Тогда взял слово Котэ. Он говорил о слишком умной рассудительности Сильвестра. Это правда – пароход погиб. Но что же делать? Камо с удовольствием, конечно, купил бы океанский пароход или броненосец, если бы достопочтенный Сильвестр дал ему необходимые суммы... Пришлось экономить – лучше оружие, чем броненосец.
Собрание засмеялось. Сильвестр смущенно заморгал глазами. Он чувствовал, что собрание на стороне Камо.
Стоявший все время у стены Камо вышел на середину.
– Если группа Сильвестра жалеет погибших денег, мы возвратим их комитету вдвойне – пусть только комитет даст санкцию. Мы готовы удовлетворить Сильвестра.
Собрание насторожилось.
Снова выступил Сильвестр и сказал, что экспроприации, на которых помешана боевая группа, в том числе и Камо, могут в конце концов привести к очень нежелательным результатам, озлобить население и заставить народ смотреть на революционеров, как на бандитов. Когда Сильвестр окончил речь, поднялся шум. Председатель тщетно пытался призвать собрание к порядку.
Собрание стихло только тогда, когда выступил Камо.
– Может быть, вы прикажете идти на паперть с протянутой рукой и просить: «Подайте, Христа ради, копеечку бедным революционерам на революцию?» – почти прокричал он. – Может быть, вы организуете подписной лист и пойдете с ним по канцелярии наместника: «Нуждаемся, мол, господа... Революцию хотим делать, свергать власть, а денег нет... Пожертвуйте, ради бога, ва ше сиятельство»... Нет, революция не просит: она требует! Она берет! Нам нужно печатать литературу, покупать оружие, нам необходимы деньги на поездки, нам надо оказывать помощь семьям арестованных товарищей. Этих денег нам не даст никто. Мы возьмем их сами – возьмем у самого богатого купца... мы возьмем их у государственной власти, в казначействах, банках! Да, в банках!.. Я согласен, что экспроприация – дело грубое. Но других путей мы не видим. Укажите другие пути, более мирные, более, так сказать, гуманные – и мы немедленно откажемся от экспроприации. Таких путей нет. Правда, могут пострадать невинные люди – чиновники, охрана – но что ж делать? В бою приходится жертвовать всем. Мы постараемся сделать все возможное, чтобы невинные не пострадали.
Председателю стоило огромных трудов успокоить собрание и добиться, наконец, поименного голосования: нужна или не нужна новая экспроприация?
Большинство одобрило предложение Камо. Боевой группе, и в частности Камо, поручалось добыть деньги, необходимые для приобретения оружия.
Глава 7
В 1907 году царское правительство усиленно проникало в Персию. Оно стремилось парализовать на Востоке деятельность своего старого, заклятого врага – Англии. Цель борьбы с Англией заключалась в том, чтобы раз и навсегда покончить в Персии с английскими товарами – сахаром, мануфактурой – и двинуть в эту сторону товары российских фабрикантов.
Царское правительство опасалось противодействий из Лондона. Оно склонно было опасаться вооруженного конфликта и с этой целью слало войска к границам Персии.
В маленький пограничный с Персией городок Джульфу из Тифлиса шли обозы с провиантом, обмундированием, деньгами.
Спустя несколько дней после того, как общее собрание комитета поручило Камо добыть деньги, из Тифлиса в сторону Джульфы шел денежный транспорт.
Охраняемые казаками, два экипажа тронулись из Тифлиса в восемь часов утра, а в три часа дня управляющему конторой государственного банка, было сообщено, что на этот транспорт произведено нападение. Один из казаков оказался тяжело раненным при взрыве бомбы, брошенной злоумышленниками.
Остальные казаки невредимы, и денежный ящик не пострадал. По нападавшим была открыта энергичная стрельба. Одного из них удалось, по-видимому, тяжело ранить. Однако группе удалось скрыться в лесу.
В тот день, когда тифлисская полиция была поставлена на ноги в связи с нападением на денежный транспорт, одна из тифлисских больниц пополнилась новым больным. Это был техник железнодорожных мастерских, некий Акакий Дадвадзе.
Дежурный врач, принявший и осмотревший его, нахмурился и покачал головой.
Медицинский осмотр дал следующие показания: у пострадавшего были разорваны мягкие части левой кисти и предплечья. Все тело было в сильных ожогах. Левый глаз представлял собой изуродованную кровавую впадину. Анализ
желудка показал сильнейшее изъязвление его стенок, как следствие ожогов.
Больной нашел в себе достаточно силы, чтобы подробно рассказать врачу о куске раскаленного железа, который упал на него с испортившегося крана. Затем он просил врача не сообщать никому об этом происшествии, чтобы известие о его несчастье не могло дойти до матери. Изувеченный просил врача
скорее делать свое дело и ни о чем его больше не спрашивать, так как говорить ему тяжело.
Врачу этот субъект показался странным. Раскаленным железом люди так не обжигаются. В данном случае – очень тяжелый ожог, но ожог этот вызван не раскаленным железом, а чем-то другим. Впрочем, какое дело врачу – где и как потерпел несчастье пациент?
К вечеру Акакию Дадвадзе стало хуже. Он впал в бред и всю ночь выкрикивал какие-то непонятные фразы, называл какие-то имена, отдавал таинственные приказания, изредка упоминая слово «бомбы». К утру он пришел в себя.
– Вы плохо сегодня вели себя, – сказал врач, – вы все искали какие-то бомбы, спасались от каких-то казаков. Знаете о вчерашнем происшествии под Тифлисом? Анархисты напали на денежный транспорт и едва не похитили полмиллиона рублей...
Акакий Дадвадзе молча взглянул на него и отвернулся. Какое ему дело до каких-то бомб, до какого-то ограбления и полумиллиона рублей? Ему очень больно и хочется скорее выздороветь.
К вечеру больному стало опять плохо. Он снова метался на койке, выкрикивая те же слова. Но врач уже не слушал их. Он щупал пульс. Сестра, сидевшая у изголовья больного, хлопотала со льдом. Началась кровавая рвота. Врач опасался, как бы к утру больной не умер.
Но утром опять пришло облегчение, а спустя неделю больной уже перестал бредить. Ему позволили сесть. Еще через десять дней он стал на ноги.
– Слушайте, у вас здоровье, как у Ильи Муромца, – говорил ему врач, довольный и самим собой и выздоравливающим, которого он считал почти безнадежным. – Другой на вашем месте давно бы уже путешествовал по звездам... М-да...
Через месяц и девять дней Акакий Дадвадзе почувствовал себя настолько хорошо, что попросил выписать его из больницы.
В день выписки Дадвадзе к нему явился какой-то человек, и они ушли.
Впоследствии оказалось, что больной был не кто иной, как Камо. При нападении на денежный транспорт, следовавший в Джульфу, он был тяжело ранен и обожжен неудачно брошенной бомбой. В тот же день товарищи доставили его в больницу под вымышленной фамилией Дадвадзе.
Экспроприация на джульфинский денежный транспорт явилась самым неудачным и трагическим предприятием за все время деятельности боевой группы. Надо было наверстывать упущенное время. Деньги комитета подходили к концу. Партийную кассу надо было пополнять. Но какими способами?
И вот снова перед боевой группой встал вопрос об экспроприации.
Во время болезни Камо группа уже сделала попытку экспроприировать кассу чиатурских марганцевых рудников. Предприятие потерпело неудачу. План нападения на экипаж, который вез деньги, не был осуществлен только потому, что крестьяне, взявшиеся довести членов группы До назначенного места, в последнюю минуту струсили. Пришлось вернуться назад.
Бомбы, приготовленные для чиатурского дела, лежали в бездействии. Через 48 часов они, изготовленные с таким трудом, отсыреют и придут в негодность.
На очередном совещании боевой группы особенно нервничал Акакий. Он негодовал на крестьян, струсивших под Чиатурами, и страдал за погибающие бомбы, как будто на его глазах утопал самый близкий человек, которого он не в состоянии спасти.
– С бомбами надо что-нибудь делать. Иначе через двое суток ими с успехом можно будет играть в кегли. Как глупо! О, эти добросовестные зайцы, ведущие по волчьим тропам. Сколь ко раз я говорил, что крестьяне – ненадежный на род, они подведут в самую последнюю минуту... Так и вышло, – горячился он. – Делать все надо самим, без помощи этих зайцев. Как прикажете теперь поступить с бомбами? Изготовить новые? Искать препараты? Опять на три месяца отсрочка? Снова нет денег, и все планы – к черту!..
В этот момент открылась дверь, и в комнату влетел человек в форме почтового чиновника. Это был Вано. Еще с утра его послали на разведку в банк. Он снял фуражку, сел и обвел всех присутствующих таким торжествующим взглядом, будто выиграл сто тысяч.
– Живем, товарищи, – провозгласил он так, словно во всем мире началась революция. – Завтра в десять часов государственный банк получает по почте четверть миллиона рублей.
Горячая речь Акакия прекратилась. Теперь уже не надо опасаться, что бомбами придется играть в кегли.
Солнечным июньским утром кассир государственного банка Курдюмов со счетоводом Головней прибыли на почту получить 250000 рублей, присланные из Петербурга. Почтовый чиновник, ведавший операциями по переводам, выдал деньги.
Курдюмов проверил великолепно упакованные пачки ассигнаций и бросил их в кожаный баул. Затем вместе со счетоводом вышел и сел в фаэтон. Пять казаков окружили его. Два стражника сидели на передней скамейке экипажа. Лошади тронулись по направлению к Эриванской площади.
В это время площадь жила своей обычной будничной жизнью. Толпы людей сновали по ней взад и вперед. Какая-то старуха катила коляску с ребенком. Небо было синее, спокойное. Среди толпы металась собака и тщательно обнюхивала ноги прохожих, очевидно потеряв хозяина. Продавец вишен нес на голове большую тяжелую, плетеную из камыша, корзину и громко кричал: «вишни! камо надо вишни! вишни!»... Молоденькая гимназистка подошла к нему. Продавец снял с головы корзину и поставил ее на землю. В ту же минуту к нему подошел пристав и приказал немедленно убираться. Молоденькая гимназистка испуганно посмотрела на пристава. Продавец покорно поднял корзину. на голову и удалился.
Тогда пристав подошел к старухе, катившей коляску, и также прогнал ее. Затем, заняв позицию посредине площади, принялся разгонять прохожих, стремясь, очевидно, освободить ее от людей. В его руках была нагайка, и он размахивал ею так решительно, что люди испуганно шарахались во все стороны.
Рыжие усы пристава топорщились. Его красное лицо казалось свирепым. Он беспрерывно повторял одну и ту же фразу:
– Гаспада, гаспада, обходите кругом. Через площадь проход закрыт. Гаспада... Гаспада... Проход закрыт...
Скоро Эриванская площадь превратилась в пустыню. Только один человек в фетровой шляпе и мягких кавказских сапогах еще оставался на ней. Он медленно расхаживал, углубившись в чтение широко развернутой газеты. Пристав не обращал на него никакого внимания.
Поднимая тучи дорожной пыли, вдали показался фаэтон. Двое казаков скакали перед ним, устремив вперед мутные от жары и напряжения глаза. Остальные трое скакали по сторонам и сзади. Оба стражника, сидевшие в фаэтоне, не спускали глаз с кожаного баула.
Фаэтон въехал на площадь.
В тот момент навстречу экипажу ринулся высокий лохматый человек. Он широким, энергичным жестом поднял руку. Рука сжимала темный пакет. Стражники побледнели и сделали попытку приподняться. Один из них успел крикнуть Курдюмову: «Господин кассир – бомбы!» Но было поздно. Лохматый человек метнул снаряд прямо под фаэтон. Площадь дрогнула от долгого воющего гула...
Стражников силой взрыва выбросило из фаэтона. В двадцати шагах от них казак старался высвободить ноги из-под тяжести навалившейся на него лошадиной туши. Взбешенные взрывом лошади понесли казаков во все стороны. Фаэтон оказался целым. С его козел снесло только кучера.
Не управляемые никем, испуганные внезапным гулом, лошади понесли фаэтон вперед.
Все произошло так неожиданно и стремительно, что Курдюмов не сообразил даже, что же, собственно, произошло. И только полминуты спустя после взрыва он понял: это нападение... Деньги. Где деньги? Он перевел глаза на то место, где лежал баул. Баул был цел. Около него сидел взлохмаченный, бледный, без шляпы, Головня и лепетал нечто бессвязное.
Курдюмов бросился на баул и сел на него, подскакивая от толчков быстро мчавшегося фаэтона. «Ну, слава богу, деньги целы», – подумал он, уставившись на обезумевшего от страха Головню.
Эспроприация, казалось, потерпела неудачу. Лошади уже проскочили площадь и неслись по Салаакской улице. Опасность как будто миновала. Курдюмов начал приходить в себя. «Слава богу, слава богу», – шептали его дрожащие губы. Он думал, что опасность осталась уже далеко позади и деньги будут доставлены в банк. Он попытался подняться и сесть на сиденье рядом с Головней. Но в эту минуту на подножку экипажа вскочил неизвестный человек.
Как утверждали впоследствии прохожие, это был тот самый человек в фетровой шляпе, который расхаживал с широко развернутой газетой.
Он ткнул Курдюмова в грудь кулаком и, схватившись за складки баула, потянул его. Курдюмов тоже схватился за баул и умоляюще взглянул на экспроприатора. Тогда неизвестный сильным толчком ноги выбросил Курдюмова из фаэтона. Но тут Головня схватился обеими руками за баул... Безуспешная борьба с экспроприатором, длившаяся всего несколько мгновений, показалась счетоводу вечностью. Он боролся инстинктивно, вовсе не думая спасать деньги.
Когда человек исчез вместе с баулом, у счетовода мелькнула радостная мысль:
«Теперь не убьют»... По панели бежали испуганные и взволнованные прохожие.
Они провожали глазами бешено катившийся фаэтон, в котором стоял обезумевший человек и вопил:
– Ограбили... Убили!.. Скрылись...
Расследование, произведенное в тот же день, установило, что экспроприация произведена боевой организацией революционного комитета. Человек, похитивший баул и бесследно скрывшийся с ним, оказался известным членом этой организации – Котэ. Следствие установило также, что Котэ и был тем самым человеком в фетровой шляпе, который расхаживал с развернутой газетой по Эриванской площади. Газета служила для всех остальных экспроприаторов сигналом к нападению.
Имена остальных боевиков, участвовавших в нападении, установить не удалось.
Лишь спустя много времени и по другому уже случаю жандармское управление выяснило еще одну деталь экспроприации: полицейский пристав, столь деятельно разгонявший толпу на площади, был не кто иной, как знаменитый Камо.
Глава 8
На этот раз был приведен в движение сыскной механизм не только Тифлиса, но и Закавказья. Власти решили во что бы то ни стало захватить экспроприаторов и раз навсегда покончить с вечной опасностью, грозившей благополучию государственной казны.
Сыскное начальство особенно интересовалось Камо. Оно готово было пожертвовать еще одним денежным транспортом, только бы удалось схватить этого легендарного человека.
И его наконец обнаружили. Камо был арестован в Германии через несколько месяцев после события на Эриванской площади. Берлинская полиция оказалась искуснее тифлисской.
В августе 1907 года в Берлине, на Эльзассер-штрассе был задержан агент некоего страхового общества Мирский.
Несмотря на тщательно произведенный обыск и еще более тщательный допрос германская полиция так и не добилась ответа на интересовавший ее вопрос – какие причины заставили прибыть в Берлин агента Мирского и почему в его чемодане оказалось двойное дно, в котором хранились взрывчатые вещества. На эти вопросы следователь, допросивший Мирского в старой берлинской тюрьме Альт Моабит, куда был доставлен арестованный, ответа не получил. Однако он установил следующее: задержанный не имел ничего общего со страховым обществом, а являлся «русским анархистом» Семеном Аршаковичем Тер-Петросяном, по кличке – Камо. Старший следователь Моабита вызвал его на допрос:
– Назовите свою фамилию, имя, отчество, место постоянного жительства.
Камо закурил папироску, посмотрел пристально на следователя и усмехнулся.
– Вы знаете, что преступления, совершенные вами, караются смертной казнью?
Камо опять усмехнулся.
– К какой национальности вы принадлежите?
– По рождению я – армянин, но одновременно являюсь русским, грузином, немцем, французом, англичанином, малайцем, негром... Во мне – все нации мира.
Такой ответ озадачил серьезного, привыкшего к точным формулировкам, следователя и заставил его подумать, не является ли арестованный просто ненормальным человеком.
На всякий случай он распорядился отвести для него специальную камеру.
Однажды утром один из надзирателей, взглянув через окошечко в камеру «русского анархиста», заметил, что арестованный стоит у стены и, глядя безучастно в пол, ловит над головой не то мух, не то моль, которых, по мнению надзирателя, в камере не было, Это занятие арестанта смутило надзирателя.
Минут через пять он снова взглянул в окошечко и увидел, что арестант, устремив глаза к двери, пытается подпереть спиною стену. Для чего ему понадобилось подпирать стену? Странно...
Надзиратель покачал головой и вошел в камеру. Арестант повернулся к нему спиной, провел по своим волосам пальцами, потом медленно и равнодушно накрутил на палец клок волос и вырвал его из головы.
– Шреклих! – в испуге пробормотал надзиратель. – Он сошел с ума!
Начальник тюрьмы сообщил следователю о поведении заключенного. Следователь, выслушав соображения надзирателя и начальника тюрьмы, кивнул головой с таким видом, будто у него и до этого разговора не было никаких сомнений.
– Так и должно было быть, – сказал он. – Один человек не может быть в одно и то же время и армянином, и грузином, и русским, и немцем, и французом, и негром. Не может. Он помешался!
Старший прокурор королевского ландгерихта был обеспокоен состоянием здоровья важного преступника, из-за которого могла возникнуть неприятная дипломатическая переписка. По тайному соглашению германского правительства с русским оба правительства обязывались друг перед другом выдавать «анархистов». Следователь потребовал в Моабит врачей-специалистов. Он был смущен осложняющейся обстановкой следствия и хотел скорее покончить с этим арестантом. Ему важно было выяснить, действительно ли болен арестант и если болен, то как долго будет продолжаться эта болезнь?
Врачебное наблюдение подтвердило соображения следователя.
Через два месяца после того, как арестованный был заключен в камеру, врач сделал в «скорбном листке» отметку: «Буйствовал. Стоит в углу. Не отвечает».
Еще через три дня «скорбный листок» пополнен был новой заметкой:
«Разделся. Не отвечает ни на один вопрос. Вздыхает и стонет. Отказался от приема пищи».
Каждые три дня прокурор получал такие сводки.
«Нет, это симуляция, несомненно симуляция, – думал прокурор. – Ему угрожает смертная казнь. Ясно: он решил „сойти с ума“, чтобы избежать казни».
Когда прокурору сообщили о том, что Тер-Петросян, которого уже перевели в гербергскую лечебницу, избил надзирателей, сбросил на пол посуду и начал буйствовать, прокурор счел нужным посоветовать директору лечебницы испытать на преступнике действие холодной камеры.
Директор лечебницы не нашел никакого противоречия между установленными наукой правилами и предложением прокурора, и распорядился посадить Тер-Петросяна на семь дней в подвал, где поддерживалась температура ниже нуля. В белье и босой он был отведен в подвал и там оставлен.
Но арестант как будто не чувствовал холода. Он целыми часами стоял у стены, неподвижный, как каменная статуя.
Директор больницы не мог допустить, чтобы нормальный человек, имея на себе только нижнее белье, мог относиться к холоду с таким равнодушием. Арестант действительно помешанный.
Это мнение подтвердилось новыми, необычайными для нормального человека, действиями арестанта, который после семидневной отсидки в подвале был переведен в свою прежнюю камеру.
Во-первых, он решительно отказался от пищи, и его стали кормить насильственным способом. Вовторых, он в течение двух недель совсем не ложился спать. Все время он проводил на ногах, лишь изредка начиная прыгать и бегать по камере, как зверь, заключенный в клетку. В-третьих, однажды вечером его нашли висевшим в петле со слабыми признаками жизни. А спустя пять дней арестованный перерезал себе вену костью, выловленной из супа.
«Да, – думал директор. – Это невероятно. Это изумительно!»
И ему стало жалко несчастного арестанта. Он вдруг вознегодовал на прокурора. Сомнений нет. Дальнейшие испытания бесцельны. Впрочем, если господин прокурор сомневается, он может направить больного в специальную клинику и отдать его под наблюдение знаменитых ученых.
Как ни убедительно было мнение директора лечебницы, однако прокурор все-таки не согласился с ним и отдал распоряжение перевести преступника в бухскую клинику под наблюдение опытных психиатров.
Испытуемый был доставлен в Бух. Врач, осматривавший Камо, обратил внимание на его лицо, которое показалось ему таким спокойным и равнодушным, будто все испытания – голод, холод и попытки к самоубийству – существовали только в воображении прокурора.
«Странно, после таких мучений – такое лицо», – подумал врач.
– Сядьте, больной, – ласково сказал он, всматриваясь в глаза арестанта.
Тот заложил руки в карманы и принялся ходить по комнате.
– Сядьте, больной, – повторил врач.
Испытуемый сел и уставился в пол. Лицо его стало печальным.
– Как вас зовут?
– Меня зовут Семен Аршакович Тер-Петросян. Слово «Тер» означает происхождение из духовного звания.
– Это хорошо. Это очень хорошо. Какого вы исповедания?
– Я армянин. Наша религия лишь немногим отличается от православной.
– Были в вашей семье случаи душевной болезни?
Больной вдруг заволновался, будто почувствовал острую ноющую боль.
– Когда я был ребенком, – сказал он, – я был горячим патриотом. Это могут засвидетельствовать мой отец и покойная мать. Одна тетка, сестра матери, была очень нервная. Я боялся ее.
– Чем вы болели в детстве?
– Ребенком я охотно пил уксус и сильно кашлял.
– Назовите мне сибирскую реку, текущую к северу.
– Амур, Тобольск... впрочем, я все перезабыл. Раньше я мог показывать по карте с закрытыми глазами.
– Сколько в России губерний?
Больной молчал.
– Назовите город на Волге.
– Астрахань и Стенька Разин. Разве вы не читали Некрасова?
– Сколько жителей в России?
– Два миллиона. – Врач заметил, как больной лукаво улыбнулся, а потом с шутливой снисходительностью поправился: – Я вру, – двести миллионов.
– Что вы знаете о Екатерине Великой?
Больной удивленно взглянул на врача и презрительно бросил:
– Об этом чудовище я не желаю говорить. Но русский народ еще доберется до нее...
– Что вам известно о Петре Великом?
– Он был русским царем.
– Ходили вы раньше в церковь?
– Нет, я не признаю полицейского бога. Моей религией является социалистическое государство. Я верую в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.
– Странно...
– Что странно?
Врач ему не ответил и позвонил санитарам. Больного отвели в палату, поместив вместе с другими умалишенными.
На седьмые сутки заключения в Бухе врачебный персонал клиники констатировал у Тер-Петросяна и признал умопомешательство анестетической формы, той формы душевного расстройства, когда человек теряет всякую чувствительность к боли.
Врачи решили применить к нему единственно оставшееся испытание.
Его привели в кабинет главного врача, раздели и поставили посреди комнаты. Он стоял спокойный и равнодушный ко всему, что над ним проделывалось.
Казалось, он никого не замечал, будто находился вне жизни. Ему приказали вытянуть руки. Он, словно сквозь сон, подчинился этому требованию.
Тогда врач взял со стола иглу и вонзил ее под ноготь больному.
Тот стоял по-прежнему неподвижный и равнодушный. Врач воткнул иголку в другой, третий, четвертый палец. Проделал то же самое на ноге. Больной будто не видел, не замечал ничего. Только по лбу у него катились крупные, торопливые капли пота.
Другой врач в это время внимательно наблюдал за зрачками испытуемого.
Наукой установлено, что встречаются люди, обладающие огромной силой воли и способные колоссальным напряжением ее подавить в себе всякие внешние признаки переносимой боли, как бы велика и чудовищна эта боль ни была. И чтобы точно установить – чувствует ли человек боль или нет, нужно наблюдать за его зрачками. Если они остаются в нормальном состоянии – значит, болевого ощущения действительно нет. Если же человек скрывает переносимую боль, то зрачки у него расширяются.
И вот врач заметил, что зрачки у испытуемого расширились.
Реакция – налицо.
«Боже мой, – подумал врач, отворачиваясь от испытуемого. – Если этот человек действительно нормальный и действительно ощущает боль, то разве возможна такая чудовищная стойкость, такое хладнокровие?»
Опыт с иглами кончился. Врачи были в недоумении. Тогда было применено раскаленное докрасна железо. Снова главный врач уставился на зрачки, а другой приложил к оголенному бедру испытуемого железо. Запахло паленым мясом.
Опять зрачки расширились, но лицо оставалось спокойным.
– Бросьте, довольно, не надо, – приказал главный врач, смущенно отходя от больного и тяжело опускаясь в кресло... – Зрачки... Но это спокойствие, это равнодушие... Невероятно!.. Что обманывает – зрачки или лицо? Кто из них прав? Он или наука? Боже мой, такого случая еще не было никогда. Разве может нормальный человек вынести такую боль, не дрогнув ни одним мускулом?
Впервые за всю свою многолетнюю практику главный врач Буха усомнился в правильности научных данных. Зрачки и лицо. Что же это такое? Значит, наука ошибается?
Лицо нормального человека так не может играть!
Прокурор получил из министерства внутренних дел уведомление о том, что русское правительство просит выдать важного политического преступника Камо, ссылаясь на необычайную тяжесть совершенных им на территории Российской империи преступлений.
Министерство внутренних дел Германии уведомляло прокурора, что оно дало согласие на выдачу вышеупомянутого Тер-Петросяна и поэтому директор клиники должен сообщить свое окончательное мнение о состоянии здоровья этого лица.
Как раз в этот день прокурор получил из клиники очередную сводку врачебного наблюдения. Сводка гласила: «Испытуемый жалуется на головную боль. Вырвал у себя часть усов, желая послать на память товарищам. Часто плачет, ругает берлинскую полицию на русском и немецком языках. Говорит, что его истязают испанские инквизиторы».
Еще через день прокурор получил от директора клиники следующее уведомление:
«После продолжительного, почти двухнедельного наблюдения врачебным персоналом тюремной больницы Моабит, больницы в Герцберге, а также клиники в Бухе установлено: 1) Тер-Петросян представляет собой человека с недостаточными умственными способностями, с истерико-неврастенической организацией, могущей перейти в состояние явного помешательства. 2) О преднамеренной симуляции не может быть и речи. 3) Тер-Петросян в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к этому способен. 4) Тер-Петросян в настоящее время не способен отбывать наказание и не будет способен в будущем».
Прокурор прочитал заключение, подумал и вызвал чиновника.
В тот же день министерство внутренних дел Германии было уведомлено, что прокуратура не встречает препятствий против передачи Тер-Петросяна русскому правительству.
21 сентября 1909 года под охраной немецких полицейских Камо был доставлен на пограничную станцию Вешен-Стрелково. Здесь его передали русским.
Немецкие социал-демократические газеты порицали германское правительство, которое испугалось русских жандармов и выдало им русского революционера, доведенного в германских лечебницах до сумасшествия. Газеты обвиняли правительство в отсутствии чувства человеколюбия и гуманности, утверждая, что Тер-Петросян будет казнен русским правительством. И в этом будет повинен министр внутренних дел, выдавший Тер-Петросяна.
Словом, Берлин был взбудоражен и смущен.
Тем временем Камо, закованный в кандалы, был доставлен под усиленным конвоем в Метехский замок и сдан под расписку начальнику тюрьмы.
В тот же день, по распоряжению главнокомандующего Кавказским военным округом, Камо был предан военно-окружному суду, который должен был его судить по законам военного времени, хотя в 1909 году Российская империя ни с кем войны не вела: «военное время» было придумано специально для того, чтобы беззаконие сделать законом.
– Наконец это чудовище в Метехском замке, – уведомил прокурора военно-окружного суда начальник жандармского управления.
Камо так и называли – «чудовище».
Следственно-судебная машина – тяжелая, неповоротливая во все времена – внезапно проявила удивительную подвижность. В Метех и обратно летели следователи, протоколы, телефонограммы, пока наконец не выяснилось одно неприятное обстоятельство, которое в первые дни не интересовало и не смущало никого: человек, заранее приговоренный к веревке, был, повидимому, помешан.
Вслед за этой неожиданностью для тифлисских властей последовала другая, еще более неприятная, чем первая.
В мае месяце министр внутренних дел писал наместнику на Кавказе:
М., г., граф Илларион Иванович! Министерство иностранных дел письмом от 27 апреля с. г. за No42 сообщило мне, что за последние дни немецкая печать с особой страстностью обсуждает судьбу русского подданного Аршакова (он же Мирский и Тер-Петросян), привлеченного к ответственности в городе Тифлисе по делу о разбойном нападении на казенный денежный транспорт в 1907 году.
Радикальные органы «Форвертс» и «Франкфуртер Цейтунг» нападают при этом на немецкую полицию, выславшую Аршакова-Мирского в Россию, где он был передан русским властям. Нападки прессы на германское правительство не преминут усилиться, если Мирский будет приговорен к смертной казни.
