Избранное, т.2 - Взгляни на дом свой, путник!

Это не я говорю, люди говорят. Вся в покойницу жену, пусть земля ей будет пухом. Словом, девочка вышла замуж за инженера. Хороший с виду парень, еврей, родители – врачи. И взбрело ему в голову уехать. Что? Куда?! Хорошая квартира, три комнаты. И я при детях. Нет, поехали. Поднял всю свою мешпуху. Все ходят ко мне, уговаривают, я стою, как крепость на Волге. Куда? Зачем?! Словом, они уехали без меня. Вывезли все. Четыре контейнера. Дома остались голые стены. На нервной почве у меня отнялись ноги, и я пересел на костыли. Сами понимаете – то удобство… Словом, через два года получаю от дочери письмо за письмом: «Папа, приезжай, я не могу без тебя!» Оказывается, тот босяк ее бросил, с ребенком. Как вам это нравится? Я сказал, что это мне не нравится.

– А какому отцу это понравится?! – горячо воскликнул Наум Лазаревич. – Я вам скажу, что в Барановичах евреям было неплохо. Честно. Было неплохо. Конечно, не то что до войны. До войны там вообще: лузгаешь семечки – попадаешь в еврея. Но и после было неплохо. Конечно, было, было, что и говорить. А где не было? Еврей есть еврей. И жить он должен там, куда мы плывем, головой я понимаю. Но я же привык к Барановичам… А тут история с этим негодяем, ее мужем. Ее бывшим мужем, простите меня… Так я поднялся и поехал…

– Но… но вы едете в гости, – перебил я старика.

– Какие гости?! Кто вам сказал, что я еду в гости? Это я так, чтобы не затевать волокиту с постоянным выездом. Там же черт ноги сломит, а я один, на костылях. Продал телевизор, холодильник, я знаю. Собрал какие-то деньги на билет, и вот я еду. С одним рюкзаком.

– А как же мебель, квартира? – проговорил я.

– Какая мебель? Этот мерзавец, ее муж, все вывез. Я спал на раскладушке. А квартира? Какая там квартира – халупа. – Он лукаво засмеялся.

– Так, может, и дочь не красавица, – съязвил я.

– О нет! – воскликнул старик. – Сами увидите, она меня встречает. Глаз оторвать нельзя, это я вам говорю…

Приеду – получу гражданство, получу инвалидность. Говорят, участников войны там тоже не обижают. А главное – рядом дочь, сами понимаете.

Что-то жалкое было в облике этого кроткого беспомощного старика. Для чего он мне врал про квартиру? Мелочь? Возможно. Только он был так напуган всем, так растерян, бедняга, у которого жизнь в самом конце пошла кувырком. И дочь наверняка кривая-косая… Что и говорить – простая история. Как ни странно, я за все время пребывания на Земле обетованной редко встречал людей с особо трагическими изломами судьбы – я имею в виду алию 70–80-х годов. Многих привела сюда бытовая, простая подоплека, хотя каждый из них считал свою судьбу особо трагической. Это настораживало и заставляло размышлять. В повседневной нашей жизни происходит какой-то незаметный для постороннего глаза слом, который гонит людей в неизвестность, заставляет бросить все-все и уехать. Евреи едут в Израиль из Аргентины, Бразилии, Эфиопии, Румынии, Польши… даже из Америки. Но больше всего из Советского Союза. Почему?! Какой микроб появился в нашем напряженном воздухе? Или он был всегда, только мы привыкли и не замечали? Я еще вернусь к этой теме. Она не так проста, как кажется, и дело тут не в посконном всемирном антисемитизме…

Широкая панорама города, разбросанного на высоких холмах, стремительно складывалась, точно гигантский зеленый веер, одновременно вытягивая в натуральную величину портовые сооружения – паром причаливал к берегу. За оградой, на втором этаже морского вокзала, под бело-голубым флагом, толпились встречающие, смазанные расстоянием в одно многоликое лицо. Лицо это смеялось, что-то кричало десятками голосов, но расстояние доносило лишь общий гул. Убежденный, что первым среди общей массы я увижу своего любимого племянника Леньку, я пристально вглядывался в ограду и увидел его, худого, длиннющего. Я не мог не узнать его…

Закрепили корабельные канаты, со скрежетом навели ребристый мост, и паром из отдельного независимого мирка стал продолжением Земли людей.

Гуськом, точно ребятишки на прогулке, пассажиры сошли по сходням на берег. Так, буднично, мои ноги ступили на асфальт Земли обетованной. Обыкновенный морской вокзал средней руки, без особых архитектурных излишеств. Поднимаясь на второй этаж, я увидел, как из чрева парома один за другим выкатываются автомобили с транзитными советскими номерами. Где-то среди них следовал и мой ночной кормилец. Да вот он, в приземистом желтом «ягуаре». И впрямь в такой машине не особенно покувыркаешься, зато какое наслаждение ехать… «Оборотистые люди, – думал я, входя под крышу вокзала, – разбогатев в Союзе, они ринулись на глубину. Что им мессианская идея возрождения национального государства веками гонимого народа? Что им вообще какие-то нравственные и моральные принципы – слова, слова, слова. А «дела» – вот они, в сверкающем «ягуаре».

Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…

Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.

Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.

Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…

Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.

* * *

Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством.

Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…

И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…

– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.

– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.

Ленька хмыкнул:

– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.

– Кому-кому? – не расслышал я.

– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.

– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.

– Не совсем, – заключил Ленька. – Касты – это навечно. А тут олим стремится стать ватиком. Считается, что именно пять лет – достаточный срок для полной абсорбции. И еще. Многие из эмигрантов на первых порах стараются свалить отсюда. Но по закону это возможно только после пяти лет пребывания. Все продумано. За пять лет олим становится ватиком, настоящим израильтянином. И его отсюда уже ничем не выманишь. А ватики настолько привыкают к ивриту, что ни на каком другом языке читать не хотят.

– Понимаю, понимаю, – буркнул я. – На будущей неделе в Иерусалиме открывается международная книжная ярмарка. Попробую продать там свои книги. С автографом.

Ленька еще раз хмыкнул, но промолчал. А камней на мостовой было действительно полно, случайных, колотых, вперемешку с каким-то хламом.

Рыжий бак для мусора окружали тощие кошки, удивительно похожие между собой. Скудная растительность, мухи, точно летающие поросята, черные, тупорылые…

– Ну и в райончик вы попали, – пробормотал я, помня какой дивный вид сопутствовал нашему автобусу по дороге от морского вокзала: между береговой полосой и строем высоченных пальм пласталась широкая спина шоссе, без единой щербинки, точно лакированная.

– Да, райончик наш ништяк, – согласился Ленька. – Слабоват. Марокканские евреи тут живут. А вообще-то я привык, будто и не уезжал из Баку. Но тут есть славные уголки. Марокканцы, понимаешь. Им плевать на все, что за стенами дома. Но люди неплохие, хотя и косятся на нас. Говорят: зачем приехали? Уезжайте обратно, в Россию. И без вас тут хватает…

Навстречу, резко прихлопывая подошвами, шла молодая женщина. Смуглоту лица подчеркивали темные крупные глаза, губы и нос изящной формы, нежная линия подбородка. Округлая, не стесненная лифом грудь вздергивала яркую короткую майку, обнажая сухой, плоский живот… Мелькнув мимо, она прошла, унося с собой дерзкий хлопок подошв и запах тонких духов.

Я невольно обернулся вслед.

– Побереги шею, дядя, – вставил племянник. – Тебя ждут здесь и не такие испытания.

– Хороша, – обронил я.

– Марокканка. Вообще марокканцы красавчики. Сказывается испанская кровь.

– Ну, положим, – возразил я, – был я в Испании, видел. Мужчины еще ничего, а женщины – смотреть не на что…

В пестром этническом конгломерате Израиля сефардим, или сефарды – евреи, выходцы из Испании и Северной Африки, – составляли около половины населения страны и почти пятую часть евреев мира. Значительный процент падал на марокканских евреев. Не знаю, как сейчас, но до недавнего времени марокканские евреи считались наиболее униженными, а унижениями, казалось, евреев удивить трудно. В городах Марокко они занимали особые кварталы «мелла», в переводе «соленые», видимо от пота. Вне границ мелла евреи не имели права владеть недвижимостью, не могли свидетельствовать на суде, ибо каждое слово считалось ложью. Да и вообще лишены были всех прав. Если к еврею обращалось официальное лицо – сборщик налога или еще какой-нибудь чин, – еврей должен пасть ниц и лишь потом отвечать. Езда по городу верхом запрещалась, только пешком и в определенное время дня. Покойников хоронили до заката солнца и только бегом, подчиняя законы своих предков законам хозяев страны мавров. Даже браки разрешались с особого соизволения султана. Мужчины облачались в одежды презираемого маврами черного цвета, женщины могли еще носить синий платок. Ношение оружия каралось смертью. Смертью каралось и нанесение удара мусульманину, даже с целью самообороны. Долгое время вообще существовал закон, по которому за пролитие крови еврея не следовало никакого наказания. Единственное, что у них не могли отнять, – это внешний вид. Впрочем, возможно, именно в Израиле они и «расцвели». Где-то я читал, что после либеральных законов Александра II в России в еврейских семьях стали рождаться дети, превосходящие физическими данными своих родителей. И статью, и объемом грудной клетки, и ростом. А главное – духом! Вот что делает свобода. Вероятно, такими и были потомки Авраама в двенадцати его коленах. До поры…

Теперь чуть-чуть о генотипе. По моему наблюдению, коренные жители страны – молодые сабры, рожденные свободными и всю жизнь защищающие эту свободу с оружием в руках от бесчисленных врагов, – приобрели и особый внешний вид. Крепко сколоченный молодой человек выше среднего роста. Прямо посаженную голову венчают темные, густые, какие-то цепкие волосы. Кстати, нередко встречались и лысеющие молодые люди, но пролысины придавали им фундаментальность и мощь. Острые глаза с особо пристальным прищуром выражали ум, хитрость, отвагу и беспощадность. Ненависть к врагу и пренебрежение собственной жизнью. Сильные, мужественные спины свободных людей. Не знаю, у кого как, но для меня спина человека более выразительна, чем глаза. Спина и рот! Но это субъективно, как и все то, о чем я пишу… Израэлиты! Первая встреча с израэлитом произошла несколько лет назад в одной европейской столице, куда меня пригласило местное издательство. Пользуясь поездкой, я решил провернуть одну «акцию». Дело в том, что моя сестра Софья Петровна задумала свалить с семьей «за бугор», причем не в Америку, а «на юг». Для оформления документов на постоянное жительство в Израиль необходим официальный вызов от родственников. А вызов все не приходил: то ли бакинского почтальона завораживал зарубежный конверт (был слух, что в конвертах шлют доллары), то ли вообще власти распорядились придержать эмиграцию. Слишком активным стал отъезд после известных событий в Сумгаите, а затем в Баку. Поколение людей, живущих при советском строе, воочию стало свидетелем кровавого погрома, жертвами которого оказались армяне. Не хочу касаться подробностей тех страшных дней, только еврейское население Баку восприняло события как пролог своего будущего. Поднялись многие врачи, ученые, рабочие, служащие… Руководство Народного фронта Азербайджана встревожилось – слишком весома была роль евреев в образе жизни и укладе республики. Народный фронт выпустил воззвание, в котором торжественно обещали беречь дружбу азербайджанского народа с евреями, ссылаясь на многолетние, ничем не омраченные отношения в прошлом.

Тем не менее нет-нет да и появлялись лозунги: «Утопим евреев в русской крови!» Или наоборот, сейчас не помню.

Сестра тревожилась. И еще одно обстоятельство сыграло не последнюю роль – племяннику Леньке, студенту третьего курса института, предстояла служба в армии. Как известно, Советская армия с ее нравами и внеуставным беспределом омрачала покой не одной матери. А тут еще соседский единственный сын, талантливый шахматист и математик, застрелился на посту через два месяца после призыва. Или застрелили…

Вопрос решался однозначно – надо ехать! А вызова все нет и нет. И тут мне подвернулась заграничная командировка…

Поведав зарубежным друзьям о своих заботах, я, спустя несколько дней, поглядывая на бумажку с адресом, спешил в поисках конторы, которая может решить проблему. Предварительно друзья взяли с меня слово, что я не очень буду афишировать эту акцию или, во всяком случае, не назову страну. А надо отметить, что страна, в которой я пребывал, была изрядно нашпигована палестинскими террористами, и взрывы в общественных местах звучали не так уж и редко…

Двухэтажный особняк, обнесенный металлической оградой. Двое вооруженных полицейских с любопытством смотрели, как я остановился у глухой крепостной двери. Мой вид не вызвал подозрения, и мне указали на скрытое в дверях приспособление. Позвонив, я принялся объяснять в микрофон, кто я и зачем пожаловал. Щелкнул замок, и, толкнув дверь, я миновал тамбур и очутился в глухом помещении. В углу сидел солдат с коротким израильским автоматом. Вытянув ноги в черных высоких ботинках, он с настороженным безразличием смотрел в сторону. Вскоре в помещение вошел тот, ИЗРАЭЛИТ. Возник, словно отделился от стены. Выше среднего роста, темноволосый, лобастый, с глубоко посаженными светлыми глазами, коротким дерзким носом и крупным узкогубым ртом. Грудь каменной рельефностью просвечивала сквозь тонкую ткань рубашки, закатанные рукава которой выпростали сильные длинные руки. Израэлит обернулся к солдату, что-то произнес на иврите. И я увидел великолепную спину мужчины, каждый изгиб которой, четко прорисовываясь, составлял общий мужественный рисунок. Оставив солдата, израэлит удостоил меня вниманием своих светлых глаз. Теперь я видел, что они голубые, с жесткими и холодными синими зрачками. Выуживая из памяти пропавшие вдруг английские слова, я довольно бестолково принялся объяснять причину моего появления в бункере. Выслушав, израэлит предложил мне подтвердить свою личность. Равнодушно перелистав паспорт, он задержал внимание на визе и в следующее мгновение ткнул паспорт в какую-то щель в стене. Паспорт исчез.

Я человек не робкого десятка и был в разных переплетах, но тут, признаться, мне стало не по себе.

Бункер, солдат, железный израэлит, явно из госбезопасности, и куда-то исчезнувший паспорт. Не на улицу же он вышвырнул мой серпасто-молоткастый, наверняка за стеной его подхватили. Желают уяснить, не с арабским ли лазутчиком имеют дело…

Эта мысль меня немного успокоила. Я стоял молча, чувствуя на себе тяжело ползущий взгляд израэлита, и очень обрадовался предложенной сигарете. Табачный дым, перемешиваясь, как-то сближает собеседников, хотя лично я не курю.

– Какого же вы вероисповедания? – Израэлит погасил зажигалку. – Иудейского?

– У меня нет вероисповедания, – ответил я. – Хоть я и еврей, но без вероисповедания.

Ответ озадачил израэлита. Он пояснил его на иврите солдату, и тот уставился на меня с детским любопытством.

– Еврей, но не иудей! – буркнул израэлит. Я виновато кивнул: да, выходит так.

– И… брит вам не делали? – углублялся израэлит.

Я кивнул: виноват, мол, не обрезан. Как-то было не принято в нашей стране совершать ритуал единения человека Богом избранного народа со своим Господом.

Это откровение, видимо, повергло солдата в легкий нокдаун. Он уперся подбородком в складной решетчатый приклад знаменитого на весь мир автомата «узи» и старался не моргать, дабы ничего не упустить. А в душу израэлита, видимо, вкралось подозрение. Если дело дойдет до определения национальной принадлежности пришельца, не за что будет зацепиться…

– Хорошо! – сказал он сурово. – А какое мясо едят евреи?

– Н у… какое достанут, – ответил я.

– Не понял, – растерялся контрразведчик.

– В моей стране едят мясо, которое достанут, – раздражаясь, ответил я.

– А в религиозном смысле? – Израэлит пустил по своему медальному лицу первые тени гнева.

– Кошерное! – догадливо вскрикнул я.

– Кошер, кошер, – закивал солдат, радуясь, что я, кажется, выдержал первый экзамен.

И мой следователь чуточку расслабился.

– Ну, а какие вы знаете еврейские праздники? – начал второй тур израэлит. Видимо, он не только тянул время, связанное с проверкой моего документа, но и проводил свою работу.

– Праздники? – наморщил я лоб. – Ну… Пасху.

– Пейсах, – поправил «гэбист». – Еще какие?

Я хорошо помнил, по ассоциации, название веселого праздника. По звучанию напоминающего прибор синхрофазотрон, недаром же я по образованию технарь.

– Симхастоер! – с готовностью выпалил я.

– А Йом-Кипур? – поощрительно подхватил мой следователь.

– Да-да… Конечно. Йом-Кипур. Это печальный праздник, день покаяния в грехах. – Моя память вдруг выдала информацию, вложенную еще бабушкой. – В этот день евреи не работают, как и в субботу.

– Кстати, вы справляете субботу? – прищурился израэлит.

– Шабат! – на иврите пояснил солдат.

– А как же! – с воодушевлением ответил я. – Каждую субботу не работаю.

– А говорите, что вы не иудей? – подозрительно промолвил израэлит.

– Н у… у нас вся страна таких иудеев. Даже двойных иудеев.

– То есть? – не понял израэлит.

– Мы не только в субботу, мы и в воскресенье не работаем. Мы вообще довольно часто ни черта не делаем, – ликовал я. – Мы в моей стране сплошь крутые иудеи.

Не знаю, чем закончился бы этот странный допрос, но раздался мелодичный звук зуммера и в пенал, что под щелью в стене, выпал мой паспорт и полоска бумаги с каким-то шифром. Израэлит пробежал глазами листок и, скомкав, сунул в карман. Видимо, все было в порядке, никаких подозрений. Приняв от меня необходимые данные сестры и ее домочадцев, израэлит ушел.

Через две недели сестра получила вызов. Кто помог? Тот израэлит или просто совпадение? Во всяком случае, серьезная контора.

Можно спросить: а при чем тут марокканские евреи?!

В 1965 году, в Марокко, в переводе с русского были опубликованы «Протоколы сионских мудрецов». В том самом 1965 году, когда Второй Ватиканский собор принял «Буллу о евреях и других нехристианских народах». Этот поистине исторический документ кардинальным образом пересмотрел двухтысячелетнюю легенду о том, что евреи распяли Христа. Хотя известно – Христа распяли римские воины по приказу римского наместника. Евреи же, а точнее члены синодриона, религиозного суда, принимали участие в судьбе своего соплеменника. Ибо то, что проповедовал Христос, являлось для кабаллистов величайшим кощунством – человек не может быть сыном Бога. Это главное, что не могло примирить старую религию с новой.

Так что папская Булла внесла ясность, а главное – логичность в бесконечный спор. Но папская Булла для короля Марокко не указ. Опубликовав «Протоколы», он спешил сорвать с марокканских евреев солидный куш, да и перед братьями-мусульманами не хотел посрамиться, пусть не думают, что мавр простоват. Вон в соседнем Алжире подсуетились еще в 1963 году, интернировав во Францию более ста тысяч своих иудеев. А он, король мавров, хоть и запоздал, но свое наверстает. После публикации «Протоколов» надо ждать народного гнева. Кто же потерпит, чтобы эти иудеи приносили в жертву своим дьявольским праздникам кровь мусульманских младенцев? И мало им желания завоевать Россию, они еще Марокко хотят заграбастать? Пусть убираются в свой Израиль, а добро оставят, и деньги, и ослов! Пусть убираются в чем есть. Несколько кровавых погромов подряд дали понять подданным короля, что тот не шутит. План удался. Марокканские евреи поднялись всем своим «соленным» миром…

Часть из них осела в Хайфе, привнеся на Землю обетованную уклад, нажитый многолетним общением с маврами.

Поэтому и улицы потемнели, приняв запущенный вид, и мухи у мусорного ящика потяжелели, и дома облупились.

К одному из таких домов мы и направились – я и Ленька. Надо было обойти зеленое, похожее на сарай, строение, а там перейти улицу. Тяжеловато тащить чемоданы, но Ленька уверял, что от остановки автобуса до дома расстояние небольшое. К тому же нас дома не ждали – сестра с мужем до трех часов в ульпане, сам Ленька закончил ульпан на прошлой неделе. Я собрался было расспросить про этот загадочный ульпан, но Ленька меня опередил.

– Наша «участковая» синагога. – Он указал на зеленое строение с решетками на окнах. – Сейчас тихо, вторник. Посмотришь, что здесь творится в субботу. Или в четверг… Сейчас только Ханина пересчитывает свечи, не упер ли кто вчера, в понедельник здесь тоже весело.

О Ханине я уже знал из писем: старуха-марокканка сдала им квартиру, вернее, две комнаты, в третьей жила сама. Глуховатая, набожная, известная во всей округе не только как «чокнутая», но и как мать миллионера. Настоящего миллионера, из Тель-Авива. Его роскошный перламутрового цвета «мерседес» нет-нет да и появляется на улице имени царя Соломона – сын навещает мать. С двумя телохранителями по пятам.

– А почему с телохранителями? – спросил я Леньку. – Мало в Израиле миллионеров, что ли?

– Не таких. Он хозяин игорных домов и притонов, – охотно пояснил Ленька – Видел бы ты его. Сверкает, как люстра. Марокканец, понимаешь. Говорят, у него бриллиантовые коронки на зубах. Правда, не улыбается, сучара.

– А мать сдает квартиру?

– Ну дак! Капитализьмь! – однако в голосе племянника не было порицания, наоборот. – А вот и наша красотка!

В распахнутых дверях синагоги появилось существо в желтой затертой кофте, зеленая длинная юбка прятала ноги, на голове то ли тюрбан, то ли платок, пестрый, распатланный.

– Ханина! – крикнул Ленька. – Это мой дядя!

Упрятанные в глубину набрякших кофейных век глаза старухи приветливо светились. Она что-то невнятно произнесла и сердечно повела рукой в сторону своего дома.

– Никто ее не понимает, – засмеялся Ленька. – Только мама… Ее схватили ночью, завернули в ковер и вывезли из Марокко. Старуха перепугалась, все языки перемешались в коктейль из арабского, испанского и иврита. Никто не понимает, а мама догадывается. Поэтому у нее с мамой дружба. Она разрешила тебе жить у нас. А меня старуха не уважает.

– Почему? – засмеялся я.

– Есть причина. Правда, временная, – серьезно ответил Ленька. – Постой, она что-то надумала…

Ханина нырнула в портик синагоги. Оставив чемодан, я с любопытством заглянул в распахнутые двери. Теперь я точно знал, в какой стороне отсюда находится Иерусалим, – противоположная стена от входа всегда возводилась «лицом» к Великому городу. Даже в такой задрипанной синагоге, как эта, марокканская. Четыре деревянные колонны делили помещение на несколько нефов. Убранство нефов отдаленно напоминало мавританский стиль. Да и сама бима – возвышение, с которого читают Писание, – вместе с ковчегом у восточной стены, где обычно хранят свитки Святого Завета, выглядели как-то по-мавритански. Семисвечник покрылся болотной патиной. Что же касается кружки для пожертвований, то она стояла на кривом табурете, сверкающая, точно лампа Аладдина…

Я вспомнил такую же кружку, точнее – железную коробку в Московской хоральной синагоге с тяжелым ржавым замком, дабы не искушать грехом посторонних. Тут же висело объявление – всякий, кто жертвует на синагогу деньги, должен требовать у старосты квитанцию. Еще я вспомнил кумачовый плакат с правой стороны над бимой Московской хоральной синагоги: «Боже! Храни родное Политбюро и Правительство нашей страны. Помоги им в делах их! Ибо деяния их во благо людей, земли. Да будут здравы они телом и духом. И куда бы они ни кинулись, им бы сопутствовала удача. Аминь!»

Помню, я прочел это, посмеялся, потом взгрустнул. Жалким и унизительным мне показалось это подобострастное пожелание. Что угодно, лишь бы спасти, лишь бы сохранить…

И сейчас я мысленно представил, как подобное пожелание было бы составлено в самом Израиле, например в этой невзрачной синагоге: «Боже! Раскрой свои глаза и покарай это сумасшедшее Правительство, которое забыло заветы отцов и занимается лишь собственными делишками. Особенно накажи ты этого дурака, министра абсорбции Ицхака Переса, который расселил эфиопских евреев среди нечестивых кибуцников. Что кибуцники могут дать чистым душам, нашим братьям-эфиопам? Они могут дать работу по субботам, голых девок и свинину!»

Поводом для подобного обращения к Богу была скандальная история. Израильские воздушные силы совершили операцию «Соломон»: в течение суток вывезли из охваченной войной Эфиопии девятнадцать тысяч евреев. Все было бы хорошо, только министр абсорбции Перес предложил разместить часть новых репатриантов по кибуцам, где, по мнению религиозных евреев, не очень следят за чистотой библейских законов. Религиозные деятели заявили протест. Тогда возмущенные кибуцники обрушились на министра по делам религии Ицхака Леви, обвиняя его в оскорблении их религиозных чувств. Вопрос стоял настолько остро, что привел к кризису кабинета министров. Вся страна в течение нескольких дней следила по телевизору за этими событиями: как министр абсорбции и министр религии, отпихивая друг друга от монитора, кричали с экрана телевизоров: «А ты кто такой?! – Нет, ты кто такой?!»

Потом выяснилось, что самолеты ВВС Израиля вместе с эфиопскими евреями завезли сутенера с четырнадцатью проститутками. Те поселились в шикарных гостиницах Элата и немедленно приступили к работе. Все бы ничего, но сутенер оказался неевреем, так же как и его сотрудницы. Разразился второй скандал: как нееврей мог попасть в самолет, да еще с коллективом. И второй скандал поглотил первый. Дело замяли…

Сопя и отдуваясь, в дверях синагоги появилась старуха-марокканка. Ее мягкое широкое лицо сияло улыбкой и расположением, а в руке атласно белела новая кипа – шапочка, которую носят религиозные евреи. Брезгливо обойдя Леньку, она поцеловала кипу и протянула ее мне.

Я поблагодарил за подарок, надел кипу и поднял чемодан.

– Вот баба-яга, – прошипел Ленька. – Такая фанатичка… Представляешь, террорист пырнул ножом ее внука в Беэр-Шеве. Специально прислали за ней машину. Отказалась ехать – суббота! Как тебе это нравится? – рассказывал Ленька мне в спину. – А кипа ничего, пасхальная. Шекелей на десять потянет… Знала бы она про тебя правду, в дом бы не пустила. Мама сказала, что ты настоящий еврей, она и согласилась.

– Ах, вот в чем дело! – догадался я. – Поэтому она тебя презирает?

– А ты думал! Лучше бы я был такой же бандюга, как ее сын, чем…

– Так когда же тебе сделают это обрезание?

– Раввинат назначил на шестое.

– Жаль. Я буду в Иерусалиме.

– Помолись за меня.

– Боишься?

– Возраст, понимаешь, – вздохнул двадцатилетний племянник. – Вот грудные дети – другое дело, у них сразу заживает… Отец моего товарища неделю лежал в больнице, орал на всю Хайфу…

– Так не делай! – перебил я. – Кто увидит?

– А когда пойду в армию? – ответил Ленька. – И вообще… Не такая и большая плата за жизнь в своей стране – кусочек крайней плоти.

– Считай, бесплатно, – согласился я.

Одолев лестничный пролет, мы наконец попали в квартиру, точнее, в две крохотные комнатки, которые занимала сестра с семейством; в третьей жила старая Ханина. К косяку каждой комнаты приколочена мезуза – прямоугольная коробочка с изречением из Торы. Верующий еврей, входя и выходя из комнаты, должен коснуться ладонью мезузы.

Меблировка, знакомая еще по бакинской квартире. Книжная секция, диван, шкаф… Новый телевизор, японский, купленный недавно со скидкой для репатриантов. Потолок невысокий, в протечках. На окнах выдвижные гофрированные жалюзи – отличная защита от любопытного солнышка. Крохотная кухня, газовая плита с баллонным питанием. Вот холодильник – да, в лучших мировых стандартах: объемный, с двумя морозильными камерами, со специальной секцией для приготовления мороженого, экономичный и, кстати, израильский.