Чернушка

      Остановишься в нерешительности, как будто передохнуть, а гулкий властный бас приказывает: "Ты - инженер-геолог. Разве ты имеешь право обманывать собственную душу? Ныть, скулить, проклинать комаров и чащобу? Тебя, кроме совести твоей, никто не проверит, а если и пройдут по твоим невидимым тропинкам братья по профессии, то не скоро, когда, возможно, ты уже будешь там, где успокоились предки. Но разве твоя совесть - не самый строгий судья? Ты можешь заблудиться, ошибиться, но чтобы специально обмануть самого себя - нет, нет и нет. Иначе - бросай в костер диплом, полученный с таким трудом в нелегком институте. Для составления геологической карты нужны только строгие факты, а не досужие вымыслы; зримые наблюдения, а не фантастическая спекуляция".
      И снова хрипло бормочу: "И раз... и два... и три..."
      Чем выше мы поднимаемся, тем плотнее смыкается чащоба. Иногда приходится ползти буквально на четвереньках, меряя расстояние коленями или, случалось, даже ползком.
      Из кустов то и дело неуклюже взлетают зажиревшие линялые глухари; по траве серенькими колобками скачут шустрые рябчата, вытянув смешные, как будто облезлые, шеи; волшебниками-невидимками растворяются в пестроте таежной подстилки тетеревятки-хамелеоны.
      Сашкино лицо сплошь покрылось мелкой красной сыпью, веки вздулись, подобно маслянистым сдобным кренделям, от въедливых хоботков насекомых.
      Все свое усердие парень направил на истребление кровожадных врагов. Он гневно хлестал их нудно гудящие рои еловыми ветками, однако черные крылатые полчища получали неисчислимое подкрепление из каждой затхлой болотины, из каждой теплой, заплесневшей мочажины. Бедняга рычал, стонал, скрежетал зубами, но ни разу не пожаловался, мужественно перенося адские пытки. Если б он посмотрел в зеркальце горного компаса, он бы отшатнулся от кроваво-багряной маски из раздавленных комаров.
      Деликатно, скрыв жалостливое сострадание, я протянул "бесстрашному" воину заветный спасательный флакончик диметилфтолата.
      - Нет, не соблазняйте! - ответил "железный" Александр.
      - Хватай скорей, мажься погуще, пока все соки из лица не высосали!
      - Отстаньте, говорю! - огрызнулся Волынов.
      - Не валяй дурака! Эти дьяволы так закалят тебя, что на всю жизнь психопатом сделаешься. Коли не хочешь мазаться добровольно, приказываю официально. Рабочий-маршрутник в полевой экспедиции обязан подчиняться геологу, как в бою солдат командиру.
      - Ну, если приказываете... - Сашка с нескрываемой радостью плеснул на ладонь густую жидкость, щедро, точно умывался, провел по вздутым щекам и болезненно сморщился: - Ой, как щиплет! Похлеще горчичников!
      Он запрыгал на одной ноге, зачихал, будто в ноздри ему набили нюхательного табаку. Из глаз градом покатились крупные слезы. Но, в конце концов, успокоился, и мы пошли дальше.
      Мшистые деревья перед нами расступились, открывая широкую солнечную поляну. Сердце мое заколотилось от волнения, язык перестал бормотать дурацкие неотвязные цифры, а ноги сами, не подчиняясь холодному рассудку, несли меня вперед. О, какое счастье! Вот оно, долгожданное коренное обнажение! И не какие-нибудь там бессмысленные, хаотичные развалы каменных глыб, обработанные морозными ветрами, а целехонькая, высоченная скала, темно-бурая, густо облепленная лохматыми, раковистыми ошметками седых и черносажистых лишайников.
      Волынов помчался за мной с неменьшей скоростью и прытью, чем гонялся за порхающими линялыми глухарями.
      Увидев, как я расхаживаю вокруг дряхлого пирамидального столба останца изверженной породы, как пристально, придирчиво осматриваю его со всех сторон, он уставился на меня внимательным, недоуменно испытующим взглядом. Он явно порывался что-то спросить, покусывая губы от неодолимого любопытства, но не решался, а терпеливо наблюдал, что же я буду делать дальше.
      А я прикинул шагами примерные размеры коренного выхода, определил компасом азимуты простирания и падения всех ровноскалистых и корявых, извилистых трещин, записал результаты в геологический дневник. Потом грозно поднял свое главное оружие - долговязый, похожий на стариковский костыль, увесистый стальной молоток - и принялся колотить по скале. Звенящие, дробные звуки далеко-далеко возвестили диких таежных обитателей о вторжении в их непуганые владения беспокойного искателя подземных сокровищ.
      Удивленный, ничего не понимающий Сашка только успевал складывать в матерчатые мешочки образцы с мудреными этикетками.
      - И какая же ценная руда содержится в этой скале? - спросил он, разглядывая осколок.
      - Никакой! Она абсолютно пуста...
      - А я подумал, что вы месторождение нашли, - произнес Волынов разочарованно.
      - Если бы, Саша, месторождения полезных ископаемых попадались на каждом шагу, как грибы в осеннем лесу, то геологам нечего было бы делать. Незачем было бы им составлять всевозможные мудреные карты, например тектонические, литологические, фациальные, палеогеографические, металлогенические, прогнозные и прочие-прочие, а также хитрые схемы, разрезы, колонки, диаграммы и многое-многое другое, что в конечном итоге предназначено для выявления промышленных залежей.
      Я взглянул на его огорченное лицо и рассмеялся:
      - Да ты не расстраивайся. Наша находка еще как пригодится другим исследователям.
      В лагерь мы вернулись, когда тайга окуталась бледными, сиреневыми сумерками. Немного нам удалось узнать за весь день - только то, что вершина пологого холма состоит из габбро-долеритов темно-серой кристаллической породы. Мы нарисовали на топографической карте лишь одно, да и то еле заметное, синее пятнышко, означающее выход изверженных образований. И больше ничего! И никто в мире, кроме нас двоих, не знает, как может измучить здоровых, сильных, молодых мужчин это крохотное пятнышко!
      За ужином я поймал себя на том, что черпаю ложкой гороховую кашу под команду: "И раз... и два..." Я обратил также внимание на то, что Сашка уже не разглядывал, как прежде, есть ли в мире вареные комары. Он уплетал подгоревшую размазню за обе щеки. И чай пил с такой жадностью, словно в кружке плавали не ошпаренные сибирские кровососы, а благоухающие лепестки болгарских роз. А закрыв глаза, он, вероятно, снова увидел подушки мха, таежные цветы и травы в пятнах солнечного света, и губы его чуть заметно шевелились, словно отсчитывая во сне: "И раз... и два... и три..."
      Строгая воспитательница
      На второй день и Рыжик стал пить из медицинской пипетки сладкое сгущенное молоко.
      Павел очень радовался, когда зверьки с удовольствием ели и при этом нежно урчали, словно их кормила мать.
      Насытившись, малышки норовили поскорее запрятаться в карман или юркнуть за пазуху. Они были еще совсем крохотные, боялись дневного света, особенно солнечных лучей, и знали только одно - спать да есть. Павел сажал их в большую меховую рукавицу.
      Ночью бельчата будили нас переливчатым ворчанием, похожим на тихое мурлыканье сытых, разомлевших от материнской ласки котят. Они не могли допустить, чтоб в рукавице у них сделалось сыро. Если же мы не очень торопились вытащить их из мягкого "домика", начинали громко, отрывисто пищать, словно цыплята, потерявшие наседку-квохтушку.
      - Ишь ты! Маленькие, а тоже понимающее соображение имеют! - умилялся Николай Панкратович.
      ...От охотников я слышал, будто белка приучает своих детишек к чистоплотности с первых дней рождения. Сначала, когда они еще квеленькие, беспомощные, сама вытаскивает их на улицу, затем заставляет их проситься, а как только подрастут, якобы применяет к непослушникам и грязнулям строгие меры наказания.
      Мне тоже кое-что загадочное, интересное удалось подсмотреть из жизни этих забавных, игривых обитателей сибирской тайги.
      Однажды белка вывела из бурого мшистого гнезда, которое лежало на развилистом суку толстого кедра, своих малышек на прогулку. Погода была добрая: тихая, теплая, солнечная.
      Четыре кудлатеньких корноухих зверька восторженно гонялись друг за другом, шаловливо прятались под длинноусыми пучками растопыренной хвои, кувыркались, как веселые цирковые акробаты. То и дело какой-нибудь проказник норовил поймать за хвост мамашу или, забавляясь, теребил кисточки на ее ушах.
      Озабоченная, деловито-строгая бельчиха терпеливо выносила все назойливые шалости бойких сорванцов. Но когда какой-нибудь слишком резвый малыш убегал далеко от родного домика-ворошка, белка сердито верещала: "цвирь-цвирь-цвирь..." Если упрямый непослушник долго не возвращался, она подскакивала к нему и загоняла в гнездо. При этом звонко свистела: "цик... цик... цик..." - видимо, бранилась.
      Чаще всего цокотуха просто бесцеремонно схватывала разыгравшегося бельчонка зубами за шиворот и, словно кошка котенка, волокла прочь от "запретной зоны".
      Время от времени белка срывала еще незрелую, липко-смолистую кедровую шишку, по очереди оделяла детишек мягкими белыми орешками.
      Как-то незаметно подкралась темная косматая туча. Полил крупный сильный дождь. Веселая семейка поспешно спряталась в свое гнездо-гайно.
      Я собрался покинуть наблюдательный пункт, но снова появилась та же попрыгушка-цокотушка. В лапах у нее отчаянно барахтался, пытаясь вырваться, корноухий рыженький пискун. Она равнодушно бросила малыша на сырые ветви, под проливной дождь. Бросила, а сама спряталась в круглый домик вблизи ствола, под плотным навесом хвоистых ветвей. Бельчонок вопил под холодным душем так, будто его за хвост дергали. Изгнанник намеревался залезть в теплое сухое гнездо, но сердитая мамаша почему-то не пускала. Малыш сиротливо притулился к мшистому ворошку и жалостливо пищал - то ли стонал от обиды, то ли плакал: "уу-оо... уу-оо..."
      Когда взошло солнце, цокотуха подскочила к мокрому дрожащему ребятенку, которого она, вероятно, за что-то наказала, и ласково стала слизывать с его короткой жиденькой шерстки дождевые капли.
      Белка летней бахтинской тайги - олицетворение резвости и миловидности. Мордочка - с круглым бархатистым носиком и пышными усами. Глаза как бы прищуренные, овально-продолговатые, темные-темные, с синеватым оттенком. Уши куцые, почти совсем без кисточек-мохнатушек (они вырастают в полную силу лишь к осени). Каждый волосок на "лице" густо-серый с рыжими и желтыми кончиками. Спина черная с красноватым отливом. Брюшко и подгрудок - беленькие, а бока и прижимные стороны лапок - светло-бурые. Смоляной хвост лоснится на солнце, как антрацит, лишь верховинка коричневая. Под острыми когтистыми пальцами - круглые, потрескавшиеся, точно кора, мягкие подушки.
      Не скрою, люблю я этих забавных веселых зверьков, очень люблю. И всегда с печальным сожалением смотрю на женщин, которые кичливо щеголяют в модных беличьих шубках.
      И снова в путь
      Как ни хорошо нам жилось в лагере "Дунькин сюрприз", настало время покинуть песчаную желтую поляну, усыпанную поблекшими жарками. Мы залили водой костер, распихали по вьюкам закопченную посуду, скатали марлевые полога.
      Вместо порванных брезентовых сум Павел сплел из тальниковых прутьев удобные корзины.
      Злополучный поход научил меня многому. Нет, я уже больше не буду сносить, хоть и справедливые, но слишком грубые реплики Рыжова; смущенно опускать глаза под хитреньким сочувственным взглядом Николая Панкратовича; как школьник, выслушивать "дружеские" поучения Курдюкова. Я не буду больше метаться по лагерю в поисках затерявшихся вещей. Надоели мне эти вечные споры, препирательства. Все! Добрые товарищеские отношения в походе хороши, но твердая хозяйская рука лучше.
      Я решил за каждым человеком закрепить на весь полевой сезон по лошади вместе с вьюками.
      - Давно бы так! Нечего, как с малютками, нянчиться, - поддержал меня Рыжов.
      Курдюков дипломатично промолчал. И хотя он по-прежнему добродушно, прямо-таки лучезарно улыбался, но в его мягком, угодливом взгляде нет-нет да и проскакивали отблески замаскированного негодования, чувствовалось, что прораб-геолог явно недоволен и даже оскорблен моим решением. Еще бы! Он, имеющий высшее университетское образование, аспирант геоморфологической кафедры, то есть будущий кандидат наук, и вот те на: его приравняли к лошадиному "командиру" Павлу, который едва кончил начальную школу.
      Глядя, как я поднимаю тяжелые вьюки, помогая то Рыжову, то Николаю Панкратовичу, Курдюков презрительно отвернулся. Подковыристая ухмылка так и змеилась сквозь его неизменную добродушную улыбку.
      "Черт с ним! - думал я. - Пускай ехидничает себе в утешение. В геологическом отряде все равны и все обязаны трудиться одинаково. Почему я должен стоять и смотреть, как надрывается Павел? Чем он хуже меня, Курдюкова, Рыжова?"
      В то время, когда распределяли лошадей, Сашка возился у реки с резиновой лодкой: выжимал из нее воздух, сворачивал тугим катком и укладывал в брезентовый чехол. Когда он вернулся, весь "гужевой транспорт" был разобран, свободной осталась лишь одна кобыла Дунька.
      Сашка возмущенно заявил, что он согласен на любую кличку, согласен даже вести сразу двух меринов, только избавьте его от этой "брыкливой шалавы". Но меняться с ним конями никто не захотел.
      Наконец после долгих перевьючек наш караван тронулся.
      Впереди, подняв баранкой черно-белый хвост, зигзагами бежит Найда, тщательно обнюхивает подозрительные, по ее мнению, камни; водит чутким носом среди деревьев, тревожно прядет острыми, настороженно оттопыренными ушами, пристально вглядывается в голубовато-зеленую, сумрачную даль. Она как-то вся преобразилась, подобралась, точно понимала, что перед ней большая ответственность - своевременно предупреждать отряд о коварных замыслах зверей.
      За лайкой неторопливо шагаю я, прокладывая дорогу каравану, внимательно смотрю, нет ли крутых склонов, затаенных опасных рытвин-промоин, баррикадных нагромождений буревальных лесин, цепкого валежника, корневывертов, топких болотин, коварных ручьев... Да мало ли может встретиться на неведомом пути неожиданных преград! А задерживаться нам нельзя.
      В одной руке у меня стальной молоток, чтоб при случае не пройти мимо встреченной породы; в другой - хрупкий бамбуковый спиннинг, который рискованно было привязывать к вьюкам. На правом боку - полевая сумка с топографическими картами, геологическими дневниками и всякими производственными журналами, на левом боку - непромокаемый клеенчатый планшет с ломкими аэрофотоснимками таежного рельефа Эти документы ни в коем случае нельзя терять... Но самая необычная, самая деликатная ноша спрятана за пазухой - меховая рукавица с Чернушкой и Рыжиком.
      Павел сказал, что бельчат лучше и безопаснее нести мне, а он, как наиболее опытный, привычный к лошадям, поведет сразу двух "тяжеловозов". Конюх попросил, чтоб я шел как можно осторожнее - "не дай бог, спотыкнуться и раздавить малюток". Он бесцеремонно сунул мне в боковой карман пиджака стеклянный пузырь с молоком и пипетку в картонном футляре, строго-настрого предупредив, чтобы кормил зверьков ровно через каждые два часа. Так я получил должность главной походной нянечки.
      Идем. У всех за поясами кинжалы, охотничьи ножи, топоры и топорики. Лиц не видно: все в черных масках, то есть в накомарниках. И одеты одинаково: в болотных резиновых сапогах, синих штанах и зеленых куртках.
      Процессия движется молча, только побренькивает во вьюках посуда.
      Погода испортилась. Подул шквалистый ветер, тайга заскрипела, застонала, зашумела. Средь мутно посиневшего неба бесновато закружились черные лохматые тучи. Комары так и льнули ко всему живому, словно спешили напиться кровью перед неминуемой погибелью. Закат был дурной, зловеще багровый. Мы спешно принялись ставить палатку. Едва успели накрыть брезентом вьючные сумы, начался ливень.
      Рыжик
      Наши воспитанники заметно повзрослели. Все очень полюбили зверюшек и с нетерпением ждали, когда они начнут играть.
      Николай Панкратович частенько выпрашивал у Павла пипетку, чтобы покормить малышей. Лицо старика светилось восторгом, как будто он нянчился с родными внучатами. И хмурый, молчаливый Рыжов, глядя на бухгалтера, на крохотные пальцы бельчонка, обнимающего стеклянную "бутылочку", тоже добрел, улыбался.
      От вкусной сгущенки наши малышки крепли довольно быстро, особенно худющий Рыжик. Он сделался просто неузнаваемым: на ушах появились красивые черные кисточки, хвост ощетинился густым пухом и, как положено взрослым поскакушкам, изгибался дугой. Потолстел бедный заморыш, стал колобкастым, пышный воротничок под бородой отрастил.
      Но когда отряд прибыл в новый лагерь, обычно бодрый Рыжик проснулся вялым, отказался пить молоко. Мы никак не могли понять, что же с ним творится.
      Вдруг бельчонок судорожно встрепенулся на ладони Павла, задергался, свернулся клубком и быстро принялся царапать острыми коготками себя бока, спину, шею. Глаза у него то расширялись, то превращались в узкие косые щелки. Он застонал и громко, без умолку, стал кричать: "уу-уо... уу-уу-оо... уу-оо..." А ночью завопил еще громче.
      В ответ больному малышу тоскливо подвывала Найда, скулила, обиженная тем, что с той поры, как в лагере появились бельчата, ее бесцеремонно стали гнать из-под пологов. Гнать, будто самую захудалую дворняжку. О, как бы она расправилась с ненавистным пискуном, если бы только позволили!
      Никто не мог заснуть от беспрерывных, протяжных звуков Рыжика и злобного завывания Найды.
      - Ну, развели тут детские ясли. Ночной балаган устроили вместо нормального человеческого отдыха, - заворчал Курдюков.
      - Да заткнись ты! - оборвал прораба-геолога Евгений Сергеевич.
      А Рыжик исступленно вертелся волчком, усиленно скреб лапками головку, точно пытался освободиться от острой боли. Кружился и жалостливо, тягуче стонал: "уу-уо... у-уо-оо..."
      - Такой крохотный, а так плачет, - удивился Сашка.
      - Что же, по-твоему, выходит, все звери и птицы, что камни бесчувственные?! - взорвался Павел. - Бей их! Пали в них и дробью и пулями! Забавляйся своей меткостью! Они ведь бессловесные твари. Кто их поймет? Кому они могут пожаловаться?
      Сашка с головой зарылся в меховой мешок. Он притворился спящим, но ветки долго хрустели под его боками.
      - Павлуша, достань, пожалуйста, аптечку. Может, какое-нибудь лекарство там найдется, - попросил Повеликин. - Матушка моя сибирская! Сердце кровью обливается от мучительных уканий бедного малыша...
      - Да я уже, дядя Коля, все пилюли перебрал - ничего подходящего нету. Аспирин толченый совал в рот - не помогло: то коченеет, то жаром пышет. Валерьяновые капли тоже лил под язычок - все равно не успокоился.
      - А ты, Павлуша, стрептоцида или пенициллина посыпь ему в ноздри. Не исключена возможность, что он схватил воспаление легких.
      - Ну что вы, дядя Коля! Тогда бы Рыжик хрипел и кашлял. А он все чешется. Крапивница-жгучка или короста лиходейная на него навалилась ума не приложу. Вот напасть какая...
      Павел согревал Рыжика дыханием, держал его у костра, прикладывал холодные компрессы, мазал мордашку каким-то травным снадобьем - ничто не спасло бельчонка. Он так и умер, обхватив голову лапками. (Видно, во всем было виновато сгущенное молоко, лишенное витаминов.)
      Эта ночь была муторной, тягостной. Мои помощники не выспались, но, как всегда, покинули уютные, бескомарные "дворцы" чуть свет.
      Сашка вылез из теплого мешка добровольно, без посторонней "помощи". Он сделал зарядку, искупался.
      После завтрака я всем дал поручения: Николай Панкратович должен прошлихтовать соседние речушки, Павел - дежурить в лагере, а мы попарно (Курдюков с Рыжовым и я с Волыновым) идти в очередные таежные маршруты составлять геологическую карту, собирать металлометрические пробы.
      Я шел и думал о Павле. Вот ведь человек! Вчера, поднимая из трясины толстобрюхого мерина-лентяя, он уморился так, что даже рубашка прилипла от пота к телу. Поставив палатку, мы скорей забрались от взбесившихся комаров под защитные пологи. Павел же, как только стих ливень, погнал коней в ночное, потом примостился у костра, стал пришивать к седлам новые ремешки. Удалось ли ему хоть чуточку поспать? Вряд ли.
      И сегодня я проснулся от жалобных, надрывных вскрикиваний. Смотрю, а Павел сидит у горящей свечи с Рыжиком в руках и баюкает, нянчит его, словно ребенка. Не знаю, когда же он приготовил завтрак? Однако едва заструился восток желтыми волнами, раздался знакомый дребезжащий звон кастрюли. Павел не только напек отличных румяных блинов, но и успел высушить резиновые сапоги, а у кого они оказались продырявленными, заклеил их, да так мастерски, что и в ателье не смогли бы сделать лучше. Он сменил всем огрубевшие, как черепаховый панцирь, стельки на теплые, мягкие, которые вырезал из войлока. Этот дефицитный материал, как, впрочем, и марлю для пологов, Павел купил за собственные деньги в рыбацком поселке. Подумать только, он обо всем побеспокоился заранее, понимая, что самое главное для работы в тайге - сухая обувь и крепкий бескомариный сон.
      Обида Найды
      После смерти Рыжика собака особенно обнаглела. Всякий раз, как только раздавалось переливчатое урканье, с каким Чернушка обхватывала когтистыми "ручонками" пипетку, раздраженная лайка с тупым диким упрямством увивалась поблизости. День и ночь дежурила она у палатки, намереваясь сцапать белочку, которая ничего плохого ей не сделала. Ведь Чернушка спала в меховой рукавице, словно оцепеневший от зимних морозов хомячок. Она вылезала из мягкой теплой колыбельки только по неотложным надобностям да попить сладкого молока.
      Однажды свирепая Найда воровато прошмыгнула в палатку, чтобы навеки "успокоить" пискливую крошку, которая почему-то слишком раскапризничалась. Павел вовремя подоспел на помощь, отхлестал незваную "няньку". Лайка с визгом удрала в тайгу и несколько дней не показывалась. Мы слышали только, как выла она с каким-то печальным надрывом. Всем было ясно: лайка обиделась на людей, оскорбилась за то, что ее променяли на какую-то никудышную зверюшку.
      В конце концов Найде наскучило одиночество, надоело жить в комариной глуши без теплых пшеничных лепешек, без таежной охоты. Она вернулась в лагерь присмиревшая, грустная, избегала смотреть в глаза сердитому хозяину, который избил ее.
      - Да пойми же ты, дуреха непутевая! Нельзя Чернушку трогать! Она ведь маленькая, глупенькая, а ты большая, - ласково, будто человеку, внушал ей Павел.
      Собака виновато помахивала кольцом хвоста, понуро прятала головку между лапами, скулила, точно жаловалась: "Кто же для вас нужнее - этот писклявый звереныш, которым вы забавляетесь, как дорогой игрушкой, или я, выслеживающая вам боровую дичь, охраняющая ночью лошадей от волков и медведей?"
      - Будь умницей! - поглаживал Павел приунывшую Найду. - Ведь ты же хорошая, понятливая! Кормилица ты наша добрая, помощница незаменимая! А Чернушку трогать нельзя! Это тебе не дикая белка.
      Да, действительно, лайка сделалась верной, незаменимой помощницей. Без этой страстной, неугомонной труженицы мы не видели бы свежего мяса.
      А меж тем обстановка на нашем продовольственном складе сложилась не очень-то утешительная. Сахар в первом же походе подмок в речке, и хотя мы успели сварить его, все же очень много растаяло, утекло.
      Ржаные сухари превратились по прихоти шаловливой Дуньки, осмелившейся полакомиться осиным гнездом, в жалкие крошки, куда набился лесной мусор и песок. Сливочное масло, как мы ни старались уберечь от жаркого солнца, частично расползлось, частично прогоркло, позеленело. Правда, мы перетопили его, но не избавились от затхлого привкуса.
      Вот почему, отправляясь в маршруты, полевики всегда брали с собой оружие - кто охотничий топорик, кто старенькую двустволку. Мы набивали походные рюкзаки не только металлометрическими пробами. Попутно с работой старались подстрелить зазевавшуюся боровую дичинку, но выборочно - лишь самцов. Искать зажиревших таежных петухов - тетеревов, глухарей, рябчиков помогала нам Найда.
      Чернушка болеет
      Волынов сильно натер ногу и потому вынужден был остаться в лагере. Я предложил идти в маршрут Павлу. Он охотно согласился.
      Несмотря на то, что Найда еще не помирилась со своим хозяином, не простила ему сердитой трепки из-за бельчонка, она все-таки азартно взвизгнула, увидев, как Павел собирается в тайгу.
      - Саша, не бросай Чернушку без пригляда, - сказал конюх на прощание. - Не дай бог, Найда сбежит с охоты.
      - А что я поделаю? - пожал плечами Волынов.
      - Карауль повнимательней, вот что. Да ухаживай заботливей. Как только писк услышишь, пои молоком тепленьким. И проверяй почаще, чтоб не вылезала из рукавицы. Звери, они тоже доброе отношение понимают.
      В лагерь мы вернулись поздно с тяжеленными рюкзаками, наполненными металлометрическими пробами, кроме того, мы принесли несколько глухарей и тетеревов.
      Услышав о богатых охотничьих трофеях, Курдюков вылез из-под полога. Он весьма обожал боровую дичь и ласково величал ее "курками".
      Прораб-геолог любовно погладил каждую птицу, по-хозяйски прощупал их, приподнял за ноги, чтобы определить вес. А когда мы попросили его ощипывать перья, он грустно вздохнул, вежливо извинился, заявив, что, к сожалению, не может нам помочь - уйма неотложных дел, - и снова залез под полог.
      - Всегда ему некогда! Вечно занят! - выругался Рыжов. - Академика из себя корчит!
      - Ну хватит воркотню разводить! - поморщился Павел. - Страсть не люблю, когда ругаются! Да, забыл спросить, сколько пипеток молока выпила сегодня Чернушка? - обратился он к Волынову.
      - Ни одной! - хмуро ответил Сашка.
      - Что с нею?
      - Кажется, заболела.
      - Почему же молчал до сих пор?
      - А чем ты поможешь? У нее начались такие же приступы, как у Рыжика. - Сашка отвернулся, видимо, боялся, что конюх опять начнет его упрекать за бессмысленное убийство кормящей белки.
      Павел шмыгнул в палатку, поднес к костру Чернушку, развел теплого молока и стал поить ее. Малышка не обхватила с проворной радостью своими шустрыми "ручонками" желанную пипетку, не заворковала. Глаза ее припухли, слиплись так, что почти не раскрывались, а по телу прокатывалась мелкая дрожь.
      - Что же делать? - беспомощно прижимал Павел к морщинистым щекам пушистый комочек.
      - Витамины ей нужны, вот что! - посоветовал Рыжов.
      - Я всю аптеку перебрал, но витаминов не нашел, - сказал Сашка.
      Павел порылся в походной торбе, вытащил несколько мешочков с таежными ягодами, которые насобирал в маршруте для киселя. Он совал насильно в рот Чернушке сладкую, перезрелую морошку, горькую фиолетовую жимолость и кислую зеленую клюкву. Но белочка с визгливым ворчанием выталкивала языком все лесные витамины. Павел вынул из кармана старую кедровую шишку, растолок в чашке несколько душистых масляных ядрышек, подсластил сахаром, однако Чернушка только морщила мордочку да фыркала, а глотать измельченные орехи не стала. Все, что росло поблизости и что могли есть белки, Павел заботливо положил перед больной малышкой: сочные побеги от веток лиственницы, смолистые почки пихт, кудрявые верховинки ягеля, молоденькие подберезовики, зрелые стручки дикого горошка, еловые шишки с семенами... И к этим щедрым подношениям наша воспитанница не притронулась. Точно так же, как и покойный братец Рыжик, она судорожно вздрагивала, раздраженно скребла коготками тело, будто ее одолели блохи.
      Лайка издали с нескрываемой ревностью следила, как взрослые, серьезные люди озабоченно нянчились с капризной зверюшкой.
      Целебная ягодка
      Вернулись мы с Павлом в лагерь поздно, когда все уже спали. Аппетитно пахло пшеничными лепешками, жареной рыбой, перловой кашей, глухариной похлебкой. Сашка в белом поварском колпаке, с чистым кухонным полотенцем, засунутым за пояс, при виде нас засуетился у костра. Он торопился разогреть нам обед, вскипятить чай.
      - Помойтесь, - сказал Волынов и поставил перед каждым по ведру с горячей водой. Затем принес мыло, мочалки, тазы, широко раздвинул веер из глухариных хвостов, приготовившись отгонять от нас нахальных комаров.
      - Жива ли Чернушка? - спросил Павел.
      - Понимаете ли какое дело, - начал Сашка взволнованно. - Только вы ушли в тайгу, белочка принялась громко вопить, ну точь-в-точь как перед смертью Рыжик. Уж чего я только не совал ей в рот! И кислое тесто, и сладкую кашу, и вареные подберезовики - все выплевывала. Тогда я нарвал возле палатки... Угадайте, что? Нет, не скажу, сами сейчас убедитесь, как ей понравились эти витамины...
      Сашка поднес к костру черный комочек. Зверюшка сонно жмурила опухшие глазки. Как она похудела за эти дни! Даже растрепанная пушистая шерсть не могла прикрыть ее ребер... Волынов не спеша достал из кармана продолговатую ягоду, отливающую оранжевым блеском. Чернушка схватила тугой, недозрелый кувшинчик шиповника и принялась вертеть между зубками. Но она еще не проснулась как следует, а может, слишком ослабела - ягода вывалилась из вялых "ручек", лаковая кожурка прилипала к болезненно сморщенной мордашке. Но вскоре белочка с таким проворством закрутила оранжевый "бочонок" - только стружки полетели. Желтоватую мякоть она с удовольствием проглотила, а зерна выплюнула. Так Чернушка съела горсть шиповника.
      Волынов прямо-таки сиял от радости.
      - Ну, Сашок, наливай-ка скорей похлебки. Не жадничай, побольше наливай! Ты, чую, приготовил что-то вкусненькое? - весело произнес Павел.
      - Да ничего особенного! Всего лишь двух глухарей застрелил и одного Найда вблизи лагеря обнаружила, - с притворной скромностью ответил Сашка. - И щуку на живца поймал! - добавил он.
      Кедровые орехи
      С той поры как Чернушка отведала румяных ягод шиповника, она преобразилась, кончились судороги, глазенки заблестели огоньками. Веселая, бойкая белочка теперь уже сама вылезала из меховой рукавицы и сама залезала туда. Найда по-прежнему неотлучно находилась возле палатки.
      Чернушка все почему-то не выносила солнечных лучей, предпочитая спать в темноте.
      - Ну и сонуля! - удивлялся Николай Панкратович. - Вот подобие нашего Сашки!
      - Ничего, подрастет малость - покажет всем, на что она способна, сказал Павел. - Белки такие шалуньи - спасу нету от их проказ. У меня жила одна ручная шустрячка. Вот потеха была! Надо только за ней присматривать, чтобы собака не сцапала.
      На сгущенке и шиповнике Чернушке уже было голодновато. Однако другие таежные ягоды, семена и корешки она отвергала. А вот кедровые шишки ее очень взбудоражили. Белочка азартно вертела, мусолила граненые коричневые орехи, но прокусить твердую скорлупу никак не могла, - видно, зубы были еще слабенькие. Предложили очищенное ядрышко - очень понравилось. Она прыгала к нам на плечи, урчала, просила еще.