уголовную полицию, пусть сию же минуту пришлют сюда инспектора. Хорошо бы Дюфура.

Но ему еще добрых полчаса пришлось вышагивать по улице. В гостиницу кто-то входил, кто-то выходил, но второе окно слева на четвертом этаже так и не погасло.

На пороге появилась Анна Горскина. На пеньюар она накинула зеленоватое пальто. Несмотря на дождь, на ногах у нее были красные атласные тапочки, голова не покрыта.

Шлепая по лужам, она пересекла улицу. Мегрэ спрятался в тени.

Она вошла в лавку, откуда появилась уже через несколько минут, неся в руках множество белых пакетиков и две бутылки, и скрылась в дверях гостиницы.

Наконец пришел инспектор Дюфур. Это был тридцатилетний мужчина, свободно говоривший на трех языках, за что его и ценили, несмотря на манию усложнять даже самые простые дела. Из обычного ограбления или карманной кражи он умудрялся сочинить таинственную историю, в которой сам же и запутывался. Однако для конкретного задания, например для наблюдения или слежки, он вполне подходил, потому что обладал редкой выдержкой.

Мегрэ сообщил ему приметы Федора Юровича и его любовницы.

— Я пришлю тебе кого-нибудь. Если один из этой парочки появится, пойдешь за ним, но наблюдение нужно продолжать. Ясно?

— Это связано с «Северной звездой»? Очередное преступление мафии, да?

Комиссар предпочел удалиться. Уже через четверть часа он был на набережной Орфевр, к Дюфуру был послан напарник, а сам Мегрэ возился со своей печкой, кляня Жана, который не протопил ее как следует.

Промокшее пальто Мегрэ повесил на вешалку, и теперь оно стояло колом, сохраняя форму его плеч.

— Жена не звонила?

— Звонила утром. Ей сказали, что вы на задании, она к этому привыкла. Мегрэ знал, что, приди он домой, она только поцелует его в щеку и отправится греметь кастрюлями на кухню, чтобы накормить его ароматным рагу. И лишь когда он сядет за стол, она пристроится напротив и, подперев подбородок руками, может быть, отважится спросить:

— Все в порядке?

Будь то в полдень или в пять утра, обед для него был всегда готов.

— Торранс? — поинтересовался Мегрэ.

— Звонил в семь утра.

— Из «Мажестика»?

— Не знаю. Спросил только, ушли ли вы.

— А потом?

— Снова звонил, в десять минут шестого. Просил передать, что ждет вас.

Кроме маринованной селедки Мегрэ с утра ничего не ел.

Несколько минут он постоял у печки, где уже загудел огонь, — только комиссар знал секрет, как растопить ее даже самым плохим углем.

Наконец, тяжело ступая, он подошел к шкафу с эмалированным рукомойником — здесь висело зеркало, полотенце и стоял чемодан. Он вытащил чемодан на середину комнаты, разделся, надел чистое сухое белье, нерешительно провел рукой по небритому подбородку.

— О Господи!

Мегрэ с сожалением бросил взгляд на так хорошо принявшийся огонь, поставил рядом с печкой два стула, тщательно разложил на них мокрую одежду. На столе лежал сандвич, к которому он не притронулся прошлой ночью.

Мегрэ съел его на ходу. Пива вот только не было. У комиссара пересохло в горле.

— Если что-нибудь случится, я в отеле «Мажестик», пусть звонят туда, — сказал он Жану.

Через несколько минут он уже сидел на заднем сиденье такси.

Глава 7

Третий антракт

В холле Торранса не было. Мегрэ нашел коллегу в номере второго этажа перед превосходно сервированным столом. Бригадир подмигнул.

— Это управляющий! — объяснил он. — Предпочитает видеть меня здесь, а не внизу. Чуть ли не умолял меня занять этот номер и не отказываться от обеда, который приказал подать прямо сюда.

Торранс понизил голос.

— Мортимеры живут рядом.

— Мортимер вернулся?

— Около шести утра, злой, промокший, одежда вся в грязи и то ли в мелу, то ли в известке.

— Что он сказал?

— Ничего. Пытался пройти в, свой номер незамеченным. Но ему передали, что жена ждет его в баре. И не соврали! Кончилось тем, что она пригласила какую-то бразильскую пару. Бар пришлось оставить открытым только из-за них. Она здорово набралась.

— Дальше?

— Он побледнел. Скривился. Сухо поздоровался с бразильцами, потом подхватил жену под руку и утащил с собой, ни слова не говоря. По-моему, она проспала до четырех дня. До этого времени в номере все было тихо. Потом я услышал за стенкой шепот. Мортимер позвонил, чтобы ему принесли газеты.

— Газеты хоть молчат об этом деле?

— Молчат, выполняют указание. Только небольшая заметка, что в «Северной звезде» обнаружен труп и полиция подозревает самоубийство.

— Дальше?

— Официант принес в номер лимонный сок со льдом. В шесть Мортимер спустился в холл, несколько раз с озабоченным видом прошелся около меня. Отправил шифрованные телеграммы в свой нью-йоркский банк и секретарю, который вот уже несколько дней, как уехал в Лондон.

— Это все?

— Сейчас они кончают обедать. Устрицы, жареный цыпленок, салат. Мне все сообщают. Управляющий в таком восторге, что запер меня здесь, готов просто разорваться на части, только бы мне угодить. Заходил сейчас сообщить, что Мортимеры заказали места в «Жимназ». Дают «Эпопею»! Четыре действия, кто играет — не знаю.

— Номер Петерса?

— Пусто! Туда не входил ни один человек. Я запер дверь на ключ и засунул в замочную скважину кусочек воска: кто бы ни вошел, об этом мне станет известно.

Мегрэ схватил куриную ножку, за которую тут же принялся без зазрения совести, тщетно оглядывая комнату в поисках отсутствующей печки. В конце концов он уселся на радиатор и спросил:

— Выпить нечего?

Торранс подал ему бокал превосходного белого макона.

Мегрэ жадно выпил. В ту же минуту в дверь постучали — на пороге с заговорщическим видом появился слуга.

— Управляющий просил передать, что месье и мадам Мортимер вызвали свою машину.

Мегрэ окинул взглядом стол, все еще ломившийся от снеди, — так же тоскливо смотрел он недавно на печку в своем кабинете.

— Поеду туда, — сокрушенно вздохнул он. — Оставайся.

Он слегка привел себя в порядок перед зеркалом, вытер губы и подбородок. Минутой позже он уже сидел в такси, ожидая, пока Ливингстоны сядут в свой лимузин.



Они не замедлили появиться: на нем поверх фрака было черное пальто, она, как и накануне, куталась в меха.

Миссис Ливингстон чувствовала себя, наверное, не очень уверенно, так как муж незаметно поддерживал ее под локоть. Автомобиль бесшумно тронулся.

Мегрэ, который не знал, что в «Жимназ» премьера, чуть было не остался на улице. У входа стоял пикет муниципальной гвардии. Зеваки, невзирая на дождь, глазели, как собирается публика.

Комиссару пришлось вызвать директора, помозолить глаза в вестибюле — был он как белая ворона, поскольку один был не во фраке.

Директор нервничал. Махал руками.

— Только этого не хватало! Да вы двадцатый, который просит у меня «одно местечко»! Нет больше мест, нет! А вы даже не в вечернем костюме…

Директора теребили со всех сторон.

— Вот видите! Поставьте себя на мое место!

В конце концов Мегрэ пришлось стоять в проходе у двери между билетершами и продавщицами программ.

У четы Мортимер Ливингстон была заказана ложа. Сидело в ней шестеро, включая одну принцессу и одного министра. Люди входили и выходили. Склонялись над протянутой для поцелуя рукой. Обменивались улыбками.

Поднялся занавес, открыв залитый солнцем сад. Послышалось шиканье. Шепот. Шарканье ног. Наконец актер начал свой монолог, сначала неуверенно, но вскоре голос его окреп, спектакль начал набирать силу.

Однако опоздавшие продолжали занимать свои места.

Снова шиканье. Где-то захихикала женщина.

Мортимер выглядел как никогда шикарно. Фрак на нем сидел безукоризненно. Белый пластрон оттенял смуглость лица.

Заметил он Мегрэ? Или нет? Билетерша принесла комиссару табурет, который ему пришлось разделить с толстой дамой в черном шелковом платье — матерью одной из исполнительниц.

Первый антракт, второй. В ложах постоянное движение.

Искусственные восторги. Обмен поклонами между партером и бельэтажем.

В коридорах, фойе, даже на галерке возбужденный гул.

Негромкое перечисление имен — магараджи, финансовые магнаты, государственные деятели, художники.

Мортимер трижды выходил из ложи, появился на авансцене, потом в партере, вступил в беседу с бывшим премьер-министром, чей звучный смех разносился на двадцать рядов.

Конец третьего акта. Цветы на сцене. Овация худенькой актрисе. Хлопанье страфонтенов, шарканье ног по паркету.

Когда Мегрэ повернулся к ложе американцев, Мортимера Ливингстона там уже не было.



Четвертый, последний акт. Наступил момент, когда те, кто может себе это позволить, под любым предлогом пробираются за кулисы или в уборные актеров и актрис. Другие осаждают гардероб. Хлопочут насчет машин и такси.

Мегрэ потерял добрых десять минут, разыскивая американца по всему театру. Потом, с непокрытой головой, без пальто, вынужден был наводить справки на улице — у полицейских, рассыльного, муниципальных гвардейцев.

В конце концов он выяснил, что Мортимер только что уехал. Ему показали место, где стояла его машина, — как раз напротив бистро, облюбованного продавцами контрамарок Машина ушла в направлении заставы Сен-Мартен.

Пальто свое Мортимер из гардероба не взял.

На улице повсюду, где можно было укрыться от дождя, толпились зрители, дыша воздухом.

Комиссар, насупившись, раскурил трубку, засунул руки в карманы. Раздался звонок. Зрители устремились в театр.

Даже муниципальные гвардейцы исчезли вместе с ними, чтобы послушать последний акт.

Бульвары выглядели неряшливо, как обычно в одиннадцать вечера. При свете фонарей пелена дождя казалась менее плотной. Из соседнего кинотеатра схлынули последние зрители, в зале погасили свет, убрали рекламные щиты, закрыли двери.

Под фонарем с зеленой полосой люди ждали автобуса.

Когда он подошел, завязалась перебранка: свободных мест не оказалось. Не обошлось без полицейского: автобус уже тронулся, а страж порядка все еще выяснял отношения с каким-то возмущенным толстяком.

Наконец по асфальту скользнул лимузин. Как только машина затормозила, дверца распахнулась. Мортимер как был с непокрытой головой, во фраке, легко взбежав по ступеням лестницы, уже входил в залитое теплым светом фойе.

Мегрэ взглянул на шофера: стопроцентный американец, с резкими чертами лица и выдающейся вперед челюстью, он неподвижно сидел за рулем, закованный в ливрею, как в доспехи.

Комиссар лишь приоткрыл одну из обитых чем-то мягким дверей. Мортимер стоял в глубине своей ложи. Актер саркастически бросал отрывистые реплики. Занавес упал.

Цветы. Всплеск аплодисментов…

Зрители устремились к выходу. На них зашикали. Актер объявил имя автора, нашел его на авансцене, вывел на середину.

Мортимер целовал и пожимал руки, оставил сто франков на чай билетерше, которая принесла ему пальто.

Жена его была бледна, под глазами у нее легли фиолетовые тени. Когда они сели в машину, произошла заминка.

Супруги заспорили. Миссис Ливингстон нервничала, не соглашаясь с мужем. Тот закурил папиросу, сердито щелкнув зажигалкой.

Затем что-то бросил в переговорную трубку, и машина тронулась, такси Мегрэ — за ней.

Половина первого ночи. Улица Лафайета. Белые колонны собора Троицы, скрытые строительными лесами. Улица Клиши.

Лимузин затормозил на улице Фонтен у «Пиквикс-бара». Швейцар в синем с золотом. Гардероб. Красная портьера отодвинулась и опустилась, навстречу комиссару поплыли звуки танго.

Мегрэ последовал за супругами Ливингстон, остановился у ближайшего к двери столика, который, наверное, никогда не бывал занят, так как находился на самом сквозняке.

Ливингстоны выбрали столик поближе к оркестру. Американец углубился в меню, выбирая, что заказать на ужин.

Перед его женой склонился наемный танцор.

Она пошла танцевать. Ливингстон как будто подстегивал ее своим взглядом. Она обменялась несколькими фразами с партнером, но ни разу не обернулась в ту сторону, где сидел Мегрэ.

В зале среди посетителей в вечерних туалетах было несколько иностранцев в повседневной одежде.

Комиссар жестом отогнал проститутку, вознамерившуюся присесть за его столик. Перед ним появилась бутылка шампанского, хотя он ее не заказывал.

Все было опутано серпантином. Летали ватные шарики.

Один из них угодил Мегрэ по носу, и комиссар свирепо взглянул на старуху, которая целилась в него.

Миссис Мортимер вернулась на свое место. Танцор побродил по площадке, отошел к выходу и закурил сигарету.

Вдруг он приподнял красный бархатный занавес и скрылся за ним. Минуты через три Мегрэ решил выглянуть на улицу.

Танцор исчез.

Остаток вечера был долгим и скучным. Мортимеры заказали обильный ужин: икра, трюфели в шампанском, омар по-американски, сыр.

Миссис Мортимер больше не танцевала.

Мегрэ, который терпеть не мог шампанского, тянул его маленькими глотками, утоляя жажду. На столе стоял жареный миндаль, который он имел неосторожность попробовать, и теперь ему нестерпимо хотелось пить.

Он взглянул на часы: два ночи.

Зал постепенно пустел. Танцовщица исполняла свой номер при полном равнодушии публики. Какой-то пьяный иностранец, за чьим столиком сидели три женщины, один производил больше шума, чем все остальные посетители бара вместе взятые.

Танцор, который отсутствовал не более четверти часа, пригласил еще нескольких дам. Теперь все шло к концу. Во всем чувствовалась усталость.

Лицо миссис Мортимер приобрело свинцовый оттенок, веки потемнели.

Муж ее сделал знак рассыльному. Ей принесли меха, ему — пальто и цилиндр.

Мегрэ показалось, что танцор, который стоял рядом с саксофонистом и разговаривал с ним, озабоченно на него поглядывает.

Мегрэ подозвал официанта, заставившего себя ждать.

Мегрэ терял время.

Когда комиссар наконец вышел, машина американцев уже сворачивала за угол Нотр-Дам-де-Лоретт. У тротуара стояло полдюжины свободных такси.

Он направился к одному из них.

Сухо хлопнул выстрел, и Мегрэ схватился рукой за грудь; он огляделся, но ничего не заметил, только услышал звук шагов, удалявшихся по улице Пигаль.

Комиссар пробежал несколько метров, влекомый какой-то неведомой силой. К нему бросился швейцар и подхватил его. Из «Пиквикс-бара» высыпали люди, дабы выяснить, что происходит. Среди них Мегрэ разглядел искаженное лицо танцора.

Глава 8

Мегрэ выходит из игры

Шоферы, дежурящие на Монмартре, понимают все с полуслова, даже если им ничего не говорят.

Как только прозвучал выстрел, в одном из такси, стоявших у «Пиквикс-бара», тотчас распахнулась дверца. Шофер не знал комиссара в лицо, но, по всей видимости, понял, что имеет дело с полицейским.

Из небольшого бара напротив также выбежали люди. Не прошло и минуты, как вокруг раненого образовалась целая толпа. Тогда швейцар в мгновение ока пришел на помощь Мегрэ. Он помог комиссару сесть в машину и теперь не знал, что делать дальше. Еще секунда, и машина помчалась. Мегрэ откинулся на сиденье.

В течение десяти минут они колесили по городу и остановились на какой-то пустынной улице. Шофер вышел, открыл дверцу, увидел, что с пассажиром не происходит ничего страшного и он сидит более или менее нормально — только рука засунута под пиджак.

— Я думал, будет хуже. Куда вас отвезти?

Мегрэ крепился, но рана была поверхностной, и именно поэтому он не мог скрыть боль, которую она причиняла. Рана кровоточила. Пуля попала в грудь и вышла где-то около лопатки.

— В префектуру полиции…

Шофер что-то пробормотал. По дороге Мегрэ передумал.

— Нет, в «Мажестик». Высадите меня у служебного входа на улице Понтье.

Мегрэ скомкал носовой платок, запихал его в рану и понял, что кровотечение прекратилось.

По мере того как они приближались к центру Парижа, выражение боли на лице Мегрэ сменялось беспокойством.

Шофер хотел помочь седоку выйти из машины. Мегрэ отстранил его рукой и твердым шагом пересек тротуар. В узком коридоре он нашел вахтера, дремавшего за окошечком.

— Что-нибудь случилось?

— Что вы имеете в виду?

Было холодно. Мегрэ вернулся, чтобы расплатиться с шофером, который не мог скрыть недовольства, получив лишь сто франков за свою расторопность.

Мегрэ являл собою впечатляющее зрелище. Он не вынимал руку из-под пиджака, продолжая прижимать платок к груди. Одно плечо задрал выше другого и, хоть чувствовал себя неважно, старался не расходовать силы зря. Голова у него немного кружилась. Временами комиссару казалось, что почва ускользает у него из-под ног, и только усилием воли ему удавалось собраться, вновь обрести ясность мыслей и точность движений.

Мегрэ устремился вверх по железной лестнице, распахнул какую-то дверь, очутился в коридоре, двинулся по нему, как по лабиринту, и наткнулся на другую служебную лестницу, которая была в точности такой же, как первая, но носила другой номер.

Мегрэ блуждал по задворкам отеля. К счастью, по дороге навстречу ему попался повар в белом колпаке, с испугом уставившийся на него.

— Проводите меня на второй этаж… К номеру рядом с апартаментами мистера Мортимера.

Но, во-первых, повар не знал фамилий постояльцев. Во-вторых, он никак не мог оправиться от испуга при виде кровавых следов, которые остались на лице Мегрэ, когда тот провел по нему рукой.

Этот гигант, неизвестно как попавший в узкие коридоры служебных помещений отеля, черное пальто, наброшенное на плечи, отсутствие белых манжет навыпуск, рука, которую он упорно не отнимал от груди, отчего жилет и пиджак вздувались пузырем, — все это просто пугало беднягу.

— Полиция! — начал терять терпение Мегрэ.

Он чувствовал, что вот-вот лишится чувств. Бок жгло, как будто его кололи длинными иглами.

Повар все-таки сдвинулся с места и, не останавливаясь, пошел вперед. Вскоре Мегрэ почувствовал под ногами ковровую дорожку. Он понял, что служебные помещения кончились и он в самой гостинице. Мегрэ поискал глазами номера комнат. Это была нечетная сторона.

В конце концов ему удалось отыскать горничную, которая испугалась его вида.

— Номер, который занимают Мортимеры?

— Это ниже. Но вы…

Пока он спускался по лестнице, по отелю уже распространился слух о каком-то странном раненом человеке, который как призрак блуждает по коридорам.

Мегрэ только на минуту прислонился к стене, но на ней тут же осталось кровавое пятно, а три темно-красные капли упали на дорожку.

Наконец он увидел апартаменты Мортимера, а рядом дверь номера, в котором расположился Торранс. Не очень твердой походкой комиссар подошел к двери, толкнул ее.

— Торранс!

В комнате горел свет. Стол был все так же завален снедью и заставлен бутылками.

Мегрэ нахмурил густые брови. Торранса нигде не было видно, а в комнате стоял какой-то больничный запах.

Мегрэ сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг замер около дивана.

Из-под него торчала нога в черном ботинке.

Ему пришлось проделывать это трижды. Стоило только отнять от раны руку, как она начинала отчаянно кровоточить.

В конце концов он взял валявшуюся на столе салфетку и запихал ее под жилет, на котором пришлось как можно туже затянуть хлястик. Пахло в комнате тошнотворно.

Мегрэ с трудом взялся за край дивана, приподнял и развернул его на двух ножках.

Он уже знал: это Торранс.

Тело бригадира было скрючено, одна рука вывернута, словно ему переломали кости, чтобы засунуть в узкую дыру.

На нижней части лица — повязка с незавязанными болтающимися концами. Мегрэ опустился на колени.

Движения его были спокойны, даже медлительны — наверное, из-за его собственного состояния. Комиссар не решался дотронуться до груди Торранса. Наконец он положил руку ему на сердце и застыл на ковре, не отрывая глаз от своего товарища.

Торранс был мертв! По лицу Мегрэ прошла легкая судорога. Он стиснул кулаки. В глазах у него помутилось, и тишину запертой комнаты взорвало страшное ругательство.

Нет, это не выглядело смешно. Это было грозно! Трагично! Страшно!

Мегрэ посуровел. Он не плакал. Он не мог плакать. Со стороны могло показаться, что он тупо уставился на Торранса, но на лице комиссара были написаны другие чувства — неудержимая ярость сменялась невыразимой болью и необъяснимым удивлением.

Торрансу было тридцать. Вот уже пять лет, как они работали вместе.

Рот у Торранса был полуоткрыт, словно в отчаянной попытке глотнуть свежего воздуха.

Как раз над тем местом, где находилось тело, в номере наверху упали на пол чьи-то ботинки.

Мегрэ оглянулся: он искал врага. Грудь его тяжело вздымалась.

Время шло, но комиссар не двигался: он поднялся с колен только тогда, когда почувствовал, что силы его на исходе.

Он подошел к окну, распахнул его. Перед ним расстилалась пустынная лента Енисейских полей. Комиссар постоял, подставив лоб свежему ветру, затем вернулся к Торрансу и снял с его лица повязку.

Это была камчатная салфетка с монограммой отеля «Мажестик». Она еще распространяла слабый запах хлороформа. Мегрэ стоял совершенно опустошенный, в голове, оставляя после себя тягостное ощущение, роились неясные мысли.

Еще раз, как тогда в коридоре, он прислонился плечом к стене и почувствовал внезапную слабость. Ему казалось, что он постарел сразу на несколько лет, потерял всякую надежду. В эту минуту он готов был разрыдаться. Но он был сделан из другого теста, слишком крупен, слишком силен.

Перегораживавший комнату диван подпирал так и не убранный стол, на котором среди куриных костей валялись на тарелке окурки.

Комиссар потянулся к телефонному аппарату. Но тут же сердито щелкнул пальцами, опустил руку и опять подошел к телу Торранса, от которого не мог отвести пристального взгляда.

При мысли о предписаниях, прокуратуре, формальностях, предосторожностях, которые необходимо было соблюдать, лицо его исказилось горькой иронией.

При чем все это? Речь идет о Торрансе! Все равно что о нем самом, о Мегрэ.

Торранс был свой, он…

Под маской внешнего спокойствия в нем кипело такое бешенство, что, расстегивая жилет, Мегрэ с мясом вырвал две пуговицы. И в этот миг он увидел то, чего не заметил раньше. Лицо его приобрело свинцовый оттенок.

На сорочке Торранса на уровне сердца темнело маленькое бурое пятнышко.

Горошина — и та казалась бы больше! Единственная капля крови, свернувшаяся в комочек величиной с булавочную головку.

Мегрэ потерянно взглянул на распростертое тело, лицо его исказилось невыразимым негодованием.

При всей мерзости содеянного преступник доказал, что изощренно владеет своим ремеслом. Ломать голову больше ни к чему! Мегрэ знал этот способ убийства, он читал о нем несколько месяцев назад в немецком криминалистическом журнале.

Сперва салфетка с хлороформом, которая в считанные секунды делает жертву совершенно беспомощной. Потом длинная игла, которую убийца неторопливо вводит между ребрами, нащупывая сердце. Чистая и бесшумная смерть.

Именно такое убийство было совершено полгода назад в Гамбурге.

Пуля может не попасть в цель или только ранить. Примером тому — сам Мегрэ. Выстрел производит шум, оставляет следы.

Игла, введенная в безжизненное тело, попадает в сердце.

Это безотказный, научный способ убийства.

Комиссару вспомнилась одна деталь. Вчера вечером, когда управляющий сообщил, что Мортимеры отправляются в театр, он, Мегрэ, сидел на радиаторе, грыз куриную ножку и так расслабился, что готов был уже отправить за ними Торранса, а сам остаться для наблюдения в отеле.

Эта мысль заставила его встряхнуться. С чувством неловкости он взглянул на убитого коллегу, на него навалилась какая-то слабость, и Мегрэ не отдавал себе отчета, что послужило ее причиной — рана, пережитое волнение или залах хлороформа.

Мысль начать обычное расследование в соответствии с установленным порядком даже не приходила ему в голову.

Перед ним лежит Торранс! Торранс, с которым он за последние годы расследовал столько преступлений, которому достаточно было сказать одно слово, подать знак, чтобы он все понял! Торранс, жизнь которого оборвалась на вздохе: его полуоткрытые губы все еще ловили глоток кислорода, глоток жизни!

Слезы не приходили, но Мегрэ чувствовал себя больным, разбитым, на плечи ему навалилась тяжесть, в горле застрял комок.

Он снова подошел к телефону, снял трубку и заговорил так тихо, что его дважды переспросили, какой ему нужен номер.

— Префектуру… Да… Алло! Префектура?.. Кто у телефона? Не слышу… Тарро?.. Послушай, малыш… Забеги к шефу… Да, к нему… Передай… передай ему, чтобы он ехал ко мне в «Мажестик»… Немедленно… Номер?.. Не знаю, но его проводят… Что?.. Нет, больше ничего… Алло!.. Что ты сказал?.. Нет, со мной ничего.

Он повесил трубку, потому что на другом конце провода начались расспросы: коллега счел, что голос у комиссара странный, а распоряжение, отданное им, и подавно.

Некоторое время комиссар стоял, бессильно опустив руки, избегая смотреть в тот угол, где лежал Торранс. В зеркале он увидел свое отражение и заметил, что салфетка уже насквозь пропитана кровью. Тогда он с трудом стянул с себя пиджак.

Когда час спустя начальник уголовной полиции в сопровождении служащего отеля, который довел его до номера, постучал в дверь комнаты, она только слегка приоткрылась, так что за ней с трудом можно было различить фигуру комиссара.

— Вы можете идти! — глухим голосом произнес комиссар, обращаясь к служащему.

Дверь Мегрэ открыл только после его ухода. И только тогда начальник полиции понял, что комиссар до пояса раздет. Дверь в ванную комнату была распахнута. На полу виднелись красноватые лужи.

— Закрывайте быстрее! — бросил комиссар, не заботясь о соблюдении субординации.

Правый бок его был распорот выстрелом и вздулся. На брюках болтались спущенные подтяжки.

Он мотнул головой в угол, где лежал Торранс, приложил палец к губам:

— Тише!

Начальник полиции вздрогнул. Его охватило внезапное волнение, он спросил:

— Мертв?

Мегрэ опустил голову.

— Вы не пособите мне малость, шеф? — бесцветным голосом попросил он.

— Но вы… Это же очень серьезно.

— Ерунда! Пуля вышла, это главное! Помогите мне перевязать рану скатертью.

Мегрэ составил все со стола на пол, разорвал скатерть пополам.

— Это банда Латыша, — объяснил он. — Со мной они промахнулись. Но не промахнулись с моим Торрансом.

— Рану продезинфицировали?

— Да, мылом, потом йодом.

— Думаете, достаточно?

— Покамест — да! Игла, шеф!.. Они его усыпили, а затем убили.

Перед начальником полиции стоял совсем другой человек. Ему казалось, что он слышит и видит Мегрэ через тюлевый занавес, который скрадывает движения, гасит звук голоса.

— Передайте мне рубашку…

Фразы без интонации. Неторопливые точные движения.

Вместо лица — ничего не выражающая маска.

— Мне нужно было, чтобы приехали именно вы. Раз дело касается одного из наших… Не говорю уж о том, что мне хочется избежать всякого шума. Пусть за телом немедленно приедут. Ни слова в газетах. Вы мне доверяете, шеф, так ведь?

И все-таки голос его чуть заметно дрожал. Это поразило его собеседника, который взял Мегрэ за руку.

— Послушайте, Мегрэ, что это с вами?

— Ничего. Я спокоен, клянусь вам. Мне даже кажется, я никогда не был так спокоен. Но теперь это дело касается только их и меня, понимаете?

Начальник полиции помог ему надеть жилет и пиджак.

Из-за повязки Мегрэ выглядел толще, чем был, словно на боках у него появились жировые складки, фигура оплыла, силуэт потерял четкость.

Мегрэ взглянул на себя в зеркало и скорчил ироническую гримасу. Он прекрасно сознавал всю свою уязвимость. Он уже не мог появиться перед противником во всем блеске, а он любил выглядеть перед ними этакой скалой, глыбой, а не человеком.

Бледное лицо с багровыми пятнами выглядело отечным, под глазами набухли мешки.

— Благодарю, шеф… Вы думаете, с Торрансом эта возможно?

— Избежать огласки — да. Я предупрежу прокуратуру.

Сам пойду к прокурору.

— Хорошо! Ну, а я принимаюсь за работу.

С этими словами Мегрэ пригладил взъерошенные волосы. Затем шагнул к Торрансу и, поколебавшись, спросил:

— Могу я закрыть ему глаза, а? Думаю, он предпочел бы, чтобы это сделал я.

Пальцы его дрожали. Он не сразу отнял руку от глаз мертвеца, словно хотел его приласкать. Самообладание покинуло начальника полиции, он взмолился:

— Мегрэ!

Комиссар поднялся с колен, в последний раз огляделся вокруг.

— До свидания, шеф! Пусть не говорят жене, что я ранен.

Его фигура на минуту заполнила весь дверной проем.

Начальник уголовной полиции так разволновался, что чуть не окликнул его.

Во время войны перед тем, как подняться в атаку, товарищи по оружию так же спокойно, с такой же невыразимой нежностью говорили ему слова прощания.

И никогда не возвращались!

Глава 9

Профессиональный убийца

Международные банды, специализирующиеся на крупных аферах, редко идут на убийства.

Можно даже сказать, что в принципе они не убивают, особенно тех, кого решили освободить от нескольких миллионов. Для этого они пользуются более хитроумным способом, большинство их членов — джентльмены, которые никогда не носят с собой оружия. Убивать им случается только при сведении счетов. Каждый год где-нибудь совершается одно-два убийства, которые невозможно раскрыть.

Чаще всего жертва остается неопознанной и хоронят ее под вымышленным именем.

Это, как правило, предатель или человек, сболтнувший лишнее под влиянием винных паров или слишком много на себя взявший, просто второстепенное лицо, чье честолюбие грозит банде утратой завоеванного положения.

В Америке, стране стандартизации, подобные расправы никогда не осуществляются руками членов самой банды.

Для этого прибегают к услугам специалистов, так называемых профессиональных убийц, которые по примеру официальных палачей имеют помощников и работают по определенным расценкам.

В Европе, бывает, тоже прибегают к их помощи: профессиональными убийцами была, например, легендарная «банда поляков», руководители которой закончили жизнь на эшафоте; они не раз работали по заданию преступников более высокого ранга; у последних отнюдь не было желания пачкать в крови собственные руки.

Обо всем этом думал Мегрэ, пока спускался по лестнице, направляясь к администраторам «Мажестика».

— С кем соединяют постояльца, если он звонит, чтобы ему принесли еду в номер? — полюбопытствовал он.

— Со специальным официантом, обслуживающим номера.

— Ночью тоже?

— Простите, после девяти вечера этим занимается ночной дежурный.

— Где он находится?

— В полуподвальном этаже.

— Распорядитесь проводить меня туда.

И вот комиссар снова очутился в нижних помещениях этого роскошного улья, выстроенного для тысячи — не больше — клиентов. Дежурного он застал сидящим перед коммутатором в помещении, которое соединялось с кухнями. Перед ним лежала книга записей. Было время затишья.

— Звонил ли вам бригадир Торранс примерно между девятью вечера и двумя часами ночи?

— Торранс?

— Это полицейский агент, что занимает голубой кабинет рядом с номером три, — перевел свой вопрос Мегрэ на профессиональный язык администрации отеля.

— Нет, не звонил.

— И никто не поднимался наверх?

Ход мыслей был предельно прост. На Торранса напали в самой комнате, следовательно, кто-то в нее входил. Чтобы прижать к лицу жертвы повязку, убийца должен был находиться позади. И его присутствие не вызвало у Торранса никаких подозрений.

Таким человеком мог быть только кто-то из обслуживающего персонала отеля — его либо мог вызвать сам Торранс, либо он пришел по собственному почину убрать посуду.

Мегрэ, не выказывая никакой заинтересованности, сформулировал свой вопрос по-другому:

— Кто из обслуживающего персонала ушел с работы раньше времени?

Дежурный не скрыл удивления.

— Как вы об этом узнали? Это произошло случайно. Пепито позвонили и сказали, что брат его заболел.

— В котором часу?

— Приблизительно часов в десять.

— Где он был в это время?

— Наверху.

— По какому аппарату ему сообщили о заболевшем брате?

Пришлось звонить на центральный телефонный коммутатор гостиницы. Там утверждали, что никто ничего Пепито не передавал.

События разворачивались быстро. Но Мегрэ был по-прежнему хмур и невозмутим.

— Где его карточка? Она должна у вас быть.

— Настоящей карточки на него нет. По крайней мере, их не заводят на тех, кто работает в зале: там люди часто меняются.

Пришлось идти в канцелярию, где в это время никого не было. Тем не менее Мегрэ заставил поднять регистрационные книги, где и нашел, что искал: «Пепито Морето, улица Батиньоль, 3, гостиница „Босежур“. Поселился…»

— Соедините меня с гостиницей «Босежур».

Между тем, расспрашивая другого служащего отеля, Мегрэ выяснил, что Пепито Морето поступил в «Мажестик» по рекомендации одного из официантов, итальянца по происхождению, и произошло это за три дня до приезда четы Мортимер Ливингстон. По службе на него не было никаких нареканий. Его сначала прикрепили к залу, но потом, по его просьбе, перевели на номера.

Наконец Мегрэ соединили с гостиницей «Босежур».

— Алло!.. Позовите, пожалуйста, Пепито Морето… Алло?

Что вы сказали?.. С багажом?.. В три часа ночи?.. Благодарю… Алло! Еще один вопрос. Корреспонденцию он получал на адрес гостиницы? Никаких писем не было?.. Благодарю, все.

И Мегрэ с тем же противоестественным спокойствием опустил трубку на рычаг.

— Который час? — поинтересовался он.

— Десять минут шестого…

Мегрэ дал шоферу адрес «Пиквикс-бара».

— Вы в курсе, что они закрываются в четыре?

— Неважно.

Машина остановилась напротив бара-кабаре, на окнах которого были уже опущены металлические жалюзи. Из-под двери пробивалась тоненькая полоска света. Мегрэ знал, что обычно в таких ночных заведениях обслуживающий персонал, насчитывающий до сорока и более человек, имеет привычку ужинать перед уходом.

Ужинают в зале, откуда только что ушли последние посетители, причем уборщицы уже берутся за работу.

Тем не менее в «Пиквикс-бар» Мегрэ не пошел. Повернувшись спиной к кабаре, он направился к табачной лавчонке-бару на углу улицы Фонтен. В такие лавочки служащие ночных заведений обычно заглядывают в перерыве между танцами или после них.

Бистро было еще открыто. Когда Мегрэ вошел, трое мужчин, облокотившись о стойку, разговаривали о своих делах за чашкой кофе, сдобренного спиртным.

— Пепито нет?

— Давно ушел, — ответил хозяин.

Комиссар заметил, что один из посетителей, который, по всей видимости, узнал его, сделал хозяину знак молчать.

— Мы с ним условились встретиться в два, — пояснил Мегрэ.

— Он был здесь.

— Знаю… Я попросил танцора из заведения напротив передать ему пару слов.

— Жозе?

— Да. Он должен был предупредить Пепито, что я занят.

— Жозе действительно заходил. По-моему, они разговаривали.

Посетитель, который делал знаки хозяину, забарабанил кончиками пальцев по стойке. Он побледнел от бешенства: этих нескольких фраз, оброненных в бистро, вполне могло хватить, чтобы восстановить ход событий.

В десять вечера или чуть раньше Пепито убивает Торранса в отеле «Мажестик».

Судя по всему, у него были подробные инструкции, потому что он тотчас уходит с работы, заявив, что его вызвали к брату, отправляется в бар на углу улицы Фонтен и тут ждет.

Несколько позже танцор, которого, как только что узнал Мегрэ, зовут Жозе, переходит улицу и передает ему задание; смысл его прост, как детская загадка: убить Мегрэ, как только он выйдет из «Пиквикс-бара».

Иными словами, за считанные часы — два убийства. И те двое, что одни представляют опасность для банды Латыша, устранены!

Пепито стреляет, скрывается. Роль его закончена. Никто его не видел. Следовательно, он может отправляться за своим чемоданом в гостиницу «Босежур».

Мегрэ расплатился и направился к выходу, но, обернувшись на ходу, увидел, как трое посетителей осыпают упреками хозяина бистро.

Комиссар постучался в дверь «Пиквикс-бара», и уборщица открыла ему.

Как он и предполагал, служащие кабаре ужинали, расположившись за сдвинутыми вместе столами. Перед ними было все, что не сумели съесть посетители, — цыплята, куропатки, закуски. Тридцать голов повернулись к комиссару.

— Жозе давно ушел?

— Давно. Сразу же после того, как…

Но тут официант узнал комиссара, которого сам обслуживал вечером, и толкнул локтем говорившего.

Мегрэ не стал ломать комедию.

— Его адрес! И точный, слышите? Иначе вам не поздоровится.

— Я не знаю. Только хозяин…

— Где он?

— У себя в имении, в Ла Варенн.

— Дайте регистрационную книгу.

— Но…

— Молчать!

Служащие сделали вид, что ищут в ящиках маленького бюро, стоявшего на возвышении для оркестра. Мегрэ растолкал тех, кто возился около бюро, тут же обнаружил, что искал, и прочел: «Жозе Латури, улица Лепик, 71».

Он вышел, так же тяжело ступая, как и вошел, а успокоившиеся наконец официанты принялись за прерванную трапезу.

Улица Лепик находилась в двух шагах. Но чтобы добраться до дома помер 71, надо было довольно долго идти в гору. Мегрэ пришлось дважды останавливаться, чтобы перевести дух.

Наконец комиссар оказался возле меблированных комнат в стиле гостиницы «Босежур», только еще грязнее, и позвонил. Дверь открылась автоматически. Мегрэ постучал в круглое окошко над дверью привратницкой и в конце концов вытащил ночного портье из постели.

— Жозе Латури?

Портье взглянул на щит, висевший в изголовье его раскладушки.

— Еще не возвращался. Ключ на месте.

— Давайте ключ. Полиция.

— Но…

— Быстрее!

В эту ночь с Мегрэ никто не спорил. А ведь обычная его суровость и решительность куда-то подевались. Наверное, люди смутно чувствовали, что сейчас комиссаром движут мотивы посерьезнее.

— Какой этаж?

— Пятый.

В длинной узкой комнате пахло затхлостью. Постель была не убрана. Жозе, как и большинство ему подобных, спал, наверное, до четырех дня, а позже комнаты в гостиницах уже не убирают.

На постели валялась старая пижама с вытертым воротником и выношенными локтями. На полу-пара прохудившихся туфель со смятыми задниками, они служили их хозяину шлепанцами.

В дорожной сумке из искусственной кожи только старые газеты да залатанные черные брюки.

На полке над умывальником кусок мыла, банка какой-то мази, аспирин и тюбик веронала.

На полу клочок бумаги, скатанный в шарик. Мегрэ поднял его, осторожно развернул. Даже на расстоянии комиссар почувствовал запах героина.

Еще через четверть часа комиссар, обыскавший к этому времени весь номер, обнаружил небольшую дыру в обшивке единственного кресла, засунул в нее палец и начал вытаскивать оттуда пакетики с тем же зельем, по грамму каждый. Таких пакетиков оказалось одиннадцать.

Мегрэ сложил их в свой бумажник, спустился вниз. На площади Бланш подошел к полицейскому, отдал ему инструкции, и тот отправился вести наблюдение к дому номер 71.

Мегрэ вспомнил черноволосого молодого человека, болезненного вида жиголо[8] с бегающим взглядом, который после разговора с Морето от волнения стукнулся о столик комиссара, когда проходил мимо.

После того что произошло, он не рискнул возвращаться к себе, предпочтя бросить на произвол судьбы свое нехитрое барахло и одиннадцать маленьких пакетиков, хотя за них можно было выручить в розницу добрую тысячу франков.

Рано или поздно он попадется — умом он не блещет и, видимо, потерял голову от страха.

Другое дело Пепито. Хладнокровия ему не занимать, и он, наверное, ждет сейчас на вокзале отправления ближайшего поезда. А может быть, затаился где-нибудь в пригороде или, что еще проще, поменял район и гостиницу.

Мегрэ остановил такси и решил было отправиться в «Мажестик», но передумал, сообразив, что там, по-видимому, еще не все закончено. Иначе говоря, Торранса, наверное, до сих пор не увезли.

— Набережная Орфевр.

Проходя мимо Жана, Мегрэ понял: тот уже в курсе дела.

И комиссар виновато отвернулся.

Он даже не взглянул на свою печку. Не расстегнул пристежной воротничок, не снял пиджак.

В течение двух часов он сидел не двигаясь, положив локти на стол, и лишь когда забрезжил рассвет, вспомнил, что надо прочесть бумагу, которую ему ночью положили на стол.

«Комиссару Мегрэ. Срочно. Около половины двенадцатого в гостиницу „У Сицилийского короля“ вошел мужчина во фраке и пробыл там десять минут. Уехал в лимузине. Русский из гостиницы не выходил».

Мегрэ не шелохнулся. А новости все прибывали. Первым делом позвонили из комиссариата квартала Курсель.

Некто Жозе Латури, профессиональный танцор, найден мертвым у ограды парка Монсо. На теле следы трех ножевых ранений. Бумажник не взяли. Когда и при каких обстоятельствах совершено преступление, неизвестно.

Но Мегрэ знал, как это произошло. Он тут же представил себе, как Пепито Морето крадется за молодым человеком, выходящим из «Пиквикс-бара». Жозе был слишком взволнован, мог выдать себя, и его убили, даже не потрудившись забрать документы и бумажник, словно бросали кому-то вызов. Убийца, казалось, говорил:

— Думаете, через Жозе вам удастся выйти на нас? Вот и забирайте его себе.

Половина девятого. На другом конце провода голос управляющего отелем «Мажестик».

— Алло!.. Комиссар Мегрэ?.. Невероятно, неслыханно!..

Только что позвонили из семнадцатого… Из семнадцатого, помните?.. Того, где…

— Да, Освальд Оппенхайм… И что вы сделали?

— Послал официанта…

Оппенхайм, лежа в постели, как ни в чем не бывало потребовал подать ему завтрак.

Глава 10

Возвращение Освальда Оппенхайма

Мегрэ два часа не двигался с места. Когда он захотел встать, то еле мог пошевелить рукой. Пришлось звать Жана, чтобы тот помог надеть пальто.

— Вызови мне такси.

Через несколько минут Мегрэ был уже у доктора Лекурба на улице Месье ле Пренс. В приемной ждали шестеро пациентов, но Мегрэ провели в обход, через квартиру, и как только кабинет освободился, врач его принял.

Вышел комиссар только через час. Верхняя половина его тела потеряла всякую подвижность. У Мегрэ изменился даже взгляд: черные круги под глазами выглядели неестественно, казалось, что на лицо нанесен слой грима.

— На улицу Сицилийского короля. Где остановиться — скажу.

Еще издали Мегрэ увидел двух своих инспекторов, которые прохаживались перед гостиницей. Выбравшись из машины, он подошел к ним.

— Юрович не выходил?

— Нет. Один из нас все время оставался на месте.

— Кто выходил из гостиницы?

— Какой-то невысокий старик, совсем дряхлый, потом два молодых человека, потом женщина лет тридцати.

Мегрэ вздохнул, пожал плечами.

— Старик был с бородой?

— Да.

Ни слова не говоря, комиссар повернулся, поднялся по узкой лестнице, прошел мимо привратницкой. Еще через несколько минут он стоял перед номером 32 и дергал дверь.

Женский голос что-то ему ответил на непонятном языке.

Дверь отворилась, и перед комиссаром предстала полуголая Анна Горскина, которую разбудил его стук.

— Где твой любовник? — спросил комиссар.

Он не разжимал губ, не утруждал себя осмотром комнаты; создалось впечатление, что комиссар торопится.

Анна Горскина зашлась криком.

— Вон! Вы не имеете права!

Но Мегрэ невозмутимо поднял с пола знакомый макинтош. Искал же он, по-видимому, что-то другое. У ножки кровати валялись серые брюки, принадлежавшие Федору Юровичу.

А вот никакой мужской обуви в номере не было.

Анна Горскина, глядя на пришельца злыми глазами, влезла в пеньюар.

— Думаете, раз мы иностранцы…

Он не дал ей договорить и спокойно вышел, прикрыв за собой дверь, которую она снова распахнула, когда комиссар был уже этажом ниже. Анна Горскина стояла на лестничной площадке и тяжело дышала, не произнося ни слова. Перегнувшись через перила, она не сводила с комиссара глаз, и вдруг, не в силах более сдерживаться, испытывая настоятельную потребность предпринять хоть что-нибудь, плюнула ему вслед.

Плевок глухо шлепнулся в нескольких сантиметрах от Мегрэ.

Инспектор Дюфур осведомился:

— Ну что?

— Будешь вести наблюдение за женщиной. Уж ей-то не удастся переодеться стариком.

— Вы хотите сказать, что.»

Ну нет! Он ничего не собирался говорить. Не собирался пускаться в объяснения. Он снова сел в такси.

— Отель «Мажестик».

Расстроенный, униженный Дюфур смотрел, как он уезжает.

— Сделайте все, что в ваших силах! — крикнул ему Мегрэ.

Комиссару не хотелось огорчать коллегу. Не его вина, что он позволил себя провести. Разве сам Мегрэ не позволил убить Торранса?

Управляющий ждал Мегрэ в дверях отеля — это было что-то новенькое.

— Наконец-то!.. Понимаете, я уже не знаю, что и делать.

Вашего… вашего друга увезли. Меня заверили, что в газетах не будет ни слова… Но ведь другой-то здесь! Здесь!

— Никто не видел, как он вернулся?

— Никто! Именно это меня и… Послушайте, как я вам уже говорил по телефону, он позвонил. Когда официант вошел, заказал кофе. Он был в постели.

— А Мортимер?

— Вы считаете, здесь есть какая-то связь? Не может быть!.. Это известный человек. К нему даже сюда приезжали министры, банкиры…

— Что делает Оппенхайм?

— Только что принял ванну. Думаю, теперь одевается.

— А Мортимер?

— Мортимер еще не звонил. Они спят.

— Опишите, как выглядит Пепито Морето.

— Да. Мне сказали… Сам я его никогда не видел. Я хочу сказать — не обращал внимания: у нас столько служащих Но я навел справки. Это смуглый черноволосый человек маленького роста, коренастый, за целый день от него можно было не услышать ни слова.

Вырвав листок из блокнота, Мегрэ записал приметы Морето, сунул листок в конверт и надписал адрес шефа. Если прибавить отпечатки пальцев, которые были наверняка обнаружены в комнате, где убили Торранса, этого вполне достаточно.

— Отошлите это в префектуру.

— Хорошо, господин комиссар.

В тоне управляющего появились слащавые нотки: он чувствовал, что события могут принять катастрофический для отеля оборот.

— Что вы собираетесь предпринять?

Но комиссара рядом уже не было: его неуклюжая, неловкая фигура виднелась в центре холла — так стоят туристы посреди старинной церкви, стараясь самостоятельно, без помощи ризничего, понять, что здесь заслуживает внимания.

Показалось солнце, и лучи его окрасили холл отеля в золотистые тона.

В девять утра здесь почти никого не было. Несколько человек завтракали за отдельными столиками, углубившись в чтение газет.

В конце концов Мегрэ опустился в плетеное кресло, стоявшее около фонтана, который по каким-то причинам в этот день не работал. Вуалехвостые рыбки неподвижно застыли в керамическом бассейне, то и дело хватая ртом воздух.

Мегрэ вспомнил, что у Торранса был такой же полуоткрытый рот. Это воспоминание привело комиссара в такое волнение, что он долго пробовал поудобнее устроиться в кресле.

Иногда мимо проходили служащие. Мегрэ провожал каждого взглядом, понимая, что в любой момент может раздаться выстрел.

Игра зашла слишком далеко.

То, что Мегрэ установил личность Оппенхайма, то есть Петерса Латыша, еще ничего не значило, и с этой стороны комиссар ничем особенно не рисковал. Латыш действовал почти открыто и полиции не боялся в уверенности, что улик против него нет.

Доказательством тому служила серия телеграмм, с точностью фиксировавших его перемещение от Кракова к Бремену, от Бремена к Амстердаму, от Амстердама к Брюсселю, от Брюсселя к Парижу.

Но ведь в «Северной звезде» произошло убийство! И что самое важное, Мегрэ сделал открытие: между Латышом и Мортимером Ливингстоном существует неожиданная связь.

В этом-то открытии и заключалось самое главное! Петерс был преступником, который не скрывал того, что он преступник, и спокойно предоставлял международной полиции разрешать предлагаемую им задачу: «Попробуйте взять меня с поличным».

Мортимер же, по всеобщему мнению, был порядочным человеком.

Только двое были способны догадаться о существовании неких отношений между Петерсом и Мортимером.

И в тот же вечер Торранс был убит. А в Мегрэ стреляли на улице Фонтен. Был устранен и третий — профессиональный танцор Жозе Латури: он, по всей вероятности, почти ничего не знал, но растерялся и мог навести полицию на след.

Таким образом, Мортимер и Латыш, причастные, без сомнения, к этому тройному преступлению, могли спокойно спать. И теперь они были тут, в роскошных апартаментах, принимали ванну, завтракали, одевались и отдавали распоряжения по телефону всему обслуживающему персоналу отеля.

Мегрэ готовился встретиться с ними в одиночку: в неудобной позе он сидел в плетеном кресле, ощущая неприятное покалывание в туго забинтованной груди и тупую боль в правой руке, которая почти не двигалась.

Он мог их арестовать. Но он знал, что это ничего не даст. На худой конец он получит свидетельские показания против Петерса Латыша, называющего себя Федором Юровичем или Освальдом Оппенхаймом: имен ему, по всей видимости, не занимать — будет среди них, наверное, и имя Улафа Сванна.

Но какие показания получит Мегрэ против Мортимера Ливингстона, американского миллиардера? Не пройдет и часа после его задержания, как поступит нота протеста из американского посольства. Французские банки и промышленные компании, контрольный пакет акций которых находится у него, приведут в движение всю политическую машину.

Где доказательства? Где улики? То, что он, вслед за Латышом, на несколько часов исчез?

Что он ужинал в «Пиквике-баре», а его жена танцевала с Жозе Латури?

Что какой-то полицейский инспектор видел, как он входил в грязную гостиницу под вывеской «У Сицилийского короля»?

Все это разлетится в пух и прах. Придется приносить извинения и даже принимать какие-то меры, дабы удовлетворить Соединенные Штаты, например отстранить от должности Мегрэ, ну хотя бы для видимости.

А Торранс мертв.

Едва забрезжил рассвет, его, вероятно, вынесли на носилках через этот холл, если только управляющий, озабоченный, как бы не удручить печальным зрелищем какого-нибудь раннего посетителя, не добился, чтобы тело было вынесено через служебный выход.

Наверное, так оно и было. Узкие коридоры, винтовые лестницы, где носилки задевали за перила.

За барьером из красного дерева зазвенел телефон.

Все пришло в движение. Раздавались поспешные распоряжения.

Подошел управляющий.

— Миссис Мортимер Ливингстон уезжает. Из номера только что позвонили, чтобы пришли за чемоданами. Машина уже у подъезда.

Мегрэ чуть заметно усмехнулся.

— Каким поездом? — осведомился он.

— Она летит в Берлин самолетом из Бурже…

Не успел управляющий закончить фразу, как появилась миссис Мортимер в сером дорожном манто, с сумочкой из крокодиловой кожи в руке. Она торопилась. Однако, подойдя к вращающейся двери, не удержалась и обернулась.

Чтобы она смогла его увидеть, комиссар с трудом поднялся с кресла. Он был уверен, что, поспешно покидая отель, она кусает губы и жестикулирует, отдавая распоряжения шоферу.

Управляющего куда-то вызвали. Комиссар остался в одиночестве, он стоял у фонтана, который неожиданно ожил. Воду здесь, наверное, включали в определенное время.

Было десять утра.

Он снова усмехнулся про себя и со всеми предосторожностями опустился в кресло — при малейшем движении рана, которая становилась все более болезненной, причиняла ему страдания.

— Избавляются от слабых!

Да, именно так! После Жозе Латури, которого сочли не очень надежным и вывели из игры тремя ударами ножа в грудь, настала очередь миссис Мортимер — она тоже впечатлительная особа. Ее отсылают в Берлин. Излюбленный прием!

Оставались только сильные: Петерс Латыш, который все еще занимался своим туалетом, Мортимер Ливингстон, не потерявший своего аристократического лоска, и Пепито Морето — его держали в банде как профессионального убийцу.

Они были связаны между собой невидимыми нитями, они готовились.

Враг был рядом с ними, среди них, в центре начинающего оживать гостиничного холла; враг сидел в плетеном кресле, вытянув ноги и подставив лицо водяной пыли мелодично журчащего фонтана.

Стукнула дверь лифта.

Первым из него с сигарой «Генри Клей» во рту вышел Петерс Латыш в великолепном светло-коричневом костюме.

Он чувствовал себя как дома. За это было заплачено.

Уверенной и непринужденной походкой он пересек холл, то и дело задерживаясь у витрин, которые устанавливают в роскошных отелях крупные торговые фирмы: рассыльный поднес ему спичку, и Петерс Латыш, пробежав последний валютный бюллетень, остановился метрах в трех от Мегрэ, около фонтана, и принялся разглядывать вуалехвосток, которые выглядели совершенно ненатурально; потом стряхнул ногтем пепел со своей сигары прямо в бассейн и удалился в направлении читального салона.

Глава 11

День хождений

Проглядев несколько газет, Петерс Латыш наткнулся взглядом на единственный номер «Ревалер боте» — эту эстонскую газетенку, по всей видимости, уже давно забыл в «Мажестике» какой-нибудь постоялец.

Около одиннадцати Латыш раскурил новую сигару и, выйдя в холл, отправил рассыльного к себе в номер за шляпой.

Одна сторона Енисейских полей просто купалась в лучах солнца, и на улице было не холодно.

Латыш вышел без пальто, только в костюме и серой фетровой шляпе, медленно дошел до площади Звезды; казалось, ни о чем кроме прогулки на свежем воздухе он и не помышляет.

Мегрэ, не думая прятаться, шел за ним на небольшом расстоянии. Прогулка эта доставляла ему совсем немного радости: при каждом движении повязка напоминала о себе.

На углу улицы Берри в нескольких шагах от Мегрэ раздался негромкий свист, но комиссар не обратил на него внимания. Свист повторился. Тогда Мегрэ обернулся и увидел инспектора Дюфура, который, самозабвенно жестикулируя, пытался с помощью таинственных знаков дать понять своему шефу, что ему надо кое-что сообщить.

Инспектор стоял на улице Берри, делая вид, что увлеченно разглядывает витрину аптеки: при этом казалось, что все эти жесты обращены к восковой голове женщины, одна щека которой была основательно поражена экземой.

— Подойди! Пошли. Живо.

Дюфур был и возмущен и огорчен одновременно. Битый час он бродит вокруг отеля, прибегая для маскировки к самым изощренным хитростям, а тут комиссар сразу предлагает ему себя обнаружить!

— Что случилось?

— Эта женщина…

— Вышла из гостиницы?

— Она здесь. А так как вы заставили меня к вам подойти, она сейчас нас видит…

— Где она?

— В «Селекте». Она сидит там. Да вот же! Занавеска шевелится.

— Продолжай наблюдение.

— В открытую?

— Поди выпей аперитив за соседним с ней столиком, если это доставит тебе развлечение.

Теперь, когда борьба достигла предельного накала, прятаться было бесполезно. Мегрэ пошел догонять Латыша, которого обнаружил в двухстах метрах впереди — тому и в голову не пришло воспользоваться встречей двух полицейских, чтобы ускользнуть от наблюдения.

Да и зачем? Игра велась на новом поле. Противники были на виду друг у друга. Почти все карты были биты.

Петерс дважды прошелся от площади Звезды до Круглой площади, и Мегрэ, изучивший, казалось, его внешность до мельчайших подробностей, сумел теперь разобраться и в особенностях его характера.

Латыш обладал нервной, утонченной внешностью: порода чувствовалась скорее в нем, чем в Мортимере, но порода эта была особой, характерной для выходцев с севера Европы.

Мегрэ знавал несколько человек такого склада, все они были интеллектуалами. И те, кого он встречал в Латинском квартале, когда еще не бросил изучать медицину, всегда оставались загадкой для его латинского ума. Ему припомнился один из них, тощий белобрысый поляк, который начал лысеть уже в двадцать два года; у него на родине мать работала прислугой, а он в течение всех семи лет обучения ходил в башмаках на босу ногу и довольствовался на все про все куском хлеба и одним яйцом вместо ежедневного завтрака, обеда и ужина.

Он не мог покупать печатные конспекты и вынужден был заниматься в публичных библиотеках.

Париж, женщины, французы — ничто для него не существовало. Но едва он закончил курс обучения, как ему предложили занять крупную кафедру в Варшаве. Пять лет спустя Мегрэ снова увидел его в Париже в составе делегации иностранных ученых; он был так же сух, холоден, но обедал в Елисейском дворце[9].

Знавал комиссар и других. Людьми они были разными, но почти все поражали его количеством и разнообразием вещей, которые они хотели познать и познавали.

Учиться, чтобы учиться! Как тот профессор из какого-то бельгийского университета, который знал все языки Дальнего Востока (около сорока), но, поскольку его нога ни разу не ступала на землю Азии, жизнь народов, до анализа языков которых он был большой охотник, его совершенно не интересовала.

В серо-зеленых глазах Петерса Латыша читался волевой характер людей подобного склада. Но стоило только Мегрэ отнести его именно к этой категории интеллектуалов, как в Петерсе Латыше начинали появляться совершенно противоположные черты, которые никак не вязались с первым впечатлением.

На безукоризненную фигуру постояльца отеля «Мажестик» как бы накладывалась неясная тень Федора Юровича, бродяги в макинтоше, который явился во Францию из России.

В том, что это был один и тот же человек, Мегрэ уже почти не сомневался и располагал материальными подтверждениями этого.

Вечером, в день своего приезда, Петерс исчезает. На следующее утро Мегрэ находит его в Фекане, но это уже не он, а Федор Юрович.

Он возвращается в гостиницу на улице Сицилийского короля. Спустя несколько часов в ту же гостиницу приходит и Мортимер. Потом оттуда выходит несколько человек, среди которых какой-то бородатый старик. А наутро Петерс Латыш вновь оказывается у себя в номере в отеле «Мажестик».

Самое удивительное, что, если не обращать внимания на их просто удивительное физическое сходство, между двумя этими людьми не было ничего общего.

Федор Юрович представлял собой законченный тип бродяги-славянина — одержимый, опустившийся человек, тоскующий по прошлому. Ни одной фальшивой ноты. Ошибка исключена: достаточно вспомнить, как он облокачивался о стойку в феканском кабаке.

С другой стороны — Петерс Латыш, тип безупречного интеллектуала, само воплощение аристократизма, что бы он ни делал: просил у портье огня, надевал шикарную английскую шляпу из серого фетра или небрежно прогуливался по солнечной стороне Енисейских полей, принимая воздушные ванны и разглядывая витрины.

Само совершенство, не имеющее ничего общего с показным лоском! Мегрэ тоже приходилось порой перевоплощаться. Вообще-то полицейские гримируются и переодеваются гораздо реже, чем это принято считать, но, случается, этого настоятельно требуют обстоятельства.

Так вот, какое бы обличив ни принимал Мегрэ, он оставался самим собой — его выдавал взгляд, дрожание век.

Приняв, например, облик крупного скототорговца (ему пришлось однажды выступать в этой роли, и весьма успешно), Мегрэ «играл» этого скототорговца. Но он не перевоплотился в него. Это была лишь маска.

Петерс Латыш же, становясь то Петерсом, то Федором, полностью перевоплощался.

Комиссар мог бы так сформулировать свои впечатления: это был одновременно и тот и другой человек, и не только внешне, но и внутренне. Вероятно, уже давно, а может быть, и всегда, этот человек вел попеременно эти два, столь разных образа жизни.

Но комиссару пока не удалось собрать свои мысли воедино — может быть, слишком соблазнительно легка была та атмосфера, которая окружала его во время неторопливой прогулки по Елисейским полям. Однако неожиданно в образе Латыша появилась трещина.

Обстоятельства, предшествовавшие этому событию, заслуживали внимания. Петерс остановился напротив ресторана «Фуке» и уже начал было переходить проспект, явно намереваясь выпить аперитив в баре этого роскошного заведения.

Но тут он изменил свое решение, вновь двинулся вперед по тротуару, постоянно ускоряя шаги, и неожиданно резко свернул на Вашингтонскую улицу.

Там находилось бистро, одно из тех заведений, которые встречаются в самых шикарных кварталах и предназначаются для шоферов такси и прислуги.

Петерс вошел. Комиссар последовал за ним и оказался в бистро как раз тогда, когда тот заказывал себе некое подобие абсента.

Он стоял перед подковообразной стойкой, по которой время от времени проводил грязной тряпкой официант в синем фартуке. Слева от него расположилось несколько каменщиков в пропыленной одежде. Справа оказался инкассатор газовой компании.

Окружающие были шокированы безупречным обликом Латыша, изысканной роскошью мельчайших деталей его туалета.

Видно было, как блестят его слишком светлые, подстриженные щеточкой усики, редкие брови. Латыш взглянул на Мегрэ, вернее, на его отражение в зеркале, в котором они и встретились глазами.

И комиссар уловил подрагивание губ, чуть заметное трепетание ноздрей.

Чувствовалось, что Петерс вынужден следить за собой.

Вначале он пил медленно, но затем залпом проглотил то, что еще оставалось в стакане, указав пальцем:

— Повторите.

Мегрэ заказал себе вермут. В тесном баре он выглядел еще крупнее, еще массивнее. На Латыша он смотрел неотрывно.

Действие перед комиссаром разворачивалось, словно на двух сценах одновременно. Как это уже было с ним недавно, образы накладывались друг на друга. Из-за нынешней декорации проглядывало убранство грязного бистро в Фекане.

Петерс раздваивался. Мегрэ видел его одновременно в двух обличиях: в светло-коричневом костюме и поношенном макинтоше.

— Самому мне что ли себя обслуживать? — шумел один из каменщиков, стуча стаканом о стойку.

Петерс принялся за третий аперитив; комиссар со своего места чувствовал, как отдает анисом эта опаловая жидкость.

Служащий газовой компании передвинулся так, что Мегрэ и Петерс оказались совсем рядом, почти касаясь друг друга локтями.

Мегрэ был на две головы выше его. Они стояли напротив зеркала, поглядывали друг на друга из его серой мути.

Лицо Петерса стало меняться, сперва помутнели глаза.

Он сухо щелкнул пальцами, указывая на свой стакан, провел рукой по лбу.

И этот жест как бы послужил сигналом к началу сражения, которое развернулось на его лице. На Мегрэ смотрел в зеркале то постоялец отеля «Мажестик», то борющийся с душевной мукой любовник Анны Горскиной.

Однако это выражение ни разу не задержалось на его лице надолго. Отчаянным усилием воли Петерсу Латышу удалось вернуться к прежнему образу. Только глаза оставались глазами русского бродяги.

Он вцепился левой рукой в стойку. Его качало.

Мегрэ решил поставить опыт. В кармане у него была фотография г-жи Сванн, которую он вытащил из альбома фотографа в Фекане.

— Сколько я должен? — обратился он к официанту.

— Сорок пять су.

Комиссар сделал вид, что роется в бумажнике, и как бы невзначай выронил фотографию, которая угодила в лужу на стойке.

Не обращая внимания, Мегрэ протянул пятифранковую бумажку. Но взгляд его был неотрывно устремлен в зеркало.

Официант, который подобрал фотографию со стойки, с расстроенным видом вытер ее углом фартука.

Петерс Латыш не шелохнулся: рука его по-прежнему сжимала стакан, лицо было непроницаемо, глаза жестко смотрели в пространство.

Потом неожиданно раздался треск этот негромкий звук был настолько резок и прозвучал так явственно, что хозяин, возившийся у кассы, круто обернулся.

Рука Латыша разжалась, и на стойку посыпались осколки стекла. Петерс так сжал стакан, что тот лопнул. Из пореза на указательном пальце закапала кровь.

Петерс бросил стофранковую купюру на стойку и вышел из бистро, не взглянув на Мегрэ.

Теперь он шел прямо в «Мажестик». Никаких признаков опьянения. Он выглядел так же, как при выходе из отеля, — шаг был твердый.

Мегрэ упрямо следовал за ним. Когда впереди показался отель, он увидел, как от подъезда отъехала знакомая машина. Это был автомобиль отдела идентификации, увозивший аппаратуру для фотографирования и снятия отпечатков пальцев.

Эта встреча обескуражила Мегрэ. На мгновение он потерял веру в себя, почувствовал себя брошенным, лишенным поддержки, точки опоры.

«Селект» остался позади. Инспектор Дюфур через стекло сделал комиссару знак, который, вероятно, счел незаметным, однако по нему безошибочно можно было определить, за каким столиком расположилась Анна Горскина.

— Мортимер здесь? — спросил Мегрэ, остановившись около администратора отеля.

— Только что приказал отвезти его в посольство Соединенных Штатов, где он будет на завтраке.

Петерс Латыш уселся за свой столик — кроме него в зале никого не было.

— Вы тоже будете завтракать? — спросил у Мегрэ управляющий.

— Да. Поставьте мой прибор на его столик.

Управляющий чуть не поперхнулся.

— На его столик? Это невозможно: в зале никого, а потом…

— Я сказал, на его столик.

Управляющий, не сдаваясь, засеменил за комиссаром.

— Послушайте, он наверняка закатит скандал. Я посажу вас за столик, откуда он вам будет прекрасно виден.

— Я сказал, на его столик.

Только сейчас, в холле отеля, Мегрэ понял, что устал.

Это была та неотвратимая усталость, которая вдруг охватывает все тело, даже все существо — тело и душу одновременно.

Он тяжело опустился в плетеное кресло, где сидел утром. Пара, расположившаяся напротив — несколько перезрелая дама и холеный молодой человек, — тут же поднялась, и женщина, нервно крутя в руках лорнет, произнесла так, чтобы ее можно было услышать:

— Эти отели становятся просто невыносимы. Полюбуйтесь на это.

«Это» обозначало Мегрэ, который даже бровью не повел.

Глава 12

Женщина с револьвером

— Алло!.. Гм… Это вы, да?

— Да, Мегрэ! — вздохнул комиссар, узнав голос инспектора Дюфура.

— Тише!.. Два слова, шеф… Пошла в туалет. Оставила сумочку на столе. Я подошел, а там револьвер.

— Она все еще в ресторане?

— Ест.

Дюфур, наверное, стоял в телефонной будке с видом заговорщика, пугающе и таинственно жестикулировал. Не говоря ни слова, Мегрэ повесил трубку. У него не было сил отвечать Дюфуру. Эти маленькие странности инспектора, которые обычно вызывали у него улыбку, сейчас вызывали тошноту.

Управляющий смирился с необходимостью поставить Для Мегрэ прибор напротив Латыша, который уже готовился приступить к еде и поинтересовался у метрдотеля:

— Кому предназначено это место?

— Не знаю, месье. Мне приказано…

Латыш не стал уточнять. В зал вторглась семья англичан из пяти человек, и появление их несколько разрядило обстановку.

Оставив тяжелое пальто и шляпу в гардеробе, Мегрэ направился к столику: прежде чем сесть, он приостановился и даже изобразил нечто вроде приветствия.

Петерс, казалось, не видел его. Он словно и не пил те четыре или пять порций абсента. Был холоден, корректен, все движения точны.

Ни на секунду он не выказал ни малейшего волнения: взгляд Петерса был устремлен вдаль, и его вполне можно было принять за инженера, погруженного в решение технической задачи.

Пил он мало, но выбрал одно из лучших сортов бургундского двадцатилетней выдержки. Да и обед он заказал легкий: омлет с зеленью, эскалоп и сметана.

Латыш терпеливо ждал перемены блюд, положив перед собой руки и не обращая внимания на происходящее вокруг.

Зал оживал.

— У вас отклеились усы, — выпалил вдруг Мегрэ.

Петерс не шелохнулся, только несколько секунд спустя как бы случайно коснулся рукой лица, небрежно проведя двумя пальцами по верхней губе. Мегрэ был прав — еще немного, и усы отклеились бы.

Комиссар, славившийся в префектуре своей невозмутимостью, сейчас с трудом сохранял хладнокровие.

А ведь день только начался и Бог знает какие еще испытания ждали его впереди.

Конечно, он не рассчитывал, что Латыш, когда с него ни на минуту не спускают глаз, рискнет как-нибудь себя скомпрометировать.

Но ведь сегодня утром Мегрэ заметил в его поведении первые признаки паники. И разве нельзя было надеяться, что его постоянно маячившая перед Латышом фигура — Мегрэ просто застил ему свет — вынудит его совершить нечто необдуманное?

Латыш выпил кофе в холле, велел принести ему легкое пальто, вышел на Елисейские поля и после двухчасовой прогулки оказался в зале одного из расположенных неподалеку кинотеатров.

Вышел он оттуда только в шесть вечера, не обменявшись ни с кем ни словом, никому не передав никакой записки, не сделав ни одного подозрительного жеста.

Удобно устроившись в своем кресле, он внимательно следил за перипетиями какого-то детского фильма.

Если бы по дороге к площади Оперы, куда Латыш затем направился выпить аперитив, он обернулся, то заметил бы, что Мегрэ постепенно теряет терпение.

Наверное, он мог бы также почувствовать, что комиссара начинают грызть сомнения.

Это было тем более похоже на правду, что в течение долгих часов, проведенных в темноте перед экраном, где мелькали кадры, в которых Мегрэ и разбираться-то не хотелось, комиссар не переставал думать о возможности внезапного ареста.

Но он прекрасно знал, что его в этом случае ждет. Неопровержимых улик никаких. Зато масса поводов для нападок на судебного следователя, прокуратуру, даже на министров иностранных дел и юстиции!

Мегрэ шел, слегка сутулясь. Рана болела, а правая рука окончательно утратила подвижность. А ведь врач ему настоятельно советовал:

— Если боль усилится, немедленно приходите. Значит, в рану попала инфекция.

Ну и дальше что? Было ли у него время об этом думать?

— Полюбуйтесь на это! — заявила утром одна из обитательниц отеля «Мажестик».

Боже мой, ну конечно! «Это» относилось к нему, полицейскому, который пытается помешать крупным преступникам продолжать свои подвиги и старается во что бы то ни стало отомстить за своего товарища, убитого в этом самом отеле.

К человеку, которому не по карману английские портные и у которого нет времени наведываться по утрам к маникюрше, к человеку, чья жена вот уже три дня напрасно и безропотно готовит ему обед, ничего не зная о судьбе мужа.

К комиссару первого класса с жалованьем в две тысячи Двести франков в месяц, который после того, как следствие будет закончено и убийцы займут свое место за решеткой, Должен будет сесть перед листом бумаги и составить список своих расходов, приложив к нему расписки и оправдательные документы, а потом препираться по этому поводу с кассиром.

У Мегрэ не было ни машины, ни миллионов, ни армии сотрудников. И если ему случалось привлечь на помощь себе одного-двух агентов, надо было объясняться, зачем он это сделал.

Петерс Латыш, который шел в трех шагах впереди, расплачивался в бистро стофранковой купюрой и не брал сдачи. Это либо мания, либо блеф! Вот он зашел в магазин мужских рубашек — в шутку, конечно, — и провел там добрых полчаса, выбирая себе двенадцать галстуков и три халата, кинул на прилавок свою визитную карточку и направился к выходу в сопровождении спешащего за ним безукоризненного продавца.

Конечно, рана начала гноиться. Временами все плечо пронзала острая боль, и у Мегрэ мучительно ныла грудь, словно у него болел желудок.

Улица Мира, Вандомская площадь, предместье Сент-Оноре. Петерс Латыш не думал возвращаться.

Вот наконец и отель «Мажестик», рассыльные, бросившиеся открывать перед ним входную дверь.

— Шеф!

— Опять ты?

Из полутьмы нерешительно выступил Дюфур, он тревожно оглядывался вокруг.

— Послушайте, она исчезла.

— Что ты мелешь?

— Клянусь, я сделал все что мог. Она вышла из «Селекта». Через минуту вошла в дом пятьдесят два, это магазин готового платья. Я прождал час, потом обратился к швейцару. На втором этаже магазина ее не видели. Она просто прошла через него и вышла через другой выход на улицу Берри.

— Ладно!

— Что мне теперь делать?

— Отдыхать.

Дюфур взглянул комиссару в глаза, потом быстро отвернулся.

— Клянусь вам, что…

К великому удивлению инспектора, Мегрэ потрепал его по плечу.

— Ты славный парень, Дюфур. Не огорчайся, старина!

И Мегрэ вошел в холл отеля, где заметил, как изменилось при его появлении лицо управляющего, и послал ему улыбку.

— Латыш?

— Только что поднялся к себе в номер.

Мегрэ подошел к лифту.

— Третий этаж.

Комиссар набил трубку и внезапно вспомнил, что уже несколько часов не курил. Он снова улыбнулся, но улыбка вышла горше прежней.



Остановившись перед дверью номера 17, Мегрэ не испытывал никаких колебаний. Постучал. Ему крикнули:

«Входите». Он вошел и закрыл за собой дверь.

В гостиной кроме радиаторов был еще и камин, который разжигали для уюта. Латыш, облокотившись о каминную полку, подталкивал носком ботинка к дровам какую-то пылающую бумажку, чтобы она скорее сгорела.

С первого взгляда Мегрэ понял, что Латыш утратил прежнее спокойствие, но у комиссара хватило самообладания не показать, что это его обрадовало.

Золоченый стул с хрупкими ножками был для Мегрэ слишком миниатюрен, рука комиссара на его спинке выглядела просто лапой. Он поднял стул и поставил его в метре от камина. Затем уселся на него верхом.

Что же случилось — он снова почувствовал в зубах трубку и, выйдя из состояния недавней подавленности или, скорее, нерешительности, всем своим существом устремился к действию?

Как бы там ни было, в этот момент он чувствовал себя сильнее, чем когда-либо. Он был дважды Мегрэ, если можно так выразиться. Не человек, а изваяние из старого дуба или, вернее, из глыбы песчаника.

Локти он положил на спинку стула. Чувствовалось, что, доведенный до крайности, он способен своей широченной лапищей сгрести противника за горло и ударить головой о стену.

— Мортимер вернулся? — спросил он.

Латыш, наблюдавший, как догорала бумажка, медленно поднял голову.

— Не знаю…

От Мегрэ не ускользнуло, что пальцы Латыша судорожно сжались. Заметил он и то, что у дверей спальни стоял чемодан, которого раньше в номере не было. Красная цена ему не составила бы ста франков, а весь вид этой дешевой дорожной сумки никак не вязался с обстановкой в номере.

— Что у вас там?

Латыш не ответил. Только лицо его несколько раз нервно дернулось. В конце концов он спросил:

— Вы меня арестуете?

Несмотря на тревожный тон, в голосе Латыша, казалось, сквозила нотка облегчения.

— Еще не время.

Мегрэ встал, подошел к чемодану и, подтолкнув его ногой к камину, открыл.

Там лежал совершенно новый серый костюм, купленный в магазине готового платья, даже этикетка с ценой еще болталась на нем.

Комиссар снял телефонную трубку.

— Алло. — Мортимер вернулся?.. Нет?.. И никто не приходил в семнадцатый?» Алло. Да. Пакет из магазина на Больших бульварах?.. Можете не приносить.

Комиссар повесил трубку и пробурчал:

— Где Анна Горскина?

— Ищите.

— Иначе говоря, в номере ее нет. Но она здесь была. Она принесла этот чемодан и письмо.

Латыш поспешно разворошил пепел, так что сожженная бумажка рассыпалась в прах.

Комиссар понимал, что сейчас не время заниматься пустыми разговорами, что он на правильном пути, но малейший ложный шаг может лишить его преимущества.

Движимый силой привычки, он встал и так быстро шагнул к камину, что Петерс вздрогнул, поднял было руки для защиты, но тут же устыдился своего жеста и покраснел.

Мегрэ хотел всего-навсего пристроиться спиной к огню.

Он стоял и курил, часто попыхивая трубкой.

В номере воцарилось молчание, такое длительное и тягостное, что от него сдавали нервы.

Латыш не мог скрыть волнения, хотя и старался держаться. По примеру Мегрэ, закурившего трубку, он зажег сигару.

Комиссар принялся вышагивать взад и вперед по комнате и, опершись на маленький круглый столик с телефонным аппаратом, чуть не сломал его.

Петерс не заметил, как Мегрэ нажал на рычаг. Результат не заставил себя ждать. Звонок раздался тут же. На проводе был администратор.

— Алло!,. Звонили?

— Алло!.. Да! Что вы говорите?

— Алло!.. Это администрация отеля.

Мегрэ остался невозмутимым.

— Алло… Да… Мортимер?.. Благодарю. Я его сейчас увижу.

— Алло!.. Алло! — Едва комиссар положил трубку, как снова раздался звонок. Управляющий упорно не мог ничего понять.

— Что происходит? Не понимаю.

— К черту!.. — громыхнул Мегрэ.

Он устремил взгляд на заметно побледневшего Латыша, который хотел было броситься к двери.

— Пустяки, — успокоил его комиссар. — Вернулся Мортимер Ливингстон. Я просил предупредить меня.

Он увидел капли пота, выступившие на лице собеседника.

— Мы говорили о чемодане и письме, которое в нем было. Анна Горскина…

— Анна здесь ни при чем…

— Простите… Я думал… Разве письмо не от нее?

— Послушайте…

Латыша трясло. Это бросалось в глаза. И это была не обычная нервозность. Лицо его, все тело дергались, как от тика.

— Послушайте!..

— Слушаю, — проронил Мегрэ, повернувшись спиной к огню.

Рука его скользнула в карман. Чтобы вытащить оружие, ему понадобится меньше секунды. Мегрэ улыбался, но за улыбкой скрывалось обостренное до крайности внимание.

— Итак?.. Ведь я же вам сказал, что слушаю.

Но Латыш, схватив бутылку виски, процедил сквозь плотно сжатые зубы:

— Тем хуже.

Он налил себе полный стакан, осушил его залпом и посмотрел на комиссара — взгляд его был мутный, как у Федора Юровича, на подбородке блестела капля виски.

Глава 13

Два Петерса

Никогда Мегрэ не видел, чтобы человек пьянел так мгновенно. Правда, он никогда не видел, чтобы кто-нибудь вылил залпом стакан виски, наполнил его снова и снова выпил, налил и третий раз, потом потряс бутылкой и выцедил последние капли шестидесятиградусного напитка.

Результат был потрясающий. Петерс Латыш побагровел, а через секунду стал мертвенно бледен. На щеках, правда, еще алели красные пятна. Губы стали бескровными. Держась за столик, он сделал несколько шагов и, пошатываясь, промямлил с безразличием пьяницы:

— Вы этого хотели, не так ли?

Латыш издал непонятный смешок, в котором слышалось все: страх, ирония, горечь, может быть, даже отчаяние.

Он опрокинул стул, на который хотел опереться, вытер влажный лоб:

— Заметьте, сами бы вы не разобрались. Это случайность.

Мегрэ не пошевелился. Ему было настолько не по себе от всего происходящего, что он чуть было не заставил собеседника что-нибудь принять или понюхать.

На его глазах происходило то же превращение, что и утром, только в десять, в сто раз более страшное.

Совсем недавно он имел дело с утонченным интеллектуалом, который обладал редкой силой воли и прекрасно владел собой.

Ученый, светский лев с безукоризненными манерами.

И прямо на глазах он превратился в комок нервов, в марионетку в руках у безумного кукольника. Перед Мегрэ дергалось и гримасничало мертвенно-бледное лицо с синюшными пятнами.

Латыш смеялся! Но, смеясь и продолжая бесцельно двигаться, он постоянно прислушивался, наклонялся, словно хотел уловить некий шум внизу, у себя под ногами.

Внизу находился номер Мортимера.

— Придумано было здорово! — хрипло выкрикнул Латыш. — Вам ни за что не разобраться бы, если бы не случайность, говорю вам, скорее цепь случайностей!

Он наткнулся на стену и застыл, привалившись к ней спиной в неестественной позе: количество выпитого было столь велико, что грозило отравлением, и у Латыша, наверное, разламывалась голова, потому что на лице его было написано страдание.

— Ну, попытайтесь ответить мне, пока еще есть время, какой из Петерсов я? По-французски Петерс, Пьер, произносится почти как «питр» — шут, ведь так?

Зрелище было одновременно омерзительное и печальное, комичное и ужасное. Латыш пьянел прямо на глазах.

— Странно, что они не идут! Но они придут, и тогда!..

Ну-ка, угадайте — какой из Петерсов?

Латыш внезапно изменил позу, обхватил голову руками, и гримаса физического страдания исказила его лицо.

— Вам никогда не понять истории двух Петерсов… Вроде Каина и Авеля. Вы ведь, наверное, католик.. У нас на родине все протестанты, и мы живем по Библии… Но все зря.

Я вот уверен, что Каин был добряком, этаким доверчивым парнем. А вот Авель…

В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась.

Мегрэ был настолько взволнован, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы удержать в зубах трубку.

В номер вошел Мортимер, он был в шубе, лицо оживленное, как у человека, который только что вкусно отобедал в приятной компании.

Он принес с собой легкий аромат ликеров и дорогих сигар.

Как только он оказался в гостиной, выражение его лица изменилось. Мортимер побледнел. Мегрэ заметил какую-то неуловимую асимметричность, которая придавала чертам американца выражение озабоченности.

Было ясно, что он пришел с улицы. От складок его одежды веяло вечерней прохладой.

Спектакль начал разыгрываться сразу с двух сторон. И

Мегрэ кое-что недоглядел.

Его больше интересовал Латыш, который, как только улеглось первое волнение, попытался взять себя в руки. Но время было упущено. Он слишком много выпил. Петерс чувствовал это сам и теперь делал отчаянные попытки призвать на помощь всю свою волю.

Лицо его дергалось. Люди и предметы, должно быть, расплывались у него перед глазами. Стоило ему оторваться от стола, как он пошатнулся и чуть было не упал, но чудом сумел удержаться на ногах.

— Дорогой Мор… — начал он.

Он перехватил взгляд комиссара и совсем другим голосом выдавил:

— Тем хуже, верно? Тем…

Хлопнула дверь. Послышались быстрые удаляющиеся Шаги. Мортимер спешно ретировался. В то же мгновение Латыш рухнул в кресло.

Мегрэ одним прыжком очутился у двери. Но прежде чем выскочить в коридор, он прислушался.

Шаги американца уже растаяли в шумной суете отеля.

— Я утверждаю, что вы этого добивались, — пробормотал Петерс заплетающимся языком: что он говорил потом, комиссар уже не сумел понять — говорил Латыш не по-французски.

Мегрэ закрыл дверь на ключ, прошел по коридору, бегом спустился по лестнице.

Он достиг площадки второго этажа как раз вовремя, чтобы схватить на ходу убегающую женщину. Различил запах пороха.

Левой рукой комиссар поймал беглянку за одежду. Правой сжал запястье, женщина выронила револьвер, в ту же секунду грохнул выстрел, и стекло в кабине лифта разлетелось вдребезги.

Женщина отбивалась. Она оказалась на удивление сильной. Комиссару ничего не оставалось, как заломить ей руку за спину — женщина упала на колени и прошипела:

— Мерзавец!

Отель пришел в движение. Во всех коридорах и закоулках стало непривычно шумно.

Первой прибежала горничная в белом фартуке на черном платье, воздела руки к небу и в страхе бросилась прочь.

— Не двигаться! — приказал Мегрэ, имея в виду не горничную, а свою пленницу.

Обе застыли как вкопанные. Горничная воскликнула:

— Пощадите! Я же ничего не сделала.

И с этого момента хаос начал нарастать. Сразу отовсюду набежали люди. В центре одной из групп размахивал руками управляющий. То и дело мелькали дамы в вечерних туалетах, и надо всем этим плыл нестройный гул.

Мегрэ занялся своим делом: нагнулся к пленнице, которая оказалась не кем иным, как Анной Горскиной, и надел на нее наручники. Она сопротивлялась. В пылу борьбы у нее треснуло платье, и она сидела теперь с обнаженной грудью, что, впрочем, не было для Мегрэ в новинку, глаза ее сверкали, рот перекосился, и все-таки она была великолепна.

— Номер Мортимера… — бросил комиссар управляющему.

Но тот совершенно потерял голову. Вокруг одиноко возвышающегося среди толпы Мегрэ сновали охваченные падикой люди; в довершение всего женщины кричали, плакали, а то и топали ногами.

Номер Мортимера был совсем рядом. Комиссару не пришлось даже открывать дверь — она так и оставалась распахнутой. На полу еще дергалось окровавленное тело.

Мегрэ бегом бросился на третий этаж, припал ухом к двери, которую собственноручно закрыл на ключ: в номере парила полная тишина. Комиссар повернул ключ в замке.

В номере Петерса Латыша никого не было!

На полу, около камина, по-прежнему стоял чемодан, через который был перекинут костюм из магазина готового платья.

Через открытое окно тянуло холодом. Оно выходило во двор-колодец. Внизу чернели прямоугольники трех дверей.

Пока Мегрэ, тяжело ступая, спустился вниз, толпа несколько успокоилась. Среди постояльцев нашелся врач. Но ни женщинам, ни тем более мужчинам не было никакого дела до Мортимера, над которым колдовал медик.

Все взгляды были прикованы к Анне Горскиной, сидевшей в наручниках посреди коридора: брань, проклятия, угрозы, обращенные к зрителям, непрерывным потоком слетали у нее с губ.

Из лифта с разбитым стеклом вышел переводчик администрации в сопровождении полицейского.

— Увести, — приказал Мегрэ.

За его спиной раздались приглушенные крики протеста.

Казалось, комиссар один заполнял весь коридор.

Упрямый, неповоротливый, Мегрэ подошел к Мортимеру.

— Ну что?

Врач пустился в длинные объяснения: он был немцем, французским владел плохо и постоянно путал слова обоих языков.

Выстрелом миллиардеру практически снесло челюсть.

На ее месте зияла красно-черная дыра.

Рот, который не был больше ртом, неожиданно приоткрылся, оттуда вырвалось клокотанье и хлынула кровь.

Никто ничего не понял — ни Мегрэ, ни врач, который, как выяснилось впоследствии, был профессором Боннского Университета, ни те несколько человек, что стояли ближе всего к умирающему.

На шубе Мортимера лежал пепел от его сигары. Одна рука так и осталась разжатой, застыв с растопыренными пальцами.

— Мертв? — спросил комиссар.

Врач отрицательно качнул головой, и оба замолчали.

Шум в коридоре стихал. Полицейский шаг за шагом оттеснял сопротивляющихся любопытных.

Губы Мортимера сомкнулись и опять приоткрылись.

Врач застыл и несколько секунд не двигался.

Потом поднялся, словно стряхнув с себя тяжесть, и сказал:

— Мертв, ja[10]… Это было тяжело.

На шубу убитого кто-то наступил, и на одной поле явственно отпечатался след ботинка.

В дверном проеме возник и молчаливо застыл полицейский сержант с серебряными галунами.

— Какие распоряжения?

— Заставь выйти всех без исключения, — приказал Мегрэ.

— Женщина вопит.

— Пусть вопит.

И Мегрэ застыл около камина, в котором так и не развели огонь.

Глава 14

Корпорация «Угала»

У людей каждой расы свой запах, которого не переносят представители других рас. Мегрэ открыл окно и беспрестанно курил, но запах продолжал раздражать его. Неужели его одежда успела им пропитаться, пока он был в гостинице «У Сицилийского короля»? Или так пахло на улице? Мегрэ начал ощущать этот запах уже тогда, когда хозяин гостиницы в черной ермолке приоткрыл перед ним окошечко на своей двери. Запах усиливался от этажа к этажу. В комнате Анны Горскиной он был особенно густ. Правда, там повсюду была разбросана еда. Куски дряблой колбасы отвратительного розового цвета, нашпигованной чесноком. На блюде — жареная рыба, плавающая в кислом соусе. Окурки русских папирос. Полдюжины чашек с остатками чая на донышке. Постельное белье казалось все еще влажным, от всего несло кислятиной, как в помещении, которое никогда не проветривается. Этот маленький серый полотняный мешочек Мегрэ нашел во вспоротом им матрасе. Из него выпало несколько фотографий и диплом. На одной из них была запечатлена неровно вымощенная уходящая под уклон улица, по обеим сторонам которой стояли старые дома с коньками на крышах: таких домов много в Голландии, только в отличие от них эти были выкрашены в ослепительно белый цвет, на фоне которого виднелись черные контуры окон, дверей, карнизов.

На переднем плане — дом с вывеской, надпись на ней напоминала одновременно готический и русский алфавит:

«Ул. Рютсеп, 6, Макс Йохансон, портной».

Дом был большой. Над коньком возвышалась перекладина, несущая блок, предназначавшийся когда-то для загрузки зерна на чердак. Перед входной дверью — крыльцо с шестью ступеньками и железными перильцами.

На крыльце вокруг маленького невзрачного серого мужчины лет сорока, который стоял с суровым и отрешенным видом — наверное, это был сам портной, — сгрудилась вся семья.

Жена его в атласном платье, которое, казалось, вот-вот лопнет на ней, восседала на резном стуле. Она радостно улыбалась фотографу и только уголки губ были слегка опущены, чтобы выглядеть комильфо.

Перед нею — двое детей, держащихся за руки. Мальчики лет шести-восьми в брючках, доходящих до середины икр, в черных чулках, с белыми вышитыми матросскими воротниками и расшитыми отворотами рукавов.

Одного возраста! Одного роста! Поразительно похожи Друг на друга и на портного.

Однако разница в характерах мальчиков сразу бросалась в глаза.

У одного было решительное, даже агрессивное выражение лица, в аппарат он смотрел с вызовом. Другой украдкой поглядывал на брата. Во взгляде его сквозили доверие и восхищение.

Внизу была вытеснена фамилия фотографа: «К. Акель.

Псков».

Второй снимок был интересней и больше первого. Сделан явно во время банкета. Три длинных стола, заставленных бутылками и тарелками и уходящих в глубину комнаты, где у стены находилась целая коллекция из полудюжины знамен, гербовый щит, на котором было изображено что-то непонятное, две скрещенные шпаги и охотничьи рога.

За столом сидели семнадцати-двадцатилетние студенты, все в фуражках с узкими козырьками и серебряной окантовкой, чехлы на фуражках были того сине-зеленого цвета, который так любят немцы и северные их соседи.

Волосы коротко подстрижены. У большинства — четкие черты лица. Одни беззаботно улыбались фотографу. Другие поднимали вверх деревянные пивные кружки необычной формы и с резьбой. У некоторых на фотографии были зажмурены глаза: их ослепила вспышка магния.

На самом видном месте в центре стола красовалась грифельная доска, на которой было выведено мелом: «Корпорация „Угала“. Тарту».

Это, по всей вероятности, было одно из тех обществ, которые создаются студентами во всех университетах мира.

Среди молодых людей выделялся один, снятый перед гербовым щитом. Кроме того, он был без фуражки, а наголо обритая голова придавала его лицу странное выражение.

В то время как почти на всех его товарищах была повседневная одежда, он был облачен в черный фрак, который сидел на нем несколько неловко, так как спадал с узких юношеских плеч. По белому жилету — широкая лента через плечо, как большая лента ордена Почетного Легиона.

Это были знаки отличия президента студенческого общества.

Любопытная вещь: тогда как большинство лиц было обращено к фотографу, самые робкие инстинктивно смотрели на своего юного предводителя. И преданнее всех смотрел на него его двойник — он сидел рядом с ним и вытягивал шею, чтобы не упустить ни одного его движения.

Студент с широкой лентой на жилете и тот, что пожирал его взглядом, были, без сомнения, теми двумя мальчишками, которые стояли на крыльце дома в Пскове, сыновьями портного Йохансона.

Диплом был написан по-латыни на пергаменте в подражание старинным документам. В изысканной архаичной форме в нем сообщалось, что Ханс Йохансон, студент философского факультета, посвящается в члены корпорации «Угала».

На месте подписи значилось: «Великий магистр корпорации Петерс Йохансон».

В этом же полотняном мешочке находился второй пакет: он был перевязан шнурком, и кроме фотографии в нем лежало несколько писем, написанных по-русски.

На фотографиях значилось имя коммерсанта из Вильно. На одной из них была запечатлена еврейка лет пятидесяти, толстая, угрюмая, усыпанная драгоценностями, как церковная реликвия.

Одного взгляда было достаточно, чтобы определить сходство между ней и Анной Горскиной. На другом снимке, кстати, и последняя — шестнадцатилетняя девушка в шляпке-токе, отделанной горностаем.

Что до писем, социальное положение их отправителя было указано там на трех языках: «Эфраим Горскин. Оптовая торговля мехами. Сибирский горностай. Вильно — Варшава».

Что было в письмах, Мегрэ прочесть не мог. Он только заметил, что одна фраза, встречающаяся во многих письмах, была подчеркнута жирной чертой.

Он сунул бумаги в карман, в последний раз для очистки совести осмотрел комнату. Она не походила на безликие меблирашки: в ней слишком долго жил один и тот же человек По любой ничего не значащей вещи, пятнам на обоях, Даже по белью, можно было прочесть биографию Анны Горскиной.

Повсюду валялись волосы, толстые и жирные, как обычно у восточных женщин. Десятки окурков. На полу — упаковки из-под сухих бисквитов и куски самих бисквитов, имбирь в горшочке. В большой консервной банке с польской этикеткой — остатки маринованного гуся. Икра.

Бутылки из-под водки и виски, маленькая колба со слежавшимися листьями, которые, когда Мегрэ их понюхал, оказались остатками необработанного опиумного мака.

Уже через полчаса Мегрэ слушал перевод писем, запоминая на ходу некоторые фразы.

«Ноги у твоей матери отекают все больше…»

«Твоя мать спрашивает, не отекают ли у тебя лодыжки, когда ты много ходишь: она думает, что у тебя та оке болезнь, что у нее…»

«У нас все, можно сказать, в порядке, хотя вопрос с Вильно все еще не решен[11]. Мы живем между литовцами и поляками. И те и другие терпеть не могут евреев…»

«Пожалуйста, наведи справки, кто такой господин Левассор, проживающий в доме 65 по улице Отвиль. Он заказал мне партию кож, но не прислал никаких документов, подтверждающих его платежеспособность…»

«Когда ты закончишь учиться, надо, чтобы ты вышла замуж и вы с мужем занялись торговлей. Твоя мать мне больше ни в чем не помощница…»

«Твоя мать все время сидит в кресле. Характер у нее становится просто невыносимым. Тебе следовало бы вернуться…»

«Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад, говорит, что ты не поступила в Парижский университет. Я сказал, что это неправда…»

«Твоей матери пришлось делать пункцию, они…»

«Тебя видели в Париже в компании людей, которые тебе не подходят. Я хочу знать, что с тобой делается…»

«Мне опять сообщили о тебе неприятные вещи. Как только позволят дела, я приеду сам…»

«Если бы не твоя мать, которая не хочет оставаться одна, — врач сказал, что дни ее сочтены, — я немедленно поехал бы за тобой. Я приказываю тебе вернуться…»

«Я послал тебе 500 злотых на дорогу…»

«Если ты не вернешься через месяц, я прокляну тебя…»

Потом снова о ногах матери. Потом пересказ того, что говорил какой-то еврейский студент, вернувшийся в Вильно, о том образе жизни, который Анна ведет в Париже.

«Если ты не вернешься немедленно, между нами все кончено…»

Наконец, последнее письмо.

«Как тебе удается существовать, если уже годя не посылаю тебе денег? Твоя мать очень несчастна. Во всем, что произошло, она обвиняет меня…»

Комиссар ни разу не улыбнулся. Он положил документы в ящик стола, закрыл его на ключ, перечитал некоторые телеграммы и отправился в дом предварительного заключения.

Анна Горскина провела ночь в общей камере.

Однако комиссар все-таки распорядился перевести ее в отдельное помещение и, прежде чем войти в камеру, заглянул в глазок. Анна Горскина, сидевшая на табурете, даже не шелохнулась: она медленно повернула голову к двери, увидела комиссара, и лицо ее выразило презрение.

Мегрэ вошел и с минуту молча разглядывал ее. Он знал, что с ней не стоит хитрить, обиняком ставить вопросы, которые вырывают иногда невольное признание.

Она была слишком хладнокровна, чтобы попасться на подобные уловки, и допрашивающий, ничего не добившись, только потеряет свой престиж. Поэтому он ограничился ворчливым:

— Признаешься?

— Нет!

— Продолжаешь отрицать, что убила Мортимера?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что купила серый костюм для своего сообщника?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что послала костюм к нему в номер отеля «Мажестик» вместе с письмом, где сообщала, что намерена убить Мортимера, которому назначила свидание на улице?

— Отрицаю!

— Что ты делала в отеле «Мажестик»?

— Искала номер мадам Гольдштейн.

— Женщина с такой фамилией в отеле не проживает.

— Я этого не знала.

— А почему ты убегала с револьвером в руке, когда я тебя встретил?

— На втором этаже в коридоре я увидела какого-то мужчину, который стрелял в другого, потом бросил оружие на пол. Я подобрала его, боясь, что он выстрелит в меня, и побежала предупредить персонал.

— Ты никогда не видела Мортимера?

— Нет.

— А ведь он приходил в гостиницу «У Сицилийского короля».

— Там живет человек шестьдесят.

— Ты не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенхайма?

— Нет.

— Но это не лезет ни в какие ворота!

— А мне-то что?

— Продавца, у которого ты купила серый костюм, найдут.

— Пусть!

— Я сообщил твоему отцу в Вильно…

При этих словах она впервые вздрогнула. Но тут же усмехнулась.

— Если вы хотите, чтобы он двинулся с места, не забудьте выслать ему стоимость билета, иначе…

Мегрэ сохранял спокойствие, в его взгляде сквозило любопытство, даже некоторая симпатия. В характере ей не откажешь!

На первый взгляд ее поведение не выдерживало критики. Факты явно говорили сами за себя.

Но именно в таких случаях полиция чаще всего оказывается не в состоянии противопоставить запирательству задержанного вещественные доказательства его вины.

В данном случае их просто не существовало. Револьвер был неизвестен парижским оружейникам. Значит, доказательств, что он принадлежит Анне Горскиной, нет.

В момент убийства она находилась в отеле «Мажестик», и что из того? В большие отели заходит множество народу и расхаживает по ним, как по улице. Она утверждает, что кого-то искала. A priori[12] этого не исключить.

Никто не видел, как она стреляла. От письма, сожженного Петерсом Латышом, ничего не осталось.

Предположения? Их можно делать сколько угодно. Но присяжные, которые с недоверием относятся к самым бесспорным доказательствам из боязни судебной ошибки — а об этом не устает напоминать защита, — не выносят вердикт на основании предположений.

Мегрэ выложил свой последний козырь.

— Латыша видели в Фекане.

На этот раз он попал в цель. Анна Горскина вздрогнула.

Но она, видимо, решила, что комиссар лжет, и, успокоившись, отпарировала:

— Ну и что?

— Сейчас проверяется анонимное сообщение, что он скрывается на вилле у некоего Сванна.

Она подняла на комиссара темные глаза — выражение их было сурово, почти трагично.

Ненароком бросив взгляд на лодыжки Анны Горскиной, комиссар заметил, что опасения ее матери подтвердились — она страдала отеками.

Волосы Анны растрепались. Черное платье было грязным.

Над верхней губой проступал весьма заметный пушок.

Тем не менее она была красива какой-то вульгарной, животной красотой. Слегка съежившись, вернее, инстинктивно собравшись, как перед опасностью, презрительно скривив рот и не отрывая от комиссара внимательного взгляда, она прорычала:

— Зачем меня допрашивать, если вы все знаете?

Глаза ее вспыхнули, и она с оскорбительным смехом добавила:

— Или вы боитесь ее скомпрометировать, а? Ведь так, правда? Ха-ха… Я — другое дело: иностранка, девица из «гетто», живущая невесть на что. Зато она! Ну да ладно.

Чувства захлестывали ее, она не могла остановиться.

Поняв, что, начни внимательно слушать, он вспугнет ее, комиссар с равнодушным видом уставился в сторону.

— Ну, ладно, ничего». Проваливайте! Слышите? — сорвалась она на крик. — Оставьте меня в покое. Ничего вам не скажу. Ни-че-го!

Она бросилась на пол столь стремительно, что, даже зная по опыту, как ведет себя такая категория женщин, комиссар не сумел это предвидеть. Истерический припадок! Анну Горскину было просто не узнать. Она стучала ногами, заламывала руки, тело ее сотрясала крупная дрожь.

Еще минуту назад это была красивая женщина, теперь на нее было страшно смотреть: она клочьями рвала на себе волосы, не обращая внимания на боль.

Мегрэ не удивился. Комиссар уже в пятый раз наблюдал припадки такого рода. Он нагнулся за стоявшим на полу кувшином. Кувшин был пуст.

Мегрэ позвал надзирателя.

— Воды, живо…

Минуту спустя он уже лил холодную воду прямо на лицо Анны Горскиной: она тяжело дышала, жадно ловила воздух ртом; взгляд ее остановился на комиссаре, но она не узнала его и впала в тяжелое забытье.

Время от времени по телу еще пробегала легкая дрожь.



Мегрэ опустил койку, поднятую, согласно уставу, к стене, расправил тонкий, как галета, матрас и с трудом перенес на него Анну Горскину.

Проделал он все это без малейшего раздражения, с мягкостью, на которую его считали неспособным; поправив платье на коленях несчастной, Мегрэ пощупал пульс и, встав у изголовья, долго не отрывал от Анны Горскиной взгляда.

Теперь перед ним было лицо уставшей тридцатипятилетней женщины. Это ощущение возникло из-за мелких неглубоких морщин, обычно незаметных.

Полные руки с ногтями, покрытыми дешевым лаком, были неожиданно изящной формы.

Мегрэ набил трубку неспешными мелкими ударами указательного пальца, как человек, который не слишком хорошо знает, что будет делать в следующую минуту. Какое-то время он вышагивал по камере, дверь в которую так и оставалась полуоткрытой.

Вдруг он удивленно обернулся, не веря себе.

Анна Горскина натянула на лицо простыню. Теперь эта отвратительная серая ткань скрывала уже не бесчувственное тело. Оно судорожно вздрагивало. Прислушавшись, Мегрэ разобрал звук приглушенных рыданий.

Прикрыв дверь, комиссар бесшумно вышел из камеры, прошел мимо надзирателя, но, отойдя на несколько шагов, вернулся.

— Скажите, чтобы ей принесли еду из пивной «У дофины», — ворчливо бросил он.

Глава 15

Две телеграммы

Мегрэ прочел их вслух судебному следователю Комельо, который выслушал комиссара с недовольным видом.

Первая телеграмма была ответом миссис Мортимер Ливингстон на сообщение о смерти ее мужа.

«Берлин тчк Отель „Модерн“ тчк Больна зпт высокая температура зпт приехать не могу тчк Стоун сделает все необходимое тчк».

Мегрэ с горечью усмехнулся.

— Вам понятно? А вот телеграмма с Вильгельм-штрассе.

Она составлена полкодом. Я переведу:

«Миссис Мортимер прибыла самолетом зпт остановилась Берлине отеле „Модерн“ зпт где ее застала телеграмма Парижа зпт когда она вернулась из театра тчк Легла постель зпт велела вызвать американского врача Пэлгрэда тчк Врач прикрылся соблюдением профессиональной тайны тчк Подвергать ли больную осмотру эксперта впр Прислуга отеля не заметила никаких следов болезни тчк».

— Как видите, господин Комельо, эта дама не стремится к встрече с французской полицией. Заметьте, я не утверждаю, что она является сообщницей своего мужа. Напротив, на девяносто девять процентов уверен, что ей были неизвестны его дела. Мортимер был не из тех мужчин, что доверяются женщинам, особенно своим женам. Но за ней, во всяком случае, числится записка, которую она передала однажды вечером в «Пиквике-баре» некоему профессиональному танцору, тело которого сейчас хранится во льду в Институте судебной медицины. Возможно, это единственный случай, когда Мортимер прибегнул к ее помощи, да и то в силу необходимости.

— А кто такой Стоун? — поинтересовался следователь.

— Главный секретарь Мортимера. Осуществлял контроль за различными делами, которые тот вел. В момент убийства уже неделю находился в Лондоне. Жил в отеле «Виктория». Я постарался его не вспугнуть. Позвонил в Скотланд-Ярд, чтобы им занялись. Заметьте, когда английская полиция явилась в «Викторию», о смерти Мортимера в Англии еще не знали, разве только в редакциях некоторых газет. Но это не помешало птичке упорхнуть. Стоун сбежал за несколько минут до прихода инспекторов.

Следователь мрачно взирал на груду писем и телеграмм, которыми был завален его стол.

Смерть миллиардера — событие, волнующее тысячи людей. И то, что умер Мортимер насильственной смертью, встревожило всех, кто имел с ним дело.

— Вы думаете, стоит распустить слух, что это убийство на почве ревности? — нерешительно спросил Комельо.

— Думаю, такая предосторожность будет не лишней, иначе на бирже возникнет паника и вы разорите ряд солидных предприятий, начиная с французских фирм, которым Мортимер недавно помог выйти из затруднений.

— Так-то оно так, но…

— Послушайте, посольство Соединенных Штатов потребует доказательств, а у вас их нет. У меня — тоже.

Следователь протер стекла очков.

— И что же?

— Ничего! Я жду вестей от Дюфура, который со вчерашнего дня в Фекане. Пусть Мортимеру устроят пышные похороны. Какое это может иметь значение? Будут речи, официальные делегации…

Несколько секунд следователь с любопытством смотрел на Мегрэ:

— Вы как-то странно выглядите, — неожиданно выпалил он.

Комиссар улыбнулся и доверительно сообщил:

— Морфий!

— Что?..

— Не беспокойтесь, у меня это еще не стало пороком.

Просто укол в грудь. Врачи хотят удалять два ребра, уверяют, что это совершенно необходимо… Но это долгая история! Нужно лечь в клинику, проваляться там Бог знает сколько. Я выпросил у них двое с половиной суток отсрочки. Все, чем я рискую, — удалят третье ребро. Будет на два ребра меньше, чем у Адама, вот и все. Ну-ну, вы тоже воспринимаете это как трагедию. Сразу видно, что вы не беседовали о последствиях таких ранений с профессором Коше, а он копался во внутренностях почти всех королей и сильных мира сего. Он рассказал бы вам, как мне, что у тысяч людей в организме много чего не хватает, а они прекрасно существуют.

Вот, например, первый министр Чехо-Словакии. Коше удалил ему желчный пузырь. Я его видел, этот пузырь. Он мне все показал: чьи-то легкие, желудки… А их владельцы занимаются всем понемногу в разных уголках нашего мира.

Мегрэ посмотрел на часы, пробурчал себе под нос:

— Чертов Дюфур!

Лицо его вновь приобрело серьезное выражение. Кабинет судебного следователя утопал в сизых клубах дыма от его трубки. Мегрэ сидел на краешке стола и чувствовал себя как дома.

— Кажется, мне самому стоит поехать в Фекан! — вздохнул он наконец. — Через час есть поезд.

— Скверное дело! — заключил Комельо, отодвигая папку с делами.

Комиссар погрузился в созерцание клубов дыма, которые окутывали его фигуру. Молчание нарушалось, вернее, подчеркивалось только потрескиванием трубки.

— Взгляните на эту фотографию, — неожиданно сказал он.

И Мегрэ протянул следователю псковскую фотографию, на которой был изображен дом портного с белым коньком на крыше и выступающей из-под него балкой, крылечком из шести ступенек и всем семейством — мать, восседающая на стуле, отец, застывший в торжественной позе, двое мальчишек в вышитых матросских воротниках.

— Это в России. Пришлось заглянуть в географический атлас. Недалеко от Балтийского моря. Там теперь много мелких государств: Эстония, Латвия, Литва. Их с двух сторон теснят Польша и Россия. Границы государств не совпадают, с границами расселения народов. В двух соседних деревнях могут говорить на разных языках. И в довершение всего — евреи, которые живут повсюду, но представляют собой обособленную нацию. Прибавьте к этому еще коммунистов. Стычки на границах. Армии сверхнационалистов.

Люди питаются шишками из местных хвойных лесов. Бедняки — еще беднее, чем где бы то ни было. Они умирают от голода и холода.

Интеллигенты — одни борются за немецкую культуру, другие — за славянскую, третьи — за собственный угол и сохранение древних языков. Там есть крестьяне, похожие на лапландцев и калмыков, есть этакие белокурые бестии и, кроме того, масса ассимилированных евреев, которые употребляют чеснок и режут скот не так, как другие[13].

Мегрэ забрал фотографию из рук следователя, который разглядывал ее довольно равнодушно.

— Забавные мальчишки! — вот все, что услышал от него комиссар.

Возвратив фотографию следователю, Мегрэ спросил:

— Смогли бы вы сказать, кого из них я ищу?

До поезда было еще три четверти часа. Комельо по очереди вглядывался в лица мальчиков: один, казалось, бросал вызов фотографу, другой — его брат — повернул голову, словно спрашивая у него совета.

— Такие фотографии чертовски красноречивы, — снова начал Мегрэ. — Невольно задаешь себе вопрос, как родители, учителя, которые видели этих детей, не угадали с первого взгляда их судьбу.

Посмотрите-ка на отца семейства. Его убили однажды вечером во время беспорядков на улице, когда шли бои между националистами и коммунистами. Он не принадлежал ни к тем, ни к другим. Просто вышел за хлебом. Я совершенно случайно получил эти сведения от содержателя меблированных комнат «У Сицилийского короля»; он тоже родом из Пскова.

Мать все еще жива и даже продолжает жить в том же доме. По воскресеньям она надевает праздничное платье и высокий чепец с ниспадающими на щеки краями, как принято в тех местах…

А мальчуганы… — Мегрэ остановился и заговорил другим тоном. — Мортимер родился на ферме в штате Огайо и начал свою карьеру с продажи шнурков в Сан-Франциско.

Анна Горскина родилась в Одессе, а юность провела в Вильно. И, наконец, миссис Мортимер — шотландка, которая ребенком эмигрировала во Флориду вместе с родителями.

Все они оказались под сенью собора Парижской богоматери, а мой собственный отец был егерем в одном из самых старых охотничьих угодий на Луаре.

Мегрэ снова взглянул на часы, указал на того из мальчишек, запечатленных на фотографии, который с восхищением взирал на своего брата.

— Задержать мне сейчас предстоит вот этого мальчугана.

Он выбил трубку в угольное ведерко и машинально чуть не подкинул в печку угля.

Несколько минут спустя следователь Комельо, протирая очки в золотой оправе, сказал своему письмоводителю:

— Вы не находите, что Мегрэ изменился? Он мне показался, как бы это сказать, немного не в себе, что ли, немного…

Он напрасно искал подходящее слово и, так и не найдя его, отрезал:

— За каким чертом к нам едут все эти иностранцы?

После чего резко придвинул к себе дело Мортимера и начал диктовать:

— Пишите: «Год тысяча девятьсот…»

Если инспектор Дюфур и стоял на том самом месте, где Мегрэ в штормовое утро дожидался появления человека в макинтоше, то лишь потому, что это был единственный закоулок на спускающейся под гору улице, которая, после того как кончались виллы, построенные на склоне утеса, превращалась в тропинку, терявшуюся в конце концов в скошенной траве.

Дюфур был в черных гетрах, коротком пальто с хлястиком и морской фуражке, какие носят в Фекале многие — наверное, он купил ее по приезде.

— Ну что? — осведомился Мегрэ, подойдя к нему в темноте.

— Все хорошо, шеф.

Этот ответ немного напугал комиссара.

— Что именно хорошо?

— Мужчина не входил и не выходил. Если он раньше меня добрался до Фекана и проник на виллу, значит, он все еще там.

— Расскажи подробно, что происходило.

— Вчера утром — ничего! Служанка ходила на рынок.

Вечером меня сменил Борнье. Ночью никто не входил и не выходил. В десять часов свет в окнах погас.

— Потом?

— Утром я занял свой пост, а Борнье отправился спать.

Он сейчас должен снова сменить меня. Часов в десять, как и накануне, служанка пошла на рынок. Примерно через полчаса вышла и молодая дама. Она скоро должна вернуться. Наверное, отправилась с визитом.

Мегрэ не издал ни звука. Он чувствовал, что от такой слежки не стоило много ждать. Но сколько понадобилось бы ему человек, чтобы она могла дать результат?

Трое по меньшей мере, только для того, чтобы наблюдать за виллой. И еще один полицейский, который следил бы за служанкой, и еще один для «молодой дамы», как ее назвал Дюфур.

— Значит, она ушла полчаса назад?

— Да. Слышите? Это Борнье. Теперь я пойду поем. Со вчерашнего дня проглотил один сандвич, ноги окоченели.

— Иди.

Агент Борнье был совсем молодым человеком и только начинал свою службу в оперативной бригаде.

— Я встретил госпожу Сванн, — доложил он.

— Где? Когда?

— На набережной. Только что. Она шла к молу.

— Одна?

— Да, одна. Я чуть было не пошел за ней следом. Но потом подумал, что меня ждет Дюфур. Далеко она уйти не может: мол никуда не ведет.

— Как она была одета?

— В чем-то темном. Я не обратил внимания.

— Так я пойду? — спросил Дюфур.

— Я же сказал — иди.

— Если что-нибудь случится, вы меня предупредите, ладно? Достаточно три раза позвонить в дверь гостиницы.

Какая глупость! Мегрэ уже не слушал. Он приказал Борнье:

— Оставайся тут.

Комиссар круто повернул к вилле Сванна и так яростно дернул за звонок, что чуть не вырвал его из калитки. Увидел, как на первом этаже в комнате, которая, как он помнил, служила столовой, зажегся свет.

Комиссар прождал пять минут, но никто не появился; тогда он перепрыгнул через невысокую ограду, подошел к двери и забарабанил по ней кулаком.

Внутри послышался испуганный голос.

— Кто там?

Заплакали дети.

— Полиция. Открывайте.

Молчание. Шарканье.

— Открывайте! Живо!

В коридоре было темно. Войдя, Мегрэ различил в тени бледное пятно — передник служанки.

— Где госпожа Сванн?

В этот момент открылась дверь, и комиссар увидел девочку, которую приметил во время первого своего визита.

Служанка не двигалась. Она словно приросла спиной к стене: страх парализовал ее.

— Кого ты встретила сегодня утром?

— Клянусь вам, господин агент…

Она разрыдалась.

— Клянусь вам, я…

— Это был господин Сванн?

— Нет!.. Я.. Это был деверь мадам. Он попросил меня передать хозяйке письмо.

— Где ты его встретила?

— Напротив мясной. Он ждал меня.

— Ты уже выполняла подобные поручения?

— Нет, никогда. Я видела его только здесь.

— А ты знаешь, где он назначил свидание госпоже Сванн?

— Ничего я не знаю! Мадам весь день так волновалась.

Она тоже задавала мне вопросы. Интересовалась, как он выглядит. Я сказала правду, у него был вид человека, который собирается сделать что-то ужасное. Я даже испугалась, когда он подошел ко мне.

Мегрэ внезапно повернулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Глава 16

Человек на скале

Агент Борнье, попавший на службу в полицию прямо со школьной скамьи, очень разволновался, увидев промчавшегося мимо начальника, который молча задел его на бегу и при этом оставил дверь виллы открытой.

Борнье дважды окликнул его.

— Комиссар! Комиссар!

Мегрэ не оглянулся. Только через несколько минут, оказавшись на улице Эгрета, где все-таки попадались редкие прохожие, он замедлил шаг, свернул направо, зашлепал по грязи набережной в направлении мола и снова побежал.

Не сделав и сотни шагов, он заметил силуэт женщины.

Мегрэ свернул, чтобы оказаться поблизости от нее. На вантах траулера, который стоял на разгрузке, раскачивалась карбидная лампа.

Мегрэ остановился, дав женщине возможность дойти до освещенного места, и увидел взволнованное лицо г-жи Сванн. Взгляд ее блуждал, походка была торопливой и неверной, как будто она шла по ухабам и чудом умудрялась сохранять равновесие.

Комиссар сделал несколько шагов вперед, решив было подойти к ней. Но взглянув вперед, увидел пустынный мол, похожий в темноте на длинную черную линию, окаймленную по обеим сторонам пеной волн.

Он двинулся в эту сторону. Дальше за траулером не было ни души. Темноту прорезали только зеленые и красные огни, указывающие кораблям фарватер. Маяк на скалах через каждые пятнадцать секунд озарял большой участок моря, высвечивая подножие утеса, которое возникало и пропадало в его лучах, подобно призраку.

Мегрэ наткнулся на причальные кнехты, ступил на мостки, которые опирались на сваи, и его тут же со всех сторон обступил грохот волн.

До боли в глазах он вглядывался в темноту. Взвыла сирена-какое-то судно запрашивало разрешения на выход из шлюза.

Перед Мегрэ расстилалось море, туманное и грохочущее. Позади был город с лавками и грязной мостовой.

Мегрэ быстро двигался вперед, время от времени останавливаясь со все возрастающей тревогой.

Место было ему незнакомо, поэтому, желая срезать угол, он сделал лишний крюк. Мостки на сваях привели его к подножию семафора с тремя черными шарами, которые он машинально пересчитал.

Немного дальше он перегнулся через перила: внизу, между выступающими из воды скалами, стремительно растекались потоки белой пены.

С головы у комиссара слетела шляпа. Он побежал за ней, но она уже успела упасть в море.

Пронзительно кричали чайки, и время от времени на фоне неба мелькало белое крыло птицы.

Может быть, г-жа Сванн никого не нашла на месте встречи? Или назначивший ее человек успел уйти? Или он был уже мертв?

Мегрэ не мог спокойно стоять на месте: он был убежден, что все вот-вот решится.

Комиссар уже добрался до зеленого фонаря, обошел железные опоры, на которых он был установлен.

Никого! Только волны, взметая вверх гребни, одна за другой разбивались о мол, оставляя за собой широкую белую дорожку, и откатывались, чтобы вновь вернуться с еще большей силой.

Шуршала перекатываемая галька. Неясно вырисовывался силуэт безлюдного казино.

Мегрэ искал человека.

Он повернул назад и двинулся вдоль пляжа: лежавшие там камни напоминали в темноте чудовищные картофелины.

Комиссар шел вдоль самой воды. До лица его долетали соленые брызги.

Внезапно он обнаружил, что начался отлив, основание мола обнажилось и оказалось, что он окружен поясом черных скал, между которыми бурлила вода.

Это было просто чудо, что Мегрэ заметил человека. Сначала ему подумалось, что это неодушевленный предмет, неясная тень среди таких же теней.

Мегрэ вгляделся. Вот и последняя скала, под которой волна особенно горделиво возносит свой гребень перед тем, как превратиться в водяную пыль.

Да, там есть кто-то живой.

Чтобы добраться туда, Мегрэ пришлось протиснуться между сваями, поддерживающими мостки, по которым он вышагивал всего минуту назад.

Камни были покрыты водорослями. Подошвы скользили. Воздух был полон шорохами: то казалось, что слышно, как убегают сотни крабов, то лопались пузырьки воздуха или какие-то морские ягоды, то раздавался неуловимый шелест ракушек, которыми до половины обросли сваи под мостками.

Один раз Мегрэ оступился, и нога его по колено погрузилась в воду.

Мегрэ потерял человека из виду, но знал, что движется в правильном направлении.

Человек, видимо, добрался до этого места, когда уровень воды был еще ниже, потому что перед комиссаром возникла вдруг лужа шириной почти в два метра. Мегрэ попробовал измерить глубину ногой, но чуть не поскользнулся и не полетел в воду.

В конце концов он перебрался через лужу, перехватывая руками у себя над головой арматуру свай, на которой крепились мостки.

В такие моменты лучше всего, чтобы тебя никто не видел. Совершаешь самые неожиданные движения. В любую минуту тебя, как неудачливого акробата, подстерегает ошибка. Но какая-то сила гонит тебя вперед. Падаешь и снова поднимаешься. Барахтаешься в грязи — и тут уж не До красоты и престижа.

Мегрэ глубоко расцарапал щеку и потом уже никогда не Мог припомнить, из-за чего это произошло: упал он ничком на камни или задел гвоздь, торчавший в сваях.

Перед ним снова возник силуэт человека, но Мегрэ уже начал сомневаться, человек ли это, настолько тот напоминал какой-то скальный камень, который легко принять издалека за человеческую фигуру.

Еще несколько шагов, и ноги комиссара погрузились в воду. Да, моряком он не был.

Инстинкт подсказывал Мегрэ, что надо спешить, и он устремился вперед.

Наконец он достиг камней, на которых должен был находиться преследуемый. Человек стоял в метре над ним, не больше. Их разделяло всего пятнадцать шагов.

Мысль вытащить револьвер даже не приходила Мегрэ в голову, он продвигался на цыпочках, насколько это было здесь возможно, и шум сталкиваемых им вниз камешков сливался с шумом отлива.

Затем, без подготовки, Мегрэ внезапно прыгнул на застывшую фигуру, обхватил человека за шею согнутой рукой и опрокинул на спину.

Оба едва не скатились в воду и их чуть не накрыло самой высокой волной, которая докатилась до этого места.

Если этого не произошло, то лишь по чистой случайности.

Повтори они этот номер десять раз, все десять раз он должен был бы плохо кончиться.

Человек, который не видел, кто на него напал, вырывался, выскальзывал из захвата как угорь. Несмотря на то что голова у него была зажата, он извивался всем телом с такой гибкостью, что в данных обстоятельствах она казалась прямо-таки нечеловеческой.

Мегрэ отнюдь не собирался задушить его. Он просто попытался удержать его, упираясь носком в последнюю сваю.

Это и мешало обоим свалиться в воду.

Человек сопротивлялся недолго. Это была лишь непроизвольная защитная реакция зверя.

Лишь только прошел первый шок и человек узнал Мегрэ, чья голова находилась на уровне его лица, как он затих.

Он прикрыл веки в знак того, что сдается, и, когда Мегрэ освободил ему горло, неопределенно кивнул на волнующуюся массу воды и срывающимся голосом выдохнул:

— Осторожно…

— Давайте побеседуем, Ханс Йохансон, — предложил Мегрэ, держась руками за липкие водоросли, которые забивались ему под ногти.

Потом он рассказывал, что в этот самый момент собеседник мог одним ударом ноги отправить его барахтаться в море.

Это было секундным делом, но Йохансон, который пристроился на корточках около первой сваи, не воспользовался этой возможностью.

Так же чистосердечно Мегрэ признавался и в том, что в какой-то момент сам должен был ухватиться за ногу задержанного, чтобы взобраться на скалу.

Затем оба молча пустились в обратный путь. Начался прилив. Берег был всего в нескольких шагах, но из-за лужи, которая недавно доставила комиссару столько хлопот и стала с тех пор только глубже, они не могли добраться до суши.

Латыш первым ступил в воду, метра через три он поскользнулся, грохнулся в грязь и встал, отплевываясь, — вода доходила ему теперь до пояса.

Мегрэ двинулся за ним. Был момент, когда комиссар зажмурился: ему показалось, что тело его оседает под собственной тяжестью, перестает слушаться. Выбрались на каменистый берег они совершенно мокрые, вода с одежды бежала ручьями.

— Она заговорила? — спросил Латыш безжизненным голосом, в котором не было ничего, что может привязывать человека к земле.

Мегрэ имел право на ложь. Он предпочел признаться:

— Она ничего не сказала. Но я и так знаю.

Оставаться на берегу было невозможно. Под порывами ветра их одежда превратилась в ледяной компресс. Латыш первый застучал зубами. При неясном свете луны Мегрэ заметил, что у задержанного посинели губы.

Он был без усов. На Мегрэ смотрело нервное лицо Федора Юровича, псковского мальчугана, пожирающего взглядом своего брата. Но теперь в его беспокойных серых глазах появилось новое неуловимо жестокое выражение.

Повернув голову вправо, двое мужчин смотрели на утес, где виднелось несколько светящихся точек одной из них была вилла г-жи Сванн.

Когда на маяке вспыхивал огонь, этот дом, где нашли прибежище двое детей и испуганная служанка, возникал из тьмы, словно под взмахом кисти художника.

— Пойдем, — произнес Мегрэ.

— В комиссариат?

В голосе Латыша слышалась покорность, граничащая с безразличием.

— Нет.

Мегрэ знал одну из портовых гостиниц под названием «У Леона». Там был вход, которым, если Мегрэ не изменяла память, пользовались только летом, да и то редкие в Фекане любители морских ванн. Эта дверь вела в зал, который переоборудовался в летнее время в столовую полулюкс.

Зимой рыбакам хватало и зала кафе, чтобы заказать там выпивку да поесть сельдей и устриц.

Мегрэ толкнул именно эту дверь. Вместе со спутником он прошел по темному залу, очутился в кухне, где при их появлении вскрикнула от ужаса невысокая служанка.

Она крикнула, не сходя с места:

— Месье Леон! Месье Леон!

— Комнату… — приказал комиссар, когда тот появился.

— Месье Мегрэ, да вы промокли! Разве вы…

— Комнату, быстро!

— В комнатах не топят, а с переносной печкой вам не согреться.

— У вас найдутся два халата?

— Конечно. Мои. Но…

Он был на три головы ниже комиссара.

— Тащите!

Они взобрались по крутой с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистая. Леон собственноручно закрыл ставни, предложил:

— По стаканчику грога, да? И поесть?

— Именно. Но сначала халаты.

Мегрэ снова почувствовал, что простуда берет свое. Та сторона груди, где была рана, просто онемела от холода.

Между комиссаром и его спутником за несколько минут установилась непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они раздевались, стоя друг против друга. В приоткрытую дверь просунулась рука Леона с двумя халатами.

— Мне тот, что побольше, — сказал комиссар.

Латыш сравнил халаты.

Протягивая один из них комиссару, он увидел намокшую повязку, и лицо его нервно передернулось.

— Это серьезно?

— На днях должны удалить два или три ребра.

Затем воцарилось молчание. Его прервал Леон, крикнувший из-за двери:

— Все в порядке?

— Входите!

Халат доставал Мегрэ только до колен, открывая мощные волосатые икры.

Латыш, худенький и болезненный, с белокурыми волосами и женственными лодыжками, походил в этом наряде на клоуна.

— Грог сейчас будет. Я прикажу высушить вашу одежду, не возражаете?

И Леон, подобрав две кучи мокрой одежды, с которой стекала вода, крикнул кому-то на лестнице:

— Эй, Анриетта, как там грог?

Затем вернулся в комнату и попросил:

— Не говорите громко. За стеной спит коммивояжер. У него поезд в пять утра.

Глава 17

Бутылка рома

Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.

Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.

Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.

И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.

И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.

Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.

Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.

Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.

В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.

Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?

Все было кончено. Им не надо было говорить об этом — все было ясно и так.

И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.

Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.

Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:

— Вы хотели ее убить?

Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:

— Я не смог.

Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.

Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.

Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.

Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.

Именно поэтому он и не заметил, как рука его собеседника вновь потянулась к бутылке. Наполнив стакан, Латыш одним глотком осушил его, и глаза у него заблестели.

— Петерс был ее мужем? Ведь он и Улаф Сванн — одно и то же лицо, верно?

Не в состоянии усидеть на месте, Латыш встал, поискал вокруг папиросы и, не найдя, кажется, огорчился. Оказавшись около стола, на котором стояла печка, он снова налил себе рому.

— Начинать надо не отсюда, — сказал он. Затем, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжал: — В общем, вы знаете все или почти все.

— Два брата из Пскова. Близнецы, не так ли?

Вы — Ханс, тот, кто с восхищением и покорностью смотрел на другого…

— Еще когда мы были совсем маленькими, он забавлялся тем, что обращался со мной, как со слугой. И не только когда мы были одни — перед товарищами тоже. Он не говорил «слуга», он говорил «раб». Он заметил, что мне это приятно. Почему приятно, я так до сих пор и не знаю. Я смотрел на все только его глазами. Отдал бы за него жизнь.

Позднее…

— Когда — позднее?

Лицо Латыша задергалось. Он заморгал. Отпил глоток рома.

Пожал плечами, словно говоря: «В конце концов…»

Когда он заговорил, голос его звучал глухо:

— Позднее, когда я полюбил женщину, я думал, что не смогу быть больше предан… Наверное, мог. Я любил Петерса, как… Не знаю, как. Я дрался с товарищами, которые не хотели признавать его превосходство, а поскольку я был самым слабым, то принимал удары с чем-то вроде ликования.

— Такое подчинение одного другому встречается у близнецов, — вставил Мегрэ, приготовляя себе второй стакан грога. — Вы не подождете минутку?

Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.

Латыш перебил его:

— А мне папиросы, пожалуйста.

— И папиросы, хозяин… «Голуаз».

Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.

— Вы вместе учились в Тартуском университете, — продолжил Мегрэ.

Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.

— Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.

Мы много пили пива в кабачках. Я — в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.

Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.

Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.

В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.

А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.

Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.

Мне казалось, что мое предназначение — стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» — потешался он.

Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.

Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.

Но порядок восстановился, и тут обнаружился скандал, который с трудом удалось замять. При проверке счетов выяснилось, что Петерс использовал корпорацию прежде всего для личного обогащения. А поскольку он был членом нескольких комитетов, то подделывал все подписи.

Ему пришлось уехать. Он отправился в Берлин, откуда написал, чтобы я ехал к нему. Вот там мы оба и дебютировали.

Мегрэ наблюдал за Латышом, за лихорадочным возбуждением на его лице.

— Кто изготовлял фальшивые бумаги?

— Петерс научил меня подделывать любой почерк, заставил пройти курс химии. Я жил в маленькой комнате, и он давал мне двести марок в месяц. Через несколько недель он купил себе машину и стал катать в ней любовниц.

Мы подделывали главным образом чеки. Из чека на десять марок я делал чек на десять тысяч, а Петерс сплавлял их в Швейцарии, Голландии, один раз даже в Испании.

Я много пил. Он презирал меня, обращался со мной жестоко. Однажды из-за меня его чуть не арестовали — я не совсем удачно подделал чек Он избил меня тростью.

А я молчал. Я по-прежнему им восхищался. Не знаю, почему. Впрочем, он всем внушал восхищение. Одно время он мог, если бы захотел, жениться на дочери немецкого министра.

Из-за неудачно подделанного чека нам пришлось уехать в Париж, где я сначала жил на улице Эколь де медсин.

Петерс уже не работал в одиночку. Он связался с несколькими международными бандами. Много бывал за границей и все реже прибегал к моим услугам. Разве что иногда, когда надо было подделать какую-нибудь бумагу: я в этом деле здорово поднаторел..

Он давал мне немного денег. «Ты годен только на пьянство, грязный русский!» — не уставал он повторять.

Однажды он объявил, что уезжает в Америку для какой-то грандиозной аферы, которая сделает его миллиардером.

Приказал мне перебраться в провинцию, потому что в Париже служба контроля за иностранцами уже несколько раз меня допрашивала.

— Сидеть тихо — вот и все, чего я от тебя прошу. Немного, правда?

Я уехал в Гавр.

— Там вы встретили ту, которая стала госпожой Сванн?

— Ее звали Берта…

Он замолчал. На шее резко обозначился кадык.

Наконец, Петерс не выдержал:

— Тогда я еще мог захотеть «кем-то» стать. Она была кассиршей в гостинице, где я жил. Видела, как я каждый день прихожу пьяный. И бранила меня. Она была совсем молоденькая, но серьезная. Глядя на нее, я думал о доме, о Детях…

Однажды вечером, когда она читала мне мораль и я был не очень пьян, я разрыдался в ее объятиях и поклялся, что стану другим человеком. Мне кажется, я сдержал бы слово.

Мне все опротивело. Мне надоело бродяжничать.

Так прошел почти месяц. Понимаете, это глупо… По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в концерты. Стояла осень. Мы возвращались через порт, смотрели на корабли.

О любви мы не говорили. Она утверждала, что она мне только друг. Но я знал, что когда-нибудь…

Так вот, однажды вернулся брат. Я ему срочно понадобился. Он привез с собой целый чемоданчик чеков, которые надо было подделать. Спрашивается, где он их только набрал! Там были чеки всех крупных банков мира.

По случаю он сделался морским офицером и взял себе имя Улафа Сванна. Он остановился в моей гостинице. Пока неделями напролет — это тонкая работа! — я подделывал чеки, он носился по портам побережья и скупал суда.

Новая его афера продвигалась. Он объяснил мне, что договорился с одним из крупнейших американских финансистов, который, судя по всему, должен был играть в комбинации закулисную роль. Речь шла о том, чтобы объединить в одних руках все крупные международные банды.

Уже удалось создать синдикат бутлеггеров. Нужны были малотоннажные суда для контрабанды спиртных напитков…

Стоит ли вам рассказывать, что было дальше? Петерс запретил мне пить, чтобы заставить меня работать. Я жил взаперти у себя в комнате, обложенный лупами часовщиков, кислотами, перьями, чернилами всех сортов, был даже портативный печатный станок.

Однажды я неожиданно зашел к брату. Берта лежала в его объятиях.

Латыш нервно схватился за бутылку, где рому оставалось только на донышке, и залпом допил ее.

— Я уехал, — заключил он не своим голосом. — Ничего другого сделать я не мог. Уехал. Сел в поезд. Очутился на улице Сицилийского короля мертвецки пьяный и смертельно больной.

Глава 18

Семейная жизнь Ханса

— Видимо, я способен внушать женщинам только жалость. Когда я проснулся, около меня хлопотала какая-то еврейка. Она тоже вбила себе в голову, что я должен перестать пить. Как и та, обращалась со мной словно с ребенком.

Он засмеялся. Глаза его увлажнились. Следить за всеми переменами в его лице было утомительно.

— Только эта выдержала. А Петерс… Не зря же мы, в конце концов, близнецы, есть в нас что-то общее.

Я вам говорил, что он мог жениться на немке из высшего общества. Так нет же! Он женился на Берте, только не сразу, а когда она переехала и начала работать в Фекане. Он не сказал ей правду. Это естественно! Понимаете, человеку нужно иметь свой уголок, чистый, спокойный. У него пошли дети…

Латыш больше не мог сдерживаться. Голос у него сел.

На глаза навернулись настоящие слезы, но они тут же высохли, словно выжженные раскаленными веками.

— Еще сегодня утром она считала, что вышла замуж за капитана дальнего плавания.

Время от времени он приезжал навестить ее и детей — дня на два, иногда на месяц. А я все это время никак не мог избавиться от другой, от Анны.

Кто может сказать, почему она любила меня? Но она любила, это точно.

А я обращался с ней так, как всю жизнь обращался со мной брат. Оскорблял ее. Без конца унижал.

Когда я напивался, она плакала. И я пил нарочно! Я даже начал курить опиум и прочую мерзость. Нарочно!

Потом я заболел, и она две недели выхаживала меня. А потом все сломалось.

Он с отвращением взглянул на свое тело. Спросил умоляюще:

— Вы не попросите принести еще выпить?

Секунду поколебавшись, Мегрэ гаркнул на всю лестницу:

— Рому!

Латыш даже не поблагодарил его.

— Иногда я убегал, ездил в Фекан, бродил вокруг виллы, где жила Берта. Потом я увидел ее с коляской — у нее родился первый ребенок.

Из-за того, что мы были так похожи друг на друга, Петерсу пришлось признаться, что я его брат.

Однажды мне пришла в голову мысль… Еще когда мы были мальчишками, я настолько восхищался братом, что старался подражать его повадкам.

Словом, я настолько извелся, что однажды оделся, как он, и отправился туда.

Служанка ничего не поняла. Но в тот момент, когда я уже собирался войти, появилась малышка, закричала: «Папа!»…

Я просто дурак. Я убежал. И все-таки это засело у меня в голове.

Иногда Петерс назначал мне свидания. Ему нужны были фальшивые бумаги. Я их изготовлял. Почему? Я ненавидел его и тем не менее подчинялся. Он ворочал миллионами, бывал во дворцах, салонах. Два раза попадался и оба раза выпутывался. Я никогда не интересовался делами его организации, но вы о них догадываетесь и без меня. Пока он был один или с кучкой сообщников, он отваживался только на не очень крупные аферы.

Однако Мортимер, с которым я недавно познакомился, заметил это. Брат был ловок, дерзок, если хотите, просто гений. У Мортимера был размах и солидная репутация во всем мире.

Петерс стремился объединить под своей властью крупных аферистов, организовывал дела. Мортимер их финансировал.

Мне все это было безразлично. Как сказал мой брат, когда я был еще студентом в Тарту, я — неудачник. И, как все неудачники, я пил, впадал то в депрессию, то в возбуждение. Моим единственным спасательным кругом, который еще мог удержать меня на поверхности среди всех этих водоворотов, была Берта. До сих пор не могу понять — почему? Наверное, встретив ее, я впервые в жизни понял, что могу быть счастлив.

Я имел несчастье поехать туда в прошлом месяце.

Берта читала мне нравоучения. И в конце добавила: «Почему бы вам не последовать примеру своего брата?»

Тогда меня осенило. Я не понимал, почему не подумал об этом раньше. Я же могу стать самим Петерсом, стоит только захотеть…

Несколько дней спустя он написал мне, что едет во Францию и что я ему понадоблюсь.

Я отправился в Брюссель встречать его. Забрался в вагон с неположенной стороны, спрятался за чемоданами и сидел там до тех пор, пока не увидел, что он встал и пошел в туалет. Я оказался там раньше его.

Я убил его. Перед этим я выпил литр джина. Самое трудное было раздеть труп, натянуть на него свою одежду…

Он пил с жадностью, которую Мегрэ и вообразить себе не мог.

— Во время вашей первой встречи в «Мажестике» Мортимер что-нибудь заподозрил?

— Думаю, что да. На это было лишь смутное подозрение. Я тогда думал только об одном: вновь увидеть Берту.

Я хотел сказать ей правду. У меня, собственно говоря, не было угрызений совести, но извлечь выгоду из своего преступления я не мог. В чемодане Петерса была самая разнообразная одежда. Я переоделся бродягой, что было мне привычнее. Вышел из отеля через запасной ход… Я почувствовал, что Мортимер следит за мной и целых два часа старался сбить его со следа. Потом сел в машину и велел отвезти себя в Фекан.

Берта так ничего и не поняла. А я стоял перед ней, отвечал на ее расспросы, но не нашел в себе мужества признаться. Потом появились вы. Я увидел вас из окна. Сказал Берте, что меня преследуют за кражу и попросил ее спасти меня. Когда вы ушли, она сказала: «Теперь уходите! Вы позорите дом своего брата…»

Прекрасно! Именно так она и сказала. И я ушел. И мы оба, вы и я, возвратились в Париж.

Я вернулся к Анне. Конечно, была сцена, слезы. В полночь появился Мортимер. На этот раз он все понял, угрожал убить меня, если я действительно не займу место Петерса.

Для него это был главный вопрос. Петерс был единственным связующим звеном между ним и бандами. Без него он не имел над ними власти.

Снова «Мажестик». И вы — позади меня. Я услышал об убитом инспекторе. Увидел, что вы держитесь неестественно прямо.

Вы не представляете себе, какое я чувствовал отвращение к жизни. При мысли, что я обречен вечно играть роль брата…

Помните тот маленький бар? И фотографию, которая у вас выпала.

Когда Мортимер явился в гостиницу «У Сицилийского короля», Анна начала протестовать. Она чувствовала, что в этой ситуации будет лишней. Понимала, что моя новая роль отдалит нас друг от друга.

Вечером в номере «Мажестика» я нашел чемодан и письмо.

— Серый костюм из магазина готового платья и записку от Анны, где говорилось, что она собирается убить Мортимера и назначает вам где-то свидание?..

В номере стало теплее, в воздухе плавали клубы дыма.

Сквозь них еле проступали очертания предметов.

— Вы приехали сюда, чтобы убить Берту, — отчеканил Мегрэ.

Его собеседник продолжал пить. Прежде чем ответить, он опорожнил стакан, ухватился за край камина:

— Да, чтобы со всем этим покончить! И с собой. Мне все осточертело, все! В голове крутилась только одна мысль — брат называл такое «русскими мыслями». Умереть вместе с Бертой, в объятиях друг друга.

Он замолчал, голос его сорвался:

— Это идиотизм! Нужно выпить литр, чтобы такое полезло в голову. У двери стоял полицейский. Я протрезвел.

Начал кружить вокруг виллы. Сегодня утром передал служанке записку: я написал своей невестке, что буду ждать ее под мостками на молу и что если она не принесет мне немного денег, меня схватят. Подло, да? Она пришла.

И тут, положив голову на каминную доску, он разрыдался, но плакал он как ребенок, а не как мужчина. Говорить ему мешала икота.

— У меня не хватило смелости! Мы стояли в темноте.

Море шумело. На ее лице появилось беспокойство. Я все ей сказал, все! И про убийство, и про переодевание в тесном туалете. Потом, когда увидел, что она совершенно обезумела, стал клясться, что все это ложь. Подождите… Нет, не убийство, а то, что Петерс был негодяем. Я кричал ей, что придумал все это, чтобы отомстить за себя. Она, должно быть, поверила. Такому всегда верят. Она уронила на землю сумочку с деньгами, которые мне принесла. Сказала мне…

Нет! Она ничего не смогла сказать.

Он поднял голову, повернул к Мегрэ сведенное судорогой лицо, попытался сделать несколько шагов, но пошатнулся и вынужден был снова ухватиться за камин.

— Дайте-ка мне бутылку, ну!

И в этом «ну» послышалась какая-то угрюмая нежность.

— Послушайте, дайте мне на минутку фотографию. Вы знаете…

Мегрэ вытащил из кармана портрет Берты. Это была единственная ошибка, которую он допустил: ему показалось, что в это мгновение голова Ханса была занята только мыслями о молодой женщине.

— Нет. Другую.»

Ему нужна была фотография с двумя мальчишками в вышитых матросских воротниках.

Латыш не мог отвести от фотографии безумного взгляда. Комиссар видел снимок вверх ногами, но даже так было заметно, с каким восхищением смотрел на брата более светловолосый из мальчиков.

— Вместе с костюмом они унесла мой револьвер, — внезапно сказал Ханс, оглядываясь вокруг. Голос его звучал безразлично и совершенно спокойно.

Мегрэ залился краской. Неловко кивнул на кровать, где лежало его оружие.

Тогда Латыш оторвал руку от камина. Он больше не качался. Видимо, призвал на помощь всю свою волю.

Он прошел в каком-то метре от комиссара. Оба они были в халатах. Вместе выпили две бутылки рома.

По обеим сторонам стола, на котором возвышалась переносная печка, по-прежнему стояли два стула — один напротив другого.

Взгляды двух мужчин встретились. У Мегрэ не хватило мужества отвести свой. Он ждал, что Латыш остановится.

Но Ханс выпрямился, пересек комнату, сел на край кровати, и пружины скрипнули под ним.

Во второй бутылке еще что-то оставалось. Комиссар поднял ее. Горлышко звякнуло о стакан.

Пил он медленно. Или только делал вид, что пьет? Он затаил дыхание.

Наконец грохнул выстрел. Мегрэ залпом допил остатки рома.

Официально это звучало так:

«…ноября 19.. в десять часов вечера некто Ханс Йохансон, выходец из России, уроженец Пскова, эстонец по национальности, без определенных занятий, проживающий в Париже на улице Сицилийского короля, признав себя виновным в убийстве своего брата — Петерса Йохансона, которое он совершил в поезде „Северная звезда“…ноября того же года, покончил жизнь самоубийством выстрелом в рот немного спустя после его задержания в Фекане, осуществленного комиссаром Мегрэ из первой оперативной бригады. Пуля калибра 6 мм, пройдя через небную дугу, застряла в мозгу. Смерть наступила мгновенно.

Тело направлено на исследование в Институт судебной медицины, который выдал расписку в его получении».

Глава 19

Раненый

Перед уходом санитаров г-жа Мегрэ угостила их стаканчиком сливянки, которую приготовляла сама, отдыхая летом в эльзасской деревушке, откуда была родом.

Когда дверь закрылась и шаги на лестнице стихли, она вошла в спальню с букетами роз на обоях.

Мегрэ, немного уставший, с еще заметной синевой под глазами, растянулся на большой кровати под красной шелковой периной.

— Тебе было больно? — задала она вопрос, не переставая прибираться в комнате.

— Не очень.

— Есть тебе можно?

— Самую малость.

— Подумать только, что тебя оперировал тот же хирург, что делал операции королям, людям вроде Клемансо[14], Куртелина[15].

Она открыла окно, чтобы вытрясти коврик, на котором наследил один из санитаров. Затем пошла в кухню, передвинула кастрюлю, приоткрыв на ней крышку.

— Скажи-ка, Жюль… — осведомилась она, возвращаясь.

— Что? — спросил он.

— Ты веришь в эту историю преступления на почве страсти?

— О ком ты говоришь?

— Об этой еврейке, Анне Горскиной, которую судят сегодня утром. О женщине с улицы Сицилийского короля, которая утверждает, что любила Мортимера и убила его из ревности.

— А! Уже сегодня?

— Это так неправдоподобно…

— Ну, знаешь ли, жизнь весьма сложная вещь… Приподними-ка мне подушку.

— Ее не оправдают?

— Оправдывают же за это других!

— Именно это я и хочу сказать… А она не была замешана в твоем деле?

— Точно неизвестно, — вздохнул Мегрэ.

Г-жа Мегрэ пожала плечами.

— Вот уж, действительно, не стоит быть женой офицера полиции, — проговорила она и улыбнулась. — Когда что-нибудь происходит, я узнаю об этом от привратницы: у нее племянник — журналист.

Мегрэ тоже улыбнулся.

Перед операцией он дважды навестил Анну в Сен-Лазаре.

В первый раз она расцарапала ему лицо. Во второй дала показания, позволившие на следующий день арестовать в меблированных комнатах в Баньоле Пепито Морето, убийцу Торранса и Жозе Латури.

День за днем ничего нового. Иногда какой-нибудь малоутешительный телефонный звонок. Бог знает откуда; потом в одно прекрасное утро Мегрэ рухнул в кресло, как человек, который не может больше выдержать и пробурчал:

— Вызови мне доктора.

Г-жа Мегрэ с довольным видом сновала по квартире, что-то ворчала для отвода глаз, помешивала булькающее в кастрюле рагу, передвигала ведра с водой, открывала и закрывала окна, интересуясь время от времени:

— Трубку не дать?

Когда она задала этот вопрос еще раз, ответа не последовало. Мегрэ спал, красная перина сползла, обнажив верхнюю половину тела, голова утопала в большой перьевой подушке, а привычная домашняя обстановка наложила печать покоя на спящее лицо.

Во Дворце правосудия Анна Горскина защищала свою жизнь.

В тюрьме Сайте Пепито Морето, находящийся под особым надзором, кружил по камере под хмурым взглядом надзирателя, лицо которого маячило в забранном решеткой окошечке двери. Он знал, какая ему уготована участь.

В Пскове старуха в национальном головном уборе — чепце, края которого закрывали щеки, — ехала, по всей видимости, в церковь. Из-под саней летел снег, и пьяный кучер нахлестывал лошаденку, казавшуюся издали просто игрушечной.

1

Одно из самых известных в мире туристических агентств.

2

Крупнейшая организация ветеранов войны в США. Основан в 1919 г. Финансируется крупными монополиями.

3

Бутлеггеры — нелегальные изготовители и продавцы спиртного во время «сухого» закона в США.

4

Имеется в виду первая мировая война.

5

1920—1933 гг. в США действовал запрет на производство и продажу спиртных напитков («сухой закон»).

6

Видные французские криминалисты.

7

Пять франков.

8

Наемный танцор.

9

Резиденция президента Франции.

10

да (нем.)

11

В 1919—1920 годах г.Вильно (Вильнюс) поочередно подвергался оккупации то Польшей, то Советской Россией. Окончательно перешел к Литве после аннексии последней Советским Союзом в сентябре 1939 года.

12

заранее, в принципе (лат.)

13

Ортодоксальные евреи при забое скота спускают кровь животного (кошерное мясо).

14

Клемансо Жорж (1841—1929) — выдающийся французский государственный деятель.

15

Куртелин Жорж Муано (1858—1929) — французский драматург.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8