Сошедший с рельсов

Вот уже она на середине улицы – ближе ко мне, чем от меня, – и я понял, что она не повернет. Каблуки сапог гулко стучали по асфальту – она шла прямо к «сейблу».

– Хочешь поразвлечься? – спросила она, заглянув в мое окно.

Грудь и ноги у нее покрылись гусиной кожей.

Я не хотел с ней развлекаться, хотел, чтобы она ушла.

– Нет.

– У-гу, – проговорила она. Трудно было определить, сколько ей лет. Что-нибудь между двадцатью и тридцатью пятью. – Не найдется сигаретки?

– Нет.

Но между сиденьями лежала целая пачка – сигареты Уинстона. Одна или две штуки даже высовывались из надорванной обертки.

– А это что?

– Сейчас. – Я потянулся за сигаретами и почувствовал мокроту – вся пачка была заляпана мозгами Уинстона. Я вытащил одну сигарету и подал через окно.

– Спасибо, – сказала проститутка, но я не услышал в ее голосе благодарности.

Она попросила огонька.

– У меня нет.

– А у него? – Проститутка показала на Уинстона, который так и не открыл глаз.

– Тоже нет.

– Может, он хочет поразвлечься?

– Не думаю.

– Что с ним такое? Напился?

– Да, напился. Слушай, я дал тебе сигарету, так что…

– Какой толк в сигарете, если нет огня. Что мне с ней делать?

– У нас нет огня – ясно?

Я увидел в зеркальце озерцо красного цвета посредине мостовой и услышал хруст стекла под шинами.

Полицейский патруль.

– Убирайся! – крикнул я проститутке.

– Что?

– Вали отсюда!

– Вали сам, – огрызнулась она. – Не тебе меня посылать! Понял?

– Хорошо-хорошо. – Я сменил тон на любезный в надежде, что она все-таки уйдет. – Пойми, я просто не склонен сейчас развлекаться.

Полицейский патруль был уже почти рядом с «сейблом». А проститутка, разозлившаяся невесть за что на меня, все не уходила.

– Я буду стоять там, где захочу, – заявила она.

Патруль подкатил к нам, боковое стекло опустилось.

Я ожидал, что полицейский заорет на меня, прикажет выйти из машины – может быть, не только мне, но и Уинстону. Или сам вылезет на улицу и посветит фонариком на переднее сиденье. И тогда увидит, что Уинстон сидит с закрытыми глазами, а если присмотрится, то заметит кое-что еще. Например, то, что у Уинстона не хватает половины черепа.

– Привет! – окликнул нас полицейский.

– Привет! – ответила ему проститутка, как старому знакомому.

– Как дела, Кэнди?

– А ты как думаешь?

– Отличная ночка для работы.

– Точно.

Ни к чему не обязывающий приятельский разговор.

Я сидел в машине и слушал. Но слов не разбирал. Я вспоминал.

Когда я пришел на набережную, Уинстон, как мы и договаривались, сидел во взятом напрокат голубом «сейбле». Я наблюдал за ним десять минут, пятнадцать, а потом заметил, что окно открыто. И сообразил, что за все это время он не пошевелил ни рукой, ни головой. Не закурил, не кашлянул, не почесал нос, не зевнул. Сидел неподвижно, словно натурщик перед создателем картины «Мужчина в голубой машине». Что-то было не так. Через открытое окно в салон залетал снег. Почему оно открыто?

В конце концов я перешел на другую сторону и бросил быстрый взгляд на Уинстона – быстрый, потому что с минуты на минуту ждал Васкеса, который должен был думать, что я явился один. Уинстон сидел с закрытыми глазами и, похоже, спал. Только, судя по всему, не дышал. И окно оказалось не открытым, а разбитым.

Я влез в машину и похлопал Уинстона по плечу. Тот не ответил. Тогда я придвинулся к нему, чтобы рассмотреть его шляпу, и увидел, что это вовсе и не шляпа, а кровавое месиво. У Уинстона не хватало половины головы. Меня стошнило, и рвота смешалась с его мозгами. Я собрался выскочить из машины, бежать, кричать, но в это время из джипа высадили проститутку. И я остался на месте.

«Вы видели, как кто-нибудь влезал или вылезал из машины?» – спросят ее.

И она ответит: «Нет».

Но она решила перейти улицу и попросить у меня сигарету.

В «сейбле» начинало вонять – даже при том, что в разбитое окно порывами заносило холодный воздух.

– Ведешь себя хорошо, Кэнди? – спросил полицейский.

– Как всегда, – отрапортовала проститутка.

Меня так и подмывало включить зажигание и рвануть прочь. Но я не мог. Мне мешали Уинстон, который сидел за рулем, и полицейский, который пока не обращал на меня внимания, но наверняка обратит, если я вдруг дам деру. Полицейский заглянул ко мне в машину:

– Эй, ты!

– Что?

– Уговариваешься с Кэнди?

– Нет, только угостил ее сигаретой.

– Она тебе что, не понравилась?

– Нет… Она в порядке.

– То-то. Кэнди у нас молодчина.

– Я… только дал ей закурить.

– Ты женат?

– Да.

– А твоя благоверная знает, что ты бегаешь по проституткам?

– Я же вам сказал, я только…

– А твой приятель? Он тоже женат?

– Нет-нет, он холост.

И мертв.

– Ловите проституток, а с Кэнди сговориться не сумели. Что так?

– Офицер, простите, но вы не поняли…

– За что ты просишь у меня прощения? Это ты у нее попроси прощения. Заморозили девке задницу, а заработать не дали. Что там с твоим приятелем?

– Он…

Умер.

– Надо бы Кэнди отблагодарить.

– Конечно.

– Ну, так в чем дело?

– О! – Я полез за бумажником, но рука настолько дрожала, что я никак не мог его нащупать в заднем кармане. Наконец вытащил неопределенную пачку банкнот и подал проститутке через окно.

– Спасибо, – апатично проговорила Кэнди и засунула деньги за вырез неглиже.

– А он? – Полицейский показал на Уинстона. – Эй ты, как тебя зовут?

Уинстон не ответил.

– Ты что, не слышал? Как твоя фамилия?

Уинстон опять не проронил ни звука.

Я уже представлял себя на заднем сиденье полицейской машины по дороге в каталажку. Там на меня заведут дело, снимут отпечатки пальцев и позволят сделать один звонок по телефону. А у меня даже нет адвоката. Потом я буду смотреть на Анну и Диану сквозь исцарапанную пластиковую перегородку, не имея понятия, с чего начать разговор.

– Спрашиваю в последний раз, как твоя фамилия? – проговорил полицейский.

И вдруг…

Треск и металлический голос разорвали гнетущую тишину, словно удар грома – удушающий полуденный зной:

– …у нас… хр… десять четыре… угол Четырнадцатой и Пятой…

Полицейский оставил в покое Уинстона. Бросил проститутке: «Увидимся потом». И патруль умчался. Вжик – и его нет. Чуть не обнаружил одного человека, у которого выстрелом снесло половину черепа, а другого – перепачканного его мозгами. Вот так просто: взял и скрылся.

А я получил возможность дать волю чувствам.

Оплакать Уинстона.

Сошедший с рельсов. 24

Я вел машину по Вестсайдской автостраде и старался не дрожать.

Уинстон мертв.

Уинстон мертв – и это я его убил.

Разве не я затащил его в бар и заставил пойти на это дело?

Я старался представить, что случилось. Васкес велел мне явиться одному. Но наверное, он мне не доверял и решил поразнюхать, что да как. На месте нашей встречи оказался Уинстон. В голубом «сейбле». Васкес заподозрил неладное и затеял с ним ссору. А может быть, начал Уинстон – не стоит забывать: он сидел в тюрьме и привык нападать первым. Но на сей раз инициатива Уинстона не спасла: он потерял половину головы.

Так это было или не так, трудно сказать. От страха я плохо соображал.

В машине ужасно воняло. Я вспомнил другой запах, тот, который некогда мучил меня в несущемся автомобиле. Иногда мозг играет со своим владельцем в такие шарады: вонь и машина – что получается?

Мне вспомнились воскресные поездки к тете Кейт на юг Нью-Джерси. Мы выезжали на Белт-паркуэй, попадали на мост Веррацано и следовали через самое сердце Стейтен-Айленд. Правда, мало что видели по пути, кроме огромных супермаркетов и мегакинотеатров, где одновременно показывали семнадцать фильмов. А потом с пугающей быстротой попадали в никуда. И тут возникал этот запах – пробивался через приоткрытые окна, заборник кондиционера и лючок на крыше. Запах свалки, запах отбросов. Его источали огромные нагромождения серовато-коричневой земли, над которыми тучей висели кричащие чайки.

Я поднимал окна – рядом со мной морщила нос Диана, а на заднем сиденье поскуливала Анна. Я выключал кондиционер и плотнее закрывал лючок на крыше. Но запах все равно просачивался в салон. Мне казалось, будто я держал голову в мусорном баке. И как бы я быстро ни ехал – а в этом месте я придавливал педаль газа до пола, – все равно чудилось, будто мы едва плетемся. Только через добрых пятнадцать минут запах рассеивался: по сторонам дороги возникали пряничные пригороды.

Часом позже на задней веранде тети Кейт со стаканом выпивки в руке я все еще ощущал, как несет от моей одежды.

На юг Нью-Джерси я теперь и направлялся.

Выехал на Манхэттен-бридж, свернул на Белт и попал на Веррацано. Движение в этот поздний час было небольшим. Огромная удача, если вспомнить, что рядом со мной разлагался Уинстон. «У тебя осталась хоть половина мозгов?» – упрекал я Анну, когда терял терпение. Вот у Уинстона точно осталась только половина мозгов – другая половина забрызгала салон машины.

Я прикидывал, что меня ждет у контрольного поста: не увидит ли кассир-контролер, что творится в машине, не унюхает ли, как здесь воняет? И решил что буду преодолевать трудности по мере поступления, как советовал Эдвин Мозес по И-эс-пи-эн[31]. Он так объяснял свой жизненный принцип: следует думать только об очередном препятствии и никогда о финишной ленточке.

Для меня финишной ленточкой являлось счастливое избавление от Уинстона. А потом полная расплата с Васкесом: теперь сто тысяч не казались мне чрезмерной ценой. Пусть я дочиста выберу фонд Анны – все равно недорого, если вспомнить, что только что произошло.

Кассир-контролер мурлыкала под нос «Мне хорошо» Джеймса Брауна. «Интересно, что она скажет, унюхав запах в машине, хоть на миг взглянув на моего спутника», – подумал я и приготовил деньги. А она обслуживала вереницу машин передо мной в четком ритме: рука туда, рука сюда, деньги ей, сдача водителю. Как в идиотских танцах шестидесятых – свим или манки. Но когда я подкатил к будке, она попросила минуту подождать и принялась пересчитывать в кассе купюры. Деньги так и остались в моей потной ладони.

Я сходил с ума. Стал бояться, как бы меня не засек другой кассир-контролер – тот, что был справа, а значит, ближе к мертвецу. «Есть ли у кассиров оружие?» – гадал я. Хотя какая мне была разница? Ведь они имели радио. Стоило им связаться с ближайшим на дороге полицейским участком, и мне конец.

Но вот, успев промурлыкать половину песенки Стива Уандера 1965 года, кассир приняла у меня плату.

Я вздохнул – разумеется, не полной грудью, отвернувшись к окну, потому что вонь обволакивала меня, словно пар. Уинстон был вторым мертвецом, которого я видел в жизни. Первым был друг семьи, умерший от рака. Я присутствовал на его похоронах. Мне исполнилось тогда четырнадцать лет. Я стоял и смотрел на носки своих ботинок. И лишь однажды взглянул ему в лицо, которое показалось мне до странности счастливым. С Уинстоном все обстояло иначе: рот полуоткрыт, глаза зажмурены. Он будто жаловался мне на судьбу.

«Это я его убил», – в который раз подумал я.

Измена жене, обман и, наконец, убийство. А ведь совсем недавно я был славным малым. Трудновато узнать того Чарлза в человеке, который сейчас вез мертвое тело на свалку. Трудновато принять. Но только бы переправить Уинстона на свалку и не попасться полиции. Только бы избавиться от трупа и залитой кровью машины. Только бы отдать Васкесу сто тысяч и пусть убирается…

Надо решать проблемы по мере поступления.

Сначала необходимо найти дорогу на свалку. Она где-то здесь, поблизости: к отвратительному запаху в машине стал примешиваться другой, почти невыносимый.

Я нашел съезд на свалку – по крайней мере, решил, что это он, потому что следующий выводил на Гоуталс-бридж. Я свернул на двухполосную дорогу без фонарей. На вираже Уинстон навалился на дверцу.

Ехал примерно пять минут, за это время мне не попалось ни одной встречной машины. Наверное, решил я, здесь ходят одни мусоровозы, по вечерам не работают.

Я щурился в темноте, стараясь найти ворота свалки. Тащился еле-еле, чтобы не проехать мимо, не пропустить.

Вот они. Прямо перед капотом. Забор из колючей проволоки, две створки и будка охранника. От одного их вида я готов был заплакать от радости, завопить от возбуждения или, по крайней мере, вздохнуть с облегчением. Но не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Ворота оказались крепко-накрепко запертыми. А как иначе? Это же городская собственность, а не пустырь, где любой может избавиться от трупа.

Я вылез из салона и поперхнулся. Вокруг воняло сильнее, намного хуже, чем в машине. Словно сам воздух был неким мусором, словно сюда вместе с отбросами свезли все самые отвратительные запахи Нью-Йорка. Свалка мусора и вони. А над ней чайки, жрущие что ни попадя и требующие еще и еще. Крысы с крыльями – кажется, так их называют? Теперь я понимал почему.

Рядом со мной опустилась целая стая. Птицы грозно взмахивали крыльями и хрипло кричали, будто я посягал на их еду. Острые желтые клювы целили в меня, и мне почудилось, будто чайки видят на мне кровь Уинстона. Я поежился, подумав, что они, как стервятники, чуют мертвых и умирающих.

Я задыхался в кольце злобных чаек и невыносимой вони и, чтобы напугать птиц, стал хлопать в ладоши. Но лишь еще сильнее испугался сам. Чайки не двинулись с места. Только две или три забили крыльями и приподнялись на пару дюймов. А я ретировался к машине и принялся глазеть на недоступные ворота.

Потом развернул машину и поехал по извилистой дорожке, внимательно оглядывая забор в надежде найти какую-нибудь лазейку.

– Ну же, преподнеси мне сюрприз, – попросил я вслух у судьбы. В последнее время жизнь меня так затюкала, что я вправе был рассчитывать на удачу. Пусть хотя бы на одну. Хотя бы в этой клоаке на Стейтен-Айленде, куда сбрасывалось догнивать все, что отжило свой век.

И вот на правом повороте фары выхватили из темноты дыру в заборе – достаточно большую, чтобы сквозь нее пролез человек. Даже если этот человек тащит за собой мертвеца.

«А ведь у него где-то есть мать», – подумал я и представил типичную пригородную мамашу. Я не знал, где вырос Уинстон, так что его мать могла обретаться не в пригороде, но я решил, что именно там. Разведенная, наверное, разочарованная, но по-прежнему гордящаяся сыном, у которого средний балл 3,7. Гордость, испытанная годами, – ведь потом ее сынок пристрастился к наркотикам, стал их продавать и в итоге угодил в тюрьму. Но разве он не встал на путь истинный? Разве не устроился на работу? Пусть он всего лишь разносил почту, но нормального человека долго не держат на низкой должности. Тем более с таким баллом. Не успели бы оглянуться, как стал бы руководителем компании, – очень даже возможно. И такой добросердечный – нравился всем без исключения. И никогда не забывал посылать матери ко дню рождения поздравительную открытку. У нее до сих пор стоит на камине кособокая глиняная пепельница, которую он сам слепил и подарил ей, когда учился во втором классе. Мамаша Уинстона. В этом году она не получит поздравительной открытки. И в последующие годы тоже.

Теперь я жалел, что не расспрашивал Уинстона о его жизни. Так ничего и не узнал: как он живет, есть ли у него мать, которая ждет поздравительной открытки к Рождеству, есть ли девушка, которая уже злится, потому что он невесть куда запропастился на весь вечер. Брат, сестра или любимый дядя? Я говорил с ним только про бейсбол и тюрьму. А потом вынудил сделать нечто такое, из-за чего его убили.

Я затормозил напротив секции с разорванной сеткой и несколько минут посидел за рулем, желая убедиться, что поблизости никого нет. Да-да, определенно, я был один – и на этой свалке, и во Вселенной. «Диана», – прошептал я, но жена не откликнулась. Она знала того Чарлза, что с девяти до пяти был рекламщиком, а не того, что изменил ей и стал соучастником убийства.

Я вылез из машины, обошел капот, открыл дверцу и подождал, пока Уинстон вывалится на землю. Я старался думать о нем, как о трупе, то есть о предмете, каковым он и являлся, ибо душа его отлетела. Так мне было легче.

Взяв труп за руки, я потащил его. И тут же понял, выражение «мертвый груз». Мертвый груз – предмет, который перемещается лишь под воздействием могучей силы. Я к таковой, очевидно, не принадлежал. Я был способен сдвинуть труп с места на два-три дюйма за раз. Не больше. Казалось, он сопротивляется – выдирает мне руки, вывертывает кисти. В таком темпе до забора можно было добраться к рассвету. К тому времени, как нагрянет орава мусорщиков и сдаст меня полиции. «Вот этот, – заявят они, – тащил мертвеца на свалку».

Но все-таки потихоньку-полегоньку я продвигался вперед. Мне удалось выработать своеобразный ритм: мощный рывок – и отдых, чтобы перевести дыхание, потрясти руками и собраться для нового рывка. И я достиг забора без сердечного приступа и – что не менее важно – задолго до зари: светящиеся цифры на моих часах «Мовадо» показывали половину первого. Эти часы мне подарила Диана на сорок вторую годовщину рождения. «А ведь она, поди, волнуется, не представляя, куда я подевался», – подумал я. Жена всегда волновалась в подобных случаях и делала это с большей истовостью, чем все остальные, кого я знал.

Я выудил из кармана сотовый, откинул дрожащим пальцем крышку и нажал двойку – код моего дома. А единицей я закодировал телефон доктора Барона.

– Алло? – Диана была явно расстроена.

– Привет, дорогая, я не хотел, чтобы ты беспокоилась. Пришлось задержаться дольше, чем я думал.

– Ты все еще на работе?

– Да.

– А почему звонишь по сотовому?

Кстати, действительно, почему?

– Сам не знаю. Спустился вниз выпить кофе и вдруг понял, как поздно.

– Хорошо-хорошо. Ты еще долго?

Интересный вопрос.

– Час, может быть… Утром нам надо представить этот идиотский аспириновый ролик.

Я сам удивился, до чего насобачился врать, до чего легко веду непринужденный разговор – «придется задержаться допоздна, дорогая» – в то время, как рядом лежит труп, половина черепа которого снесена.

– Не заработайся, милый, – проговорила Диана.

– Ни в коем случае, – отозвался я. – Я тебя люблю, Диана.

Назвать ее по имени означало взмыть чуть не на вершину любви. Слова же «я тебя люблю» были сродни банальному «до свидания», разве что немного теплее.

– Я тебя тоже люблю, – ответила Диана, и я знал, что так и есть.

Положив телефон в карман, я просунул ногу в дыру и стал пропихивать тело на свалку.

Вонь усилилась – это трудно вообразить, но так и произошло. Вне забора я обонял этот смрад, за ним – впитывал и переваривал запах за запахом. У меня начало выворачивать наизнанку желудок.

Я потащил труп дальше, на свалку – к границе горо-подобной кучи мусора. С близкого расстояния куча казалась храмом Солнца, который я видел в Мехико, когда давным-давно путешествовал с Дианой. Это было еще до Анны, и мы проводили каждое утро, осматривая достопримечательности и топя наши жизни в текиле. Много любви и пьяной дремы.

А что теперь?

Теперь я тащил труп на свалку. Волок жертву к подножию храма мусорного бога.

Посмотрел на свои руки – те самые, что некогда обнимали Диану, кололи инсулин Анне, ласкали каждый дюйм тела Лусинды, а теперь при лунном свете рыли могилу.

Я принялся копать, отбрасывал полные пригоршни мусора: острые жестянки и кости, хрящи и жир, липнущие к пальцам, картонки и тряпки.

И если сначала пытался оставаться бесстрастным, то потом начал воспринимать процесс, как религиозный обряд, ибо от него зависели моя душа, моя жизнь. Происходила материализация событий нынешнего вечера. Только запахи, только руки, только труп. Я полностью сосредоточился на процессе копки: на изъятии предметов в таком-то месте, в таком-то объеме.

Я был уже по плечи в мусоре, я сам превращался в мусор.

Издалека донеслись какие-то звуки. «Наверное, гроза», – подумал я, но не понял, ко мне она идет или от меня. А может, это была и не гроза. Звуки не дотягивали по силе до раскатов грома. И насколько я мог судить, небо оставалось безоблачным. Снова раздались звуки, и на этот раз я насторожился. И наконец сообразил, что это такое. А догадавшись, живо вообразил черные заостренные уши, задранный хвост и острые белые клыки, с которых капает слюна.

Собака со свалки – призрак из моих ночных кошмаров.

Я заработал быстрее, словно превратился в пса, откапывающего кость. И с каждой минутой все явственнее слышал лай и рык, они плыли над кучами мусора и надо мной, а мой запах устремился им навстречу.

Решив, что яма достаточно глубокая, я встал и передохнул, готовясь к последнему физическому испытанию этой ночи.

Внезапно, панически вопя, в небо взметнулась птичья стая. Я оглянулся и увидел два горящих глаза.

Стандартные описания признаков соответствуют действительности. У меня похолодело в животе и пробежал мороз по коже. Все до единого волоски на шее встали дыбом. А грудь заходила ходуном.

Глаза приближались, и вместе с ними рвавший остатки моих нервов звук. Не лай, нет – низкий непрерывный рык. Этот рык ясно говорил: мне здесь не рады.

Я попятился. Шажок за шажком. А собака – я не мог различить ее породы, предположим, ретривер – все наступала.

Я развернулся и побежал. Может, не стоило этого делать. Может, разумнее было замереть, устремив в животное решительный взор. Нельзя показывать собакам, что боишься, – эту древнюю мудрость внушают каждому с детства. Собака бесится, если чувствует страх, кровь бросается ей в голову и будит плотоядные инстинкты.

И я щедро предоставил псу мясо.

Потребовалось несколько минут – домчаться до забора, пролезть сквозь дыру, подбежать к машине, – чтобы понять: собака за мной не гонится.

А затем я услышал это. Скрежет зубов, треск разрываемой плоти и сладострастное, утробное урчание.

Собака пожирала Уинстона.

Сошедший с рельсов. 25

Оставалось разделаться с «сейблом».

Машина была взята напрокат в «Долларе»[32] по одному из четырех водительских удостоверений, лежавших в тощем бумажнике Уинстона.

«Ксиву купить – плевое дело», – признался мне как-то Уинстон. В молодости, когда я был полон идеализма, мне казалось, что приобретение удостоверения личности – настоящий ритуал. А Уинстон воровал или покупал корочки на всякий случай.

Например, на тот, если попросят с кем-нибудь разобраться.

Теперь мне предстояло избавиться от машины.

Позаботиться о ней, так сказать. Катя по темному шоссе в сторону Уэстерн-авеню, я проигрывал в голове запись собачьей трапезы – нажимал на кнопку перемотки и внимал снова и снова. Но, прислушиваясь к какофонии пира, легко пропустить дорожные указатели. И я очутился в той части Стейтен-Айленда, о которой вообще не подозревал. Фермерские земли: вспаханные поля, а вдали – клянусь, не поверите – силосная яма! Какие-то две мили от огромного перенаселенного города – и я в штате Канзас.

Однако не все грехи городской жизни миновали этот райский уголок. Я проехал огромное кладбище автомобилей. Вернее, водопой. Разбитые машины столпились вокруг грязного пруда, а некоторые даже погрузились в воду. Разве здесь можно заметить лишний остов?

Я осторожно съехал с дороги и подвел «сейбл» почти к самой кромке воды. В последний раз осмотрел машину и, стараясь не задеть кусочки мозга, открыл перчаточник. И обнаружил сюрприз – пистолет Уинстона. Не успевший защитить его от другого оружия. Я сунул пистолет в карман, поставил переключатель передач в нейтральное положение, выбрался из «сейбла» и несильно толкнул его вперед. Машина тихонько скользнула в пруд и упокоилась в нем.

Я не особенно религиозен. Тем не менее несколько минут я постоял на берегу и что-то побормотал – в память об Уинстоне.

А потом пошел прочь.

Как же мне выбраться отсюда? Главное – попасть в город. Там Чарлз Шайн мог ехать домой, как всякий задержавшийся на работе человек.

Вот и автозаправка. В едва освещенном магазине маячил продавец-индиец. Я обогнул стекляшку сзади и обнаружил уборную.

Сортиры на автозаправках похожи на нужники в Чайнатауне, а те, в свою очередь, – на выгребные ямы в Калькутте, как я их себе представляю. Туалетная бумага отсутствовала, треснувшее зеркало искажало отображение, грязная раковина вызывала брезгливость. Но мне нужно было привести себя в порядок. Предстояло ехать в автобусе или на поезде, а от меня несло, словно от мусорного бака.

Из крана непрерывно текла вода. В мыльнице лежал желтый обмыленный кусочек. Я вымыл руки, подставил под струю лицо и, хотя в помещении было холодно – при каждом выдохе у меня изо рта вырывался пар, – снял рубашку. Потер грудь и под мышками. Купание шлюхи – кажется, так это называется. А я в последнее время и был настоящей шлюхой – проституировал всем, во что когда-то верил.

Я оделся, застегнул на молнию куртку, вышел на улицу и отправился в путь.

Сам определил направление – не хотел спрашивать заправщика. Он бы непременно запомнил белого, завернувшего на колонку без машины.

Через полчаса я набрел на автобусную остановку. А еще через полчаса прибыл пустой автобус, и мне посчастливилось в него сесть. Он шел в Бруклин, и я рассчитывал оказаться поблизости от станции подземки.

Я ехал домой. На Манхэттен.

* * *

Родные пенаты.

Вот что я оценил, отработав ночным могильщиком. Четыре крепкие стены, обшитые чистой желтой дранкой, и черная крыша с одной массивной трубой посередине. Агент по продаже недвижимости назвал сие строение колониальным – внутри его круга ничего не могло произойти. А снаружи, конечно, все, что угодно.

Я прибыл на такси и проник в дом с черного хода, постаравшись открыть и закрыть дверь как можно тише. Но все-таки разбудил Диану: она вышла из спальни в коридор. Я снова совершил набег на туалет, который был намного приятнее предыдущего. И безусловно, чище. На крючках висели пушистые желтые полотенца, над унитазом красовалась иллюстрация с картины Дега, кажется «Купальщицы».

Я разделся до трусов, хорошенько намылил губку, обтерся сверху донизу, ополоснулся и насухо вытерся. Вроде помогло – я стал пахнуть вполне прилично. Затем переложил пистолет из кармана брюк в портфель и поднялся в спальню.

– Отмылся, – констатировала Диана.

Естественно, она слышала, как бежала вода из крана и унюхала мыло. С какой стати задержавшийся на работе муж моется с такой тщательностью прежде, чем завалиться в постель? Вот о чем она хотела бы меня спросить. И я бы ей ответил.

«Не глупи, Диана, – сказал бы я ей. – Я не был сегодня с другой женщиной (читай, Лусиндой). Я прятал труп. Хоронил отличного парня, которого нанял, чтобы избавиться от шантажиста, а тот меня достает, поскольку несколько дней назад я был с другой женщиной. Ясно?»

– На работе запарка, – пожаловался я. – Некогда душ принять.

– У-гу, – пробурчала Диана.

Возможно, она что-то и заподозрила. Не исключено, что мое поведение в последнее время вызывало у нее подозрения, но к двум часам ночи она слишком устала. Ждала меня до полуночи и теперь не имела сил скандалить.

– Спокойной ночи, дорогая, – пожелал я и поцеловал ее.

Что-то молочное и теплое.

Дом.

* * *

Ночью я увидел сон и, пробудившись, сумел его восстановить.

Я навещал кого-то в больнице. Со мной были цветы, коробка конфет, и я ждал в приемной, когда меня пропустят в палату. Но к кому я пришел? Личность больного во сне менялась. Сначала казалось, что это теща, потом – дочь. Анну опутывали разные трубки, и она едва узнала меня. Я потребовал в палату врача. Но когда снова обернулся к кровати, там лежала в коме Диана. Диана! Дальше я звал врача, хотя он был рядом. Доктор Барон объяснял мне, что у них нет медика. «Неоткуда взять, никак невозможно!»

Мои крики возымели действие: врач появился. Однако и его обличье менялось. Сначала это был Элиот, мой босс, потом вроде бы сосед Джо и наконец – Васкес. Да, именно он – я хорошо запомнил его лицо в приемном покое. То равнодушное, то злорадное, то глухое к моим мольбам. Диана умирала, а Васкес-врач ничего не делал, чтобы ей помочь. Абсолютно ничего.

* * *

Наутро, после того как Диана отправилась на работу, а Анна в школу, я наведался к ящику с папками – очередной тайный визит в фонд Анны.

Сошедший с рельсов. 26

В то утро я не читал в электричке спортивные страницы – не интересовался прискорбным поражением «Джаинте», подписанием очередного платинового контракта «Янки» и вечными поисками защитника «Никербокерс».

Я просматривал газеты по-иудейски (то есть начиная с последней страницы), как и окружавшие меня граждане: нагнетание обстановки на Ближнем Востоке, приближающиеся выборы в конгресс, тенденции колебания индекса НАСДАК. И конечно, всплеск преступности в городе.

Я послушал дома криминальные новости по радио и порадовался, что диктор и словом не обмолвился о чем-то, похожем на мое ночное приключение, – он поведал об убийстве в Нью-Йорке женщины. То ли француженки. То ли итальянки. Словом, туристки.

И в рубрике «Метро» газеты «Таймс» не было сообщений о жертвах мужского пола. И в местной газете Лонг-Айленда. Впрочем, если труп обнаружили на рассвете, сообщение просто не успело попасть в утренние выпуски.

Но мы живем в новую эпоху, и первое, что я сделал, придя на работу, – влез в Интернет.

Нашел сетевые версии двух крупных газет. Тоже никакого упоминания об убийстве мужчины.