Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Из похождений Нила Кручинина - Ученик чародея

ModernLib.Net / Детективы / Шпанов Николай Николаевич / Ученик чародея - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Шпанов Николай Николаевич
Жанр: Детективы
Серия: Из похождений Нила Кручинина

 

 


Николай Николаевич Шпанов

Ученик чародея

Нил Платонович Кручинин не принадлежал к числу людей, которые легко поддаются настроениям. Но невнимание, проявленное Грачиком, все же привело его в состояние нервозности, которую он и пытался сейчас подавить, прогуливаясь по платформе Курского вокзала. Не слишком-то приятно: молодой человек, воспитанию которого ты отдал столько сил и представлявшийся тебе ни больше, ни меньше как продолжением в будущее собственного кручининского «я», не приехал ни вчера вечером, чтобы посумерничать в последний день перед расставанием, ни сегодня утром! «Уехал за город» — этот ответ работницы не удовлетворил Кручинина. Разумеется, дача в июне — это законно, но Грачик мог бы посидеть и в городе, зная, что предстоит отъезд старого друга и немного больше, чем просто учителя.

Кручинин прохаживался вдоль поезда, стараясь не глядеть на вокзальные часы. Но часы словно сами становились на его пути: то и дело их стрелки оказывались перед глазами. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут, когда Кручинин решил войти в вагон.

Именно тут-то запыхавшийся Грачик и схватил его за рукав:

— Нил Платонович, дорогой, пробовал звонить вам с аэродрома — уже не застал. Боялся, не поспею и сюда.

— С аэродрома? — переспросил Кручинин.

— Вчера, едва я вам позвонил, — вызывают. — Грачик отёр вспотевший лоб и отвёл Кручинина в сторону. — На аэродроме происшествие: самолёт из Риги, посадка, одну пассажирку не могут разбудить. Тяжёлое отравление. Летела из Риги. Никаких документов и её никто не встречает.

— Смерть? — заинтересовался Кручинин.

— Слабые признаки жизни…

— Позволь, позволь, — перебил Кручинин. — В бортовой ведомости имеются же имена всех пассажиров.

— Разумеется, запись: Зита Дробнис. Пока врачи делают промывание желудка, успеваю навести справку в Риге: Зита Дробнис не прописана. Заказываю справку по районам Латвии. Но тут под подкладкой жакетика обнаруживаю провалившийся в дырявый карман обрывок телеграммы из Сочи. «Крепко целуем встречаем Адлере». Подпись «Люка», И ещё…

— Телеграмма Зите Дробнис? — спросил Кручинин.

— В том-то и дело, что адреса нет — верхняя часть бланка оторвана. Но это неважно. Прошу сочинцев дать справку по служебным отметкам: номер и прочее. Узнаю: обратный адрес найден на бланке отправления в Сочи. Уточняем: отправительница — дочь известного ленинградского писателя отдыхает в Сочи и действительно ждёт гостью из Риги. Но ожидаемую гостью зовут вовсе не Зита Дробнис, а Ванда Твардовская. Повторяю запрос в Ригу. Твардовская там оказывается. Даже две: мать и дочь. Дочь по показанию соседей сутки как исчезла. Мать в тот же день уехала, не сказав куда. Предлагаю организовать розыск. Ясно, что имею дело с отравлением Ванды Твардовской — дочери. Фальсификация имени в бортовой записи наводит на подозрение. Заключение лаборатории НТО — яд, у нас мало известный: «Сульфат таллия».

— Да, да, — живо подхватил Кручинин: — сульфат таллия очень устойчив в организме. Эксгумация через четыре года позволяет установить его присутствие в тканях трупа. Яд без цвета, запаха, вкуса, не окрашивает пищу. Продолжительность действия определяется дозой: от суток до месяца. Сульфат таллия был довольно распространён за границей в качестве средства борьбы с грызунами. Поэтому там его легко было достать. У нас не применялся. Отсюда — первый вывод: яд может быть иностранного происхождения.

— Но в Риге он мог сохраниться со времён буржуазной республики, — возразил Грачик.

— Ты прав, — согласился Кручинин. — Возможно… Дальше?.. Остаётся девять минут до отхода поезда. Нужно решать: брать мои вещи из вагона?

— Зачем? — насторожился Грачик. — Вам необходимо ехать. Я справлюсь. Но позвольте сначала…

— Нахал ты, Грач! — добродушно воскликнул повеселевший уже Кручинин. — Откуда столько самоуверенности?.. Однако к делу! Симптомы отравления сульфатом таллия: боль в горле, покалывание в ступнях и в кистях рук; расстройство желудка, выпадение волос. Впрочем, это уже на затяжных стадиях. Совпадает?

— Что тут можно сказать: ведь отравленная — без сознания.

— Да, чёрт возьми! Её не спросишь, — разочарованно сказал Кручинин. — Исход может оказаться и смертельным. — И вдруг спохватился: — Эта телеграмма из Сочи — единственное, что при ней было?

— Нет…

— Так что же ты молчишь?..

— Вы же сами не даёте мне договорить… В самолёте оказалась вторая отравленная — соседка Твардовской по кабине. Москвичка. Её состояние много легче. Показала: Твардовская угостила её, свою случайную спутницу (они познакомились уже в самолёте), частью своего бутерброда и дала отпить чая, который был у неё в термосе. Бутерброд, по-видимому, съеден весь, а в термосе осталось несколько капель чая. В них нашёлся яд.

— Ну, что же, — проговорил Кручинин. — Яд в термосе, который был залит дома или в каком-нибудь буфете. Скорее всего, в ресторане рижского аэропорта. Держись за эту ниточку. Она куда-нибудь да приведёт. — Он покрутил между пальцами кончик бородки. — Но странная идея для самоубийцы: прихватить на тот свет случайную попутчицу… Или Ванда — убийца соседки, а сама глотнула яд случайно, а?

— Исключено, — уверенно возразил Грачик. — Они не только не были знакомы, но никогда в жизни не встречались.

— Положим, это ещё не доказательство!.. Однако, действительно, трудно допустить: дать жертве немножко яда, а самой выпить целый термос… Интересно: дело о самоубийстве девицы, желающей умереть в компании. Стоит мне застрять тут, а?.. Старость-то, брат, — не радость: начинаю чувствовать, что и у меня есть скелет и положенные ему по штату суставы.

— Поезжайте на здоровье, — настойчиво повторил Грачик. Ему не хотелось, чтобы Кручинин остался. — Лечитесь, отдыхайте.

— Небось, разберёшься?! — с оттенком некоторой иронии проговорил Кручинин. — Ах, Грач, Грач! — Кручинин понял, что его молодому другу хочется провести дело без помощи, и покачал головой. — Только не забудь: за такого рода делом может оказаться и рука тех, оттуда. Но… — Кручинин предостерегающе поднял палец, — не нужно и предвзятости.

— Не посрамим вашей школы, учитель джан! — весело отозвался Грачик.

— Нравится тебе или нет, а, видно, придётся отправиться в Прибалтику раньше намеченного отпуска.

— Не беда, там и останусь отдыхать. Побольше покупаюсь в ожидании вашего приезда, — и, заглядывая в глаза Кручинину, просительно: — А вашу «Победу» можно взять? Когда приедете с юга, покатаемся по Прибалтике, как задумали.

— Ежели дело тебя не задержит.

— Этого не случится, — беспечно отозвался Грачик, — хотя порой затяжные дела вырастают на пустом месте. Произошло ограбление или даже убийство, — кажется, просто: нашли нарушителя, изобличили, осудили и дело с концом. А глядишь, дело-то ещё только началось — и растёт, растёт, как лавина. Даже страшно подчас становится.

— А ты не бойся, Грач, — добродушно усмехнулся Кручинин лавина опасная штука, слов нет, но… не так страшен черт…

— Это конечно… — живо согласился Грачик. — Вот, знаете, у нас в горах, в Армении, так бывает: начинается пустяковый обвал. Ну просто так, ком снега, честное слово! Катится с горы, катится и, глядишь, — уже не ком, а целая гора. Честное слово, дорогой, настоящая гора летит. Так и кажется: ещё несколько минут, и — конец всему, что есть внизу, у подножия гор. Будь то стада — не станет стад; селение — не будет селения. Лавина!.. Само слово-то какое: лавина! Будь внизу город — сплющит, раздавит! Просто — конец мира!.. Но вот стоит на пути лавины скала — так, обыкновенная скала, даже не очень большая. А глядишь, дошла до неё лавина, ударилась, задержалась, словно задумалась, и… рассыпалась. Только туман вокруг поднялся такой, что света божьего не видать. Тоже вроде светопреставления… Что вы смеётесь? Честное слово! А прошло несколько минут, и смотрите: ни лавины, ни тумана — только на долину снег посыпался и растаял на солнце. Вроде росы. Люди радуются, стада радуются, цветут селения под горой…

Кручинин положил руку на плечо друга.

— Это ты мне притчу, что ли, рассказываешь?

— Правильно вы сказали, дорогой, у меня вроде притчи получилось: ком снега — это они. Катятся с грохотом, с шумом — конец мира. А вот стоит на их пути скала…

— Скала — это ты, что ли?

— Все мы, а я — маленький камешек.

— Не шибко видный из себя? — подмигнув, спросил Кручинин.

Грачик потрогал пальцем свои щегольски подстриженные чёрные усики и рассмеялся.

— Я только говорю: грохот, шум, страху — на весь мир. А один, только один крепкий камень на пути и — туман!..

— Надеюсь, — со смехом подхватил Кручинин, — в июне лавин не бывает, а?

— Конечно… июньское солнце на Кавказе — ого!.. Неудачное время для отдыха выбрали.

— Лучше солнце в июне, чем толпы курортников в августе.

— Вы становитесь нелюдимым?

— Пока нет, но в дороге и на курорте предпочитаю малолюдство. Особенно перед тем, что мне, кажется, предстоит…

Грачик навострил было уши, но Кручинин умолк не договорив. Он так и не сказал молодому другу о том, что получил предложение вернуться на службу. Назначение в следственный отдел союзной прокуратуры манило его интересной работой, но хотелось сначала отдохнуть и набраться сил. Грачику он сказал с самым незначительным видом:

— Однако пора прощаться, вон паровоз дал свисток.

Они крепко расцеловались, и Кручинин на ходу вскочил на подножку вагона.

Грачик глядел на милое лицо друга, в его добрые голубые глаза, на сильно поседевшую уже бородку над небрежно повязанным галстуком и на тонкую руку с такими длинными-длинными нервными пальцами, дружески махавшую ему на прощанье.

Кажется, в первый раз с начала их дружбы они ехали в разные стороны.

Грачик зашагал прочь от грохотавших мимо него вагонов.

Сегодня и ему предстояло покинуть Москву. Но путь его самолёта лежал на север, в Ригу, по следам Ванды Твардовской, по следам нескольких капель чая, содержащих признаки сульфата таллия…

…И ВОТ ЧТО ВЫШЛО ИЗ ЭТОЙ ПОЕЗДКИ

Часть первая

1. Ночь на Ивана Купала

Несмотря на обычную дождливость июня в этих краях, на этот раз погода была на стороне гуляющих. Лодки одна за другой отваливали от освещённого берега маленького заводского сада. Стоило гребцам сделать несколько ударов вёслами — и суда исчезали в темноте. Они без шума скользили по чёрной, гладкой до маслянистости поверхности Лиелупе. Лодка удалялась от берега, и на ней возникала песня. Молодые голоса славили лето, славили народный праздник Лиго, прошедший до социализма от языческих времён, сквозь тысячелетия христианства, сквозь века неметчины, — праздник, ставший просто радостным зрелищем, с цветами, с песнями, с прогулками по реке и с прыжками через костры. Цветы и огонь были приметами этой ночи. Цветы, огонь и песни.

Из полосы света, отбрасываемой яркими электрическими шарами с пристани, ускользнула и лодка, в которой, среди других, были Эджин Круминьш и Карлис Силс, недавно появившиеся среди заводской молодёжи. Оба сидели на вёслах. Но когда лодка удалилась от берега, Круминьш положил весла и повернулся к Мартыну Залиню. Залинь был парень огромного роста и, что называется, косая сажень в плечах. Его маленькая голова, остриженная бобриком, казалась ещё меньше на этом большом тяжёлом теле, занимавшем всю лавку на корме между девушками.

— Передай мне аккордеон, — сказал Круминьш Мартыну.

Получив инструмент, он заиграл. Одна из девушек запела:

Циткарт, циткарт,

Ка яуна бию,

Зедню, на розе,

Ка магониня;

Стайгаю пуоигиус, бракведама,

Ка лацитс аузиняс брауцидамс…[1]

Но другая девушка остановила её:

— Перестань, Луиза!.. Что ты затянула какую-то древность, будто действительно стала старушкой… Если уж вспоминать старинные песни… Эджин, сыграй так, — и, пристукивая ногой, подсказала Круминьшу несколько незамысловатых тактов. Тот растянул свой аккордеон. Девушка весело запела:

Кае пуйсити виру Сауце?

Писитс мейту смейейиньш,

Кас азити лопу сауце?

Азитс карклу граузейиньш…[2]

Она со смехом оборвала пение и крикнула:

— Пусть-ка Эджин и Карлис споют что-нибудь из того, что пели там, у себя!.. — На словах «у себя» она сделала особенное ударение.

— Послушай, Ирма, — возмутилась Луиза, — почему ты сказала это так, словно «у себя» они были именно там, а не тут, с нами.

— Ты думаешь, что я не должна так говорить?.. Но ты же поняла меня.

— Я-то поняла, но мне думается, неправильно так говорить о наших ребятах.

— Хм… — иронически пробормотала Ирма. — Наши ребята!.. Кстати, Карлис: почему вы очутились именно тут, на нашем комбинате?

— Мне кажется… — несколько смущаясь, начал было Силс, но Луиза снова сердито крикнула Ирме:

— А почему ты об этом спрашиваешь? Что ты за контролёр, какое тебе дело?

— Помолчи, Луиза, я ведь не тебя спросила, а Карлиса.

— Все равно, ты не имеешь права…

— Почему же, — с усмешкой вмешался Круминьш, — почему Ирме и не спросить, если ей это интересно?.. Мне кажется, что власти определили нас сюда потому, что мы знаем своё дело.

— Ты-то бумажник, а Карлис?.. Он всего только монтёр. Почему же вы оба здесь, вместе? — настаивала Ирма, и в голосе её звучала неприязнь, все больше раздражавшая Луизу.

— Мы друзья, мы всегда были вместе, и мне кажется… — негромко начал опять Круминьш.

— Все-таки тебе кажется… а мне вот кажется… — Ирма вдруг умолкла и после паузы иронически повторила: — Подумаешь, друзья!

Молодые люди переглянулись, и Круминьш пожал плечами.

— Не обращайте на неё внимания, — сказала Луиза. — Ирма, отстань!

Но та упрямо продолжала:

— Оба вы работаете у сетки?

Вместо ответа Круминьш бросил на Ирму сердитый взгляд. При свете спички, от которой он прикуривал, было видно, как сошлись его брови.

Он взялся за аккордеон и снова заиграл, но вовсе не то, о чём просила Ирма. Луиза поняла желание Круминьша петь именно то, что поют здесь, а не там, откуда он и Силс не так давно пришли. Луиза запела, но Ирма все не унималась и мешала ей. Круминьш отложил аккордеон и вернулся к вёслам. Однако было заметно, что ему не хочется грести. Только мало-помалу дурное настроение разошлось. Круминьш опять принялся шутить и смеяться, как шутил с самого начала, когда они готовили лодку, укладывали в неё палатку и продукты, со смехом и спорами выбирали места. По всему было видно, что Круминьш — весельчак и душа этой компании.

Сильными ударами весел Круминьш и Силс дружно погнали лодку на середину реки, в самую быстрину. И тут Круминьш снова оставил весла и, пробравшись на нос, стал с чем-то возиться, чего не было видно с кормы. Вот он чиркнул спичкой. Блеснул огонёк, разгорелся, вспыхнул листок бумаги, ветка, и через минуту костёр, сложенный из сухой коры и ветвей, ярко пылал на носу лодки. Лёгкий ветерок сдувал в сторону пламя, но Силс изменил направление лодки, и пламя стало почти вертикально.

Как только с других лодок увидели этот костёр посреди реки, со всех сторон послышался плеск весел, раздались весёлые крики. Лодки стекались к костру, как к центру, и закружились вокруг него в широком хороводе.

— Теперь нужно прыгать через этот костёр, — сказала Ирма. — Кто первый?

— Перестань! — оборвала её Луиза. — Доедем до берега, там и будем прыгать.

— Я хочу здесь! — не унималась Ирма.

— Сама и прыгай!

— Пусть начинают они, — Ирма указала на Круминьша и Силса.

Силс насмешливо вздёрнул крепкий подбородок. Он был рассудительный парень и понимал: на лодке никто через костёр не прыгает. Ведь и прыгать некуда, кроме воды. Ирма, разумеется, только шутит.

А Круминьш сказал Ирме:

— На берегу я разведу специально для тебя такой костёр, что ты опалишь себе юбку.

— Трусы! — с пренебрежением проговорила Ирма.

В ярких отблесках костра было хорошо видно лицо Круминьша, когда он повернулся к девушкам. Оно казалось совсем красным, и его волосы из русых стали ярко-рыжими.

— Ой, Эджин, какой ты страшный! — вскрикнула Ирма. — Такими рисуют разбойников! А в общем трусишки!

— Разумеется, мы трусы, — шутливо согласился Силс. — Самые настоящие трусы.

При этих словах Круминьш повернулся к корме. Лицо его стало ещё красней, и волосы запылали, как второй костёр. Ни слова не говоря, он нагнулся и быстро расшнуровал ботинки. Одним движением сбросил пиджак. Увидев это, Луиза испуганно вскрикнула и сделала было порывистое движение, намереваясь удержать Круминьша. Но сидевший рядом с нею Мартын схватил её руку так крепко, что Луиза охнула и послушно опустилась обратно на лавку. Между тем Круминьш был уже на носовой банке и, оттолкнувшись, перескочил через нос лодки, где пылал костёр. Толчок был так силён, что лодка только-только не зачерпнула воды. На этот раз и Ирма вскрикнула от испуга.

С нескольких лодок, откуда видели прыжок, раздались рукоплескания. Гармоника заиграла марш. Крики, подхваченная кем-то песня и громкий смех — все смешалось в нестройный хор. За ним не было слышно, как перепуганная Луиза умоляла Мартына спасти Круминьша. А Мартын только глядел на неё исподлобья своими маленькими глазками и смеялся.

Силс бросил весла. Не отрывая глаз от поверхности воды, он торопливо расшнуровывал ботинки. Но вот после длительного нырка показалась голова Круминьша. Он был уже далеко от лодки и сильными взмахами плыл к берегу.

Силс подогнал к нему лодку.

— Влезай!

Круминьш оттолкнул протянутую ему руку Силса и продолжал плыть в прежнем направлении.

— А ты не трус, — виновато проговорила Ирма. — Когда ты вылезешь, я тебя поцелую.

— Сначала тебе придётся его хорошенько выжать и просушить, — угрюмо сказал Мартын.

— Не беда, — заявила Ирма. — Такого можно поцеловать и мокрым.

Мартын с подчёркнутым пренебрежением повернул свою широченную спину плывущему Круминьшу. Потом вдруг подвинулся к Силсу, взял у него весло и принялся быстро грести, отгоняя лодку прочь от Круминьша.

— Что ты делаешь?! — крикнула Луиза, пытаясь отнять у Мартына весло. Она была слишком слаба, чтобы справиться с огромным парнем, однако всё-таки ему мешала. Движения Мартына стали неловкими — весло то чертило по воде, то погружалось в неё по самый валек. Мартын оттолкнул Луизу и сильно занёс весло вперёд. Широкая лопатка прошла над самой головой Круминьша, едва не ударив его по затылку.

— Отбери же у него весло, Карлис! — закричала Луиза со слезами в голосе. — Он убьёт Эджина!.. Он его убьёт.

— Это было бы лучше всего! — вырвалось у Мартына.

Силс взялся за весла и продолжал держать лодку возле Круминьша, пока тот не нащупал ногами дно и не пошёл к берегу.


Костёр догорал. Расправленная на козелках одежда Круминьша подсыхала. А он лежал у огня в одних трусах и помешивал угли. Рядом с ним, на песке, забросив за голову короткие, сильные руки, вытянулся Силс. Остальные спали в палатке.

Продолжая, по-видимому, давно уже начатый разговор, Силс вполголоса говорил:

— …Тебе теперь нравится Луиза! Это твоё дело. А я по-прежнему люблю Ингу.

— Как же ты можешь не порвать с нею, если ты здесь, а она там? — возразил Круминьш.

— Я должен быть с нею.

— Что значит «должен»? — нахмурившись, спросил Круминьш.

— Не знаю… Но так… должно быть… Мне не надо другую.

— Ты ответь мне ясно, — настаивал Круминьш, — что значит твоё «должен»?

— Ну что ты пристал?!

Силс не договорил и отвернулся. Круминьш придвинулся к нему и, повернув его за плечи лицом к себе, посмотрел ему в глаза.

— Что ты злишься? — спокойно спросил Круминьш.

— Я? — Силс пожал плечами. — Просто хочется тебе сказать: неприятно, когда ты… одним словом, когда вмешиваются в мои отношения с Ингой. Ведь я не касаюсь твоих дел с Луизой…

Круминьш испуганно оглянулся на палатку и приложил палец к губам. Ему вовсе не хотелось, чтобы этот разговор услышал Мартын, хотя Круминьш и не видел ничего предосудительного в том, что ему нравится Луиза. Если бы она была женой Мартына — другое дело. Тогда Круминьшу и в голову не пришло бы обнаружить своё чувство к ней. Да и она не стала бы слушать Круминьша. Он в этом уверен. Ну а то, что Мартына и Луизу считают женихом и невестой, вовсе ещё не означает, будто он, Круминьш, не может… не должен… Что в самом деле связывает его?.. Мартын ему не друг, не приятель. Был бы на месте Мартына Карлис Силс — другое дело!.. Но ничего, кроме неприязни, Круминьш не чувствует к грубому верзиле и считает, что тот вовсе не пара такой девушке, как Луиза. Правда, Круминьшу передавали, будто Мартын как-то проговорился, что не простит Круминьшу, если тот отобьёт у «его невесту. Если это случится, говорил Мартын, — то он посчитает Круминьшу ребра. Наплевать, мол, Мартыну, на то, что с этим „опытно-показательным перебежчиком“ Эджином (так сказал Мартын) носятся как с писаной торбой! А самым лучшим, по словам Мартына, было бы, если б нашёлся „смелый и честный“ советский человек, который покончил бы с этим Круминьшем — ни богу свечка, ни черту кочерга!..

Да, так сказал Мартын. Это многие слышали.

Если после этого Круминьш счёл возможным плыть с ним в одной лодке, то лишь потому, что Луиза умоляла не делать скандала. Но рано или поздно им придётся столкнуться на узкой дорожке. Круминьша нисколько не пугает то, что Мартын силач и что у него опыт в драках, приобретённый ещё во время беспризорничества — Круминьш тоже не напрасно обучался приёмам рукопашного боя…

Силс долго сидел, молча вороша головни костра. Наконец сказал:

— Пора спать.

— Спать?.. — рассеянно переспросил Круминьш. — А как тебе нравится то, что давеча болтала Ирма?

— Что именно?

— Насчёт нас с тобой, насчёт комбината и… все такое.

— Пусть болтает, что хочет, — беспечно ответил Силс.

— А почему она спросила насчёт сетки?

— Пусть, говорю, болтает… Мне всё равно.

— А мне не всё равно, — твёрдо проговорил Круминьш. — Нет, мне не всё равно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь смел болтать такое…

— Ничего особенного.

— Ты думаешь?.. А я не думаю. Сетка — самая уязвимая часть производства. Выход из строя сетки означает остановку комбината.

— Сегодня остановился, завтра снова пошёл.

— Нет, это не так просто. За одной сеткой всегда может порваться вторая.

— За второй — третья и так дальше? — рассмеялся Силс.

— Ты напрасно смеёшься, Карлис: что-то здесь есть, — в раздумье возразил Круминьш. — Запас сеток не бесконечен.

— Ну нет сеток, есть сетки — какое мне до этого дело. Оставь меня в покое с этой чепухой.

— Это не чепуха, Карлис. Если так говорит Ирма, значит…

— Ничего это не значит! Выбрось это из головы. Ирма злая девчонка. Вот и все!

Он снял с прутьев одежду Круминьша и положил её рядом с другом.

— Давай-ка спать, — повторил Силс, — все твоё просохло.

Силс полез в палатку, а Круминьш стал одеваться.

Оставшись один, он собрал в кучу рассыпавшиеся угли, подбросил в них несколько сухих веток и остановился над костром. Хвоя потрещала, словно лопающиеся на сковороде орехи, пустила густой клуб белого дыма и вспыхнула ярким пламенем. Ветки сгорели быстро и сразу рассыпались в лёгкий пепел, припудривший крупные уголья. Головни под ним то делались ослепительно яркими, то серенькая плёночка пепла быстро одевала их, как веко одевает засыпающий глаз, и снова исчезала. Будто угольки лукаво подмигивали Круминьшу. Он долго глядел, как они мигают, и у него зарябило в глазах. Он зажмурился и постоял с закрытыми глазами.

Круминьш не пошёл в палатку. Расстелил пиджак возле костра и лёг, подперев голову. Так лежал он, глядя на звезды, пока голова не склонилась сонно на подложенный в изголовье рюкзак…


Полотнище, закрывающее вход в палатку, приподнялось, и из-под него выглянула Луиза. Некоторое время она приглядывалась к лежащему Круминьшу и прислушивалась к дыханию спящих в палатке товарищей. Затем осторожно, шаг за шагом, передвигаясь на коленках, вылезла из палатки. Присев на корточки, огляделась, пригладила растрепавшиеся волосы, по-прежнему на четвереньках подкралась к Круминьшу и села возле него. Долго глядела на него, осторожно протянула было руку к его лбу, но только подержала её над головой спящего, не решаясь притронуться. И так же осторожно, словно даже это движение могло нарушить сон Круминьша, отвела руку в сторону и только тогда опустила себе на колено.

Так Луиза продолжала сидеть, не шевелясь и не сводя глаз с лица спящего. Но кому не доводилось испытать на себе во сне пристальный взгляд человека? Кто не помнит, какое беспокойство овладевает при этом спящим?! Круминьш что-то сонно пробормотал и повернул голову. Заметив, как затрепетали его веки, Луиза отвела взгляд, но было уже поздно — Круминьш сел одним движением. Он проснулся так, как просыпаются охотники и разведчики, — мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию, без зевков и потягивания. Присутствие Луизы не только не испугало, но даже не удивило его. Он улыбнулся и протянул руку. Она схватила её обеими руками и прижала к своей щеке. Ладонь Круминьша была так горяча, что Луиза с наслаждением зажмурилась. От руки Эджина пахло дымом и чуть-чуть табаком, ровно настолько, чтобы этот запах не был неприятен.

Круминьш охватил Луизу свободной рукой и притянул к себе. Ему не нужно было употреблять для этого никакого усилия: она сама подалась к нему.

Луиза лежала возле Эджина на песке, нагретом пламенем костра, и смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. И ей чудилось, что нет возможности отличить, где горят звезды в небе и где глаза Эджина. Её губы шевелились без звука, но ему казалось, что он хорошо слышит и уж, конечно, понимает каждое не произнесённое ею слово.

Вокруг них полусонным предутренним шелестом шептались деревья. В ногах едва слышно журчала в камышах река. Где-то изредка вскрикивала выпь. Но, видно, до болота было очень далеко. Луизе подумалось, что стон птицы похож на грустный зов фаготиста.

Несмотря на свежий предрассветный ветерок, тянувший с реки, Луизе не было холодно: Круминьш накинул на неё своё одеяло, оставив себе всего лишь маленький, совсем маленький край. Луизе казалось, что от Круминьша исходит столько тепла, что и вовсе не будь здесь одеяла, ей не было бы холодно.

Было так хорошо, что скоро перестало хотеться глядеть даже в глаза Эджину… А может быть, это и были звезды, а вовсе не его глаза?.. Может быть…

Едва шевеля губами, так тихо, что Круминьш не слышал слов, она шептала:

Эс редзею Яню накти

Трис саулитес узлецам:

Уна рудзу, отра межу,

Треша тира судабиня…[3]

Она осторожно — так осторожно, что Эджин и не почувствовал, — коснулась губами его опущенных век и сама закрыла глаза…

Из того, что случилось, Луиза видела только мелькнувшее перед нею в сером полумраке рассвета искажённое лицо Мартына; видела, как его колено опустилось на грудь спящего Эджина, прижимая его к земле. В следующий миг в руке Мартына сверкнуло широкое лезвие ножа. А ещё через мгновение, не успев издать ни звука, она почувствовала во рту вкус тёплой крови и, словно издалека, услышала злобное рычание Мартына. Выпущенный им нож упал в песок перед самым лицом Луизы. Она схватила нож. А сам Мартын, отброшенный сильным толчком Круминьша, упал на спину, вздымая вокруг себя тучу пепла потухшего костра.

Только тогда Луиза закричала. Крик её был истерически пронзителен. Из палатки выскочил Силс. За ним, сонно потягиваясь, выползла Ирма. Круминьш сидел, болезненно морщась и потирая грудь. Мартын медленно поднялся и процедил сквозь зубы, не глядя на Круминьша, но так, чтобы он мог слышать и только он один:

— Все одно ты от меня не уйдёшь…

Рука Луизы ходила ходуном, когда она передавала Силсу нож Мартына, и губы её дрожали так, что она ничего не могла сказать.

2. Арвид Квэп

В народе болтали, будто Квэп не совсем нормален, — служба в Саласпилсе не прошла ему даром. Но сам Арвид Квэп, да и не только он сам, а и те, кто знал его поближе, понимали: это болтовня, не больше, чем болтовня! О ком не говорят дурно? В особенности, когда нечего делать и больше не о ком говорить, сплетничают о ближайшем соседе! Зависть ближних — плохая основа для репутации человека; будь даже его жизнь прозрачна, как хрусталь, и чиста, как душа младенца.

В нынешнем «Лагере № 17 для перемещённых» не было латышей, избежавших могил Саласпилса, а значит, не было и людей, знавших Квэпа в прошлом. Жители лагеря № 17 могли судить о Квэпе не иначе, как по отдалённой молве. А ведь молва складывается подобно хвосту кометы из частиц туманности. Каждая частица в отдельности, может быть, ничего и не стоит, но собранные вместе, они образуют хвост и такой липкий и длинный, что человеку отделаться от него труднее, чем от собственной жизни.

Простые люди не могли себе представить, что можно спокойно ходить по улицам, есть, спать и просто даже жить, если хотя бы половина того, что приписывали Арвиду Квэпу, была правдой.

Разные люди были в лагере: такие, которых оккупанты силой угнали с родины, и такие, которые сами бежали, спасаясь от справедливого суда. Но все носили теперь странное наименование «перемещённых лиц». Тут были люди различных профессий и разных слоёв общества в прошлом. Были учителя и коммивояжёры, электромонтёры и артисты, прачки и портнихи, учёные и не окончившие курс гимназисты, землепашцы и инженеры, и люди иных, самых разнообразных профессий и положений. Не было в лагере только тех, кто покинул Латвию с чековыми книжками в карманах, — капиталистов и спекулянтов. Для таких нашлось пристанище там, где можно было делать деньги. Но теперь не о них и речь.

Что касается самого Квэпа, то он не был склонен поддерживать собственную репутацию в том виде, в каком она нравилась бывшим полицейским и добровольным стражникам — айзсаргам!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7