Монастырь (Книга 1)

Ширянов Баян
Монастырь (Книга 1)

      Баян Ширянов
      МОНАСТЫРЬ
      Книга 1
      ГЛАВА 1. Утро с трупом.
      1.
      Прапора.
      Во втором часу ночи появились клочья тумана. А к четырём - плотная белёсая пелена накрыла двор старого монастыря. Лучи двух мощных прожекторов, которые должны были освещать монастырский двор, вязли в тумане, выхватывая из мглы лишь небольшие островки света.
      Вертухаи давно закончили свой ночной обход, сосчитали количество зеков, загнали в койки почитателей однополой любви и поклонников чифиря, и теперь кто спал, кто резался в отобранные у преступников карты на вахте, краем уха вслушиваясь в неестественную тишину. Но всё, казалось, погрузилось в покойное благодушие. Лишь изредка, глухо, как из колодца, доносился визг циркулярной пилы: на промке вкалывала ночная смена зеков.
      Прапорщик Синичкин, по прозвищу Синяк, пытался заснуть. Третьи сутки прапорщик маялся с больным зубом. В зеркале, когда Синяк открывал рот, оттягивая пальцем губу, была видна огромная чёрная дыра в коренном. Её окружала лишь тоненькая ниточка здоровой ткани. Это удручало Синичкина, и он прибегал к народному обезболивающему - водке. Но спиртное уже не помогало, возбуждая лишь безысходную жалость к самому себе, и откладывать визит к зубному было уже нельзя.
      Синяк ворочался с бока на бок, накрывался с головой шинелью, стараясь хоть так заглушить пьяные крики игроков и своё, уже начинающееся похмелье. Но сон не шёл.
      К кому-то пришла десятка с тузом, и это вызвало такие бурные восторги с одной стороны и возмущённые вопли с другой, что Синичкин вскочил.
      - Сволочи! Дадите вы мне поспать, пьяные рожи?!
      - А чо ты спать завалился? - Прапорщик, которого все звали Черпак, подал голову назад так, что у него появился двойной подбородок, и улыбнулся половиной рта. - Нам спать не положено - преступник сбежит.
      - Во, во, - Поддакнул ещё один вертухай, прапорщик Автандилов, не забывая при этом тасовать лохматую колоду, - Пасматри пагод какой! Нэ выдно куда пысаешь!
      - Не отрывайся от коллектива, присоединяйся. - Миролюбиво предложил Черпак, косясь на ставшее одутловатым лицо Синичкина. - Всё быстрее дежурство отмотаем...
      Флюс прапорщика первые дни вызывал усмешки, как и его желание насколько возможно оттянуть визит к врачу. Некоторые предлагали Синяку свои услуги, многозначительно потирая кулаки. Один такой шутник, Ваня, присоседившийся к Черпаку, сиял свежим фингалом и, избегая смотреть на Синичкина, угрюмо молчал, изредка прикасаясь к заплывшему глазу.
      - Да пошли вы все!.. - Махнул рукой Синяк, и вышел из дежурки.
      В "аквариуме", перед кнопкой, открывающей дверь в зону, храпел стриженый первогодка срочник. Прапорщик с силой стукнул по железной двери, солдат дёрнулся, едва не свалившись со стула, но успел за что-то зацепиться и, вскочив, заморгал красными невыспатыми глазами.
      - Ты у меня поспи тут! - Рявкнул Синяк. - Открывай!
      Солдат нажал кнопку, замок щёлкнул, вынимая три толстых штыря из двери. Потянув её на себя, прапорщик, бросив ещё один суровый взгляд на срочника, вошёл в зону.
      "Надо не забыть влепить этому салаге пару нарядов..." - Думал Синяк, плывя сквозь туман. Территорию зоны-монастыря он знал наизусть. Мог прийти в любой её угол с завязанными глазами, но сейчас, в тумане, всё смешалось. Прапорщик брёл наугад, подгоняемый болью, пока не упёрся в решётку локалки.
      Внезапно он поёжился. Шестым, или, даже, седьмым, чувством, Синяк понял: что-то не так, где-то притаилась опасность. Объяснить это ощущение прапорщик не мог, но за годы службы научился вычленять его из потока других. Несколько раз это спасало ему жизнь.
      Вот так же, как сейчас, несколько лет назад поджался его живот, выгнулась спина, взгляд застыл на одной точке, причём Сничкин мог бы поклясться, что при этом видел даже то, что творилось за его спиной. Тогда оттуда, со спины, на него набросился зек с заточкой, но Синяк, в повороте, успел перехватить руку с полоской острой стали, на которой виднелись несточенные зубья ножовочного полотна, и так врезал преступнику локтем по незащищённой шее, что тот моментально отключился.
      Чувствуя непонятно откуда исходящую угрозу, прапорщик, не отпуская прут локалки, медленно повернулся. Но в тумане ничего не было видно, никакого даже намёка на чьё-то движение.
      Вдруг Синяк понял, что его пальцы словно слегка прилипли к металлическому прутку ограды, словно тот был намазан чем-то сладким.
      "Странно, - Подумал Синичкин, - Вроде, не красили... Или это зеки созоровали?.."
      Поднеся ладонь к глазам, прапорщик увидел, что она испачкана чет-то тёмным. И тут, наконец, Синяк понял, что его насторожило. Запах!
      Тут пахло смертью. Это был тот самый, сладковатый запах крови, который витал над исправительной колонией после подавления зековских бунтов. Тогда он просачивался всюду, чувствовался даже за толстенной внешней стеной монастыря, был ядрёным, приторным. Он исходил от десятков неподвижных тел расстрелянных преступников, которые любой ценой пытались вырваться на свободу.
      Сейчас повисший в тумане аромат крови был слабее, но от этого ощущался не менее отчётливо.
      Подняв голову, сквозь белёсую мглу, Синяк увидел, что на островерхих прутьях, метрах в трёх над землёй, находится что-то большое и тёмное.
      Труп.
      Прапорщик не захватил с собой фонаря, но и без него было ясно, что там, наверху, висит зек, нанизанный сразу на несколько штырей.
      Ещё раз оглядевшись, и никого не заметив, Синяк помчался на вахту. Солдат в "аквариуме" не спал. Он сразу, едва завидев прапорщика, не дожидаясь стука, открыл дверь, успев про себя удивиться выражению злобной отрешённости на перекошенной физиономии Синяка.
      Ворвавшись в дежурку, прапорщик хотел было заорать, выгнать всё это сонное быдло на плац, но вместо этого схватился за щеку и прислонился к дверному косяку. Зуб прострелило. От внезапной боли по обветренному лицу Синяка потекли слёзы.
      - Эй, да ты чего? - Встал Автандилов.
      Но Синичкин не мог ничего сказать. Он лишь мотал головой, размазывая по щеке чужую кровь.
      - Прэступнык парэзал? Да? Ты скажи гдэ, да?!
      Теперь уже все заметили кровавые полосы на лице прапорщика.
      - Что случилось? - Черпак отложил свою сдачу карт на стол, рубашками кверху, налил пол стакана водки и в два шага оказался около мычащего Синяка.
      - Выпей!
      Трясущейся рукой Синичкин принял стакан. С секунду рассматривал его затуманенным болью взглядом, затем одним глотком влил в себя обжигающую жидкость. Лишь после этого он смог проговорить:
      - Трупак. На кольях...
      - Что?! - Черпак невольно отступил, столкнулся с Ваней, но на ногах удержался. Как на старшего наряда, на Черпака ложилась ответственность за все ЧП, которые могли случиться во время его смены.
      - Где? Иди, показывай!
      - Да пшёл, ты... - На мгновение ослабшая боль принялась терзать Синяка с новой силой и он просто сполз по косяку и оказался сидящим на корточках. Сам найдёшь... У второй локалки... У-у-у... - Лицо прапорщика опять перекорёжило.
      - Ну, ладно... - С угрозой в голосе пробормотал Черпак, но Синичкину на это было наплевать, все его мысли вращались вокруг растущей пещеры в собственном зубе.
      - Ладно. - Повторил Черпак уже с другой интонацией. - Ваня, ты собери кума, лепилу и ДПНК. Автандил! За мной!
      - Слюшаюсь!.. - Вздохнул прапорщик Автандилов спине убегающего Черпака.
      2.
      ДПНК и кум.
      Начало светать и туман почти рассеялся. От него остались лишь редкие, парящие в воздухе хлопья, похожие на лохматые обрывки канатов.
      Труп заключённого пока ещё висел. Тело его оказалось проткнуто сразу четырьмя штырями, лицо мертвеца было обращено к небу. Одна из его рук застряла между прутьями и казалось, что жмурик просто отдыхает, чтобы потом, напрячься, сделать последнее усилие, и соскочить с ограды.
      - Как это его угораздило? - Тощий начальник оперативной части, по-зековски кум, майор Лакшин, ходил кругами, осматривая место происшествия. - С крыши? Очень похоже... - Ответил он сам себе.
      - Да, потом всё это можно? - Нетерпеливо переминался с ноги на ногу ДПНК, майор Семёнов. - Думай, давай, чего делать-то!
      - А чего долго думать? - Удивился Лакшин, разглядывая ДПНК, словно видел того, максимум, второй раз в жизни. - Снять его по быстрому. Решку вымыть. И чтоб никаких следов...
      - Ты думаешь, его никто не видел? - Ехидно спросил Семёнов.
      - А если и видел? - Пожал плечами Лакшин, - Осужденный в побег собрался. Залез на крышу, оступился, и вот он... - Кум махнул рукой в сторону трупа.
      - Ну, это для начальства... - Недовольно скривился Семёнов. - Кстати, Михаил Яковлевич, мёртв он давно? - Обратился ДПНК к начальнику медчасти, капитану Поскрёбышеву.
      - Часов несколько... Судя по крови... - Пожал плечами медик, - Точнее не скажешь. Экспертиза нужна.
      - Когда мы ходили - все были на местах... По счёту...- Встрял в разговор начальства ошивавшийся поблизости Черпак.
      - Все по счёту... - Передразнил майор Семёнов. - Давай, бери кого хочешь, чтоб через пять минут тут никто не болтался...
      Прапорщик исчез, а ДПНК хмуро посмотрел на Лакшина.
      - Вот что... - Наконец проговорил Семёнов, пристально разглядывая асфальт у себя под ногами, - Носом землю рой, а чтоб к вечеру я всё знал! Ясно?
      - Самому любопытно... Вроде побегушников не намечалось...
      - Это я и так знаю... - Поморщился ДПНК. - Короче, всех дятлов своих протряси! Блатных! Кто там у тебя ещё в кукушках ходит?.. Понял!? А я, Добавил Семенов так тихо, что слышать его мог только Лакшин, - в то что это бегунок - не верю. Хоть режь...
      Мне правда нужна... Правда!..
      И ДПНК майор Василий Семёнович Семёнов грузно затопал к вахте.
      3.
      Зеки и Куль.
      Над старым монастырём, превращённым в исправительную колонию, проплывало однотонное серое утреннее небо. Воздух, наполненный мелкой водяной пылью, заполнял слабые зековские лёгкие, заставлял перхать, придавал первой сигарете мерзкий прелый вкус.
      Наверное, в том, что обитель удалившихся от суетного мира стала служить застенком, был какой-то высший смысл. И там и здесь людей изолировали от общества, ограничивали во всём и лишь мысли их не были подвержены строгой цензуре. И монахи, и зеки должны были работать, чтобы поддерживать своё существование. Одни, правда, лелея надежду на скорейшее освобождение, а другие зная, что лишь смерть принесёт им свободу от того, что их окружает и перенесёт в царстивие небесное. Но для зеков рай находился на земле. Начинался он сразу за монастырской стеной, и название имел не такое впечатляющее, на первый взгляд. Раем для зеков была воля.
      Об этом размышлял бесконвойник Куль. Он, свежевыбритый собственным "Харьковом", умывшийся и пахнущий хвойным мылом, сидел на корточках, прислонившись к кирпичной стене своего барака. Стена за ночь промёрзла и холодила спину даже сквозь толстый свитер и телогрейку.
      Впрочем, бараком это здание называли лишь по какой-то странной привычке. Раз живут там зеки - значит - барак. На самом деле это было монументальное четырёхэтажное сооружение, изогнутое буквой "П". Осужденные, правда, занимали только три нижних этажа. Четвёртый возвышался над крепостной стеной настолько, что из его окон можно было увидеть волю. Администрация колонии не могла позволить своим подопечным такой роскоши и последний этаж, раз и навсегда, был наглухо замурован.
      Нынешний хозяин зоны попытался найти пустующим помещениям хоть какое-нибудь применение. Но, после того, как несколько входов на последний этаж были расковыряны, их почти сразу обратно заложили кирпичом. Причин этому называлось несколько. Одни утверждали, что хозяина остановили финансовые сложности. На четвёртом этаже он хотел сделать филиал больнички и служебные помещения. Но денег ни на лифты, ни на постройку отдельного, к тому же охраняемого, входа, у лагеря не нашлось. Другие говорили, что тогдашний ДПНК, который проник на закрытую территорию, увидел там такие титанические завалы строительного мусора, вперемежку с застывшими грудами бетона, то, что осталось после реорганизации монастыря в зону, что отказался от очистки этих помещений. Третьи, перед тем как сказать, таинственно озирались по сторонам и мрачным шепотом сообщали, что на последнем этаже живут привидения тех, кого замуровали там заживо во время сталинских чисток. Последним, впрочем, веры было больше, чем первым двум. Большинство осужденных, живших на третьем, своими ушами слышали сверху раздающиеся по ночам женские стоны.
      Куль же жил сперва на втором, потом, став бесконвойником, поселился на первом, на плохой сон не жаловался и по ночам ничего, кроме разборок между блатными, не слышал.
      Окурок "Астры", зажатый между большим и указательным пальцами бесконвойника, исходил густым дымом. Дым тёплыми, почти обжигающими, волнами струился по грубой пожелтевшей коже, покрывая её жирным коричневым налётом.
      Рядом с Кулём, у стены, стояли, сидели другие бесконвойники. Курили, завистливо поглядывая на пустующие скамейки, на которых лежали газетные листы с честным предупреждением: "Окрашено".
      Какой-то зек, считающий, наверное, себя умнее других, выйдя из здания, сразу направился к скамье, и провёл пальцем по одной из крашеных досок. Вполголоса выругавшись, он медленно пошёл к решетке локалки.
      У Куля, впрочем, тоже остался след от непросохшей масляной краски. Сунув сигарету в рот, он затянулся, сплюнул приставшие к губам горькие табачные крошки, потом посмотрел на ладонь. Там, частью прорисовывая папиллярные линии, частью покрывая кожу сплошным слоем, было тёмно-зелёное пятно. Куль легонько поскрёб его ногтем. Краска не сколупывалась, она лишь размазывалась и забивалась под ноготь.
      "Хорошо, что сначала рукой попробовал... - Лениво думал Куль, - Руку бензином легче отмыть, чем штаны..."
      - Кой дурак приказал красить в такую погоду?.. - Пробурчал кто-то стоявший рядом. Подняв голову, Куль узнал Скворца. Осужденного Скворцова, который, по иронии судьбы, которую звали лейтенант Симонов, и которая была начальником первого отряда, к которому была приписана и бригада б/к, работал в "скворечнике", будке посреди плаца, и нажимал кнопки, открывающие замки локалок.
      Вопрос так и остался безответным. Все знали, что приказал сам Симонов, которому выездники приволокли ведро украденной в совхозе краски. По одной из версий, дар был не добровольный, просто воры не смогли вовремя толкнуть краску за самогон, за что и поплатились, лишившись того и другого.
      Симо'на, таким было прозвище отрядника, можно было понять. За ночь краска, хотя и прикрытая импровизированной крышкой, провоняла весь его кабинет, короче, требовала немедленного применения.
      Затянувшись последний раз, Куль встал, бросил окурок на мокрый асфальт, и, с хрустом потянувшись, растёр его сапогом.
      - Внимание! - Хрипло пробасил изменённый до неузнаваемости голос. Он шёл из доисторического репродуктора, приваренного на уровне второго этажа и принадлежал ДПНК, майору Семёнову.
      - Внимание. - Повторил репродуктор. - В колонии объявляется подъём! Всем осужденным построиться для проведения утренней зарядки!
      Для большинства зарядка в колонии АП 14/3 была пустой формальностью. Заключалась она в том, что зеки, стоя в локалках, слушали ритмичную музыку, которая за годы использования плёнки, превратилась в малопонятный хрип, сквозь который изредка прорывались куски фраз. Длилось это безобразие пять минут, за которые те кто припозднился с вставанием, могли привести себя в порядок и выбежать на плац до утренней проверки.
      Сколько помнил Куль своё пребывание в этом лагере, ДПНК, дежурным помощником начальника колонии, всегда был майор Семёнов. Плотный, лысый, с багровым шрамом на лбу, который получил во время подавления какого-то зековского бунта, майор резвенько косолапил вдоль строя осужденных, останавливаясь лишь для того, чтобы сопровождающие его прапора успели выслушать рапорт шныря, и сверить количество народа в строю и сказанную цифру. Пока прапора считали зеков, майор рыскал глазами по строю, выискивая что-то ему одному ведомое в лицах преступников.
      Зарядка кончилась. Пришла пора строиться и пересчитываться.
      Замки локалок звонко щелкнули разом, и зеки, не торопясь стали выходить на монастырский двор. Тут же загромыхала бравурная музыка, которая, по мысли замполита, должна была звать зеков на трудовые подвиги. Но зеки не рвались становиться героями и лишь морщились от хриплых будоражащих звуков.
      За два с половиной года отсидки Куль стал относиться к жизни более философски. В тюрьме, маясь от безделья, он еще пытался как-то поддерживать суматошный темп московской жизни. Но, изведя два десятка пар синтетических носков и несчетное количество черняжки на разные поделки, Николай поостыл. Приноровившись к безделью, он вставал со шконки только для жратвы, проверок и отжиманий. К картам и нардам Куль относился спокойно и , если и играл, то лишь, как говорилось на зековском жаргоне, "без интереса", ни на что.
      Да и придя на зону, Куль продолжил эту традицию. Он не высовывался зря, за исключением случаев, когда надо было стать безжалостным и всеми силами отстаивать себя, свое место в зековской иерархии, и, хотя пытался создать видимость соблюдения режима, на УДО так и не попал. Зато Хозяин вывел его в бесконвойники.
      Двор, превращенный в плац, покрытый несколькими слоями асфальта поверх булыжной кладки, был расчерчен белыми линиями по военному образцу. Но зеки упорно не обращали на них внимания и строились так, как им было удобно.
      Бесконвойников и хозобоз проверяли первыми. На удивление тихий ДПНК майор Семенов лишь кивнул на доклад шныря. Прапора пробежались по строю, пересчитывая пятерки зеков. Цифры совпали и проверка двинулась дальше.
      - Чего он такой тихий? - Куль повернулся к своему семейнику Семихвалову.
      - Отряд ! Напра-во ! В столовку шагом марш! - Скомандовал Сечкин, завхоз первого отряда. Бесконвойники и хозобозники повернулись и, смешивая строй, толпой пошли в трапезную.
      - А ты не слышал? - Поразился Семихвалов и скорчил страшную гримасу.
      - Не тяни кота за яйца.
      - Сегодня ночью один зек из шестого хотел Синяка мочкануть. Залез на крышу, и когда тот проходил мимо, сиганул на него! Только промахнулся и напоролся на решку.
      - Гонишь ты, Николай Валентинович. - Ухмыльнулся Куль.
      - Не гоню, Николай Евгеньевич. - Покачал головой Семихвалов и легонько хлопнул семейника между лопаток:
      - Кого хошь спроси. Об этом уже вся зона базарит. А со сранья прапора из шланга решку мыли. Зачем, спрашивается? Кровь смывали.
      - И ты веришь?
      - А чо? Синяка давно отпидорасить пора.
      - Пора-то пора... - Недоверчиво насупился Кулин. - Только навряд ли он кого допек так, что тот на него с заточкой... Синяк - гондон, но хитрый.
      Да и сам прикинь, на хрена этому самоубийце на крышу лезть? Да и как он залез-то?
      Отряд расселся за столы, на которых баландеры уже расставили шленки с дымящей перловкой, тюхи темный густой чай.
      - Блин, опять дробь шешнадцать с коровьими хвостами... - Послышался чей-то недовольный голос.
      - А ты уходи из бэ-ка, будут без хвостов давать... - Ответили с соседнего стола.
      На эту перепалку никто не обратил внимания. Рты большинства были уже заняты кашей. По сторонам никто не смотрел. Основной задачей в столовке было не удовольствие от еды, а принятие питательных веществ. И чем быстрее оно проходило, тем лучше.
      Зал столовки, бывшая монастырская трапезная, вмещал около трехсот пятидесяти человек, и поэтому зона завтракала, обедала и ужинала в несколько смен. Минут по десять каждая.
      Усилиями зоновских художников зал был оформлен плакатами типа "Береги хлеб - богатство Родины!" и "Добросовестный труд - дело совести каждого осужденного!" с ублюдочными мордами стукачей в пидорках и огромной, во всю стену, фреской, на которой микроскопические комбайны бороздили поля пшеницы-мутанта, которая была раза в два выше этой техники и вырастала непосредственно из герба СССР, так, что создавалось впечатление, что скоро от колосьев на гербе ничего не останется, все пойдет в бездонные закрома Родины.
      В одном месте, почти по центру композиции, краска облупилась, и сквозь жнивьё прорывалось чьё-то белое крыло. Казалось, что ангел, или крылатый святой, не в силах вынести позорной мазни, сейчас взмахнёт крылами, и посыплются разноцветной шелухой все эти патриотические лозунги. Взмахнёт крылами, выпорхнет на свободу, и полетит над монастырской землёй, осеняя грешные души зеков божественной благодатью.
      Допив приторно-сладкий чай, баландёры сахара для своих не жалели, Кулин рыгнул, отодвинул шлёнку и кружку и не став дожидаться момента, пока не поест последний из бесконвойников, вышел к дверям столовки, посмолить очередную "астрину".
      Когда последний бесконвойник вышел из столовки и направился к вахте, проверка всё ещё шла. ДПНК застрял около восьмого отряда. Его новый завхоз, Котёл, что-то пытался доказать майору Семёнову, но тот, по своему обыкновению, не слушал зековской болтовни и смотрел куда-то вверх.
      На вахте бесконвойников слегка, исключительно ради блезиру, обшмонали и выпустили за ворота, где подневольных работников поджидал совхозный автобус. Зеки влезли в распахнутые двери, расселись. Рабочий день начался.
      4.
      Кум и стукачи.
      Начальник оперативной части майор Игнат Федорович Лакшин сидел в своем кабинете и ждал. Он послал помощника нарядчика за завхозами отрядов, живших в здании монастыря, и, в первую очередь, за завхозом восьмого отряда, отряда мебельщиков. А пока они не пришли, разбирался с письмами.
      У Лакшина была отработанная схема получения доносов. Она никогда не была секретом и любой зек, желавший нагадить своему ближнему, мог ей воспользоваться.
      Около трапезной находился огромный почтовый ящик. В него зеки опускали письма для родных. Но кроме сообщений родственникам, и друзьям, попадались послания и Лакшину.
      Внешне они ничем не отличались от обычных писем, которые, по зековским правилам, заклеивать было запрещено, но начало у всех было стандартным: "Довожу до вашего сведения, что..." Так же часто попадалась вариация этого начала: "Дорогая мамочка, хочу тебе рассказать...", а дальше следовал непосредственно текст доноса. Стукачи были весьма консервативны и писали однотипно, можно было даже сказать, традиционно, почему-то подражая официозному суконно-казенному языку.
      За годы службы Лакшину настолько приелась эта начальная фраза, что любое иное начало радовало его как ребенка. Майор мог несколько дней подряд твердить про себя: "Хачу настучать на сваево саседа по шконке..." Или: "Иванов дал мне в морду. Начальник, стукни его свиданкой!"
      Но так, обычно, писали стукачи поневоле. Зеки, по жизни слабые, не умеющие постоять за себя как следует и, поэтому, прибегающие к доносу как к последней мере самозащиты, как к единственной доступной для них форме мести, очень часто просто - в момент отчаяния.
      Некоторые из таких писем, действительно, требовали немедленного вмешательства оперчасти. Лакшину ни к чему было плодить "девок" в своей колонии. А ведь за крутой косяк зеки могли не только отпидорасить, но и запросто посадить на перо.
      Другие же, типа "Сидоров в отряде мутит чифирь и жрет его в одну харю", не вызывали у кума ничего, кроме кривой ухмылки. Но даже и такие доносы он брал на заметку. Мало ли, вдруг потребуется прижать такого любителя крепкого чая?..
      Все такие письма были анонимными. Зеки даже предпочитали писать о себе в третьем лице, чтобы, не дай Бог, поставить свою подпись.
      Профессиональные же стукачи, напротив, любили играть в шпионов. Они присваивали себе замысловатые прозвища и в конце любого доноса требовали оплаты за свою информацию. Обычно чая или глюкозы, как на местном жаргоне назывались конфеты карамель. Некоторые, особо наглые, пытались даже прибарахлиться за счет оперчасти. Они открытым текстом писали, что "для успешного выполнения секретных заданий, осужденному Стальной Ветер до зарезу требуются новые сапоги и черная фуфайка..."
      У Лакшина с этим проблем не было. Те нелегальные передачи в зону, гревы, что прапора отметали по доносам, делились между несколькими стукачами, и все были довольны.
      Причем, прежде чем выдать стукачу оплату трудов, майор всегда ненавязчиво понуждал его в доверительной беседе повторить написанные сведения с максимальным количеством подробностей. Это позволяло выяснить, не обманывает ли стукач, пытаясь впарить за ценные сведения досужие вымыслы. Но, даже если информация оказывалась ложной, майор все равно давал чего-нибудь своему добровольному помощнику, но намекал, что в следующий раз на туфту не клюнет, а если зек не внемлет предупреждению, то кара не замедлит воспоследовать. Стукач уходил призадумавшись и, если он и являлся в следующий раз, приносил действительно ценные сообщения.
      Большая часть писем, приходивших к куму, была гораздо менее полезна, чем прямые доносы. В них сообщались разного рода слухи, зачастую, просто выдуманные рьяными стукачами.
      Вот и сейчас Игнату Федоровичу попалось именно такое послание.
      "Довожу до вашего сведения, - писал з/к Орлиный Глаз, - что прошлой ночью я слышал на четвертом этаже какие-то подозрительные звуки, напоминающие шаги. После этого оттуда же раздавались хрипы и стоны, предположительно женского происхождения. Многие слышали то же самое и связывают это с возросшей активностью привидений..."
      Подобных писем за последние месяцы собралась увесистая пачка. Причем, Лакшин знал это по многолетнему опыту, разговоры о привидениях начинаются каждую весну. К средине лета они стихают, а осень и зиму призраки ведут себя на удивление тихо. А вот в мае...
      Хотя кум и не показывал на людях, что верит во всякую там мистику, для себя он связывал эту весеннюю активность духов с тем, что именно в мае 1922 года безымянный полк Красной армии, расквартированный в близлежащем Хумске, в результате стремительного рейда разгромил засевших в этом монастыре колчаковцев. Приют белогвардейцам дала община монахинь, за что и была изнасилована и расстреляна в полном составе воинами революции.
      История не сохранила подробностей, но ходили странные слухи о предательстве. Якобы один из колчаковских офицеров согласился открыть ворота, за что ему была обещана жизнь.
      Но, в любом случае, монастырь Святой Тамары и без того имел дурную репутацию. Лакшин специально сидел в Хумском архиве, перебирая документы и фотографии прошлого века. Там он и выяснил, что в здании, где сейчас располагались общежития зеков, еще в семнадцатом веке водились привидения. Из-за этого монастырь несколько раз оказывался под угрозой закрытия, пока Советская Власть не приспособила его для нужд ГУЛАГа.
      На месте погоста и примыкающего к нему сада выросли производственные корпуса. Церковь переоборудовали в склад готовой продукции, звонницу превратили в котельную, в обширных конюшнях разместились клуб, школа и больничка. Раньше в них еще одно помещение занимал спортзал, но в один прекрасный год начальство решило, что нечего зекам развлекаться физкультурой и там разместили еще один отряд осужденных. Палаты матерей-настоятельниц заняли библиотека, нарядная и кабинеты приема уголовного населения администрацией колонии. Именно там и находился кабинет Лакшина. Надвратную часовню заняли под КПП, там же, в крепостных стенах, где раньше были палаты настоятельниц, разместились кабинеты начальства, комнаты свиданий и ШИЗО с ПКТ. Единственное, что не претерпело изменений трапезная. Правда ныне она обзывалась по мирскому - столовая, но суть дела от этого не менялась.
      Единственным новостроем было здание карантина, по зековскому этапки, которое с ней делили каптерка, баня, парикмахерская и прачечная.
      Резонно подозревая, что хозяин зоны, полковник Зверев, не страдает излишним мистицизмом, Игнат Федорович не тревожил свое начальство подобными пустяками. Привидения, ну и что? Их существование ничем, кроме слухов, не подтверждалось, на производительность труда призраки не влияли, оперативная работа от них не страдала, значит, и внимания не стоили. Реальны они, или нет - это был другой вопрос. Сам Лакшин с духами ни разу не сталкивался, но верить в них был склонен. Ведь не на пустом же месте из года в год повторяется одна и та же картина?
      Впрочем, материалистическую идиллию портило несколько случаев сумасшествия обитателей третьего этажа. Они, по их голословным заявлениям, вплотную сталкивались с призраками. Одного такого, пытавшего задушить всех попадавшихся на его пути, пришлось даже обрядить в браслеты изолировав в ШИЗО и, поскольку он с маниакальным упорством пытался повеситься, тронувшегося зека пришлось этапировать в одну из психиатрических лечебниц близлежащего Хумска, где и затерялись его следы.
      В дверь осторожно постучали.
      - Сейчас! - Крикнул майор, пряча стопку писем в ящик стола. - Войдите!..
      - Можно? - просунулась в дверь стриженая зековская голова.
      - Да входи же! - насупился Игнат Федорович.
      В кабинет, бочком, проскользнул дородный детина с белой биркой:
      - Осужденный Исаков, Игорь Васильевич, сто сорок четвертая, вторая... начал завхоз стандартный ритуал обращения.
      - Хватит, - нетерпеливо махнул рукой Лакшин, прерывая зека, - Садись.
      - Я уж третий... - автоматически начал Исаков, но осекся и осторожно посмотрел в лицо главному оперу.
      Игнат Федорович негромко рассмеялся. Он любил, чтобы его боялись. Начальные знания психологии очень в этом помогали, но сейчас надо было вызвать завхоза на откровенность и именно поэтому кум сознательно начал с такой "вольной" фразы. Лакшину хотелось, чтобы зек, хотя бы на время забыл, что находится за решеткой и расслабился.
      - ...третий год досиживаешь, - отсмеявшись закончил Игнат Федорович фразу Исакова. - Так?
      - Да. - Потупился зек.
      - Да присаживайся, ты!.. Курить будешь? - Майор протянул завхозу пачку "Camel". Зек притулился на краешке стула и потянулся, было, за сигаретой, но вдруг отдернул руку и отрицательно покачал головой.
      - Ладно, - улыбнулся майор как можно искреннее, - захочешь - возьми. Не стесняйся.
      Зек коротко кивнул, пожирая взором иностранные сигареты.
      - Знаешь, зачем я тебя вызвал?
      - Из-за Гладышева... - Отвернулся Исаков.
      Лакшин не стал делать ему замечания. Начальник оперчасти специально обустроил свой кабинет по-домашнему, так, чтобы любая мелочь напоминала о "воле" с тем расчетом, чтоб всякий, приходящий сюда, мог почувствовать себя словно по другую сторону ограды. И сейчас, наблюдая за реакцией зека, Игнат Федорович отмечал про себя, что завхоз это заметил и, следовательно, сделан еще один шаг к более-менее доверительной беседе.
      - Правильно, Котел.
      Исаков, услышав свое прозвище, невольно вздрогнул и посмотрел куму прямо в глаза. Гляделки продолжались несколько секунд. Первым отвел взгляд зек, но глупых вопросов задавать не стал. Это понравилось майору.
      - Ты ведь, Котел, башковитый парень... - начал Лакшин, - думаешь, почему ты вдруг в завхозах оказался? Я за тобой наблюдаю уже давно. С самого первого дня, что ты здесь объявился... Ты на УДО метишь, или на "химию"?
      - Да, хотелось бы... - Впервые улыбнулся Исаков, но тут же погасил улыбку, настороженно посмотрев на кума. Игнат Федорович почти что видел, как шевелились в голове зека извилины, пытаясь раскусить замысел майора. Однако, судя по слегка туповатому выражению лица завхоза, все усилия оказывались тщетными.
      - Пойми, я тебе не враг... - Произнес кум дежурную фразу. Но сказана она была так проникновенно и без грана фальши, что зек почти поверил этим словам, и это моментально отразилось на его расплывшейся физиономии.
      - Только, вот, есть у тебя один минус... - со вздохом вымолвил Игнат Федорович и почмокал губами. Майор специально при этом посмотрел в сторону, чтобы у завхоза создалось впечатление, что начальник раздумывает, сообщать о "минусе", или нет. Выдержав секунд тридцать, Лакшин закончил фразу:
      - Это любовь к "женскому полу"...
      - Но я... - Испуганно привстал Исаков.
      - Ты пойми меня правильно, - радужно осклабился кум, видя беспомощные трепыхания Котла, - я ведь не против...
      Дав зеку немного времени на осмысление этой потрясающей новости, Игнат Федорович продолжил:
      - Главное - чтобы все было по обоюдному согласию и чтобы ты никого без дела не притеснял...
      Исаков на глазах побледнел. Он вспомнил, что буквально неделю назад отметелил одного из "девок" за то, что тот отказался бесплатно делать очередной минет.
      Поняв, что куму об этом известно, несмотря на то, что Котел бил пидора, приговаривая: "Стукнешь - в дальняке будешь жить!", завхоз стал лихорадочно прикидывать чем ему это может грозить, не стоит ли пойти в отказ, или, напротив, слезно покаяться и умолять поверить, что такого больше не будет.
      - Завхоз должен быть выше всяких там мелочных разборок. - тихо проговорил Игнат Федорович. - Он должен быть всегда в курсе и пресекать. А если не может сам...
      Майор очередной раз растянул губы в сладчайшей улыбке:
      - Ему есть на кого положиться...
      Среди ужаса, аршинными буквами написанного на лице зека, вдруг промелькнула искра понимания. До него дошло, что он отделался предупреждением и наказывать его пока не будут. Котел глубоко вздохнул и, к удовлетворению майора, наконец расслабился.
      Лакшин внимательно наблюдал за мыслительным процессом, отражавшимся на лице зека, внешне сохраняя при этом полное спокойствие. Кум, встречаясь с подобными типами, всякий раз вынужден был бороться с омерзением, чтобы не выпустить его наружу, чтобы не дать понять тупоголовому громиле, как на самом деле относится к нему начальник оперативной части.
      - А уж если что-то там не так... Косяка, скажем, запорешь... Сам понимаешь...
      Исаков не понимал. Он никак не мог сообразить, то ли его прикроет кум, то ли закроет. На всякий случай, зек активно замотал головой. И, решив, что ситуация, все же, складывается в его пользу, осмелел и взял сигарету из желтой пачки с верблюдом. Майор придвинул к нему пепельницу.
      - Сколько ты уже в завхозах?
      - Третий месяц...
      - Ты ведь сможешь до "химии" продержаться?
      - Могу. - уверенно кивнул Котел.
      - Вот и давай! - наклонил голову Игнат Федорович. - А теперь расскажи-ка мне о Гладышеве.
      Пока Исаков, судорожно затягиваясь, рассказывал майору то, что куму и так было известно, Лакшин откровенно скучал. Зек чувствовал, что говорит слишком мало, но почти ничего интересного вспомнить не мог. Но вдруг завхоз упомянул, что в последние дни раза три по ночам не находил Гладышева в секции, но думал, что тот ушел чифирить с кентами из других отрядов, а к ночной проверке всегда приходил и поэтому завхоз не придал этому должного значения, а кентов у покойного была такая куча, что можно со счету сбиться... Кум встрепенулся, услышав о ночном отсутствии, но дождался завершения невнятного словоизвержения.
      - Кто был его семейнииком?
      - Сапрунов.
      Эта фамилия ничего не говорила майору. Он помнил, что был в отряде зек с такой фамилией, жил тихо, очень тихо, так что никакого компромата на него не было. Как ничем не выделялся и сам покойный Гладышев.
      - Что можешь про него сказать?
      - Да, ничего... - пожал плечами Котел. - Тихий такой, себе на уме. Деловьем по мелочи промышляет. Мужик, одним словом.
      Деловьем на зековском жаргоне назывались самые разнообразные безделушки, типа брелоков, перстней, миниатюрных чеканок. Все это можно было обменять на чай у водил в воли. Но под категорию деловья подходили и финские ножи с наборными рукоятями, и выкидные ножи. Несколько раз на памяти Лакшина прапора отметали и настоящие самопалы, которым не хватало лишь патрона в стволе.
      Майор внешне ничем не выдал своей радости. Любого производителя запрещенных предметов можно было прижать. Отметив для себя чтобы дать наводку своим стукачам поискать сапруновские изделия, Игнат Федорович с ленцой потянулся:
      - А где этот Сапрунов сейчас?
      - В первой смене. Снять его?
      - Не стоит, - поморщился кум. - Но после работы - ко мне его. Ясно?
      - Так точно! - Вскочил завхоз и попытался принять стойку "смирно".
      - Все, можешь идти.
      Котел по-военному повернулся, щелкнув каблуками сапог, и направился к двери.
      - Нет, постой!.. - Словно размышляя о чем-то остановил его майор. Он наклонился и извлек из нижнего ящика стола профессионально свернутый газетный кулек. В нем находился килограмм чая, но не только. На самом дне был спрятан мерзавчик трехзвездочного коньяка.
      - Держи. Чифирни за упокой.
      Котел отрицательно замотал головой, чуя подвох.
      - Бери, тебе говорят!
      Зек схватил кулек и засунул себе под куртку.
      - Теперь - иди!..
      Не поблагодарив, Исаков вылетел из кабинета. Майор, уже не скрываясь, усмехнулся. Трусоват парень. Вся его власть держится на привычке зеков к старому, уже откинувшемуся завхозу, да на кулаках. Жаль, в башке пусто. Но ничего, шныри у него опытные, толковые, наставят на путь истинный.
      В принципе, Игнат Федорович гораздо больше пользы имел бы от беседы именно с ними. Шмасть и Пепел давно являлись осведомителями кума. Но вызвать их сейчас было бы тактической ошибкой. Ни к чему давать вечно настороженным зекам лишний повод для пересудов.
      Если у них будет какая информашка - под вечер эти деятели заявятся сами. А что информашка будет, майор не сомневался.
      5.
      Воспоминания Кулина.
      Тряская бетонка, шедшая от ворот зоны, уперлась в недавно заасфальтированную дорогу. Автобус с бесконвойниками, уже переодетыми в замызганные рабочие робы и фуфайки, свернул и покатил между полей, покрытых прошлогодней стернёй. Прапорщик Сергиенко, или, как все его звали, Серый, сидел рядом с водителем и угрюмо курил, повернувшись к зекам спиной. Выкинув окурок в проносящийся за окном пейзаж, прапор потянулся и закемарил. По идее, он должен был следить за расконвоированными, но, с другой стороны, какой идиот будет выходить на бесконвойку чтобы удариться в бега? За все время службы Серого такого не происходило ни разу и поэтому к своей работе Сергиенко относился как к синекуре, очевидно, сам и не подозревая о существовании такого понятия.
      Кулин, задумавшись, сидел у окна, провожая взглядом растворяющуюся в остатках тумана громаду монастыря.
      Вот так же, прошлогодней весной, он впервые увидел это сооружение, еще не зная, что за этими стенами обретет одновременно и место жительства, да и работы, на весь остаток своего, относительно небольшого, срока.
      Тогда, в средине марта, Кулина пригнали этапом в Хумскую тюрьму. После полутора суток в продуваемом бесчисленными сквозняками столыпинском вагоне, куда зеков запихали как дрова, под завязку, тюремная камера показалась настоящим раем. Из разбитого зарешеченного окошка нещадно дуло, но что одна небольшая дыра в стене по сравнению с уймой щелей в насквозь проржавевшем вагоне для транспортировки спецконтингента?
      Камера, в которую бросили этапников, оказалась узким вытянутым помещением по периметру которого шли нары состоящие из единственной неширокой доски. Стены покрывала бетонная "шуба", любое мало-мальски ровную поверхность которой покрывали разнообразные надписи.
      Зеки кинули кешеры по нарам и устремились пописать. Параша, большущее вонючее ведро, стояла у двери и к ней немедленно выстроилась очередь. Облегчались по малому сразу двое-трое зеков. Отходили с блаженными улыбками и возвращались к своим мешкам. Курить. У Кулина была заначка табаку, но он присоседился к какому-то мужику и упал на хвоста на его бычок.
      Через часа полтора, когда все надписи на стенах были уже изучены и обсуждены, дверь распахнулась и этапников повели в баню. Николай с любопытством крутил головой по сторонам, разглядывая своё новое узилище. Все здесь подозрительно напоминало Бутырку, и кафельные полы, и грязно-зеленые стены, и такие же сводчатые потолки. Лишь коридоры были поуже, да расположение камер несколько непривычное, их двери оказались несколько утоплены в монолитных стенах так, что к каждой вел коротенький, с полметра, проходик.
      Однако местная баня совершенно разочаровала Кулина, который уже начинал с благодушием взирать на тюремное благолепие и чистоту. После узкой раздевалки, где зеков заставили сдать все шмотки в прожарку для истребления мустангов, последовало перемещение в душевую. Она оказалась квадратным помещением, где по самому центру, на месте полузабитого стока, стояла гигантская мутная лужа, больше похожая на неглубокое озеро. Мало того, она распространяла вокруг себя пелену удушливого тумана. Причиной этого природы явления были несколько куч хлорки, там и сям разбросанные по душевой.
      Зажав в одном кулаке несколько микроскопических долек "хозяйки", а в другом конец мочалки, Николай остановился на входе, легкие сразу обожгла смесь хлора и водяного пара и Кулин закашлялся. Сзади подтолкнули и первый же шаг едва не кончился падением. Кафель оказался настолько скользким, что передвигаться по нему можно было лишь нелепо сгибая колени и ставя ногу сразу на всю ступню.
      Осторожно передвигаясь по периметру, Николай нашел свободный рожок душа, наполовину заросший водным камнем, и начал помывку. Горячая вода, почти кипяток, прорываясь сквозь тонкие отверстия, частью лилась вниз, а частью распылялась. Через несколько минут он уже не мог разглядеть в густом паре пальцев на вытянутой руке. По обеим сторонам Кулина, невидимые зеки фырчали, довольно ухали, не обращая внимания на поистине удушливую атмосферу.
      Смыв с себя мыльную пену, Николай заторопился к выходу. Там, железной двери, местами ржавой, местами все еще покрытой коричневой краской, уже толпились помывшиеся этапники. Один из них, молодой парень, не выдержав ядовитого тумана, яростно заколотил по железу:
      - Открывай!
      - Все помылись? - Задумчиво спросили из-за двери.
      - Все! - в отчаянии заголосил парень.
      - Точно? - осведомился банщик. - А то всех, как есть, в мыле погонят...
      - Нет, не все! - заорали из тумана.
      - Вот когда все - тогда и стукните...
      Пар, вкупе с хлорными испарениями, поднимался к потолку, откуда изредка падал в виде тяжелых, обжигающе холодных капель. Николай, стремясь очистить легкие от разъедающего тумана, немного отошел от зеков, кучкующихся у выхода в ожидании чуда, и присел на корточки. Здесь, внизу, воздух действительно был гораздо чище.
      Наконец домылся последний из этапников и зеки замолотили в дверь, вызывая банщика. Но тот, как видно, отлучился по каким-то делам и мужиков выпустили лишь спустя четверть часа непрерывного грохота.
      Николай, наполовину оглохший и ослепший, утирая тыльной стороной потной ладони слезящиеся глаза, получил из прожарки свою одежду. Проволочные плечики, на которых висели его вещи, оказались раскаленными и Кулин, несмотря на осторожное с ними обращение, все-таки умудрился несколько раз обжечь пальцы.
      Вскоре последовал очередной шмон, зеков выстроили в колонну по двое и повели наверх, в камеры. После недолгого блуждания по узким переходам, после десятка решетчатых дверей, по которым вертухаи, верные своим привычкам, оглушительно стучали железными ключами, этапники попали в уже знакомые жилые коридоры хумской тюрьмы.
      Мужиков вызывали по фамилиям и, не особо церемонясь, вдвоём, втроём, запихивали в камеры.
      Николая бросили в хату одного. Он бросил свой кешер и матрасовку на пол и, после того, как захлопнулась за ним кованая дверь, произнес, обращаясь в пространство:
      - Здорово, мужики!
      Мужиков оказалось шестеро. Камера - двенадцатиместной. Шконки, как и в большинстве тюрем, деревянные двухэтажные. Так что, из-за любителей к верхотуре, Николаю даже досталось одно из свободных нижних мест, о чем на Пресне он не мог и мечтать. В Бутырке, правда, он спал снизу, но лишь последний месяц. Все первые полтора года заключения ему приходилось довольствоваться вторым ярусом: хата была переполнена и на освободившуюся престижную шконку всегда находились более достойные желающие.
      Здесь, впервые за все время отсидки, Николай почувствовал себя как дома. Конечно, сравнение это было весьма не точным, но как еще назвать ту атмосферу спокойствия и тишины, в которую попал сейчас Кулин?
      Обитатели хаты, такие же, как и Николай, этапники, все шли на общий режим. Статьи они имели легкие и Кулин, со своими четырьмя годами, выглядел среди них этаким сверхсрочником. После выяснения обычных вопросов, как звать, за что и на сколько закрыли, сколько и какие лагеря в хумской области, сокамерники отстали, предоставив новичка самому себе.
      Целую неделю Николай откровенно наслаждался жизнью. В этой камере он, наконец, смог сформулировать то, чего ему так не хватало в московских изоляторах - одиночества. Осознать, и почувствовать его.
      Здесь, где никто не лез к нему с бесконечными расспросами, на которые отвечать было если не обязательно, то весьма желательно, иначе не так поймут... Здесь, где никто не предлагал замазать на что либо, а если откажешься, то тебя опять-таки могут не так понять... Здесь, где никто настырно не предлагал погонять в стиры... Кулин почувствовал себя человеком. Не осужденным, а именно человеком и это ощущение он поклялся перед собой пронести весь остаток своего заключения.
      Еще одним отличием хумской пересылки была абсолютная тишина. Здесь, хотя и имелся радиодинамик, он постоянно был выключен. Никому из обитателей камеры, включая и Кулина, не были интересны последние политические новости. Без них было гораздо спокойнее. Именно поэтому ручка, регулирующая громкость радиоточки, всегда была завернута до упора, чтобы голоса дикторов не мешали невесёлым размышлениям осужденных "беспристрастным" советским судом.
      Разговоры, конечно велись, много и разные. Но никто не повышал голос, дабы доказать свою правоту, и в результате этих бесед, базарами назвать их было бы просто некорректно, собеседники, чаще всего, обогащали свои точки зрения, если будет позволено так выразиться.
      Одной из самых актуальных тем служили попытки угадать что же их ждет на зоне, какие там порядки, что придется делать. Все слышали, что там придется работать. Но как? Лес валить или как-то иначе, никто конкретно сказать не мог. Одно было достоверно: после годов вынужденного тюремного безделья придется расстаться с обросшими лишним жирком боками.
      Еще одной информацией не вызывающей сомнений, были сведения о том, что в лагерь никаких продуктов, ни колбасы, ни сахара, не пропускают, отметая это в пользу вертухаев. Один из сокамерников, дородный хозяйственник, имел в своем кешере полугодовой запас копченых колбас. Первое время он не верил что придется расстаться с этим богатством, но когда в хате побывал этапник с зоны и подтвердил это, все деликатесы пошли на общак.
      Кулин пришел в камеру уже к окончанию праздника живота, но и на его долю досталось немало жестких ломтей "калабаса-балабаса" и нежных, тающих во рту, кусочков "сала-масала". С тех пор уже прошло немало времени, но все равно, Николай частенько вспоминал полузабытый вкус дорогой колбасы и копченого сала, густо сдобренного перчиком, которыми он до отвала наедался в этапке хумского СИЗО.
      Но каникулы длились недолго. На восьмой день пребывания Кулина в хате, незадолго до утренней проверки, обитая сталью дверь с грохотом распахнулась и какой-то вертухай изо всех сил заколотил ключом по кормушке. Убедившись, что привлек к себе внимание, сержант достал бумажку и, смешно морщась, прочел несколько фамилий, среди которых Кулин, услышал и свою. Николай готов был не поверить услышанному, сердце не по-хорошему ёкнуло. "Кобздец лафе..." - с грустью подумал Кулин. - "Что то теперь будет?"
      - Все есть? - осведомился вертухай.
      - Все... - подтвердил нестройный хор зеков.
      - С вещами! - криво осклабившись сообщил краснопогонник.
      Не успела дверь затвориться, как в хате уже царила какая-то нездоровая суета. Остающиеся в камере со смешанными чувствами зависти и страха наблюдали за сборами уходящих на этап. Сами этапники пытались бодриться, но все равно, неизвестность действовала на нервы. То ли их опять бросят в столыпин и повезут по просторам России, то ли путешествие подходит к концу и впереди - зона.
      Сразу после проверки за этапниками пришел старичок-вертухай. Он дотошно проверил всех убывающих, заставляя называть статьи, срок, его начало и завершение и, наконец, построив зеков в коридоре, повел их сквозь бесчисленные тюремные двери.
      Кулин шел вместе со всеми, в неровной шеренге, тащил матрасовку и баул, потел. Его вдруг охватило чувство полной нереальности происходящего. Такое же, как и тогда, когда его перевели из КПЗ в Бутырку. Он так же тащил свои немногочисленные вещи, наскоро купленные женой, пахнущие еще свежестью и магазином, и так же ему казалось, что все это случилось не с ним, а с каким-то другим Кулиным Николаем Евгеньевичем, двойником, в тело которого настоящий Кулин попал по странному недоразумению. И это, что происходит с Кулиным-2, его, истинного Кулина, практически не касается.
      И тогда, и сейчас, Николай чувствовал себя наблюдателем, неким пришельцем из иного мира, внедрившимся в странное двуногое существо и теперь обитающий в нем, собирая информацию о местной жизни.
      Это состояние отрешенности не прошло и когда Николай сдавал казенные шмотки, и когда он сидел в уже знакомой хате для этапников, и когда его, вместе с остальными, погрузили в автозак и вывезли за тюремные ворота.
      Личное дело Николая оказалось самым первым в стопке и он, руководствуясь уже усвоенным правилом, "кто первый встал - того и сапоги", устроился у самого выхода из фургона, заставляя всех следующих протискиваться мимо себя. Его пытались сдвинуть, но Кулин, пребывая в отстраненном состоянии, крепко держался за место, понимая, что если его лишат этой позиции, ему не удастся еще разок взглянуть на вожделенную волю.
      Едва автозак покинул двор СИЗО, Николай встал. Окошко на волю находилось на самом верху двери и наполовину было перегорожено головой конвойника в полушубке.
      Сперва машина шла по старому городу. За редкими прутьями решетки проплывали дореволюционные двух- и трехэтажные домишки. Светились вывески и окна магазинов, сновали вольняки, мужики и бабы, старушки в телогрейках стояли в бесконечных очередях.
      Потом промелькнули панельные хрущевки, такие же серые, как и старый город. Тут народа было значительно меньше. Но, через несколько минут, и эти постройки кончились. Автозак покатил по раздолбанному асфальту между прозрачных лесопосадок. В лицо Кулину пахнуло весенней свежестью, запахом талого снега, нарождающейся зеленью. И это дуновение ветра словно произвело тайную алхимическую реакцию, слив Николая и его внутреннего наблюдателя в единое целое.
      Встрепенувшись, Кулин обрел способность анализировать. Он по-новому посмотрел на солдата-охранника, увидев в нем не бессловесную фигуру, а некое подобие человеческой личности, с которой вполне можно было бы побазарить.
      - Эй, командир!..
      Конвоир, сидевший с "калашом" на коленях, лениво повернулся на оклик и процедил сквозь зубы тоном, дающим понять, что ничего хорошего он от этого разговора не ждет:
      - Чо тебе?..
      - Слышь, командир, куда едем? - продолжил Кулин, придав голосу веселую нервозность.
      - Куды надо. - отрезал солдат и отвернулся.
      - Да ты чо, в натуре? - не унимался Николай, - Я ж к тебе по-человечески, а ты, блин, хайло воротишь... Рожа твоя казенная!..
      Конвойник про себя усмехнулся. Такие базары заводили любые этапники. Одни, слабаки, откровенно лебезили перед солдатом, другие, обозленные на все и вся, сразу начинали с оскорблений, надеясь, что в запале конвойник проболтается, третьи, в которых срочник безошибочно узнавал настоящих блатных, разговаривали спокойно, но несколько свысока. В любом из этих случаев солдату запрещено было вступать в переговоры с осужденными, но на запрет этот, по большей части, игнорировали.
      Возможные оскорбления конвоира не трогали, пополнять свой запас блатной лексики и ругательств дальше было уже некуда, да и какие такие секретные сведения он мог открыть настырным пассажирам автозака?
      - На трёшку идём... - Солдат демонстративно извлёк из кармана полушубка початую пачку "Ватры". Кулин немедленно протянул сквозь решку коробок спичек.
      - А чего за лагерь?
      Не спеша прикурив, конвоир вернул спички и, выдыхая густой дым, произнёс:
      - Монастырь.
      - В смысле?
      - Натуральном. Старый монастырь. Стены толстенные, мох, там, плесень всякая. Кусты аж растут. Проклятое место...
      - Погодь, погодь... Почему это проклятое?
      - Грят так... - Пожав плечами конвойник опять присосался к сигарете.
      - А чего там за работы? - просунулся кто-то из-за плеча Кулина.
      - Разное. Половина уран копают. Другие - иприт гонят.
      - Чо за иприт-миприт? - не унимался любопытный, не понимая, что над ним впрямую смеются.
      - Газ такой. Ядовитый. Чуть дыхнул - в деревянный бушлат.
      Там с месяц назад чего-то грохнуло. Пол зоны на кладбище... Теперь новых набирают...
      - Да ты гонишь! - догадался зек.
      Не отвечая, солдат затянулся.
      - А чем оно проклятое? - тихо полюбопытствовал Кулин.
      - Нечисто там... - конвоир скосил глаза и пристально посмотрел на Николая. Тот ждал продолжения.
      - Сила, грят, бесовская поигрывает...
      - Как?
      - Сядь, да просрись! - огрызнулся солдат. Видно было, что он знает что-то, о чем не собирается сообщать незнакомому зеку. Кулин не стал допытываться, надеясь, что конвоир расскажет все сам, но молчание затянулось.
      Несколько зеков из-за спины Николая попытались заново завязать беседу, но солдат не реагировал, полностью погрузившись в какие-то свои мысли и, тем самым, продолжил свою работу - сторожить преступников. Сами преступники скучковались у задней стенки фургона и начали активно перешептываться. Слух Кулина выхватывал из многоголосого бубнения лишь отдельные слова: "беспредел", "зелёный прокурор", "лесоповал"... Николай уже тысячи раз слышал подобные прожекты. Невоплотимые в реальности планы побегов. Подкопы, бензопилы, переделанные в вертолёты, катапульты, способные перебросить через многометровый забор - всё это были стандартные зековские легенды. Пусть даже кто-то и использовал один из таких способов, какая разница? Вся энергия таких побегушников уходила в базары и бесплодные обсуждения деталей. Кулин прекрасно понимал, что человек, действительно готовящийся спрыгнуть на волю, не станет трезвонить об этом на каждом углу. Ещё стукнет кто, навесят менты ярлык, пропишут красными буквами "СП", склонен к побегу, и кончится спокойная жизнь. Таких эспэшников, Николай видел. Одного, вертухаи проверяли на наличие каждые полтора часа. Мало того, с шести утра, через три часа, весь световой день, его основательно шмонали на глазах всей хаты. Раздевали донага, заглядывали в рот, раздвигали ягодицы. Через несколько недель парень перерезал себе вены, его выдернули из хаты и Николай больше никогда его не видел.
      Автобус с бесконвойниками яростно затрясло на ухабах и Куль вернулся к действительности. Уже подъезжали к селу.
      - Интересно, - подумал вслух Семихвалов, ни к кому конкретно не обращаясь, - на что сегодня кинут?
      - А как всегда - говно разгребать! - отозвался Шутов. Погоняло у этого мужика было соответствующее - Шутник, и никто не знал, то ли назвали его так из-за фамилии, то ли из-за постоянных попыток побалагурить. Но все его грубоватые шуточки почти всегда вызывали дружный утробный хохот. Вот и сейчас весь автобус буквально захлебнулся от смеха, хотя как раз вчера бесконвойников определили на чистку свинарника.
      К зекам в колхозе "Хумский партизан" относились как к дармовой рабочей силе. Так оно впрочем, по большей части и было. Городские, незнакомые с крестьянским бытом и заботами, они вызывали у колхозников лишь усмешку и, несмотря на то, что работа осужденным доставалась самая тяжелая, их за глаза называли дармоедами.
      Кроме этого, зекам и платили по самым нижним расценкам, примерно раза в два меньше, чем колхозным разнорабочим. На ларь уголовникам падало, по гуманному советскому законодательству, половина заработанного. А из нее шли еще разнообразные вычеты, за хавчик, за спецодежду, робы и сапоги, которые, при неквалифицированной работе, изнашивались катастрофически быстро.
      Но и на эту остающуюся мизерную сумму бесконвойники умудрялись жить припеваючи.
      Гораздо больше повезло Мотылькову и Кулину. Им, как профессиональным водителям, доверили колхозные "ГАЗы", и несмотря на то, что эти машины дольше чинились их шоферами, нежели ездили, Куль и Мотыль вызывали всеобщую зависть. Ведь им не приходилось, как прочим, дни напролет копать канавы или убирать за свиньями.
      Автобус проехал по центральной улице села и плавно затормозил около здания колхозного правления. Серый, который должен был сдать зеков с рук на руки, все еще дремал. Бесконвойники, дабы урвать хотя бы несколько секунд безделья, разом стихли, но именно это внезапно наступившее молчание и пробудило прапорщика. Он поднял свесившуюся на грудь голову, посмотрел на дорогу. Обнаружив, что та не исчезает, как должно было бы быть, под колесами автобуса, повернулся к водителю. Несколько мгновений ушло на то, чтобы сообразить, что нельзя вести транспортное средство не держась за руль.
      - Чо, приехали? - недовольно осведомился Серый.
      Взрыв утробного зековского хохота окончательно пробудил прапора.
      - Кова хера не разбудили?
      - Да уж сам...
      - Отворяй! - Приказал Сергиенко водителю. - А вы у меня тут!.. - и он показал зекам кулак. Этот жест должен был призвать смеющихся осужденных к порядку, но результат оказался прямо противоположным. Бесконвойники захохотали с новой силой. Махнув рукой, прапорщик вышел из автобуса и, покачиваясь, скрылся в дверях правления.
      Обратно он появился буквально через минуту, сопровождаемый зоотехником колхоза Леонидом Степановичем Покрышкиным, которого и колхозники, и зеки за глаза прозвали Главная Скотина. Ему, на общественных началах, поручили бесконвойников, и теперь Главная Скотина беззастенчиво использовал осужденных, затыкая ими все дыры.
      Серый встал у входа в автобус и, достав планшетку, начал зачитывать фамилии прибывших. Зеки выходили по одному, выстраиваясь вдоль автобусного бока, и немедленно извлекали курево. Когда вышел последний, Покрышкин расписался в получении рабсилы. Пройдясь вдоль ряда смолящих бесконвойников, Леонид Степанович извлек руки из карманов чистенькой телогрейки и ехидно произнес:
      - Так, господа преступники...
      Это фамильярное обращение Главная Скотина подцепил у прапоров и теперь регулярно им пользовался. Пожалуй, даже слишком регулярно.
      - Сегодня, господа преступники, вам повезло... - Покрышкин сделал паузу, но зеки равнодушно молчали, насыщая кровь низкосортным никотином.
      - ...будете ремонтировать дорогу. - закончил Леонид Степанович.
      Прилива энтузиазма это предложение не вызвало. Бесконвойники знали, что за этими словами скрывается обыкновенное забрасывание щебнем неровностей транспортных артерий "Хумского партизана". Причем "неровности" эти чаще всего выглядели как полуметровой глубины ямы, заполненные жидкой грязью.
      - Лопаты получите на месте. Предупреждаю: черенки друг о друга и прочие предметы не ломать. Это же касается и самих лопат. В случае поломки инвентаря - его стоимость будет вычтена из зарплаты...
      На это зеки недовольно загудели.
      - Ничего, ничего, господа преступники, аккуратнее будете работать. Главная Скотина гнусьненько ухмыльнулся. - Задача у вас простая - бери больше - кидай дальше. Это ясно?
      - Ясно, ясно... - забурчали бесконвойники.
      - А обед? - раздался вопрос из строя.
      - В часа два привезут... А теперь сигареты забычковать, и в автобус! Приказал Покрышкин. - Кулин и Мотыльков, за мной.
      Следуя за Главной Скотиной, Николай увидел, как из Правления выползло живое олицетворение названия этого колхоза - дед Пахомыч. В задачу этого реликта входила охрана зеков. Но, по мнению всех, без исключения бесконвойников, Пахомыч не мог сохранить в целости даже собственную берданку. Оружие, доверенное деду, было лишено и затвора, и патронов, и служило исключительно для декоративных функций и для отчетности перед возможными проверяющими.
      Матерясь под нос, что Пахомыч делал не переставая ни на секунду, даже во время сна, престарелый сторож взобрался по ступенькам автобуса. Дверца с всхлипом встала на место, и зеки поехали на место трудового подвига.
      6.
      Хозяин.
      Начальник учреждения АП 14/3 подполковник Зверев Авдей Поликарпович редко когда появлялся в зоне раньше полудня. Однако, сегодня он оказался разбужен около восьми утра. Настырный звонок телефона после двадцать пятого сигнала вытащил-таки подполковника из постели, заставил искать шлепанцы и шаркать в коридор.
      Сорвав черную трубку Зверев с ходу обложил звонящего, высказав сомнения в его принадлежности к человеческому роду, и лишь выплеснув часть эмоций, поднес динамик к уху:
      - Ну, блин!..
      - Это я, Авдей. - Голос принадлежал полковнику Васину. Он был единственным в лагере, кто имел звание выше "хозяина", хотя и занимал более низкую должность замполита. Так же Александр Павлович Васин был единственным человеком, который мог без особых для себя последствий вытащить похмельного Зверева в такую рань. Полковник, всегда спокойный, обладал природным свойством располагать к себе. Это ускорило и его карьеру, и позволило обрести прочное влияние на всех работников зоны-монастыря. Даже в ОУИТУ (Областном управлении исправительно-трудовыми учреждениями) к мнению Александра Павловича прислушивались. Ему даже зеки не опасались раскрывать свои мелкие тайны зная, что Васин не заложит. Васин и в правду не закладывал. Он лишь вызывал Лакшина и приказывал разобраться. Но об этом знали лишь они двое.
      - Что там у тебя? - недовольно протянул Васин и завершил фразу длинным смачным зевком. От этого действия в глазах у подполковника полетели белые мухи, голова дала о себе знать внезапным кружением данного органа и Авдей Поликарпович невольно прислонился к стене. Этот приступ дурноты съел большую часть сообщения Васина и до Зверева, сквозь пронзительное гудение в ушах донеслось лишь:
      - ...вяк.
      - Чего, чего?
      - Повторяю. - невозмутимо ответил полковник, - В зоне мертвяк.
      - Ты шутишь что ли?.. - вмиг посерьезнев рявкнул подполковник. Он резко оторвался от поддерживающей поверхности стены, но от этого движения пятна в глазах замелькали с новой силой и Авдей Поликарпович очутился сидящим на корточках, все еще прижимая к уху пикающую отбоями телефонную трубку.
      Несмотря на непрекращающуюся ни на мгновение головную боль, Зверев смог сообразить, что поле звонка Васина последует и его явление во плоти. И после этого ему, Авдею, волей-неволей придется отправляться смотреть на очередного покойника.
      - Юля! - хрипло позвал подполковник. Его супруга, Юлия Рудольфовна, выглянула из спальни. Увидев притулившегося у стены мужа, который все еще грел ладонью эбонит телефонной трубки, она вздохнула и в несколько легких шагов подошла к Авдею. Сперва Юлия отняла и повесила трубку на рычаг и лишь потом помогла мужу встать.
      - ЧП в зоне. - Сообщил Зверев. Жена понимающе оглядела подполковника, на котором из одежды наличествовали лишь цветастые трусы, называемые в народе семейными.
      - Тебе поправиться?
      - И поскорее. Сейчас Саша завалится...
      - Ну, ползи на кухню... - усмехнулась Юлия Рудольфовна. - Пока доберешься, все будет готово...
      Кряхтя, Зверев побрел одеваться. Руки никак не хотели пролезать в рукава халата, подполковник тихонько матюгался, но когда эта пытка, наконец, завершилась победой разума над неодушевленной материей, оказалось, что халат одет наизнанку. После чего процесс облачения повторился, но уже перемежаясь несколько большим, чем в предыдущий раз, количеством непечатной лексики.
      В тот момент, когда Авдей добрался до кухни и сделал первый глоток нацеженного женой капустного рассола из огромной керамической кружки, в дверь требовательно позвонили. Зверев поперхнулся, закашлялся, брызгая целебным настоем из ноздрей. Юлия Рудольфовна, не дожидаясь членораздельной просьбы, пошла открывать.
      К моменту появления Васина, успевшего полюбезничать в коридоре с молодой супругой подполковника, "хозяин" успел стереть с лица следы мокроты и принять, насколько это было возможно, суровый вид. Но это, как оказалось, ему не удалось.
      - Эк, братец, ты, прямо скажу, погано выглядишь!.. - Вместо приветствия протянул Александр Павлович.
      Зверев едва не подавился рассолом еще раз.
      - Да?.. - только и смог спросить Авдей Поликарпович.
      Полковник, сдвинув брови, утвердительно покачал головой.
      После рассола мозгам несколько полегчало. Боль прошла, сменившись расслабляющей дурнотой. Зверев приобрел способность немного рассуждать и ощутил приступ голода. Глубокая тарелка с овсяной кашей, поверх которой плавал полурастаявший кусочек масла, уже парила на столе. Перемешав овсянку ложкой, Авдей Поликарпович зачерпнул с самого края тарелки, подул и, наморщась, проглотил.
      - Ты быстрее можешь? - словно нехотя поинтересовался Васин, все еще стоящий в дверях кухни.
      - Горячая... - сдувая пар со следующей ложки сообщил подполковник. - А ты пока рассказал бы...
      Юлия Рудольфовна предусмотрительно уже исчезла и Александр Павлович присел напротив "хозяина". Пока шел процесс поглощения пищи, Васин рассказал все, что было известно на данный момент. А известно было крайне мало.
      Через минут двадцать, когда подполковник поел, оделся и привел себя в подобающий военослужащему вид, они с замполитом вышли из домика начальника лагеря. Жил Авдей Поликарпович в двухэтажном коттеджике, спроектированном и выстроенном руками зеков. Находился он, как и прочие здания, принадлежащие конвойной роте, метрах в пятидесяти от массивной монастырской стены. Напротив, через дорогу, ведущую к монастырским воротам, обнесенные бетонным забором, располагались казармы срочников внутренних войск. Оттуда доносились нестройные хлопки выстрелов: солдаты-первогодки, будущие вышкари, тренировались на стрельбище.
      - На труп посмотришь? - полюбопытствовал Александр Павлович скорее чисто теоретически. Похмельный Зверев, окунувшись в медицинские запахи, а мертвого зека, за неимением лучшего места, морга, поместили в операционную воинской санчасти, был способен лишь на одно, но продолжительное действие опорожнение желудка посредством извержения содержимого оного через рот.
      - Не-е... - медленно покачал головой подполковник. - Мертвяков пусть Лапша разглядывает. Лапшой промеж себя они звали начальника оперчасти.
      Спустя несколько минут лагерное начальство уединилось в кабинете Зверева. Тот находился непосредственно в монастырской стене, был вытянут в длину и имел шесть узких, забранных решеткой, окошек, смахивающих скорее на бойницы. Там Авдей Поликарпович пыхтя уселся за свой стол так, что замполиту стало ясно - сегодня "хозяин" с места не сдвинется. Присев напротив подполковника, Васин протянул тому три листка.
      - Что это? - пробормотал Зверев принимая бумаги и чувствуя, что ничего приятного он в них не найдет. Александр Павлович не ответил, так что начальнику лагеря самому пришлось читать шапки документов.
      - Рапорт, докладная записка, рапорт. - перебрав листки пробормотал Авдей Поликарпович. - Что в них?
      - Доклады о нахождении трупа осужденного Гладышева.
      - На кой мне они?! - раздраженно протянул бумаги обратно Зверев. Но замполит за ними не потянулся и поэтому подполковник просто швырнул их на стол. - Ты сам можешь рассказать кто его, как, почему?
      - Не могу. - с преувеличенным спокойствием ответствовал полковник. - Но это пока, временно. Скоро мы все узнаем.
      - А мне как в Управление писать? - вспылил "хозяин". - "То ли сорвался с крыши, то ли убит осужденный такой-то"? Так?!
      - Ты ведь сам понимаешь, что так не стоит... - сделав упор на слове "так" сказал Александр Паслович. - Давай посмотрим варианты.
      Первый. Этот зычара - побегушник. Но с крыши на стену не спрыгнуть. Да, и через стену тоже. Разве что, был у него при себе дельтаплан. Но конвойники на крышу лазили и ничего там не нашли. Даже следов.
      По проводам - тоже маловероятно. Они бы человеческого веса не выдержали. Подпилены на такой случай.
      Теперь вариант номер два. Самоубийца. Это нас устраивает больше всего. Ставим пока галочку.
      Третье. Его мочканули. Мало ли, какой косяк с понятиями запорол. Это для нас всех самое неприятное. Если такое выползет наружу, то наш спокойный лагерь прекратит таковым быть.
      Полковник умолк и начал потирать пальцы, соединив руки в замок.
      - Это-то я понимаю, не маленький... - хрипло проговорил "хозяин". - Чего ты мне посоветуешь написать?
      Александр Павлович сделал вид, что его очень интересует пейзаж за окном.
      - Самоубийство? Так почему?
      - Скажем... - задумчиво почмокал губами полковник, - обострение хронической болезни...
      - Какой?.. - недоверчиво хмыкнул Зверев.
      - Психиатрической. Поскребышев подтвердит. Ему все равно.
      - А ведь это выход! - воскликнул Авдей Поликарпович до которого дошла выигрышность подобного очковтирательства. - А коли Лапша найдет кто его мочканул - пойдет на раскрутку. Не найдет... - подполковник попытался задуматься.
      - Уж кто-кто, а Лапша найдет! - заверил Васин.
      - Тогда... - подполковник откинулся в кресле и расслабился, - пусть мне подготовят докладную. Я подпишу.
      ГЛАВА 2
      Ночные вопли.
      1.
      Дачница
      Короткие волосы на затылке Николая зашевелились. Куль кожей чувствовал, что вслед ему обращены десятки взглядов из отъезжающего автобуса. Ему неистово захотелось обернуться, выкинуть какой-нибудь фортель, послать это раздолбанное транспортное средство, вместе со всеми пассажирами, на детопроизводный орган, но Кулин сдержался, продолжая мерно вышагивать в обществе Мотыля и Главной Скотины.
      Место их назначения было известно заранее и по пути в гараж никто из них не проронил ни слова. Лишь Мотыльков насвистывал себе под нос что-то блатное. Леонид Степанович неодобрительно косился на зека, но замечания делать не стал. Мотыль на голову возвышался над Покрышкиным и, Николай видел это собственными глазами, мог почти без усилий разорвать подкову. На бесконвойку Сергей Мотыльков перешел из ремонтников, где занимался токарными работами и прославился тем, что голыми руками останавливал шпиндель станка. Ни с кем особо Мотыль не кентовался, ничего про себя не рассказывал и Куль так до сих пор и не знал за что этот богатырь поимел срок. Статья, конечно, была известна всем - 206-я, хулиганка, но что конкретно нахулиганил Мотыльков знали лишь отрядник да кум.
      С Кулиным Сергей держался ровно, впрочем, как и со всеми. Николай же ценил такие отношения и не лез, что называется, в душу, зато, если требовалась физическая сила, сразу звал Мотыля и тот, без гнилых зековских подколов "А чо я за это наварю?" шел и помогал.
      Свернув с асфальта на грунтовый проход между магазином и почтой, троица вышла к стене колхозного гаража. Полсотни метров по глине, поворот, и Покрышкин, даже не проверяя идут ли за ним зеки, вошел на двор, где стояли полуразобранные грузовики и, в дальнем углу, валялась груда металлолома, которая когда то была черной "Волгой" председателя колхоза. Теперь председатель рассекал на джипе. Двор был тих. Все колхозные водители уже разъехались по заданиям и лишь откуда-то слева доносились мерные удары металла о металл.
      - Эй, Мирон! - что было мочи заорал Леонид Степанович.
      - Чего? - донеслось откуда-то снизу.
      Мирон, которого звал Главная Скотина, был начальником гаража, но не гнушался и сам залезть в ремонтную яму, откуда и подал голос.
      - Бросай свою дохлятину! - уже потише крикнул Покрышкин, - Я те дармоедов привел!
      - Дармоедов, говоришь... - начальник гаража появился из-за заляпанного грязью "ЗИЛа". Мирон, Петр Андреевич Миронов, сколько его помнил Кулин, всегда выглядел одинаково: кепка, прикрывающая лысину, гладко выбритый подбородок, засаленная телогрейка, заскорузлые руки, на пальцах которых, сквозь пятна солидола и мазута просвечивали несколько наколотых перстней. Петр Андреевич сам отсидел в сталинских лагерях и, в отличие от большинства заносчивых колхозников, относился к зекам с пониманием.
      - Вот, - Покрышкин указал на Мотылькова и Кулина, словно без его помощи начальник гаража сам не смог бы их разглядеть, - прими и распишись.
      - Ну, мужики, - подмигнул Мирон, расписываясь в поданных Леонидом Степановичем бумагах, - будем бычить или блатовать?
      - Да, как обычно... - без тени улыбки пожал плечами Мотыль.
      - Ты, Мирон, с ними тут не панибратствуй. - сурово предупредил Главная Скотина.
      - Да ладно, - отмахнулся Петр Андреевич, - Они ж нормальные мужики, только судьба не подфартила...
      Но сказано это было уже в спину Покрышкину. Главный скотник, не прощаясь, быстро улепетывал к воротам, словно его на буксире притягивал запах свинарника, а вонь бензина и машинного масла являлась для него отталкивающим концом магнита.
      - Как на счет чихнуть перед работой? - теперь Мирон уже говорил совершенно серьезно.
      - Положительно. - кивнул Николай. Мотыль присоединился к этому мнению.
      Банка с чифирем прикрытая фольгой уже стояла на ящике прямо за воротиной гаража. Николай никак не мог понять, как Мирону удается запарить чай в точности к приходу бесконвойников так, что тот успевал настояться и при этом не простыть.
      - Вроде, нормально запарился... - Петр Андреевич поднял банку и посмотрел на просвет. Стаканы стояли тут же, рядком. Сняв импровизированную крышку, Мирон, почти не глядя, разлил литровую емкость по хапчикам. На дне еще оставалась заварка с нифилями и банка встала на прежнее место.
      - Сдвинули. - кивнул сам себе бывший зек и отпил два маленьких глоточка. Мотыль и Кулин последовали его примеру. Несмотря на то, что здесь каждому досталось по целому стакану заварки, все, по укоренившейся привычке или негласной тюремной традиции, пили именно по паре глотков.
      Николай с удовольствием глотал горячий терпкий настой, чувствуя, как чифирь постепенно начинает действовать, прогоняя остатки сонной одури, заставляя сердце биться чаще и радостнее. Даже холодный и промозглый утренний воздух стал казаться не таким противным. На Кулина нашла благость. Он, на краткие мгновения примирился с окружающей его действительностью, почувствовал в своем пресном существовании какой-то вкус.
      - Теперь о деле. - произнес Мирон когда пришла пора разлить остатки чихнарки. - Тебе, Мотыль, с утра надо сделать несколько ходок на станцию. Там два вагона с удобрениями стоят уж больше суток...
      Станция, о которой говорил Петр Андреевич, была сортировочной станцией местной железной дороги. То, что Сергея посылали именно туда говорило о том, что Мирон не сомневается в надежности Мотыля. Кулина это не огорчало, Мотылькову до откидона оставалось не больше трех месяцев, он уже и заяву на волосы подписал у замполита и теперь щеголял короткой, но прической.
      - Теперь ты, Куль... - повернулся Петр Андреевич к Николаю. - Разнарядка такая: две ходки со щебнем для твоих приятелей. Потом заскочишь в овощехранилище и забросишь к себе в лагерь картошку и все такое прочее...
      Мирон говорил, а Кулин запоминал и прикидывал, где и как во время этих работ можно схалтурить. Так, гоняя за щебнем, обратно можно было захватить навоз и спихнуть его дачникам. А уж ездкой в зону сам Бог велел воспользоваться. ГАЗ Николая давно был оборудован несколькими тайниками в которых могли быть спрятаны как водка, так и чай. И то, и другое за колючкой цену имело выше в два, а то и более раз. Так что сегодняшний день обещал быть удачным.
      Бесконвойники допили чифирь, получили от Петра Андреевича маршрутные листы и накладные. Рабочий день начался.
      В иные дни, когда Николай не был столь загружен, ему удавалось на полчаса-час съездить и в Хумск. Местные ГАИшники практически не проверяли грузовики и поэтому риск схлопотать нарушение, расконвоированным запрещалось отдаляться от зоны на расстояние более пяти километров, был минимальным. Но все равно, в целях личной безопасности, Куль надевал телогрейку без бирки, которую были обязаны носить на груди все зеки. Риск оправдывался. Лишь в городе можно было приобрести разного рода таблетки, начиная от "теофедрина" и кончая "этаминалом натрия", на которые в среде блатных пользовались постоянным спросом. Да и выбор необходимых зекам продуктов был куда разнообразнее, чем в колхозном магазинчике или лавке при железнодорожной станции. Еще одной роскошью, которую мог себе позволить Кулин тайком наведываясь в Хумск, был обед в столовой. Зеков, что в лагере, что в колхозе, кормили достаточно однообразно. В их меню второе блюдо всегда начиналось со слова "каша". Различия были только в наименовании этой каши, хотя, очень редко, она заменялась слипшимися макаронами. Лишь в "самоволке" Николай мог отведать таких деликатесов, как шницель по-русски, сардельки, свиная отбивная... Вкус у этих произведений кулинарии был далеко не тот, что даже в захудалых московских общепитовских точках, но питаясь в городе, среди толпы вольняков, Куль ностальгически представлял, как он откинется, и не нужно будет каждое утро вставать на проверку, не будет вокруг этих опостылевших за годы отсидки рож, как залезет он в постель к жене...
      На этом месте мечтания обычно давали сбой. Его жена, которая ни разу за все годы заключения не приехала к Николаю на свидание, в первом же письме заявила, что ждет его выхода лишь для того чтобы подать на развод и лишь после этого разменять квартиру. Это было весьма благородно с ее стороны. Еще одним проявлением великодушия являлось то, что супруга все-таки посылала передачи и деньги. Ни того ни другого Кулин не просил, хотя и понимал, что без поддержки с воли ему придется весьма туго, но судя по холодно-деловому стилю посланий, решил, что между ними действительно все кончено и поэтому счел, что не связан более никакими моральными обязательствами. Как только случалась такая возможность, Николай пользовался услугами местных опущенных, причем, не "месил говно", как большая часть зеков, а ограничивался лишь тем, что называлось в медицинских терминах, орально-генитальным контактом.
      Но, с выходом на бесконвойку, нужда в пидорах отпала.
      В одну из ездок Куль познакомился с Ксенией, дачницей, которая, жила в своем пригородном домике почти что круглый год. Николай никогда не интересовался чем она занимается, но было похоже, что здесь, в глубинке, эту достаточно молодую особу прячет от всяких посягательств ее благоверный.
      Произошло это достаточно случайно. Кулин зимой, только-только получив возможность шоферить, ехал со станции в колхоз, завершая последнюю на тот день ходку. На железнодорожном переезде шлагбаум был закрыт и стояла очередь из легковушек и грузовых машин. Непонятно почему, но эта женщина выбрала именно ГАЗ Николая. В тот момент он думал лишь о том как бы не опоздать на автобус, который должен был доставить бесконвойников обратно в монастырь. И, когда раздался негромкий стук в окно, Куль не обратил не него внимания, весь погруженный в свои мысли. Стук повторился. Повернув голову, Николай, сквозь запорошенное снегом дверное окошко увидел лишь какой-то светящийся ореол. Через мгновение дверца распахнулась и перед Кулиным возникла она. Фары стоящего за ГАЗом автомобиля подсвечивали наброшенный на голову капюшон ее светлой шубки и казалось, что это светится сам мех, окружая темные волосы женщины сияющим нимбом.
      - Вы не подбросите? - спросила она.
      Николай, ошалев от чудного видения, дольше, чем требовалось, смотрел на незнакомку, пока наконец порыв холодного воздуха из распахнутой двери не привел его в чувство.
      - Залезай... те... - хрипло проговорил Кулин.
      Женщина споро забралась в кабину:
      - Вы даже не спросили куда мне надо... - с несколько обиженной интонацией проговорила попутчица и лишь теперь Куль понял, что она очень молода.
      - И куда вам надо? - послушно осведомился Николай.
      - Ой, вы такой смешной! - расхохоталась вдруг девушка.
      - Почему это? - опешил Кулин.
      - Вы на меня смотрите так, словно никогда женщин не видели...
      - Последние годы - да.
      - Да как так может быть?! - на лице незнакомки читалось такое искреннее удивление, что Николай и сам не заметил, как рассказал ей про себя почти все. К тому времени Ксения уже разъяснила куда надо ехать, и Куль, несмотря на то, что ему приходилось делать крюк порядка десяти лишних километров, гнал и гнал машину по скользкой зимней дороге. Он не думал, что это случайное знакомство может принести какие-то плоды, однако, когда однажды Кулин закончил работу гораздо раньше, чем обычно, он вдруг поймал себя на мысли, что ему чертовски хочется еще раз увидеть эту странную женщину. Адреса ее он не знал, но зрительная память сработала безотказно и вскоре Николай притормозил у невзрачного двухэтажного домика.
      Свет в окнах горел, Куль с минуту потоптался у калитки, вздохнул, и решив "будь что будет", шагнул во двор.
      Ксения, к удивлению бесконвойника, узнала разоткровенничавшегося водителя, посадила его в большой комнате, захлопотала на кухне. Потом они пили чай, болтали о каких-то незначащих вещах. Николай пожирал девушку глазами и при этом не забывал постоянно поглядывать на часы.
      Наконец, когда пришла пора уходить, хозяйка проводила Николая до машины и шепнув: "Заходи еще, ладно?" - поцеловала, захватив своим лобзанием и щеку, и губы.
      От этого женского прикосновения Куль ошалел. Фантазия его разыгралась в полную силу. Он почти наяву видел все эти эротические сцены, при этом умудряясь не врезаться в попутные столбы и сугробы.
      Это изменение состояния Кулина увидели все бесконвойники.
      - Чего это у тебя глаза так блестят? - спрашивали Николая, - Что, козырный сеанс отхватил?
      Не имея возможности, да и желания, рассказывать что действительно произошло, Куль соврал чего-то правдоподобное. Зеки восторженно поцокали языками, и прекратили обращать на Кулина внимание. Но Николай уже не мог забыть эту девушку.
      2.
      Кум и лепила.
      После визита Котла, Игнат Федорович наскоро набросал все то ценное, что сообщил ему завхоз. Ценного набралось всего три строчки убористого текста. Но это, ободрил себя Лакшин, только начало. Теперь следовало по горячим следам навестить Поскребышева пока тот не начал удовлетворять свои разнообразные потребности.
      Михаил Яковлевич Поскребышев был капитаном медицинской службы. Он ухитрялся одновременно обслуживать и роту конвойников, и взвод внутренней охраны зоны, и самих зеков. Впрочем, ко всем ним он питал одинаковые чувства, или, скорее, полное их отсутствие. Прием пациентов Поскребышев вел с апатичным видом, зачастую не давая себе труда выслушать больного до конца. Когда пришедший к нему начинал уж очень детально перечислять симптомы заболевания, Михаил Яковлевич прерывал говоруна и спрашивал:
      - Говори четко: где болит?
      И, следуя из ответа, рылся в своем шкафчике и давал пациенту несколько таблеток. Чаще всего это был глюконат кальция, вещество совершенно безвредное, но и бесполезное. Но, что самое удивительное, больные от него выздоравливали. Впрочем, славы целителя Поскребышеву это не приносило, у него даже не было прозвища, как практически у всех, кто так или иначе был связан с зеками. Его называли просто - лепила, а само это слово означало врача на блатном диалекте.
      Впрочем, несколько раз активное нежелание Поскребышева ставить диагноз едва не доводило его до беды. Так случилось когда он отмахнулся от зека с приступом аппендицита и тот через два дня скончался от обширного перитонита. Но вскрытие производил сам Михаил Яковлевич, который и написал, что зек помер от отравления суррогатом спирта. Был небольшой шум, но указанный лепилой суррогат официально применялся в одном из производств и версия с отравлением прошла.
      Другой раз объектом неверного диагностирования оказался солдат-вышкарь. Зимой, во время дежурства у него ветром сорвало шапку. Пост покинуть он не имел права, на его звонок начальнику караула с просьбой принести новую, он был послан далеко и надолго, а мороз тогда стоял градусов тридцать. У вышкаря за три часа на промозглом ветру оказались обморожены уши, а через пару дней он свалился с сильнейшей мигренью. И вновь Поскребышев облажался, не сумев определить менингит. Но и на этот раз все сошло Михаилу Яковлевичу с рук именно из-за его халатности. В журнале записи пациентов он попросту забыл отметить визит этого солдата. Поскольку официального обращения к медицине не было, то и винить ее не имело смысла.
      Но кое-какие медицинские умения у Поскребышева все же наличествовали. Так, он без труда определял туберкулез, мог наложить шину на сломанную конечность, продезинфицировать и зашить поверхностное ножевое ранение. Особую страсть Михаил Яковлевич питал к стоматологии. Но лишь к одному ее направлению - хирургии, а точнее, к удалению зубов. И эту процедуру он делал виртуозно, хотя принципиально не пользовался обезболиванием.
      Множество зеков и солдат лишились своих коренных в кабинетах Поскребышева. Причем сами вырванные зубы Михаил Яковлевич никогда не отдавал их прежним владельцам, а промывал спиртом и выставлял на особую полочку, где их собралась уже порядочная коллекция.
      Кроме этой странной страсти, у лагерного лепилы было и другое увлечение. Впрочем, в медицинских кругах оно однозначно именовалось болезнью и носило неприятное название "наркомания".
      К этому пороку Поскребышева привело банальное любопытство. Еще в годы обучения в военно-медицинской Академии, он попробовал промедол из шприц-тюбиков. А когда получил распределение в одну из частей, простое увлечение переросло в насущную потребность. Аптечки с препаратами на случай ядерной войны лежали на складах тысячами. И в каждой находилось полтора миллилитра вожделенного раствора. Неудивительно, что во время одной из ревизий Михаилу Яковлевичу не удалось скрыть пропажу промедола, но начальство предпочло не выносить сор их избы и Поскребышева перевели. Ему пришлось сменить еще три места службы пока судьба не закинула Михаила Яковлевича в учреждение АП 14/3.
      К тому времени он уже успел побывать в анонимной наркологической клинике, вылечиться от физиологической зависимости от наркотиков, но ни один врач, Поскребышев прекрасно осознавал это сам, не сможет вылечить от наркомании, если того не захочет сам пациент. А пациент не хотел. Мало того, пообщавшись с опытными наркоманами, Михаил Яковлевич понял, что не в промедоле счастье, точнее, не в одном промедоле. И с тех пор военврач начал употреблять все, что хоть каким-нибудь образом могло дать или забытье, или напротив, небывалую ясность рассудка.
      У Поскребышева были богатейшие залежи таблеток, ампул, капсул. Все они бережно хранились его предшественниками и предназначались для солдат или зеков, но до адресата, естественно, не доходили. Михаил Яковлевич, не делая секрета из своего порока, частенько пытался поделиться своими таблетками с офицерами, но те брезгливо отнекивались, что нисколько не уменьшало самомнения доктора-наркомана.
      К Игнату Федоровичу лепила относился со смесью почтительности, которая была вызвана тем, что от опера порой волнами исходило ощущение непонятной опасности, и запанибратской дружелюбности. Последняя появилась относительно недавно и объяснялась тем, что после кучи намеков, осторожных расспросов и блужданий вокруг да около Поскребышев уяснил для себя, что Лапша, вроде бы, ничего не имеет против его любви к травлению докторского организма разнообразной фармакологией.
      Кум застал Михаила Яковлевича в солдатской больничке. Поскребышев сидел в своем кабинете и, покачиваясь на стуле, крутил перед глазами небольшой стеклянный пузырек. В нем, под слоем жидкости, перекатывалось что-то, поворачивающееся к оперативнику то белой, то темной частями.
      - Зуб. - пояснил врач на безмолвный вопрос Лакшина. - Отменный моляр. Смотри, какие корни - мощные, разлапистые. Настоящий дубовый пень. И что? Его хозяин, некто Синичкин, довел этого красавца до Бог знает какого состояния! И теперь он, шестой, правый, нижний, плавает тут в спирту и ждет помещения на полку.
      А теперь скажи, есть ли на свете справедливость?
      Разумеется, Игнат Федорович и не собирался отвечать на такой риторический вопрос. Уже сам факт того, что Поскребышев затронул эту тему, значил, что врач уже успел принять какое-то из своих снадобий и теперь находится в благостно-философском расположении духа.
      - Молчишь? - продолжал лепила, - И правильно делаешь, ибо само это слово суть категория философская и по сему однозначной трактовкой не выражается.
      - А как на счет справедливого акта вскрытия? - вставил Лакшин, который давно понял, если не заткнуть докторский фонтан, то он так и будет журчать до бесконечности.
      - Вскрытие? - поднял брови Михаил Яковлевич. - Ах, да... Точно, привезли мне одного жмурика. Тоже ведь, посмотри, жил человек, никого не трогал...
      - Зато тронули его... - холодно прервал Поскребышева оперативник. - И я хочу знать, не трогали ли его раньше и все такое...
      - Я, собственно, еще не начинал... - врач развел руками в беспомощном жесте и по-простецки улыбнулся.
      - Так, давайте, не откладывая, и начнем. Сам понимаешь, Михаил Яковлевич, писулька мне сейчас не нужна - нужна суть.
      - Сейчас, так сейчас... - безропотно согласился Поскребышев. Он кликнул медбрата, приказал ему приготовить тело и инструменты для вскрытия, а сам подошел к прозрачному медицинскому шкафчику и стал перебирать упаковки с таблетками и ампулами.
      - Для того, чтобы хорошо делать свое дело, - говорил лепила, обращаясь, скорее в пустоту, нежели к Игнату Федоровичу, - нужно для него особое состояние. Вот, скажем, зуб рвать надо в состоянии благорасположения ко всему сущему. А иначе боль с пациента может перескочить на тебя, а что это за врач у которого у самого зубы ноют?
      А вот для вскрытия, как сейчас, состояние должно быть угрюмой сосредоточенности. Дабы и помнить о тщете всего подлунного мира, и, одновременно, не иметь смелости и наглости сравнивать себя с Демиургом, расчленяя при этом его творение...
      Поскребышев болтал без умолку. Он, наконец нашел какие-то таблетки, принял сразу несколько штук. Его речь прервалась лишь на те мгновения, что врач запивал "колеса" водой. Однако, вскоре их действие начало проявляться и Михаил Яковлевич на глазах мрачнел. Через небольшой промежуток времени он умолк, сел, прислушиваясь к себе и, наконец, резко встал:
      - Я готов. Пойдемте.
      Лакшин уже не раз имел возможность наблюдать такую метаморфозу, но всякий раз поражался, хотя и старался не показывать вида, как воздействие лекарственных средств может радикально менять человека. Из расхлябанного болтуна, без меры жестикулирующего и выдающего на гора тонны чепухи, Поскребышев преобразился в серьезного делового человека, со скупыми, расчетливыми движениями, который говорит что-либо лишь в случаях крайней необходимости.
      В операционной, которой предстояло послужить на время прозекторской, санитар уже заканчивал последние приготовления к вскрытию. Михаил Яковлевич, не останавливаясь, прошел мимо стола, на котором, покрытый зеленой простыней, лежал труп Гладышева. Врач, неторопливо и тщательно вымыл руки, с хрустом надел резиновые перчатки и лишь после этого знаком приказал санитару подать халат. Все это время Игнат Федорович хмуро стоял у входа в операционную, понимая, что раз полезен он тут быть не может, то нужно попытаться хотя бы не мешать.
      - Что ж, начнем... - сухим тоном проговорил врач и подошел к столу с трупом. Его помощник немедленно сдернул простыню с тела.
      Мертвеца уже вымыли и теперь Игнат Федорович получил возможность рассмотреть покойного Гладышева. Он оказался спортивного сложения, с рельефной мускулатурой живота. Волос на теле оказалось немного, да и те группировались на груди, да на лобке. Через мгновение, кум заметил, что вместо того, чтобы рассматривать тело покойника, он приник взглядом к его гениталиям, словно мужские достоинства мертвеца были самым важным во всем его теле.
      - Это нормальная реакция. - холодно констатировал Поскребышев, перехватив взгляд Игната Федоровича и заставив того покраснеть и отступить на шаг, Гениталии являются самым ярким пятном на человеческом теле и просто обязаны невольно притягивать взоры. Правда, рассчитано это на самок...
      Михаил Яковлевич внезапно умолк, сам пристально уставившись на пах трупа. Затем, рукой в перчатке, доктор приподнял пенис, осмотрел мошонку странного черно-красного цвета. Хмыкнул.
      - Что? - Настороженно спросил Лакшин.
      Поскребышев не ответил. Оставив гениталии мертвеца, он прошелся пальцами по ногам, потом по рукам трупа, опять хмыкнул.
      - Нож. - прозвучало требование.
      Взяв мертвеца за волосы, Михаил Яковлевич сделал разрез от одного виска до другого. Обнажилась полоска кости. Крякнув, Поскребышев сильным движением стянул с черепа кожу головы. От такого зрелища Игната Федоровича замутило.
      - Так и есть. - поднял брови врач.
      - Что? - вынужден был повторить свой вопрос начальник оперчасти.
      - Убийство.
      - Точно?
      - Смотрите, - врач указал окровавленным лезвием ножа на левую часть черепа. - Этому зычку проломили голову.
      Место, на которое указывал доктор выделялось темно бордовым, почти черным квадратом на красно-розовой поверхности черепной кости и казалось утопленным по сравнению с остальной поверхностью головы.
      - Ударили, скорее всего, ломом, или киянкой, молотком в крайнем случае. А на колья сбросили уже полутруп.
      - Ты уверен?! - Лакшин вгляделся в лицо убитого, словно надеясь что тот вдруг раскроет глаза и сам расскажет кто и за что лишил его жизни.
      - Ошибиться тут невозможно. смотри, вся морда у него в ссадинах и кровоподтеках. Сам знаешь, зеки в лицо не бьют, а если и бьют, то уже приговоренного. Причем отметелили его незадолго перед смертью. За полчаса, максимум.
      И еще могу посоветовать. От таких ударов на костяшках бьющего обязательно должны остаться следы. Присмотрись к своим зычкам. Авось и выцепишь кого...
      Кума замутило от вида препарируемого трупа. Он покачнулся и едва не ухватился, чтобы удержать равновесие, за край операционного стола.
      Новость не была для Игната Федоровича неожиданной, подспудно он был готов к такому повороту событий, но быть готовым и получить недвусмысленное подтверждение - это две совершенно разные вещи.
      - Спирт есть? - с внезапной хрипотой в голосе спросил Лакшин.
      - Боря, - врач уже вернулся к трупу и проводил разрез от горла до паха, выдай товарищу майору сто грамм.
      - Сто пятьдесят. - поправил кум.
      - Сто пятьдесят. - согласился Поскребышев.
      3.
      Завхоз на разборках.
      После разговора с кумом Котел чуть ли не бегом помчался к себе в отряд. На плацу ему встретился один из прапоров, Володя по прозвищу Тощий. Тот проводил завхоза долгим взглядом, моментально определив, что у того за пазухой что-то есть, но, видя что зек вышел из штаба, где в тот момент находился лишь главопер, не стал останавливать и шмонать Исакова.
      Всю дорогу до каптерки Игоря не оставляло странное ощущение, что его обманули. Казалось бы, ничего особенного не случилось, кум держался просто, но без излишних заискиваний. Говорил тоже всякие достаточно избитые истины, но все равно, у Котла осталось впечатление, что майор чего-то недоговаривал. Хотя, чего там, намеки кум давал самые прозрачные. Но откуда Лапша все знает?..

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.