Шизо и Цикло. Присмотрись, кто рядом с тобой. Психологический определитель

Лев Шильник

Шизо и цикло.

Присмотрись, кто рядом с тобой

Психологический определитель

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

Осип Мандельштам

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОТ АВТОРА

В свое время немецкий психиатр Эрнст Кречмер обратил внимание на очевидную связь физической конституции с психической. Оказалось, что среди шизоидов (странных, замкнутых и чудаковатых субъектов) преобладают люди астенического телосложения, а среди циклоидов (жизнелюбов, бонвиванов и весельчаков) – пикнического. Подробную характеристику этих психологических типов и обстоятельный разбор кречмеровской типологии читатель найдет в тексте. Здесь же достаточно сказать, что под шизоидами и циклоидами следует в данном случае понимать абсолютно здоровых людей, но имеющих отчетливые характерологические особенности определенного знака. Если шизоиду суждено заболеть психически, то почти всегда это будет психоз шизофренического круга, циклоид же более склонен к развитию депрессивных состояний. Таким образом, термины «шизоид» и «циклоид» говорят всего лишь о большей или меньшей вероятности того или иного душевного расстройства (это ни в коем случае не приговор, и никаким детерминизмом здесь даже не пахнет). Полагая, что так называемая средняя норма – не более чем умозрительная абстракция, Кречмер разместил все богатство психологических типов на шкале «шизо – цикло».

Справедливости ради следует сказать, что Кречмер не был первопроходцем в полном смысле этого слова. Еще в глубокой древности делались попытки увязать психику и со-матику (от греч. soma – тело) в единое целое. Древнегреческий врач Гиппократ за 400 с лишним лет до рождения Христа создал учение о темпераментах, а из-под пера великого Аристотеля выходили, например, такие определения: «Человек, который близ висков имеет мясистый лоб и надутые щеки, бывает храбр, высокомерен, сердит и весьма тупых понятий». Уже в новое время «пристегнуть» физическую конституцию к тем или иным особенностям характера пробовали основоположник физиогномики Иоганн Каспар Лафатер, творец френологии Франц Йозеф Галль и многие другие, но Эрнст Кречмер впервые поставил дело на истинно научную основу. Впоследствии его пионерские работы были продолжены многими выдающимися зарубежными и отечественными психологами и психиатрами (Юнг, Шелдон, Ганнушкин и др.). В наши дни получили широкое распространение типологические модели акцентуированных характеров в духе Леонгарда и Личко.

Многие исследователи нередко грешили неумеренной абсолютизацией отдельных сторон человеческой психики. Одни говорили об основополагающей роли наследственных задатков (отсюда, в частности, «растут ноги» некогда весьма популярной теории о врожденном преступнике итальянца Чезаре Ломб-розо), а другие, наоборот, настаивали на примате социального. Дескать, психика новорожденного младенца – это чистая доска, tabula rasa, на которой воспитатель волен писать все, что угодно. Среда – ваятель, а биологическая почва – косная материя. Подобного рода дихотомия давно стала историей, и в наши дни ни одному серьезному ученому не придет в голову разрушать двуединство биологического и социального в природе человека.

Все эти увлекательные вещи, о которых пойдет речь в нашей книге, – строение тела и характер, психологические типы и темпераменты, френология, физиогномика, гипноз, феномен гениальности и многое-многое другое – так или иначе являются предметом психологии и психиатрии. Исключение составляет только первая глава, в которой коротко рассказывается о проблемах антропогенеза – происхождения рода человеческого.

Эта тема нам представляется тем более необходимой, что в последние годы возобладала тенденция рассматривать вид Homo sapiens вне его эволюционных и биосферных связей. Строгую науку все чаще подменяют замшелыми религиозными догмами. Причем сплошь и рядом критикой дарвинизма, эволюционной теории и современной биологии занимаются люди, не смыслящие в этих вопросах, извините, ни уха ни рыла. Справедливость должна быть восстановлена, поэтому мы не только коснемся биологических «корешков» венца творения, но и поговорим о сложных формах поведения высших животных, которые несводимы к голому инстинкту и из которых, без сомнения, вырос человеческий интеллект.

Если же уважаемому читателю, несмотря ни на что, все-таки неприятно происходить от обезьяны, он может пропустить эту главу безо всякого для себя ущерба.

ОТ ПЕЧКИ

Начать придется от печки – с набившей оскомину байки о Пчеле и Архитекторе. Ее мораль незамысловата: животные изготавливают свои орудия и строят жилища, повинуясь инстинктивной программе, не зная заранее, что получится, а человек, прежде чем соорудить самый примитивный шалаш или обтесать непослушный камень, должен все это сначала проделать у себя в голове. Человек действует, опираясь на разум и строя план.

Слово «инстинкт» употребляется в быту как символ всего самого дурного и низменного в человеке. То есть венец творения не должен подчиняться темным голосам подсознания, не подобает ему это. Но биологи и этологи (специалисты, занятые изучением поведения животных) рассматривают инстинкты иначе. Под ними понимаются просто врожденные программы поведения. Даже первокласснику ясно, что компьютер, не снабженный программами, всего лишь бесполезная груда железа. Так и головной мозг, чтобы начать функционировать, должен иметь некоторый набор специфических программ: как узнавать задачи и как их решать, как учиться и чему учиться. Любое животное (и человек здесь не исключение) появляется на свет с большим набором очень сложных и тонких разнообразных программ, которые передаются по наследству из поколения в поколение. Естественный отбор их непрерывно тасует и комбинирует. Неудачные программы безжалостно выбраковываются, удачные – получают путевку в жизнь. Эволюция сурова: она не знает снисхождения, она предельно несентиментальна, и лестница живых существ, протянувшаяся из прошлого в будущее, полна гекатомбами невинных жертв. Это неудачники, не сумевшие приспособиться; их программы оказались недостаточно совершенными, и поэтому равнодушная природа без сожаления указала им на дверь.

Теперь вернемся к басне о Пчеле и Архитекторе. Вышеприведенная трактовка предполагает безусловный водораздел: инстинктивное поведение животных и рассудочное – человека. Этология на этих кабинетных теориях поставила жирный крест. Оказалось, что даже полностью инстинктивные программы по-своему не заперты для индивидуальных открытий. Аисты по своей врожденной программе ищут для постройки гнезда сломанное бурей дерево. Когда появились высокие кирпичные трубы, программа по ошибке принимала их за сломанное дерево, и некоторые аисты стали вить гнезда на трубах. Дальше – больше: их дети, запечатлев, на чем помещалось родительское гнездо, уже вовсю пользовались трубами. В наши дни аисты «открыли», что опоры линий электропередачи тоже замечательно подходят для этой цели.

Можно привести пример инстинктивного поведения подлинно высокого класса, когда животное совмещает части двух разных программ, в обычной жизни никак не связанных. Те, кто держал дома неразлучников (это вид попугаев), знают, что эти птицы, находясь в естественных условиях, выстилают гнездо длинными листьями травы – в соответствии с программой, которая содержит в себе подходящий для строительства гнезда образ травы. Оказавшись в неволе, неразлучники поступают так: из обыкновенной бумаги они нарезают клювом ровные длинные полоски (необходимо заметить, что программа надкусывания и нарезания тоже врожденная, но она, что называется, совсем из другой оперы). Если не знать о существовании врожденных программ, то действия неразлучников можно принять за совершенно разумные.

Еще более впечатляет поведение больших синиц. (Эта история хрестоматийна, она вошла чуть ли не в каждый учебник по этологии.) Около 50 лет назад большие синицы в Англии научились выковыривать картонные затычки из бутылок с молоком, которые было принято оставлять при входе в дом. Самое удивительное заключалось в том, что скоро (правильнее сказать – со скоростью распространения такой информации по миру) точно такой же прием стал обнаруживаться у синиц и в других странах. С тех пор синицы уверенно соревнуются с людьми в сфере пищевых технологий: когда появились пробки из фольги, птицы тут же научились их легко открывать; когда молоко спряталось в коробки, синицы быстро приноровились вскрывать коробки самых замысловатых форм; когда молоко начали упаковывать в непрозрачные пластиковые емкости – быстро нашли управу и на них. Птицы поняли, что молоко – штука очень хитрая, умеющая менять обличия и изощренно прятаться. Однако они, синицы, тоже не лыком шиты: у них всегда достанет изобретательности решить задачу, которая только на первый взгляд кажется неразрешимой. Это пример по-настоящему творческого подхода: отбор изначально предполагал приемы успешной ловли насекомых, но когда оказалось, что «диапазон приемлемости» можно легко расширить, птицы не преминули этим воспользоваться.

Не менее удивительны бобры – одновременно превосходные дровосеки и плотники, землекопы, гидростроители и гидрологи.

Умело выявив все наземные и подземные стоки на маленьком лесном ручейке и надежно их перекрыв, как заправские инженеры-гидротехники, бобры создают обширное водное зеркало, питаемое разветвленной сетью искусно оборудованных каналов. Ни сложный рельеф местности, ни песчаный или глинистый грунт не являются помехой для этих впечатляющих гидросооружений. Специалисты, которым довелось познакомиться с планами бобровой мелиорации, в один голос говорят, что в каждом конкретном случае было найдено нетривиальное и оптимальное для данных условий решение, требующее не только немалых знаний (их дает инстинктивная программа), но и глубоких творческих раздумий при поиске лучшего варианта среди многих возможных.

Инстинктивная основа поведения животных очень часто настолько поддержана комбинированием, памятью, научением и подражанием, что о слепом следовании примитивной программе говорить не приходится. В естественных условиях интеллект, сознание или разум – называть это можно как угодно – не противостоит инстинкту, а сотрудничает с ним. Это справедливо и в отношении наших далеких предков, которые были не беднее инстинктами, чем любые другие животные. Множество инстинктов, которые унаследовал человек, не только не успели разрушиться, но, более того, они не исчезнут никогда. По одной очень простой причине: потому что они до сих пор нужны, потому что они по-прежнему исправно служат потребностям вида, составляя фундамент новой, рассудочной деятельности. Эта последняя развивалась не на пустом месте, а отталкивалась от врожденных программ.

Мы привыкли думать, что изготовление каменных орудий – безусловный признак разумности наших очень далеких предков. Классики полагали, что орудийная деятельность – надежный критерий, позволяющий однозначно ответить на этот сакраментальный вопрос. Но жизнь, как это часто бывает, оказалась много сложнее кабинетных схем.

Прежде всего, орудия орудиям рознь. Если мы посмотрим на верхнепалеолитические или неолитические каменные изделия – все эти бесчисленные иглы, шильца, скребки и остроконечники, изготовленные с небывалым тщанием и мастерством, – то будем вынуждены почтительно склонить голову: такие орудия мог смастерить только такой человек, который ничуть не глупее нас с вами. Мне, скажем, подобных орудий не сделать – я просто не знаю, с чего начать. Нужно долго учиться у мастера.

А теперь разглядим нижнепалеолитические орудия, создававшиеся на протяжении почти двух миллионов лет: от оббитых по олдувайской технологии галек хабилисов (Homo habilis – человек умелый) до ручных рубил питекантропов и мустьерской техники неандертальцев. Прогресса здесь почти не видно. Даже орудия неандертальцев, сосуществовавших с человеком современного типа на протяжении по крайней мере 20 тысяч лет, весьма примитивны и мало чем отличаются от древнейших рубил. Современный человек без всякой подсказки осваивает эту технологию за несколько вечеров. Любой зоолог, знающий поведение животных, скажет вам, что для такого дела увеличивать мозг незачем: была бы рука подходящего строения да острый глаз.

Обыкновенный большой пестрый дятел, добывая корм, ежедневно выполняет уйму сложнейших действий, отнимающих у него не менее пяти часов. Подробное описание его деятельности займет очень много места, поэтому ограничимся перечислением основного: а) выдалбливание своего рода «кузницы» – конического углубления в стволе дерева для заклинивания шишки; б) нахождение и отрывание (для этого существует несколько способов) новой шишки; в) освобождение «кузницы» от предыдущей шишки, уже очищенной; г) размещение новой шишки на «рабочей поверхности»; д) разбивание ее чешуи точно нацеленными боковыми ударами и т. д. Достаточно сказать, что для разбивания еловой шишки требуется около 1500 точных дозированных ударов, а всего за день дятел выполняет их почти 40 тысяч. Подобным высококвалифицированным трудом он занят не один миллион лет, но в умники так и не выбился. Таким образом, если рассматривать древнейших людей исключительно с точки зрения их орудийной деятельности, ничто не мешает считать их умными приматами, научившимися оббивать камни в соответствии с инстинктивной программой (это не исключает того, что в других формах своей деятельности, о которой мы ничего не знаем, наш далекий предок проявлял много больше интеллекта).

Хрестоматийная фраза «труд создал человека» годится в лучшем случае для поучения нерадивого отпрыска, но никак не объясняет того долгого, извилистого и во многом случайного пути, который вывел одну из линий человекообразных обезьян в люди. Не имея возможности разбирать здесь сложнейшие вопросы антропогенеза, скажем только одно: громадным отрывом от всех остальных животных человек обязан прежде всего членораздельной речи. Именно она позволила передавать от поколения к поколению все возрастающий и практически любой по содержанию объем информации. В результате успех группы или популяции стал зависеть не столько от набора генов, сколько от качества и количества знаний, полученных внегенетическим путем. Тем самым человек невольно связал отбору руки и так и остался во многом недоделанным, неотшлифованным, обремененным наследием многочисленных, часто противоречивых врожденных программ.

Это пространное отступление понадобилось нам исключительно для того, чтобы точно указать место, которое человек разумный занимает на лестнице живых существ. Несмотря на то, что вид Homo sapiens является в значительной степени продуктом общественного развития, несмотря на противотанковые ежи и рогатки второй природы, намертво, казалось бы, отгородившие его от свободной игры стихий, биологические корни человека никуда не делись и время от времени властно напоминают о себе. Самые тонкие душевные движения и высокие порывы, которые мы привыкли считать сугубо человеческим приобретением, при детальном исследовании уводят нас глубоко вниз – в те пласты, которые мы делим с нашими далекими предками.

КРОВЬ И ЖЕЛЧЬ

«Черт простого народа большей частью худой, с тонкой козлиной бородой на узком подбородке, между тем как толстый дьявол имеет налет добродушной глупости. Интриган – с горбом и покашливает. Старая ведьма – с высохшим птичьим лицом. Когда веселятся и говорят сальности, появляется толстый рыцарь Фальстаф с красным носом и лоснящейся лысиной. Женщина из народа со здравым рассудком низкоросла, кругла как шар и упирается руками в бедра. Словом, у добродетели и у черта острый нос, а при юморе – толстый. Что мы на это скажем?»

Таким забавным вступлением начал свою серьезную книгу «Строение тела и характер» Эрнст Кречмер (1888—1964), немецкий психиатр, психолог и гипнотизер-виртуоз. Он появился на авансцене мировой психологической науки в двадцатые годы теперь уже прошлого столетия, когда Зигмунд Фрейд (1856—1939) возводил величественное здание психоанализа, а Иван Петрович Павлов (1849—1936) завершал постройку системы условных рефлексов. С великолепной небрежностью он объединил психологию, антропологию и эндокринологию; и даже видавшая виды физиогномика – искусство читать тончайшие душевные движения по выражению лица и моторике пациента – тоже была тут как тут. (О физиогномике, впрочем, мы поговорим в свое время отдельно.)

Будучи психиатром, Кречмер, конечно, танцевал не от печки, а от болезни. Имея дело с бесконечной вереницей больных и их родственников, он задался целью сравнить представителей двух главных «больших» психозов – шизофрении и маниакально-депрессивного, иначе циклотимии. Шизофрения – в переводе с греческого «расщепление души» – тяжелое психическое страдание, выражающееся прежде всего в утрате эмоционального контакта с окружающими (так называемая эмоциональная холодность) и различных расстройствах мышления. Шизофреническая симптоматика может быть продуктивной (бред, галлюцинации, своеобразные состояния сознания и т. д.) и негативной, когда эмоциональные расстройства выступают на первый план. Циклотимия, или «круговое настроение», проявляется колебаниями настроения – от крайнего возбуждения к депрессии, и наоборот.

Кречмера поразила, разумеется, не симптоматика как таковая – как профессионал он был с ней достаточно хорошо знаком. Его удивил склад личности больных, атмосфера, царящая в семьях, и даже особенности их (больных) телосложения. Шизофреники и циклотимики откровенно избегали друг друга, они как будто бы задались целью не иметь между собой ничего общего. Прослеживая родственников больных в рядах поколений, Кречмер все дальше и дальше уходил от узкого клиницизма. Он неожиданно увидел, что так называемая средняя норма – чистейшей воды абстракция и нормой не является; он понял, что в любом заурядно здоровом человеке при минимальной наблюдательности не составит никакого труда разглядеть соответствующие радикалы в их зачаточном состоянии. Дело только в том, что у здорового человека они сбалансированы и не бросаются в глаза, но стоит хотя бы немного переместиться по шкале влево или вправо, как переменчивая мозаичность темпераментов пропадает и на поверхность властно выползает нечто, позволяющее надежно отграничить одну группу от другой. Так родилась знаменитая ось «шизо – цикло».

Поскольку речь зашла о темпераментах, о связи психики и соматики, необходим небольшой исторический экскурс. (К Кречмеру мы еще вернемся.)

Темперамент – это одна из наиболее длительно изучаемых психологических категорий. История исследования темперамента насчитывает не менее двух с половиной тысяч лет. Сам этот термин в научный обиход ввел древнегреческий врач Гиппократ (460—377 до н. э.). Гиппократ развивал учение о том, что темперамент определяется пропорцией четырех важнейших жидкостей организма: крови, слизи, желчи и черной желчи. Преобладание крови соответствует сангвиническому темпераменту (от лат. sanguis – «кровь»), слизи – флегматическому (от греч. phlegma – «слизь»), желчи – холерическому (от греч. chole – «желчь»), черной желчи – меланхолическому (от греч. melanos chole – «черная желчь»). В понятие темперамента Гиппократ включал как физиологические, так и психологические черты. Типология Гиппократа – первая в истории науки классификация темпераментов. Позже ее развил древнеримский врач Гален (130—200), она подробно изложена в его известном трактате «De temperamentum». Слово «темперамент» в переводе с латыни означает «соразмерность, надлежащее соединение частей».

Согласно Гиппократу и Галену сангвиник отличается высокой активностью и богатой жестикуляцией, он подвижен, впечатлителен, быстро на все реагирует и относительно легко переживает неприятности. Холерик чрезвычайно активен и энергичен, резок и стремителен в движениях, крайне импульсивен, в эмоциональных ситуациях проявляет несдержанность, вспыльчивость и гневливость. Меланхолик замкнут, склонен к глубоким внутренним переживаниям; его отличают низкий уровень активности, повышенная эмоциональная чувствительность и ранимость. Флегматик тоже малоактивен, но по-другому, без эмоциональной неустойчивости меланхолика; он медлителен, невозмутим, ровен, спокоен и склонен к постоянству чувств и настроений.

Эта четырехчленная классификация человеческих темпераментов пережила века и в известной мере не потеряла своего значения и сегодня. Скажем, выдающийся отечественный психолог Л. С. Выготский в своей книге «Педагогическая психология» тоже приводит эту схему, ссылаясь на детальную характеристику, данную К. Н. Корниловым (применительно к детям).

«Вот ребенок сангвинического темперамента: он худощав, строен, изящен. В своих движениях он слишком быстр и подвижен, даже суетлив; он хватается с горячностью за всякое новое предприятие, но, не имея настойчивости довести его до конца, быстро к нему охладевает. Ум его живой и острый, но недостаточно глубокий и вдумчивый. Его чувства быстро нарастают, но они захватывают его слишком поверхностно; он жизнерадостен, любит наслаждения и стремится к ним. В общем, милое прелестное дитя, без тревожных дум о будущем, без глубоких сожалений о прошлом.

Несколько иного склада ребенок флегматического темперамента. Физически упитанный, он медлителен в своих движениях, даже инертен и ленив. Его ум, последовательный, вдумчивый и наблюдательный, блещет осведомленностью в ущерб оригинальности и творчеству. Его чувства не горячи, но постоянны; в общем – добродушное уравновешенное дитя, так мало доставляющее хлопот своим родителям и воспитателям.

Полную противоположность этим двум слабым типам детей составляют два остальных – сильных типа. Вот ребенок холерического типа. Худощавый и стройный, он слишком решителен и быстр, а потому часто опрометчив в своих движениях. Он смел, настойчив и резок в осуществлении своих замыслов. Его острый, проницательный и насмешливый ум слишком категоричен в своих выводах. Его чувства слишком страстны и резки в проявлении своих симпатий и антипатий. Он властолюбив, мстителен и склонен ко всякого рода борьбе. Ребенок наиболее беспокойный и наименее уравновешенный, доставляющий так много забот своим руководителям, но зато при благоприятных условиях воспитания много обещающий в будущем.

Иного склада ребенок меланхолического темперамента: сумрачный и не по летам серьезный, он медлителен и основателен в проявлениях своей воли. С сильным, глубоким и вдумчивым умом, он непреклонен и настойчив до фанатизма в своих излюбленных взглядах. Крайне впечатлительный, мрачный и замкнутый, он редко проявляет свои чувства. Это рано состарившееся дитя, так мало похожее на жизнерадостного ребенка, внушает своим руководителям и невольное уважение, и затаенную боязнь за его будущее» (К. Н. Корнилов, 1921 г.).

Впредь мы постараемся избегать столь пространных цитат. Вышеприведенный пассаж был выбран с двоякой целью: во-первых, чтобы дать более или менее исчерпывающую характеристику четырех классических темпераментов, а во-вторых, чтобы проиллюстрировать субъективную зыбкость подобных истолкований. Нам, к примеру, флегматик видится совсем по-иному. Флегматик – существо эпически спокойное, живущее по принципу «тише едешь – дальше будешь». Он не делает лишних движений, он – сама невозмутимость, полнейшее торжество принципа экономии. Флегматик, разумеется, ни в коем случае не баловень судьбы, как сангвиник, но, с другой стороны, он не собирается вырывать ее милости силой, подобно холерику. Мимозоподобная чувствительность меланхолика ему также чужда. Он никуда не торопится, он просто ждет. Поэтому судьба относится к нему с почтительным равнодушием, точно так же, как и он к ней. Флегматик – истинная вещь в себе, непостижимая и загадочная. В нем нет даже намека на слабость, и остается совершенно непонятным, почему автор вышеприведенных строк поместил флегматика в разряд слабых типов.

Четыре варианта человеческих темпераментов нашли свое отражение и в учении И. П. Павлова о типах нервной системы. В соответствии с этим учением каждый тип нервной системы представляет собой совокупность трех основных свойств нервных процессов – силы, уравновешенности и подвижности. По силе раздражительного и тормозного процессов могут быть выделены сильный и слабый типы нервной системы, по уравновешенности нервных процессов – уравновешенный и неуравновешенный, а по их подвижности – подвижный и малоподвижный типы нервной системы. Эта конструкция позволила И. П. Павлову установить четыре основных типа нервной системы: живой, безудержный, спокойный и слабый, которым он дал следующую характеристику.

Живой тип характеризуется наличием сильной нервной системы, хорошей уравновешенностью возбудительного и тормозного процессов и их подвижностью, выражающейся в быстрой смене этих процессов (сильный, уравновешенный, подвижный).

Безудержный тип характеризуется наличием сильной нервной системы, отличаясь неуравновешенностью основных нервных процессов, а именно – преобладанием процессов возбуждения над процессами торможения (сильный, неуравновешенный).

Спокойный тип характеризуется наличием сильной нервной системы, уравновешенностью процессов возбуждения и торможения, но вместе с тем малой их подвижностью: процессы возбуждения и торможения у этого типа медленно и с трудом сменяют друг друга (сильный, уравновешенный, инертный).

Слабый тип характеризуется наличием слабой нервной системы, малой работоспособностью нервных клеток, их быстрой истощаемостью. Этот тип нервной системы отличается слабым течением процессов возбуждения и торможения неадекватно силе получаемых раздражителей, а в отдельных случаях даже срывом в работе нервных центров, появлением при воздействии сильных раздражителей так называемого запредельного торможения вместо нормального возбудительного процесса (слабый).

Если сопоставить типы нервной системы по Павлову с четырьмя темпераментами Гиппократа, мы увидим такое соответствие: живой тип – сангвиник, безудержный тип – холерик, спокойный тип – флегматик, слабый тип – меланхолик.

Отрадно, конечно, что флегматик перекочевал из категории слабых типов в категорию сильных (в противоположность схеме К. Н. Корнилова), но вот с сангвиником приключилась незадача. В физиологической классификации Павлова он занимает самое привилегированное положение: и сильный, и подвижный, и уравновешенный. Поэтому описание этого типа, данное замечательным наблюдателем характеров XVII века Жаном де Лабрюйером, вызвало бы у Ивана Петровича негодование (справедливости ради следует сказать, что Лабрюйер запечатлел крайний вариант сангвиника). Впрочем, судите сами:

«Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, которые обещают ему еще двадцать лет жизни. Он весел, шутлив, общителен, беззаботен, он смеется от всего сердца, даже в одиночку и без всякого повода, доволен собою, своими близкими, своим небольшим состоянием, утверждает, что счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие надежды, который мог бы стать честью семьи, но заботу оплакивать его предоставляет другим; он говорит: „У меня умер сын, это сведет в могилу его мать“, а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не раздражает, ему все нравятся, все родные для него; с человеком, которого он видит в первый раз, он говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого он называет старыми друзьями; и тотчас же посвящает его в свои шуточки и историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его внимания: рассказ, который начал передавать одному, он заканчивает перед другим, заступившим место первого».

Как вам, уважаемый читатель, такой субъект? Личность, что и говорить, малопривлекательная. Но ведь в каком-то смысле он здоровее и счастливее разных прочих, потому что начисто лишен отрицательных эмоций. Он приятен в общении и великолепно приспособлен к действительности. Он легкий человек: все идет мимо него, ничуть не задевая его крепкой, живой натуры. Уравновешенность нервных процессов (по Павлову) выше всех похвал. Остается только преклоняться. С другой же стороны, это самое настоящее уродство, нечто вроде анальгезии – патологического отсутствия болевой чувствительности. Только если в последнем случае страдает тело, то здесь мы имеем какую-то катастрофическую неспособность к сопереживанию, к простейшим душевным движениям, элементарное отсутствие такта.

Впрочем, нас с вами не должен смущать некоторый разнобой в интерпретациях, потому что все теории, как заметил отечественный классик устами своего героя, стоят одна другой. Известный психиатр Владимир Леви, скажем, вообще относится к «школьным» темпераментам без должного уважения. В своей увлекательной книжке «Я и Мы» он, в частности, пишет о том, как вознамерился было написать о них целую главу, но когда «циничнейший наполеоновский министр Фуше, как флегматик, попал на одну доску с добрейшим Иваном Андреевичем Крыловым, а античный герой Геракл очутился в одной компании с тем злополучным павловским псом, который чуть что мочился под себя» (оба оказались меланхоликами), эту бесплодную затею пришлось оставить.

ЗНАМЕНИТАЯ ОСЬ КРЕЧМЕРА

Нам с вами, уважаемый читатель, уже давно пора вернуться к Эрнсту Кречмеру с его нашумевшей дихотомией «шизо – цикло». Если в середину этой шкалы, рассуждал Кречмер, поместить обычного среднего человека, то можно считать, что радикалы «шизо» и «цикло» находятся у него в относительном равновесии. Другими словами, такой человек имеет примерно равные шансы (впрочем, очень и очень небольшие) заболеть шизофренией или приобрести маниакально-депрессивный психоз. По одну сторону оси располагается шизотимик, а по другую – соответственно циклотимик (маниакально-депрессивный психоз иначе называют циклофренией, а его легкую форму – циклотимией).

«Тимос» в переводе с греческого означает «дух, душа», поэтому термин «шизотимик» можно объяснить приблизительно так: человек, чувствующий себя на шизофренический манер. Звучит неуклюже, но смысл понятен – это субъект, в психоэмоциональном складе которого брезжит некий шизофренический «довесок» (шизорадикал, по Кречмеру). Патологией здесь, разумеется, даже и не пахнет; такой человек абсолютно здоров, просто вероятность выдать психоз шизофренического круга у него несколько выше, чем у гармоничного среднего, стоящего в центре шкалы.

Еще дальше по эту же сторону кречмеровской оси стоит шизоид. Тут уже присутствует некоторая грань; при неблагоприятных условиях или даже спонтанно этот тип может сравнительно легко проделать шизофренический психоз. Более того, даже вне патологического процесса субъекты этого типа вызывают у обычного человека ощущение некоторой необычности, странности, непохожести на других (шизик какой-то, говорят в народе). Но вся штука в том, что и такой человек совершенно здоров. Он совсем не обязательно должен заболеть, просто в семьях классических шизоидов в ряду поколений гораздо чаще, чем в среднем, встречаются случаи истинной шизофрении. Но (повторимся) и шизотимик, и шизоид вполне здоровые и социально адаптированные субъекты, хотя и принято выделять шизоидную психопатию, однако это уже явная патология, относящаяся к аномалиям характера.

Аналогичным образом по другую сторону шкалы располагаются циклотимик и циклоид. Чем больше мы удаляемся от центра в эту сторону, тем ощутимее становится цикло-радикал, проявляющийся в волнообразных колебаниях настроения и эмоционального тонуса. Разумеется, границы между этими категориями в значительной мере условны, подобно тому как предельно размыта грань между здоровьем и болезнью.

Но и это еще не все. Кречмер связал психические особенности человека, некоторые черты его характера с физической конституцией. Он отмечал, что у больных, страдающих циклотимией, чаще встречается так называемое пикническое телосложение: широкая грудь, коренастая фигура, крупная голова, большой живот, нередко избыточный вес. У больных шизофренией, напротив, преобладает астеническая конституция: худощавость, узкая грудная клетка, удлиненное лицо, длинные руки и ноги, тонкие, изящные кисти. Хотя слово «астеник» в буквальном переводе с греческого означает «лишенный силы», на практике дело обстоит не совсем так, поскольку астеники нередко оказываются очень сильными людьми – как физически, так и психически.

ЦИКЛО

Пикническому конституциональному типу, по Кречмеру соответствует циклоидный темперамент. Это люди общительные, адекватно реагирующие на внешние стимулы, принимающие жизнь такой, какая она есть. Это очень земные люди и преимущественно практики, живущие по принципу: живи сам и давай жить другим. В группе циклоидных характеров Кречмер выделил несколько подгрупп, связанных широкими переходами и вместе с тем наблюдающимися иногда одновременно у одного и того же субъекта: 1) болтливо-веселые; 2) спокойные юмористы; 3) тихие, душевные люди; 4) беспечные любители жизни; 5) энергичные практики.

Типичным представителем циклоидного психоэмоционального склада является, как мы уже говорили, классический синтонный пикник. Поэтому имеет смысл познакомиться с этим психофизиологическим типом подробнее. Дать адекватное определение понятию синтонности нелегко. Проще всего перевести его как «созвучный» или «соразмерный». Таким образом, синтонный пикник – это плотный, созвучный (соразмерный) человек. Очень часто он толстяк, но толстяк своеобразный. Никто и никогда (даже при очень большой тучности) не назовет его жирным; больше всего, пожалуй, ему подойдет определение «полный». И при очень большом избыточном весе такие люди не лишены известной грациозности. У них большая круглая голова с наклонностью к лысине (у мужчин), короткая и крепкая шея, широкое выразительное лицо с закругленными чертами.

У классических пикников никогда не бывает длинных и острых носов.

Причина их удивительного изящества заключается, по меткому определению Владимира Леви, в особого рода двигательной одаренности. Вот как Леви описывает своего приятеля, типичного синтонного пикника: «Когда он садится в кресло, это целая поэма, это непередаваемо, это очаровательно, это вкусно. Как он себя размещает, водружает и погружает!» Это очень точное и к тому же поэтическое описание. Мышечный тонус пикника меняется быстро и своевременно, поэтому он замечательно владеет своим телом: его движения непринужденны и хорошо согласованны, осанка естественна, а речь богата выразительными интонациями. Под стать всему этому и почерк – плавный, равномерный, слитный, с сильными колебаниями нажима. Зазубрин, острых углов и размашистых «хвостов» в полстраницы у них не найти никогда.

Такая удивительная гармония моторных навыков сочетается с гармонией психологической. Как раз в этом и заключается пресловутая трудноопределимая синтонность. В психологической науке существует термин «эмпатия», который обычно переводят как «вчувствование». Неподдельный синтонный пикник обладает такой способностью в высшей степени. С ним поразительно легко общаться. Вы только что познакомились и подсознательно подозреваете необходимость некоторой «притирки», потому что так бывает почти всегда. Но ничего подобного не происходит – беседа непринужденно и ненавязчиво катится сама собой. Складывается впечатление, что вы знаете этого человека давным-давно, никаких шероховатостей, заусенцев или даже некоторой неловкости, столь, казалось бы, естественных при шапочном знакомстве, нет и в помине. При этом у вас не возникает впечатления поверхностности или формальной вежливости со стороны хорошо воспитанного человека: собеседник совершенно искренне проникается вашими проблемами, с готовностью разделяет любые ваши переживания и тревоги, охотно говорит о своих неприятностях и готов их обсудить. Вы понимаете друг друга буквально с полуслова, но в вашем общении нет даже и тени фамильярности.

Психологически синтонный пикник весьма характеристичен. Это жизнелюб, бонвиван, человек насквозь земной и житейский. Он всех знает, и все знают его; у него масса знакомых, с которыми он поддерживает как минимум приличные отношения. Он всегда готов помочь и советом, и делом – свой парень, надежный и всегда готовый прийти на помощь, если потребуется. Это человек, на которого можно положиться. Высокие абстракции, изысканные парадоксы и теоретическая заумь решительно не для него. Такие вещи оставляют его вполне равнодушным, что ни в коей мере не говорит о его интеллектуальной ограниченности. Живое дело – вот что ему требуется! Такое дело, где нужно соображать, перестраиваться, быстро переключаться с одного на другое, короче говоря, действовать в условиях жесткого дефицита времени. Здесь он чувствует себя как рыба в воде, это его стихия. Из таких людей получаются прекрасные организаторы и менеджеры, а при наличии художественной одаренности – превосходные артисты, ораторы и конферансье. «Все эксцентричное, фанатическое им чуждо», – писал Кречмер о таких людях. Их отличает какая-то особенная жизненная теплота, сочувственное и внимательное отношение ко всему, какая-то очень естественная человечность.

Но есть у циклотимика и свой скелет в шкафу. Время от времени он скисает (помните о волнообразных колебаниях настроения?), делается квелым и потухшим, напоминая сдутый воздушный шарик. В такие моменты он особенно охотно предается самобичеванию. Все у него не так, дела валятся из рук, ничего не выходит, и вообще жить не хочется – хоть в петлю. Разброс таких реакций весьма широк: от просто плохого настроения, которое со временем нормализуется само собой, до тяжелых депрессивных реакций, когда без помощи психиатра не обойтись.

Прежде чем покончить с «циклоидной» частью кречмеровской шкалы, хотелось бы сказать несколько слов о гипоманьяке – фигуре редкой и даже немного пугающей, представляющей собой обыкновенного циклоида в полном и предельном его развитии. Сначала договоримся о терминах. Слово «маньяк» употребляется здесь отнюдь не в обывательском смысле, когда так называют людей безудержных и неуправляемых, одержимых сильнейшими страстями, часто опасными и неприемлемыми для общества. В нашем случае это исключительно медицинская дефиниция. Под манией, или маниакальностью, психологи и психиатры понимают состояние, противоположное депрессии, сопровождающееся повышенным эмоциональным тонусом. В этом смысле гипоманиакальностью принято обозначать состояние, промежуточное между обычным и маниакальным, а конституциональный гипоманьяк – это человек, для которого такой повышенный эмоциональный тонус является нормой.

Такие люди всегда очень заметны. Их темперамент не знает границ, бьющая через край энергия захлестывает собеседника с головой (через короткое время вы начинаете ощущать себя убогой трансформаторной будкой рядом с гигантской атомной электростанцией, работающей на полную мощность). Эти люди бешено тратят себя, чудовищно много работают, предаются разнообразным излишествам и почти никогда не устают. Сколько бы энергии гипоманьяк ни выплеснул вовне, у него всегда остается еще; исчерпать это бурлящее варево из планов, замыслов и прожектов, кажется, нет никакой возможности. В сочетании даже с небольшой одаренностью это нечто праздничное: находчивость соседствует с моментальной и точной наблюдательностью, непрерывные анекдоты и байки сыплются как из рога изобилия, на ваших глазах рождаются искрометные реплики и экспромты. Здесь можно было бы подумать даже о некоторой эксцентричности, если бы она не была столь естественной, ненатужной, нутряной, проистекающей от широты и цельности натуры.

Эти люди легко взбираются на самый верх общественной лестницы, но редко задерживаются там надолго – мешает природная живость характера. Однако падение их нисколько не обескураживает: циклотимный гипоманьяк готов все начать с нуля, благо энергии у него хоть отбавляй. Избыток жизненных сил позволяет ему падать и вновь подниматься бесчисленное множество раз. Сергей Довлатов блестяще описал такой психологический тип в одной из своих замечательных новелл. Борис (родной брат Довлатова) был патологически не способен к размеренному существованию. Весь его жизненный путь – это движение по причудливой синусоиде. Делая карьеру, он проявлял чудеса изобретательности, чтобы вскарабкаться на самый верх. Но как только он своего добивался (это происходило не раз и не два), ему делалось смертельно скучно. Он или влипал в какую-нибудь нелепую историю, или сознательно выкидывал очередной дикий фортель. Результат не заставлял себя долго ждать: он стремительно валился вниз, а очухавшись, все начинал сначала. Ситуация типа «упал – отжался». В упомянутом рассказе он в конце концов загремел на тюремные нары, но даже такой провал не смог выбить его из колеи. Борис великолепно обжился на зоне и даже сумел сделать неплохую карьеру по лагерным меркам. Едва ли не вся лагерная администрация ходила в его хороших приятелях. Довлатов, приехав к брату на свидание, был поражен его невозмутимостью. Мы полагаем, что этот очаровательный эпизод заслуживает воспроизведения.

Итак, в комнате свиданий пять человек: сам Довлатов, его многострадальный брат, их тетка, жена брата (Лиза) и их маленькая дочка...

«А брат все смотрел на меня. Потом сказал: – На тебе отвратительные брюки. И цвет какой-то говнистый. Хочешь, я сосватаю тебе одного еврея? Тут в зоне один еврей шьет потрясающие брюки. Кстати, его фамилия – Портнов. Бывают же такие совпадения...

Я закричал:

– О чем ты говоришь?! Какое это имеет значение?!

– Не думай, – продолжал он, – это бесплатно. Я выдам деньги, ты купишь материал, а он сошьет брюки... Еврей говорит: «Задница– лицо человека!» А теперь посмотри на свою... Какие-то складки...

Мне показалось, что для рецидивиста он ведет себя слишком требовательно...

– Деньги? – насторожилась тетка. – Откуда? Я знаю, что в лагере деньги иметь не положено.

– Деньги как микробы, – сказал Борис, – они есть везде. Построим коммунизм – тогда все будет иначе.

– Погляди же на дочку, – взмолилась Лиза.

– Я видел, – сказал брат, – чудная девка...

– Как, – говорю, – у вас с питанием?

– Неважно. Правда, я в столовой не бываю. Посылаем в гастроном кого-нибудь из сверхсрочников... Бывает – и купить-то нечего. После часу колбасы и яиц уже не достанешь... Да, загубил Никита сельское хозяйство... А было время – Европу кормили... Одна надежда – частный сектор... Реставрация нэпа...

– Потише, – сказала тетка.

Брат позвал дежурного сверхсрочника. Что-то сказал ему вполголоса. Тот начал оправдываться. К нам долетали лишь обрывки фраз.

– Ведь я же просил, – говорил мой брат.

– Я помню, – отвечал сверхсрочник, – не волнуйся. Толик вернется через десять минут.

– Но я же просил к двенадцати тридцати.

– Возможности не было.

– Дима, я обижусь.

– Боря, ты меня знаешь. Я такой человек: обещал – сделаю... Толик вернется буквально через пять минут...

– Но мы хотим выпить сейчас! Я спросил:

– В чем дело? Что такое? Брат ответил:

– Послал тут одного деятеля за водкой, и с концами... Какой-то бардак, а не воинское подразделение.

– Тебя посадят в карцер, – сказала Лиза.

– А в карцере что, не люди?!»

Но лучше всего циклотимный гипоманьяк ориентируется в ситуации неопределенной, когда ежеминутно требуется решать уравнения со многими неизвестными, когда открывается простор для инициативы, а правила игры меняются на ходу, когда нужно быстро принимать решения и стремительно переключаться с одного на другое, делать десяток дел сразу и все их держать в голове. Тогда ему нет равных, здесь он царь и бог. Создается впечатление, что колебания и сомнения ему неведомы, но это не совсем так: просто в силу своей психофизической организации он умеет замечательно с ними справляться, а кроме того, благодаря исключительной подвижности нервных процессов, недоступной простому смертному, успевает в единицу времени совершить максимальное число проб и ошибок и выбрать оптимальное решение.

Такие люди великолепные ораторы и мастера разговорного жанра, способные неограниченное время удерживать внимание многотысячных аудиторий. Магнетическим воздействием своей личности они могут увлекать за собой массы, но все-таки настоящих вождей из них, как правило, не получается: это немыслимо без истовости и фанатизма, которые являются необходимой составной частью эпитимного радикала. Вот там бушуют уже поистине ураганные страсти, и едва ли не все великие деятели – Цезарь, Магомет, Лютер, Пётр Великий, Наполеон – эпилептики.

Но циклотимный гипоманьяк тоже не лыком шит. Мировая история пестрит именами таких людей. Пожалуй, первый, кто приходит на ум, – это Дюма-отец, гигантский толстяк-сатир, написавший десятки томов приключенческой прозы. Люди подобного типа всегда живут шумно и широко. Если волею судьбы им суждено оказаться в больших начальниках, то возглавляемое ими учреждение начинает пухнуть, как на дрожжах: раздуваются штаты, выбиваются новые ставки, как грибы растут новые корпуса, следуют друг за другом непрерывной чередой симпозиумы, конференции и коллоквиумы, при этом содержательная часть такой кипучей деятельности нередко отходит на второй план. На низких уровнях эта публика тоже весьма заметна – ловкие авантюристы, деляги, хитроумные политиканы и обаятельнейшие подлецы. Все великосветские проходимцы – от Казановы и Сен-Жермена до Калиостро – безусловно, из их числа.

Ну а как же обстоит дело с пресловутым скелетом в шкафу? Тут, что называется, как карта ляжет. Многие из таких субъектов могут на подъеме прожить всю свою жизнь и благополучно скончаться на руках родных и близких. Если же депрессия все-таки случается, то это почти катастрофа. Депрессия у гипоманьяка, коль скоро суждено ей развиться, протекает, как правило, исключительно тяжело, вплоть до так называемого меланхолического неистовства, когда больной наносит себе тяжелейшие физические травмы, чтобы только заглушить невыносимые душевные страдания.

ШИЗО

Настало время обратить внимание на другой фланг кречмеровской шкалы, где расположились шизотимик с шизоидом. Тут вместо лоснящейся циклоидной лысины появляется шизотимная, словно выеденная мышами. Но еще типичнее пышная шевелюра при сухом лице аскета и астеническом телосложении. Чеканный профиль и острые скулы, худощавость, удлиненные пропорции и тонкие музыкальные пальцы... Причудливая ломкая пластика и неадекватная мимика. Ни дать ни взять Ида Рубинштейн с картины Валентина Серова, перекрученная вокруг собственной оси, с неизгладимой печатью декаданса на бледном лице.

Мы сейчас коротко описали «ядерный», как говорят психиатры, вариант шизотимной конституции. Живая жизнь, как водится, много сложнее. Чистые типы вообще встречаются нечасто. В клинике вы найдете, кроме типичных астеников, и атлетов, и всевозможных диспластичных (неладно скроен, но крепко сшит, говорят в народе), и даже пикников, только каких-то не таких. Что поделаешь – шизофрения многолика, велик и разброс среди шизофренических типов.

Почти в любом учебнике можно прочитать примерно следующее. Шизоиды живут преимущественно событиями внутренней жизни, а их эмоции колеблются между полюсами эмоциональной сензитивности и тупости (нечувствительности). Первые отличаются повышенной ранимостью, сентиментальностью, обидчивостью, тонкостью чувств, мимозоподобностью натуры. Они непроизвольно отталкиваются от грубой житейской прозы, уходя в мир внутренних переживаний. Вторые, тяготеющие к полюсу эмоциональной нечувствительности, отличаются холодностью, неприступностью, сдержанностью, равнодушием. При этом характерная черта любого шизоида – аутизм (погруженность в себя). Причины их необщительности различны – от робости и тревоги до подчеркнутой холодности и активного неприятия других.

Казалось бы, не поспоришь, но вышеприведенная выжимка далеко не исчерпывает богатейшую палитру шизотимических типов и вдобавок грешит изрядным упрощенчеством. Все верно: среди шизоидов попадаются и мимозоподобные, и эмоционально тупые. Но есть, скажем, тип, получивший название «плотоядного» (он замечательно представлен на полотнах мастеров Ренессанса), – энергичный, остроумный, язвительный, повышенно эротичный, с острым индуктивным умом. Владимир Леви пишет о нем так: «Может дать внезапный, буйный психоз, но опасность шизофренического распада ничтожна, очень сильный тип». Попробуйте найти здесь хотя бы тень мимозоподобности или эмоциональной холодности! А хрестоматийная сладкая парочка, кочующая из учебника в учебник? Дон Кихот и Санчо Панса – классический шизоид в сопровождении не менее классического циклоида. Никто никогда не сомневался, что рыцарь Печального Образа проходит по ведомству акцентуаций шизоидного круга (как минимум), но где же здесь пресловутая мимозоподобность? Это идеалист до мозга костей, готовый жизнь положить за други своя, непреклонный боец, разящий все окружающее во имя торжества неких абстрактных принципов, падающий и поднимающийся вновь. Да, эти принципы часто нелепы и невразумительны, даже смешны, но кто упрекнет нашего героя в холодности и равнодушии? Нет, что-то здесь не так.

Кстати говоря, необщительность шизоидов, ставшая притчей во языцех, тоже не более чем миф. Никто не собирается ломиться в открытую дверь: некоторый аутистический «рудимент» в их поведении, безусловно, имеет место, особенно по сравнению с классическими циклотимиками. Но дело заключается все-таки не в наличии или отсутствии коммуникабельности как таковой, а в качестве этого процесса. Задушевной циклотимической непринужденности, когда беседа катится как по маслу, а партнер понимает вас с полуслова, от шизоида вы не добьетесь никогда. Некоторая отчужденность и дистанция остаются всегда, даже если с обеих сторон прилагаются самые искренние усилия. Если же шизотимик стремится преодолеть свою замкнутость во что бы то ни стало, то получается неуклюжее самораздевание, только усиливающее неловкость. Естественности нет и в помине. Эрнст Кречмер сказал очень точно: «Обычный человек чувствует вместе с циклотимиком и против шизотимика».

Пожалуй, только одно качество роднит всех шизотимиков: очевидное тяготение к теоретическим построениям, абстрактным схемам и заковыристым классификациям в ущерб эмпирике и конкретике. Этим, к сожалению, зачастую грешат даже глубокие умы. Как известно, Георг Гегель в ответ на упрек, что некоторые положения его всеобъемлющей философской концепции не соответствуют фактам, ответил: «Тем хуже для фактов».

Итак, каков все-таки портрет типичного шизоида? Они обыкновенно импонируют – как люди странные и непонятные, от которых не знаешь, чего ждать. Их мимика либо бедна, либо преувеличена до гримас. Пластика или предельно вычурна и манерна, или назойливо стереотипна, или, наконец, просто скудна до крайности. Общей чертой моторики шизоидов можно считать отсутствие гармоничности, естественности и эластичности. Нет и удивительной двигательной одаренности синтонного пикника. Походка стремительная, летящая, с какими-то нелепыми вывертами и подскоками либо, наоборот, скованная и несколько неуклюжая. Встречаются среди них люди, поражающие почти военной выправкой (но при этом никогда не бывшие на военной службе), двигающиеся наподобие деревянных кукол, («...я заметил, что он не размахивал руками – верный признак некоторой скрытности характера». Так М. Ю. Лермонтов устами своего героя описывает походку Печорина, который является безусловным alter ego^[1] автора, типичного, кстати сказать, шизоида.)

Речь шизоидов или подчеркнуто модулированная, скандированная, по типу чтения вслух «с выражением», или, наоборот, невнятная, бормочущая, переходящая в лихорадочную скороговорку. Так читал свои стихи поэт-футурист Велимир Хлебников (по воспоминаниям современников): начинал бодро и размеренно, затем скатывался в невнятное бормотание, а потом вдруг неожиданно обрывал себя на середине строки и со словами «ну и так далее» сходил со сцены. У других в построении речи преобладают напыщенность, патетичность и витиеватость.

Почерк шизоидов представляет богатый материал для изучения. Он либо чрезвычайно отчетливый, с отдельно стоящими аккуратными буквами, либо нарочито причудливый, с особым наклоном букв и всевозможными завитками, либо неряшливый, стелющийся, неуверенно-детский. Очень часто встречаются зубчатые острые линии. Шизоидный почерк был у Лермонтова, Ницше, Скрябина, Суворова.

В работе шизоиды редко следуют чужим указаниям, упрямо делая все так, как им нравится, руководствуясь иной раз чрезвычайно темными и малопонятными соображениями. Некоторые из них вообще оказываются неспособными к профессиональной деятельности, особенно к службе под чужим началом. Могут немотивированно отказаться от выполнения задания, часто меняют место работы без достаточных на то оснований и т. д. Все это страшно мешает их карьере. Чудаки и эксцентрики, они могут решительно разорвать последние нити, связывающие их с обществом, и податься, например, в бродяги. Среди последних всегда присутствует некоторое количество шизоидов, которые выбрали этот путь из-за неумения и нежелания втиснуть свою оригинальную и не выдерживающую подчинения личность в узкие рамки культурной жизни. С другой стороны, надо иметь в виду, что при наличии художественной или интеллектуальной одаренности шизоиды способны к чрезвычайно большим достижениям, особенно ценным благодаря их независимости и оригинальности.

Владимир Леви, описывая своего приятеля студенческих лет, ставшего впоследствии известным иммунологом, дал очень выразительный портрет классического, честного шизоида. «Уже тогда я еще безотчетно, но безошибочно ощутил, что ты эмоционально – иностранец и всегда им останешься. Это ощущаю не я один, а все в той мере, в какой они сами туземцы, и ты это знаешь. Какое-то время я был твоим гидом-переводчиком, и, видимо, неплохим, раз я все еще тебе нужен.

Самую захудалую столовую твое появление превращает в таверну; сигарета в твоей руке приобретает всю возможную романтическую нелепость». И далее: «Своеобразием своих манер ты производишь впечатление неотразимо психопатическое. Между тем ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю».

Кречмер, набрасывая широкими мазками палитру шизотимических типов, выделил три их разновидности:

повышенно чувствительных (сензитивный тип);

чрезмерно активных, настойчивых, склонных к образованию сверхценных идей (экспансивный тип);

пассивных бездеятельных созерцателей (вялый тип).

Мы не будем подробно разбирать кречмеровскую типологию, а скажем только, что почти всем шизоидам свойственны известная холодность, отчужденность и некоторая замкнутость, своеобразная отгороженность от окружающих. С таким человеком можно прожить бок о бок не один десяток лет, так толком его и не узнав. Главная общая их черта – эмоциональная сухость, сочетающаяся с парадоксальностью мышления, эмоций и представлений.

Диапазон шизоидных характеров очень широк. Мы найдем тут ледяных аристократов с утонченными манерами и низкими страстями, патетических идеалистов не от мира сего и холодных, властных трибунов, неумолимо идущих к ведомой им одним цели буквально по головам. А рядом, в несомненной генетической близости, обнаружатся никчемные бездельники, взрывчатые, возбудимые, вспыхивающие, как порох, эмоционально тупые. Здесь же окажутся субъекты с паранойяльным складом личности (паранойя переводится как «околоумие») – жуткие склочники и сутяги, всегда взвинченные, ни с кем и нигде не уживающиеся, находящиеся в состоянии перманентной борьбы со всем миром и «могущие покрыть своими письмами и заявлениями всю поверхность земного шара» (В. Леви).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.