Современная электронная библиотека ModernLib.Net

100 великих спортсменов

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Шугар Берт Рэндолф / 100 великих спортсменов - Чтение (стр. 12)
Автор: Шугар Берт Рэндолф
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Это сочетание силы, скорости и мощи впервые выкатило на лед НХЛ в матче открытия сезона 1957/58 года едва начинавшим бриться восемнадцатилетним парнишкой. Однако уже к этому времени Бобби Халл мог сказать, что играет в хоккей всю свою жизнь, – во всяком случае с тех пор, когда отец привязал к его ногам самую маленькую пару коньков – под стать росту. Начало хоккея он изучал, играя на замерзшем пруду перед фермой отца, расположенной в окрестности, которую составители карт именуют Пойнт-Энн, Онтарио, а потом вступил в организованный хоккей, играя сперва за «Пи Ви», а потом среди юниоров. И когда он играл среди юниоров, его золотые возможности оказались замеченными тренером Руди Пайлоузом, выделившим молодца и рекомендовавшего его в «Чикаго Блэк Хоукс». Оказавшись в их тренировочном лагере осенью 1957-го, Халл продемонстрировал свой потенциал, забросив два гола в своем первом выставочном матче против «Нью-Йорк Рейнджерс», и в итоге стал самым молодым из игроков, когда-либо попадавших в команду «Блэк Хоукс». Об этом решении команда и ее болельщики никогда не пожалели.

Играя центром нападения в «Блэк Хоукс», Халл забросил 31 шайбу за свои первые два сезона. А потом в плей-офф 1959 года, когда получил травму один из крайних «Блэк Хоукс», Пайлоуз, теперь ставший тренером команды, перевел Халла из центра на его место. Халл сразу же оценил внесенные в сценарий изменения. «Я почувствовал себя как дома, потому что теперь мне не приходилось столько обороняться. У меня появилось время для атаки».

Освободившись от, так сказать, сковывавших его пут, Халл смог переключить свое внимание с зубодробительных обязанностей оборонца на много более приятное дело снайпера. Он буквально расцвел в новой роли. Подхватив шайбу концом клюшки, два-три раза шевельнув коньками, он уже летел по льду, являя собой воплощенный поток энергии, наконец нашедшей себе выход. Мгновение спустя он оказывался на противоположной половине поля, отмеряя коньками доли секунды по льду, а потом выпаливал шайбу с расстояния шестидесяти футов, забрасывая ее невесть откуда в ворота. Его пушечные броски, которых боялись все в НХЛ, описывал такой авторитет, как игравший за Монреаль Бум-бум Джеффрион, называвший их «самыми сильными на моей памяти».

Скоро голы Халла сделались привычными. С 39 шайбами он стал первым в лиге в 1959/60 года. В 1961/62 году он забросил 50 шайб, третьим за Морисом Ришаром и Горди Хоу среди тех, кто добился подобного достижения. Четыре сезона спустя он забросил уже 54 шайбы, пять сезонов спустя – 52 и семь сезонов спустя – 58, каждый раз побивая собственный рекорд и делаясь неким хоккейным подобием Бейба Рата.

А еще он маневрировал, пробиваясь сквозь и мимо защитников, объезжая их, пролетая над ними, тщетно пытавшимися преградить путь этому цирковому силачу к новому голу. Излучая энергию, он был способен прихватить с собой на широкой спине словно пианино защитника, одновременно забивая движением руки новый гол. Преграждать путь рвущемуся к воротам Халлу было все равно что становиться на рельсах перед товарным составом – столь же небезопасно, да и напрасно.

Наконец отыграв пятнадцать лет и забив 604 гола, человек, некогда признававшийся: «Я просто люблю забивать голы. Ради этого я и играю в хоккей… ради того, чтобы забивать», решил, что с него довольно. Прежний огонь в его ногах давно превратился в тупую боль, и, устав от битв за контракты с «Блэк Хоукс», Халл решил собрать свои хоккейные клюшки и отправиться домой.

Тем не менее на пути в отставку с Халлом произошел забавный факт. Во всяком случае, он казался забавным с точки зрения давно укрепившейся Национальной хоккейной лиги. Им стало образование лиги-соперницы, Всемирной хоккейной ассоциации, каковая идея расцвела полным цветом в голове Гэри Дэвидсона, уже даровавшего миру подобия Американской баскетбольной ассоциации и Мировой футбольной лиги. Однако ВХА быстро утерло коллективный нос общей физиономии НХЛ, предложив Халлу контракт на 2 миллиона 750 тысяч долларов, полагаясь на его репутацию, умение забивать и неиссякающую силу.

И «Золотая ракета» обменял свои золотые таланты на мешок с золотом, сменив черно-красный свитер «Блэк Хоукс» на должность играющего тренера только что созданного в ВХА клуба из Виннипега, уместным образом названного «Джетс» – «Ракеты». Новая перемена сценария пошла на пользу Халлу, который бросал, щелкал и переправлял шайбу в ворота, насовав туда еще 508 этих округлых предметов и сделавшись вторым по общей результативности игроком в истории хоккея.

Покинув хоккейную площадку после двадцати двух лет пребывания на ней, сточив клюшку бесчисленными бросками, Бобби Халл оставил о себе прочную память как об одной из хоккейных сверхзвезд – как один из наиболее грозных снайперов, мастеров броска и просто как колоритная личность, одним своим присутствием на поле привлекавшая зрителей на трибуны. И место его – среди сильнейших спортсменов всех времен.

ДЖУЛИУС ИРВИНГ

(родился в 1950 г.)

Это случилось, и случилось на чрезвычайном военном совете, именуемом играми «Всех Звезд» НБА и АБА на втором – и последнем – из этих маленьких междусобойчиков всем известной и почтенной Национальной баскетбольной ассоциации и тощей самозванки, Американской баскетбольной ассоциации, проведенном в нью-йоркском Колизее Нассау ради блага нью-йоркских журналистов. И самих звезд, воспользовавшихся этим поводом, чтобы еще раз показать себя лицом, а не качать права.

Но никто не блеснул там талантом в большей мере, чем нью-йоркский игрок Джулиус Ирвинг, известный знатокам и ценителям игры под именем «Доктор Дж.». Захваченный высоким порывом, Ирвинг в тот вечер поверг и прессу, и зрителей в полное оцепенение своими воздушными полетами. Он то взмывал в воздух, словно воздушный шар, чтобы подхватить отскочивший мяч, то летел за мячом по площадке, словно бы не прикасаясь к паркету ногами, – и везде и повсюду ошеломлял своими прыжками.

Один из таких моментов лег в основу легенды о «Докторе Дж.». Этот волшебный момент произошел, когда Ирвинг подхватил мяч после неудачного броска Конни Хоукинса, провел его вдоль всей площадки – как говорят, от лицевой линии до лицевой линии, устремился к корзине, взмыл над землей и через голову Хоукинса, обладателя права собственности на подобные броски, движением массивной ладони послал мяч в корзину, прежде чем покориться наконец гравитации. Он не обыграл визави, он воспарил над ним. И все, кто видел это мгновение, замерли от восторга.

К этому времени Ирвинг летал над паркетом уже несколько лет, используя площадку не столько в качестве игровой, сколько в качестве стартовой. Худо было только то, что таланты его все это время оставались скрытыми, сперва в Университете штата Массачусетс, а потом под красно-бело-синей емкой корзиной под названием АБА.

Молодой Джулиус, тогда называвшийся младшим, начал свою карьеру в высшей школе Рузвельта в Хэмпстеде на Лонг-Айленде, где невзирая на свои способности, он играл немного до старшего курса. Этот худощавый нападающий ростом в 192 см составлял, можно сказать, всю команду Лонг-Айленда. Не слишком высоко оцененный, он выбрал Университет штата Массачусетс, потому что, как сказал он сам, «я намеревался развиваться атлетически, и мне было необходимо время для этого». И он действительно развивался, не только прибавив за время обучения в колледже три с половиной дюйма роста, но и набирая в среднем 26 очков и 20 подборов за игру.

Кроме того, в Массачусетском университете он приобрел еще и прозвище. Ярлык навесил однокашник Ирвинга, некто Леон Сондерс. Похоже, что Сондерс, не обладая баскетбольным талантом Ирвинга, был наделен особым дарованием – любовью к спорам и препирательствам. Во время тренировочных игр, проводившихся без судей, Сондерс замечал фолы, называл их, немедленно вступая в спор, чтобы доказать свою правоту. Обычно словесная победа оставалась на его стороне. «Я звал его "Профессором", – вспоминал Ирвинг многие годы спустя, – потому что он всегда рвался в спор. В свой черед он называл меня "Доктором Дж.". Мы вместе ходили в колледж, и он звал меня так и в аудиториях и в общежитии. Прозвище прилипло».

Ирвингу это имя понравилось настолько, что на второй год своего пребывания в Массачусетском университете он прихватил его с собой на знаменитый «Турнир Рюккер» в Гарлеме. Когда размашистые, как у ветряной мельницы, движения рук и отрицающие всякую гравитацию парения уже смутили публику и комментатор уже был готов назвать его кем угодно – начиная от «Гудини» и кончая «чернокожим Моисеем», Ирвинг подошел к нему и негромко проговорил: «У меня уже есть прозвище… Зовите меня "Доктором"». И с того самого мгновения он стал «Доктором», а иногда и «Доктором Дж.».

Но на «Рюккер-турнире» произошло не только это. Все эти умопомрачительные подвиги привлекли внимание не только комментатора, но и деятелей новой профессиональной лиги, Американской баскетбольной ассоциации, которая предложила ему четырехлетний контракт на сумму 500000 долларов в составе команды «Вирджиния Сквайрс».

И два сезона, играя перед редкими болельщиками и еще более редкими журналистами, Ирвинг приносил свои дарования в жертву на алтаре анонимности. Наконец «Сквайры» потонули в море красных чернил[36], которое не заставил бы расступиться и сам Моисей, и команде, чтобы выжить, пришлось продать своего ведущего игрока – и самого меткого снайпера лиги – в «Нью-Йорк Нетс».

И с этого мгновения он засиял, как и положено афроамериканской звезде, блистая артистизмом, вполне заслуживавшим внимания нью-йоркских журналистов, тщетно рывшихся в словарях в поисках подходящих для него эпитетов. Теперь спортсмен, известный под именем «Доктора Дж.», творил свои чудеса, обманывая зрение публики своими полетами, облик его начал приобретать эпические пропорции, к которым вполне подходили слова «волшебный» и «захватывающий дух».

А потом, после третьего сезона, проведенного им в составе «Нетс», НБА и АБА завершили свой спор и баскетбольную войну, а НБА приняла четыре команды АБА в свою лигу на сезон 1976/77 года. Многие полагали, что причиной внезапного примирения стали не эти четыре команды, а один человек: Джулиус Ирвинг.

Но еще до того как «Нетс», одна из четырех команд, взятых в НБА, сыграла свою первую игру в новой компании, Джулиус Ирвинг ушел из нее в результате пересмотра контракта.

Генеральный менеджер «Филадельфии 76» Пат Вильямс вспомнил о том, как он услыхал об освободившемся Ирвинге и позвонил владельцу «Шестых». «У меня великие новости, – сказал он. – У нас есть шанс получить Джулиуса Ирвинга». – «Отлично, – ответил владелец. – Но кто такой этот Джулиус Ирвинг?» Вильямс, никогда не ограничивавшийся строчными буквами, когда можно было использовать заглавные, пояснил: «Это Бейб Рат баскетбола, вот так».

И в известном смысле так оно и было. Джулиус Ирвинг во всем был таким же актером, каким был Рат, толпы народа сходились, чтобы посмотреть на его представления, надеясь оказаться зрителями его театра, надеясь увидеть, как он сотворит что-нибудь удивительное, создаст тот незабываемый момент, который они смогут навсегда занести в книги своих воспоминаний.

Ирвинг не разочаровывал, превращая каждую игру в представление, а иногда и в высокую драму. Постоянно открывая окошко физической невероятности, он то и дело ухитрялся на какой-то короткий момент отменить Закон Ньютона, чтобы совершить очередную прогулку по небу; или же, полагая, что всякий фокус заслуживает хорошего продолжения, он умел прервать свой полет в высшей точке, как если бы попал в воздушную яму и отклонился от задуманного маршрута; или пронестись по всей площадке, словно бы поддерживаемый какой-то неземной силой. Глядя на него, ты всегда видел в нем инстинктивного художника, способного влететь следом за тобой во вращающуюся дверь и вылететь из нее первым.

Одиннадцать сезонов «Доктор Дж.» творил свои зажигательные чудеса перед сотнями тысяч болельщиков, не знавших, что человек способен летать, пока не увидели это собственными глазами. И когда он наконец вышел в отставку – после сезона 1989 года, третьим игроком по результативности в истории баскетбола и с имиджем самого вдохновенного игрока своего поколения – сильный человек с низким баритоном и многозначительной манерой выражаться, только он мог описать свой игровой стиль такими словами: «Летать легко, надо только уметь это делать».

О. ДЖ. СИМПСОН

(родился в 1947 г.)

Орентал Джеймс Симпсон – имя которого экономящие на заголовках журналисты сократили до короткого О-Джи, обладал стилем столь же уникальным, как и стиль всякого прочего гения-творца, вне зависимости от того, где он нашел свое воплощение – на бумаге или на спортивной площадке. И стиль этот, красноречивый и элегантный, давался ему, казалось, безо всяких осознанных усилий. А воплощался он в могучих рывках, менявших свое направление почти моментально, обманывая тем самым противостоявших ему защитников. Или в текучих пробежках, когда он метался по полю как заяц, словно бы разведывая пути для торопливо отступавших соперников. И даже в манере смачно атаковать противостоявшую ему шеренгу так, как наносил бы удар Демпси. Но какую бы форму ни приобретали его способности, на всякой пробежке О-Джи как бы было написано видишь меня, попробуй останови.

Свою карьеру Орентал Джеймс начал без особых церемоний в сан-францисской средней школе «Галилей» – в качестве 180-сантиметрового и 73-килограммового таклера[37], передвигавшегося на столь тоненьких ножках – результат детской схватки с рахитом, что их называли «карандашами». На старшем курсе этот прогрессировавший талант уже входил в сборную города в качестве бегающего защитника. Однако если по успехам на гридироне (футбольном поле) его можно было считать чистым золотом, за партой он был очень далек от подобных высот, и ни один из четырехлетних колледжей не хотел – да и не мог – принять на себя такую обузу. Поэтому, оставшись за дверями всех крупных колледжей, Симпсон поступил в городской колледж Сан-Франциско, где уже на первом году добился ошеломляющих учебных успехов, совершив 26 заносов и имея в среднем 9,9 ярда за пробежку.

Теперь Симпсон захотел перейти в Университет Южной Калифорнии и заняться вплотную рекордами бывшего обладателя «Приза Хисмана»[38] Майка Гаретта. К несчастью, этот университет не испытывал к Симпсону никакого ответного чувства – так полагала приемная комиссия этого учебного заведения. Во всяком случае до того, как он обзаведется более вескими рекомендациями. И в итоге, отвергнув предложения, сделанные университетами Аризоны, Фресно и Юты, Симпсон вернулся в городской колледж, где в том году совершил 28 заносов.

Ну а потом, располагая приглашениями уже от Университета Калифорнии и Университета Южной Калифорнии, буквально за несколько дней до начала весеннего семестра 1967 года Симпсон наконец предпочел Калифорнии Калифорнию Южную, поскольку, как сказал он одному репортеру: «Именно этого я на самом деле и хотел».

Парень, которого теперь называли О-Джи, пришел в УЮК не для того, чтобы стать звездой, он уже был ею. Но при всем этом у него было мало времени, чтобы блеснуть – во всяком случае на футбольном поле. Ибо Симпсон пропустил большую часть предсезонной футбольной подготовки, занявшись состязаниями во втором своем любимом деле, легкой атлетике, где он пробежал сто ярдов за 9,4 секунды и помог команде УЮК установить мировой рекорд в эстафете на 440 ярдов.

А осенью О-Джи продолжил свой рекордный бег за Южную Калифорнию, на сей раз с мячом, а не эстафетной палочкой в руках. И с самого первого его выступления в футболе, давшем 15-ярдовую пробежку и пас в матче против Вашингтонского университета, до двух заносов в матче за «Розовую Чашу» 1968 года, легенда об О-Джи продолжала крепнуть.

Но хотя блестящие пробежки превращались в его призвание, та, которую он совершил на первом году в форме «Троянцев», наилучшим образом определяет гения О-Джи, характеризуя его как величайшего университетского раннера после Реда Гренджа. Она произошла вполне уместным образом в игре против соседа и соперника по Тихоокеанской прибрежной конференции, команды УКЛА, в которой решалось, кто станет чемпионом и отправится за «Розовой Чашей», если не упоминать и про мифический титул чемпиона страны. Перед 90772 болельщиками и национальной телеаудиторией, при счете 20:14 в пользу УКЛА, О-Джи принял мяч на своей 36-ярдовой линии и одним шагом проскочил в дыру мимо левого таклера. А потом движением, которое стоило бы поместить в музей современного искусства, резко повернул назад через боковые линии, на середине полета вновь повернул обратно, еще раз вильнул поперек поля, оставив позади себя хвост из таклеров УКЛА, которые вдруг застыли на месте, словно лишившиеся ветра парусники, провожая глазами исчезающего за горизонтом игрока под номером 32. Один из журналистов сопроводил этот подвиг следующим комментарием: «Пережитый нами восторг останется в памяти людей, пока будет жив хотя бы один человек, видевший эту пробежку».

Она принесла УЮК не только победу со счетом 21:20, но и победу в первенстве конференции и национальном чемпионате. Если бы существовало всеобщее голосование, оно принесло бы О-Джи и «Приз Хисмана». Однако присуждающие этот трофей специалисты по неразумию своему, процитировав какого-то из подобных себе мудрецов, решили, что О-Джи, будучи юниором, «способен проделать это и на следующий год», пренебрегли его талантами и достижениями, отдав предпочтение Гэри Бебану из УКЛА, установившему в тот год три рекорда.

На следующий год Симпсон проявил себя еще более выдающимся образом. Действуя в качестве чистильщика в игровых порядках УЮК, надежный Симпсон переносил мяч тридцать–сорок раз за игру. «А почему бы и нет? – брюзжал его тренер Джон Макки. – Он еще не член профсоюза. К тому же и мяч-то не очень тяжел». И в самом деле, ничто не могло отяготить Симпсона, и этот троянский ломовой конь таскал мяч сквозь ряды таклеров над и под ними, набрав рекордные для НКАА 1709 ярдов и 23 заноса. На сей раз выборщики Хисмана сумели признать то, что всяк уже знал и без них: то, что О-Джи Симпсон являлся величайшим университетским игроком в стране. Ну а для того чтобы возместить ему моральный ущерб, голосование признало его лучшим игроком десятилетия в студенческом футболе.

Осененный на поле нимбом спортивной святости, О-Джи окончил колледж как признанное профессиональными скаутами второе пришествие Гейла Сейерса и Джима Брауна в одном лице. Когда его личные характеристики обработали и вставили в компьютер, назначив свое число каждому из качеств: быстрота рефлексов, умственная бодрость, крепость, умение блокировать, защищаться, принимать пасы, скорость, личный характер и умение оценивать ситуацию – рейтинг его оказался равным 0,5, показателю, еще ни разу не достигавшемуся молодым, находящимся на драфте игроком. Поэтому не стоит удивляться что шедший первым в драфте клуб «Буффало Биллс», профессиональный футбольный клуб, обремененный спортивными горестями и нищий, выбрал О-Джи, воспользовавшись преимуществом своего положения.

Однако невзирая на то, что игра «Биллов» была настолько лишена блеска, что тысячи поклонников команды являли свое сочувствие к ней пустыми местами на стадионе, несмотря даже на то, что они только что заключили с О-Джи самый прибыльный для новичка контракт в истории профессионального футбола, первые три года своего пребывания в «Буффало» Симпсон просто исполнял обязанности полевого игрока, поскольку старший тренер команды Джон Раух самым невероятным образом строил свою атаку – какой бы она ни была – на игре в пас.

Но и выступая за команду, по словам журналиста Пита Акстельма, «ленивую, лишенную лидера, а также уверенности и дарования», Симпсон продолжал устраивать в рядовых играх отнюдь не рядовые представления. Его вольный стиль и почти инстинктивный гений вернул болельщиков сначала на обветшавший стадион Военного мемориала, а потом на новый «Рич-Стадион», самым уместным образом получивший прозвание «дом, который построил О-Джи».

Наконец после всего лишь восьмой победы «Биллов» за три года, при том, что О-Джи переносил мяч четырнадцать раз за игру, владелец команды Ральф Уилсон решил, что с него довольно. Он уволил Рауха, поставив на его место Лу Сабана, чтобы тот приготовил куриный салат из куриного помета, который тогда представляли собой «Биллы». Во время первого года своего пребывания у руля в 1972-м, Сабан обращался к услугам Симпсона в два раза чаще, чем в первые три года его пребывания в команде, и О-Джи отреагировал соответствующим образом, став первым в лиге по пробежкам с 1251 ярдом.

Сезон 1973 года полностью принадлежал О-Джи. Это был один из величайших годов в истории профессионального футбола, а может и всего спорта. На первой неделе он открыл сезон рекордным 250-ярдовым показателем. Его результаты возрастали от игры к игре: 103 ярда, 123, 171, 166, 55, 157, 79, 99, 120, 124, 137 и 219. Наконец после тринадцатой игры он отставал всего лишь на шестьдесят ярдов от принадлежавшего Джиму Брауну рекорда сезона, и все должно было решиться в последней игре сезона с «Нью-Йорк Джетс». Хотя термометр был весьма невысокого мнения о погоде и снежные хлопья кружили над стадионом, Симпсон носился, прыгал и отрывался, заработав 34 переноса и 200 ярдов, побив рекорд Брауна на 140 ярдов.

После игры была устроена пресс-конференция, чтобы нью-йоркские журналисты могли оценить О-Джи и его уникальное достижение. Но даже и те из пишущей публики, кто привык ценить каждое обращенное к ним любезное слово спортсменов как нищий последний пятак, не были готовы к тому, что произошло потом. Дело в том, что безнадежно вежливый Симпсон, прекрасно понимавший, что его достижение добыто не только его собственными руками, привел с собой всю линию нападения своей команды, представив ее прессе как «тех, кто сделал это возможным». И поступком своим Симпсон поставил в тот день также рекорд НФЛ по вдумчивости и самоотверженности.

Симпсон выступал еще шесть лет, заработав за это время 6055 ярдов. А в 1979 году он занялся новым делом в индустрии развлечений и телевещания, завоевав новые миллионы болельщиков в качестве человека, жонглировавшего чемоданами в аэропортах с той же легкостью, как некогда таклерами на гридироне.

Однако пребывание в качестве национальной иконы есть процесс непродолжительный, подверженный внезапному прекращению. Так случилось в июне 1994-го, когда легенда об О-Джи с размаху наткнулась на потрясающий, даже немыслимый факт, возлюбленная публикой суперзвезда была обвинена в убийстве жены. И ход процесса над О-Джи снял всю полировку и внешний блеск с теперь открывшейся для всех его личной жизни. Лирическая поэзия гридирона уступила место трагичным стихам подлинной жизни.

РЕЙФЕР ДЖОНСОН

(родился в 1935 г.)

Для многих главным символом Олимпийских игр является олимпийский огонь, существующий в мистической и мифической традиции, восходящей к временам, предшествующим точке отсчета, определившей начало всей европейской, а значит и американской цивилизаций, дате Рождества Христова и уходящей во тьму веков, когда в Древней Греции Олимпийские игры проводились в честь главы богов – Зевса. В современные времена этот символ, воплощающий в себе неразрывную связь между играми античности и наших дней, переносится от храма Зевса эстафетой бегунов, которых бывает до трех тысяч, каждый из которых зажигает один магниевый факел от другого, а потом последний воспламеняет огромную чашу, где пламя горит все время происходящего раз в четыре года спортивного мероприятия.

Но никто и никогда не проносил олимпийский факел с большим достоинством и гордостью, чем сделал это Рейфер Льюис Джонсон, завершавший эстафету факелоносцев в 1984 году на играх в Лос-Анджелесе. Джонсон, рассматривавший этот последний этап в качестве «одиннадцатого вида десятиборья», получил факел на беговой дорожке из рук Джины Хемфилл, внучки олимпийского титана Джесси Оуэнса, а потом поднялся на самый верх лос-анджелесского Колизея. «Все было похоже на картину, и солнце превращало своими лучами в произведение искусства все происходящее», – вспоминал Рейфер о том, как бегом поднимался наверх с горящим факелом над головой. Оказавшись на самом верху, он неторопливо повернулся, отсалютовав факелом толпе, прежде чем воспламенить газовую струю, вознесшую огонь к олимпийским кольцам, к олимпийскому факелу, установленному над стадионом.

Вернемся к Олимпийским играм 1960 года, где Рейфер Джонсон впервые доказал миру свое упорство, одержав трудную победу, должно быть, в самом упорном сражении из всех, что состоялись в десятиборье за всю олимпийскую историю. Ну а повесть о Рейфере Джонсоне – есть рассказ о борце, способном превзойти себя самого в пылу соревнования.

Конечно, эта сага началась не в 1960 году, а примерно за пятнадцать лет до того, когда семейство Джонсонов перебралось из Хиллсборо, Техас, в Кингсбург, Калифорния, и поселилась в железнодорожном вагоне возле консервного завода. Юный Рейфер посещал расположенную неподалеку Кингсбургскую среднюю школу, где он зарекомендовал себя всесторонним атлетом, набиравшим в среднем 9 ярдов за перенос мяча в качестве футбольного хавбека, имевшим более 0,400 в бейсболе и 17 очков за игру в баскетболе. Но еще лучших результатов он добивался на легкоатлетической дорожке.

Во время обучения на младшем курсе в Кингсбурге тренер Рейфера по легкой атлетике свозил шестнадцатилетнего парня за двадцать пять миль в город Туларе, чтобы посмотреть в деле правившего в ту пору олимпийского чемпиона по десятиборью Боба Матиаса. Молодой Рейфер был в восхищении. «Однако на пути назад меня осенило: я смог бы опередить большинство из парней, участвовавших во встрече. Тогда-то я и решил стать десятиборцем».

Семя попало на подходящую почву, и этот парень, теперь уже 190 с гаком сантиметров ростом и весом 90 кг, стальной брус с поперечным сечением 35 дюймов в талии и 46 дюймов в груди, обратил все свое внимание на десятиборье. И на свои собственные внушительные дарования, среди которых числилось немало необходимых для успеха в декатлоне. Он оттачивал их так хорошо, что выиграл первенство штата – два раза – и добился приглашения в УКЛА.

В возрасте девятнадцати лет, участвуя в Национальном первенстве ААЮ, так сказать по дороге к факелу, он побил мировой рекорд Матиаса. А когда Джонсон добыл золотую медаль Панамериканских игр 1955 года, все сочли его преемником Матиаса и фаворитом в борьбе за чемпионский титул Олимпийских игр 1956 года в Мельбурне. Однако повреждение колена и надрыв мышц живота не позволили Рейферу в должной мере проявить себя в Австралии, и он финишировал вторым за партнером по команде Милтом Кемпбеллом.

За четыре года, разделявшие Олимпийские игры в Мельбурне и Риме, Джонсон, русский спортсмен Василий Кузнецов и тайванец Чуань Куань Янг занялись книгой рекордов, переписывая ее каждый в свою пользу. Первым в мае 1958 года установил мировой рекорд Кузнецов. Потом Джонсон подтвердил свой мировой класс, победив с мировым рекордом 8302:7892 Кузнецова в том же году. В 1959 году Джонсон пострадал в автомобильной аварии, выведшей его из строя на весь сезон. Воспользовавшись отсутствием конкурента, Кузнецов вернул себе мировой рекорд. Проявив сверхъестественные способности к заживлению ран, Джонсон в 1960 году вновь вышел на тропу легкоатлетической войны, победив в первенстве ААЮ, одновременно являвшимся отборочным соревнованием перед Олимпийскими играми, с мировым рекордом в 8683 очка. На этих соревнованиях Янг также превысил мировое достижение Кузнецова.

Такая вот картина складывалась перед Олимпийскими играми 1960 года в Риме, сулившими настоящее представление, в котором главные роли должны были сыграть Джонсон, его партнер по команде УКЛА Янг и Кузнецов.

Однако до начала соревнований произошла любопытная сценка, иллюстрировавшая их личные – и международные – взаимоотношения. Когда все трое разминались перед предстоявшими соревнованиями в десятиборье, Кузнецов подошел к Джонсону и попросил его сфотографироваться с ним. «Конечно, – не отказался Рейфер, – ты, я и Янг». Подобное предложение ставило в затруднительное положение Кузнецова, чья страна не признавала государство Тайвань. Но Джонсон настаивал на своем. И Кузнецову пришлось сдаться. Повернувшись к Янгу, он ухмыльнулся и сказал: «Хорошо, но помни, мы с тобой незнакомы». Так они и снялись – три друга и три лучших десятиборца мира, а миротворец Рейфер оказался посередине. Один из смотревших на них тренеров заметил: «Ну, Рейфер способен сделать все, о чем его попросят». Что тот и доказал в самое ближайшее время.

Утомительные двухдневные соревнования десятиборцев начались в 9 часов утра в понедельник, за два дня до закрытия игр. Уже после завершения трех видов, бега на сто метров, прыжка в длину и толкания ядра, прямо посреди четвертого вида, прыжков в высоту, густые облака, скопившиеся над «Стадио Олимпико», пролили свою ношу. Как написал Джон Кирнан: «Марк Юний Плювиус, он же Потоп, не дождавшись жертвенного ягненка, обрушил всю свою ярость на спортсменов». Словом, разверзлись хляби небесные, и Олимпийский стадион превратился в огромный бассейн, затопивший и поле, и дорожки, смыв стартовые колодки. Сверкала молния, грохотал гром, по «Стадио Олимпико» можно было плавать на корабле, и соревнования приостановили. Наконец после восьмидесятиминутного перерыва десятиборцы вновь приступили к прыжкам и закончили свои состязания уже в 11 часов вечера, проведя четырнадцать часов на стадионе. После пяти видов Джонсон опережал Янга на самую малость, всего 55 очков: 4647 против 4592.

Соревнования возобновились десять часов спустя, в 9 утра, с забега на 110 метров с барьерами, одного из коронных видов Джонсона. Однако уже утомленный Джонсон свалил первый из барьеров и добрался до финиша через 15,3 секунды, что значительно уступало его лучшему времени, 13,9 секунды, в то время как Янг показал время 14,6. Но суммы очков росли, словно внешняя задолженность страны, и Джонсон скомпенсировал свои утраты в беге с барьерами личным достижением в прыжках с шестом, 4,14 метра, а потом метнул копье дальше Янга.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29