Бригадир державы (№17) - Грешница

– Понравился тебе баринов родич? – спросила я Акульку.

Он пожала плечами:

– Не. Все они обныкновенные. Мужик как мужик, только одно на уме.

– А мне понравился! – вмешалась малолетняя Дуняша. – Хороший дядька, только очень старый.

– И чего у него на уме? – спросила я Акулину и почувствовала, как у меня отчего-то похолодело в груди и зашлось сердце.

– Известно чего, – равнодушно ответила она, – чего у других, то и у него. Да мне не жалко, дам, если захочет. Ноги разводить не велика работа.

Я представила, как Алексей Григорьевич обнимает эту глупую турку, и меня теперь из холода бросило в жар.

– Ишь, ты, размечталась! – захохотала Маруся. – Нужна ты ему, корова! Он с Альки весь день глаз не сводил! Я думала дырку в ней прожжет!

То, что Маруська не может простить Акульке того, что та несколько ночей провела с Антоном Ивановичем, знали все, она ее постоянно за это шпыняла и подкалывала, но вот то, что Григорий Алексеевич смотрел на меня, всех удивило.

– Чтой-то я ничего такого не заметила, – сказала возрастная Евдокия. – Чего ему было на Алевтинку пялиться? Ей не то, что какой благородный, даже родной муж побрезговал. Чему в ней нравится, ни кожи, ни рожи!

– Он на меня смотрел, а не на нее, – завизжала малолетняя Дуняша. – Я самая среди вас красивая!

– Молчи, дура, – одернула девчонку Маруся, – Антон Иванович велел, чтобы Алька сегодня его родичу постель постелила.

Мне стало так стыдно слушать все эти глупости, что я попыталась от девок отстать, но Маруська опять не дала.

– Слышь, что говорю? – спросила она оборачиваясь. – Постелешь ему. А как там у вас сладится, не нашего ума дело. Понравишься, может потом каким платком наградит, а то и новым сарафаном. Господа после таких дел добрыми бывают.

– Никуда я не пойду, – сердито ответила я, – я баба замужняя!

Вся компания покатилась со смеху. Засмеялась даже Акулина. Только смех у них был не очень-то веселый.

Первой замолчала Маруся, она вздохнула и грустно сказала:

– Куда ж ты, Алька, денешься, когда барин приказал! Не повинуешься, отдерут розгами на конюшне, и все равно заставят покориться. Против барской воли не пойдешь. Лай не лай, а хвостом виляй.

Я хотела наотрез отказаться, даже, решила сказать: «Чем такое, лучше в омут головой», но подумала, что если я упрусь, стелить постель к нему пошлют Акулину, а то и того хуже Дуньку и промолчала.

– Да ты не бойся, не съест он тебя. Такие как он, над бабами редко сильничают, – продолжила она. – Скажешь, что еще девушка, может и пожалеет!

От таких разговоров у всех нас ухудшилось настроение и до людской все шли молча. Вроде все были и сыты и пьяны, но как-то безрадостны.

Я сразу же легла на лавку и притворилась, что сплю. Лежала и пыталась решить, как мне поступить. Идти в спальню к Алексею Григорьевичу я наотрез не хотела, просто мне интересно было посмотреть, как он будет себя со мной вести. То, что он так уж прожигал меня взглядом, Маруська просто врала. Ну, может, посмотрел пару раз…

В конце концов, я решила, что не пойду к нему ни за что на свете! Потом мне стало его жалко. Я представила, что он придет к себе в комнату, а ему никто даже не разберет постель. И еще мне было интересно, узнать, что он обо мне думает. В конце концов, я решила, что быстро ему постелю, только один раз посмотрю и сразу же уйду. Не съест же он меня!

– Ты что, к нему в таком старом сарафане идешь? – удивленно спросила меня Маруська, когда мы с ней столкнулись в дверях.

– А у меня другого нет, – призналась я.

– Так иди в одной рубахе, может, пожалеет, подарит на бедность новый. В таком-то даже на люди срамно выходить.

– Боязно мне Маруся, – сказала я. – Как бы чего не вышло.

– Глупая ты, Алька, – усмехнулась она, – что может выйти? Все одно и тоже испокон века. Ты не бойся, когда мужик хороший, то от того только сласть бывает. А на зверя ты, с твоим норовом, и сама управу найдешь. Вон как Алексашку своего звезданула, век помнить будет! Иди к нему, приготовь все, пока он с барином в залах сидит. Может чего у вас и сладится. А сарафан-то сними, послушайся меня, иди налегке, плохого от того не будет.

Я не стала спорить, разделась и пошла в комнату гостя в одной холщевой рубашке.

Глава 4

В светлице Алексея Григорьевича стояли широкие спальные полати под шатром, большой стол, мягкая лавка со спинкой, ее господа называют диваном. Сначала я осмотрелась как тут и что. В господских покоях я толком не бывала, и все мне было любопытно. Я долго думал, как лучше подступиться к большой постели и обо всем догадалась сама. Сперва, я стянула с нее верхнюю накидку, а уж потом взбила перину и подушки и все разложила так, чтобы сразу можно было лечь.

Алексей Григорьевич долго не приходил, и от нечего делать, я сам повалялась на его постели. На перине лежать было так мягко, что я едва не уснула. Но, как услышала его шаги, быстро соскочила на пол и стала все поправлять.

Когда он вошел, я сделала вид, что не услышала, и продолжала разглаживать примятую постель. Мне для этого все время приходилось ложиться на нее животом и дотягиваться до дальнего края. Он, застыв на месте, стоял возле дверей и молча на меня смотрел. От этого у меня почему-то опять ослабели руки и ноги.

Наконец я не выдержала, обернулась, и мы долго смотрели друг другу прямо в глаза. Он первый застеснялся, отвел от меня взгляд и спросил то, что знал и без того:

– Тебя Алевтиной зовут?

– Да, – ответила я и потупила голову.

Алексей Григорьевич подошел к открытому окну, выглянул в пустой двор, долго, будто увидел там что-то интересное, в него смотрел, а потом, так больше и, не взглянув на меня, поблагодарил:

– Спасибо, тебе Аля.

Я не ответила, и мне в ту минуту больше всего на свете захотелось уйти к себе в девичью. Он тоже ничего не говорил, потом, вдруг, посмотрел на меня таким странным, тяжелым взглядом, что у меня внутри все похолодело.

Я сделала шаг к двери и он, не пытаясь удержать, уступил мне дорогу. У меня к горлу подступил комок, и я попросила:

– Барин, отпусти ты меня, ради Бога! – попросила я, хотя он меня и так не держал.

У меня в голове, словно помутилось и что было дальше, я все помню с трудом, а потому может быть в чем-нибудь и ошибусь.

– Ну, куда тебе спешить, побудь со мной еще немного, – умоляюще попросил он.

Мне его стало жалко, и я решила еще немножко с ним побыть.

– Ладно, – согласилась я, – еще чуток погощу.

– А ты знаешь, какая ты красавица!? – вдруг воскликнул он. – Я, как только тебя увидел, сразу тобой восхитился! Ты самая лучшая девушка на всю деревню!

Мне такие слова слышать было приятно, но я строго на него посмотрела, не зная, правду он говорит или просто надо мной насмехается. Тогда он ударил себя в грудь кулаком и поклялся, что краше меня нет на всем белом свете.

– Ты, – сказал он, – Алевтинка, меня не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю, мне просто приятно тобой любоваться одними своими очами!

Он смотрел на меня такими влюбленным взглядом, что я испугалась, что он на меня набросится, и сказала, что я замужем, но еще девушка.

Он начал уговаривать, чтобы я ничего не боялась, клялся, что и пальцем до меня не дотронется.

– Я тебе, барин, не ровня, – ответила я, – если я тут с тобой останусь, что обо мне люди подумают!

– Люди все рано плохо подумают, как ни поступи, – грустно сказал он. – Я перед тобой не виноват, я никого не просил, чтобы тебя ко мне прислали.

Я удивилась и обиделась. По его словам поучалось, что я навязалась к нему своей волей! Но он тут же все объяснил:

– Это, наверное, ваш Антон Иванович, или Маруся заметили, как ты мне понравилась, вот и попросили тебя ко мне прийти. Врать не буду, я тебя полюбил с первого взгляда, но против твоей воли не пойду. Как ты сама решишь, так тому и быть!

– Ну, да, – сказала я, и успокоилась, – а если подумают, что мы тут с тобой…

Он сразу замотал головой и руками.

– Люди, – сказал он, – могут много чего думать, один господь Бог правду знает! Мы с тобой невинные. Конечно, если хочешь, уходи, брось меня здесь одного… Я никого тут не знаю, и мне будет так одиноко…

Мне так стало его жалко, что на глаза слезы навернулись, но я все равно сразу не согласилась. Сказала, что если и останусь, то спать буду одна на лавке. Алексей Григорьевич обиделся, что я ему не доверяю, и сам захотел лечь на жесткую лавку. Пришлось мне согласиться лечь вместе на одну кровать.

– Ладно, кровать широкая, только помни, что мне обещал! – сказала я. – А теперь отвернись, я рубашку сниму.

Он конечно сначала не захотел отворачиваться, и принялся меня уговаривать, что в сумерках плохо видит. Но я ему смотреть на себя не разрешила, и он покорился и встал ко мне спиной. Я быстренько разделась, легла и спряталась с головой под перину. Потом он тоже лег и притронулся ко мне боком. Сделал он это не нарочно, просто у нас с ним на двоих была только одна подушка, так что волей неволей, лежать пришлось рядом.

Я первый раз в жизни спала так, чтобы чувствовалось рядом чужое голое тело, испугалась и немножко отодвинулась. Правда потом выглянула из-под одеяла, посмотреть, обиделся он на меня или нет. И вдруг мы с ним оказались своими лицами очень близко друг от друга. Я увидела его глаза, они были виноватые и испуганные. Честно скажу, мне показалось, что он меня сейчас поцелует, но он этого не сделал, повернулся на спину и начал смотреть на потолок. Почему, он меня не поцеловал, я не поняла, решила, что он на меня обиделся, и немного к нему придвинулась.

Тогда он повернулся на бок и лег лицом ко мне. Я чтобы лучше его видеть, тоже к нему повернулась, и вдруг он меня обнял и крепко прижал к себе. Я почувствовала, какой он внизу весь твердый и горячий и хотела отодвинуться, но не успела. Тогда он, вдруг, спросил:

– Можно я тебя поцелую?

Ответить я не смогла, у меня почему-то перехватило горло. Тогда я взглядом дала ему понять, что не разрешаю себя целовать и, что у нас с ним был уговор, но он ничего не понял и прижал свои губы к моим. Я не стала его отталкивать, хотя мне и сделалось стыдно, а он, вместо того чтобы просто меня поцеловать, начал языком открывать мои губы. Это было приятно, и я сама их открыла.

Не помню, что я думала в ту минуту, кажется, хотела встать и поскорее уйти, но он меня не отпускал и гладил руками разные места.

Вдруг он просунул руку мне между ног. Я так испугалась, что сдавила ее ляжками. Он хотел ее убрать, но не смог. Мы так и лежали, я держала ногами его руку, а он меня все целовал и целовал. Пальцы его стали такими горячей, что меня начало жечь изнутри, но развести ноги я боялась, что бы он этим не воспользовался.

Не знаю, отчего, но вдруг со мной что-то случилось, и я почувствовала, что вся как в тумане и куда-то падаю. Голова закружилась, и я против воли сама начала целовать и ласкать Алексея Григорьевича. Вдруг, из него вырвалось что-то горячее и обожгло меня, а мне стало так хорошо и спокойно, что я сама без его просьбы повернулась на спину и раскинула ноги.

Мы долго молча лежали рядом, а я сам и не знала, совершила уже смертный грех или еще нет.

– Ну, что ты, милая, все хорошо, – тихо сказал он и поцеловал мои волосы. – Зачем плакать.

– Грех-то какой, – проговорила я, – не знаю, что со мной приключилось, теперь ты меня уважать не будешь!

Он вместо того, чтобы меня пожалеть и покаяться, засмеялся:

– А ты меня не будешь уважать, мы ведь все вместе делали.

– Ну да, тебе-то можно, ты мужик, а я девушка, – сказала я.

– Перед Богом все равны и женщины и мужчины, – задумчиво сказал он, – и никто из нас не хуже и не лучше.

Я начала думать, над его словами. Он меня пока не трогал, и смотрел в потолок. Скоро мне надоело плакать, и я подумала, что может быть, еще не так уж сильно согрешила. Я решила, что если буду усердно молиться за спасение души, Господь меня когда-нибудь простит.

Было очень жарко, и мы бы оба упрели под пуховым одеялом. Я хотела открыться, но мне было стыдно, что он увидит меня голой. Тогда я пожалела Алексея Григорьевича и, чтобы он не мучился, стянула одело только с него одного. Он на меня посмотрел и поцеловал, а пальцем даже не тронул, хотя я видела, как сильно у него все торчит.

Потом я повернулась к нему спиной и незаметно ладошкой стерла мокрое и липкое со своих ног и живота. Тогда он тихонько потянул одеяло, но оно было такое скользкое, что само сползло на пол, и я оказалась совсем голой.

Я спрятала лицо в подушку и сделала вид что сплю и ничего не замечаю. Алексей Григорьевич, вместо того чтобы оставить меня в покое, начал за мной подглядывать, я чувствовала на себе его взгляд и старалась укрыться от него в перину.

Тогда он начал дуть мне в ухо и щекотать на шее волосы. Я долго, сколько могла, терпела, потом не выдержала, вскочила и огрела его подушкой. Он не успел увернуться и попытался поймать меня за руку, но я вырвалась, отползала на другой край кровати и снова запустила в него подушкой. Он подушку отбил и сцапал меня за ногу. Я его лягнула, и мы начали биться не на живот, а на смерть. Правда, иногда, когда отдыхали, немного целовались.

Теперь он меня трогал как-то не так как раньше, а более дружески. Раньше у меня от его рук все замирало в груди, и начинала свербеть внизу живота, а теперь было просто приятно. Постепенно я к нему привыкла и совсем перестала стесняться. Даже несколько раз нечаянно хватала его за что-то твердое, не знаю, как это правильно назвать…

Тогда он смеялся, и сам хватал меня за самые срамные места. Скоро мне стало очень легко и весело. Мы с ним долго баловались и боролись, а потом, вдруг, будто что-то случилось. Она прижал меня к перине, навалился всем телом и посмотрел прямо в глаза. Я увидела его темный, зовущий взгляд, как будто куда-то провалилась и почувствовала, как у меня внутри стало жарко, жарко и мокро. Тогда уже не понимая, что делаю, я закрыла глаза и потянулась к нему губами. Мне так захотелось, что бы он сжал меня что есть силы и раздавил своим телом.

Алексей Григорьевич, будто все это понял, крепко прижал меня к себе и целовал, целовал, пока я не почувствовала, что задыхаюсь и уже совсем вся мокрая. Тогда я отобрала у него свои губы, глубоко вздохнула и сжала ноги, чтобы он ничего не заметил. Но он меня не отпускал и теперь целовал мне лицо, шею, плечи, грудь.

Скоро я совсем изнемогла под его ласками и уже ничего не могла с собой поделать. Теперь он мог совершить со мной все что хочет, и я не только не сказала бы ему «нет», я сама больше него хотела этого. Все это была словно какая-то сладкая пытка, которой нет конца.

Уж чувствуя, что сейчас сама начну молить его лечь на меня, я не знаю почему, прошептала:

– Барин, ты же сам обещал меня пожалеть…

Он замер, отпустил меня, откинулся на другую сторону постели и как-то разом сник. Было, похоже, будто из него как из проколотого бычьего пузыря вышел весь воздух. Сначала я даже обрадовалась его послушанию, но потом испугалась, что теперь все кончится. И опять, помимо своей воли, сказала:

– Если ты обижаешься, я согласна…

Он ничего мне не ответил и начал гладить мои ноги. От ходьбы босиком, ступни были грубые, в цыпках и мне стало неприятно, что он их увидит. Я невольно поджала ноги. Он их не отпустил, держал меня за щиколотки и пополз ко мне по полатям. Я увидела его лицо у себя между колен и попыталась их сжать.

Тело мое будто обожгло его горячее дыхание. Я, со стоном, откинулась на постель, а он начал медленно разводить мои ноги. Я уже ничего не понимала, мне не было стыдно, хотелось только одного, чтобы скорее все кончилось. А он меня все ласкал, медленно подбираясь к самому стыдному месту.

Я почувствовала, что у меня закружилась голова, и все помутилось в глазах. Не знаю, что он еще со мною делал. Очнулась я только тогда, когда он поднял мне голову и напоил квасом.

За окном уже светало. Сил у меня не осталось даже прикрыться. Мы так и лежали рядом, лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза. Потом он взял какую-то желтую трубочку, выдавил из нее белую сметану и намазал меня и себя.

– Это чтобы нас с тобой не кусали комары, – объяснил он, потом обнял меня, поцеловал, и как лежал на боку, закрыл глаза и заснул.

Я долго смотрела в его лицо. Алексей Григорьевич во сне хмурил брови, а губы у него были детские, обиженные. Он казался таким хорошим и добрым. Однако я все равно проверила пальцем, не сделал ли он чего со мной, пока я была без памяти. Потом наклонилась к нему и, благодарно, поцеловала в щеку. Он улыбнулся и, не просыпаясь, ответно чмокнул меня в нос.

За окном птицы подняли утренний гомон. Спать я совсем расхотела, тихо встала и настежь открыла окно. Утро было холодное, туманное. Воздух приятно холодил разгоряченную кожу. Я чувствовала, что у меня сильно распухли губы, а соски на грудях стали большими и твердыми как вишни. Алексей Григорьевич почувствовал сквозняк, завозился на полатях и натянул на себя одеяло. Тогда я надела рубаху и тихо, на цыпочках, вышла из его комнаты.

В доме еще все спали. Я пошла в девичью и легла на пол рядом с малолетней Дуняшей. Никто не проснулся. Только теперь я немного успокоилась, закрыла глаза и, наконец, заснула. Однако поспать мне не удалось. Как только дворовые начали просыпаться, в девичью пришла ключница Пелагея Ниловна, растолкала меня и приказала выносить из ледника натаявшую воду.

Эта женщина невзлюбила меня, как только я появилась в господском доме. Ничего плохого я ей не сделала, но она все время меня ругала и назначала меня на самые тяжелые работы. Я уже второй день мерзла в подвале. Перечить я не посмела и отправилась в ледник. Там опять натаяло много воды, и приходилось босиком ходить в ней по щиколотку. Я работала одна и до обеда выносила наверх ледяную воду тяжелым деревянным ведром. Скоро я вся продрогла, а к концу работы меня начал бить кашель. За обедом, когда надо мной подсмеивались и выпытывали, что мы с гостем делали ночью, у меня так болело горло, что я уже почти не могла говорить.

Алексей Григорьевич все утро был занят с барином и за мной не посылал. После обеда я ушла в людскую избу и сразу свалилась на лавку. Здесь меня нашел слуга Тишка и велел срочно идти к гостю. Я встала и с трудом дошла до господского дома. В глазах было темно, и меня морозило.

– Чего это Алевтинка с тобой? На тебе лица нет! – встретив меня, спросила Аксинья.

Я хотело ответить, что простыла в леднике, но вместо этого только махнула рукой.

– Ишь, как он тебя ночью заездил, – засмеялась она мне вслед, – даже голос потеряла.

Я с трудом поднялась по лестнице и добрела до гостевой комнаты. Алексей Григорьевич вскочил мне навстречу:

– Что случилось? – испугано спросил он.

– Простыла видать, – ответила я и закашлялась. – Голова немного болит.

Я не хотела, чтобы он видел, какая я некрасивая и больная, но ноги у меня ослабели и начали подгибаться. Он бросился ко мне, схватил на руки и отнес на постель. Только обняв его за шею, я почувствовала себя немного лучше и тут же начала засыпать. Он зачем-то снял с меня рубашку и начал прижиматься ухом сначала к моим грудям, а потом зачем-то к спине. Мне теперь было все равно, и я ему не противилась. Словно в тумане помню, он осторожно ворочает меня с бока на бок, устраивая в постели. Потом я заснула, словно куда-то провалилась и больше ничего не знаю.

Глава 5

Проснулась я от сильного озноба. Я лежала укрытая до подбородка пуховым одеялом, но мне все равно было очень холодно. В глазах плавала темная пелена, не хватало воздуха, и я почему-то поняла, что умираю. Видать Господь решил наказать меня за мои грехи. В церкви последний раз я была только на прошлую пасху, с тех пор ни разу не каялась и не причащалась, а вчера совершила самый страшный смертный грех прелюбодеяния.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил, низко наклоняясь ко мне, Алексей Григорьевич.

Только теперь я догадалась, что лежу в его комнате, на его постели. Я хотела ответить, что хорошо, но мне опять не хватило воздуха и пришлось сначала отдышаться.

– Погоди, скоро тебе станет легче, – сказал он и положил мне на лоб руку.

Рука у него была теплая, и мне стало не так холодно. Потом он отошел от меня и бросил в стакан с водой какое-то снадобье, и оно там начало шипеть. В другое время я бы, наверное, испугалась, но теперь мне было все равно.

Тут в комнату вошла знакомая старуха из нашей деревни. Звали ее бабкой Ульяной. Она жила на самом отшибе, почти за околицей и слыла знахаркой. Откуда она появилась в наших краях, никто толком не знал.

Говорили, что будто бы ее поймали какие-то солдаты на большой дороге и отдали в крепость нашему барину. Она обитала в старенькой, разваливающейся избушке. Промышляла бабка лесными травами, ими лечила людей и скотину.

Про нее в деревне говорили, что она колдунья, и знается с нечистым. Я таким наветам не верила и бабку Ульяну ни чуточки не боялась.

Старуха наклонилась надо мной и заглянула в глаза. Я хотела ей улыбнуться и поздороваться, но у меня не хватило сил.

Бабушка Ульяна, посмотрела на меня и печально покачала головой:

– Плохо дело, – тихо сказала она, – отойдет скоро. Ты бы, барин, попа приказал привезти.

– Все будет хорошо, – ответил ей Алексей Григорьевич, – она через неделю совсем выздоровеет.

Старуха невесело усмехнулась и покачала головой.

– А я говорю, помрет! Мне ли того не знать.

– Я тоже в медицине немного разбираюсь, – сказал он.

– Али, ты сам, батюшка лекарь? – удивилась бабушка Ульяна.

– Лекарь, – ответил Алексей Григорьевич.

Он сделал старухе какой-то знак. Они отошли от меня и о чем-то зашептались. У меня к этому времени так отяжелели веки, что я закрыла глаза и больше никуда не смотрела. Их разговор я не слышала, но поняла, что бабушка о чем-то спорила с Алексеем Григорьевичем. Потом они вернулись к кровати, и бабка Ульяна положила мне руку на лоб. Я хотела открыть глаза, еще раз попытаться поздороваться со старушкой, но веки не подымались.

– Поверь мне, батюшка, никак не может она выжить, лихорадка ее сожжет, – сказала бабка Ульяна.

– Посмотрим, – ответил Алексей Григорьевич, поднял мою голову вместе с подушкой и усадил в кровати.

Он открыл мне рот, что-то в него насыпал и заставил выпить воду. Я через силу сделала несколько глотков. Он помог мне снова лечь и укрыл одеялом.

Однако теперь я не заснула, а сразу выздоровела. Я вскочила с постели, выбежала из господского дома и побежала босиком по пыльной дороге. День был ясный, солнечный, кругом пели птицы, на обочине росли большие, красивые цветы. Мне было так легко и вольно, словно я летела по воздуху, не касалась ногами земли.

«Наверное, это смерть, – подумала я, – значит, я скоро увижу Господа». Я бежала все быстрее и быстрее, потом, поднялась в воздух и полетела в чистое небо. От близкого солнца мне сделалось так жарко, что стало нечем дышать.

Я распахнула на груди салоп и вдруг увидела, что я совсем голая.

– Пойду я барин, – сказал знакомый голос бабки Ульяны. Потом старуха спросила. – Тебя, случаем, не Алексеем зовут?

– Ты откуда меня знаешь? – удивился он.

– А меня зовут Ульяной, – подумав, сказала старуха.

– Я знаю, мне говорили.

– Может, ты меня припомнишь? – спросила она.

– Мы что знакомы? – с большим удивлением, спросил он. – Мне кажется, я вас никогда не видел.

Во время их разговора, я открыла глаза и поняла, что лежу все в той же комнате, на той же кровати, одеяло отброшено, и на меня смотрят две пары глаз. Я охнула, и спешно прикрылась. Бабушка Ульяна, посмотрела на меня, кивнула, и пошла к дверям.

– А дар? – остановил ее Алексей Григорьевич.

– Будет ей дар, – ответила она и исчезла из комнаты.

От недавнего полета и солнечного жара у меня совсем пересохло горло, и я попросила пить. Алексей Григорьевич быстро подошел, приподнял мне голову и напоил. Мне сразу стало легче. Я откинулась на подушку, закрыла глаза и, кажется, опять заснула.

Но долго спать не пришлось, скоро меня разбудили странные голоса. Они были не простые, а как будто сказочные. Я таких еще никогда не слышала. Говорили тихо и тонко, так, как будто здесь было много, много людей.

Я испугалась, и села на постели. В комнате никого кроме нас с Алексеем Григорьевичем не было. Он крепко спал на лавке возле окна и даже храпел.

Я зажала уши ладошками, но голоса не стихли и продолжали что-то бубнить. Разобрать, кто и что говорит, я не смогла, они это делали все разом, заглушая друг друга. Ни одного из них я никогда раньше не слышала.

Где взять похмелиться? – вдруг, явственно, сказал невидимка. – Буфетчик, сволочь, просто так не нальет, попросит пятак. Разве что у Машки лафитник выпросить, она сейчас с барином, – дальше следовало очень грубое слово. – Только не даст, сука. После того раза когда я напился и не смог, она на меня злая. Или может продать кому рубаху… И зачем я вчера, дурак, так нажрался… Башка трещит, – напоследок, уже неразборчиво, добавил голос, чем-то напомнивший мне нашего лакея Степку.

Я вспомнила, что он раньше махался с Маруськой, а потом между ними словно пробежала кошка.

Запалить бы их всех, и пропади они пропадом, – сердито сказал еще кто-то, как мне показалось, прямо за нашими дверями. – А эта дура деревенская до сих пор почему-то не сдохла. Ничего, все равно изведу не мытьем, так катаньем.

Мне показалось, что это говорилось обо мне, и я подумала, что помутилась рассудком. Чтобы ничего не слышать, я спрятала голову под подушку, но это не помогло. В ушах звучали все новые и новые голоса. Мне стало так страшно, что захотелось бежать, куда глаза глядят. Я быстро села на постели, но голова закружилась, и пришлось снова лечь.

– Барин! – тихонько, позвала я Алексея Григорьевича.

Он приподнял голову, посмотрел в мою сторону сонными глазами, вздохнул, и опять лег на свою лавку.

Как там девочка? – спросил он и сам же ответил. – Слава Богу, выздоравливает. Если бы не антибиотик… Интересно, что за дар даст ей старуха?

Все это он говорил, не открывая глаз и рта, и к тому же незнакомым, сонным голосом. Когда он помянул о даре, я вспомнила их разговор с бабушкой Ульяной перед ее уходом. Не такой уж я была дурой, чтобы не догадаться, что со мной произошло что-то необычное. Видно, старуха, меня заколдовала, и я начал слышать чужие мысли. Теперь, когда я задумалась сама, голоса почти затихли. Пока я не знала радоваться мне такому подарку или печалиться. Знать о чем думают люди, наверное, интересно, но когда у тебя в голове все время звучат чужие мысли…

Алексей Григорьевич, между тем, окончательно проснулся, сел на лавке и посмотрел в мою сторону.

Как бы ее не разбудить, – подумал он, – бедная девочка, совсем измучилась.

Мне стало приятно, что он так обо мне заботится, и я приподнялась на подушке. Он этого не заметил, встал и на цыпочках подошел к кровати. Я прикрыла глаза и наблюдала за ним из-под опущенных ресниц. Он долго меня рассматривал, хотел потрогать лоб, даже протянул руку, но потом не решился беспокоить.

Чудо, как хороша, – подумал он, – ей бы чуть косметики, была бы настоящей красавицей.

Потом он начал вспоминать, что мы с ним недавно делали и стал представлять всякие глупости о которых я даже слышать не захотела, а потому открыла глаза и спросила:

– А что такое «кометики»?

Он так удивился моему вопросу, что даже отшатнулся. Потом сел рядом со мной и взял за руку:

– Повтори, что ты сказала?

– Что это за кометика такая, чтобы стать красивой? – застеснявшись, повторила я и, отняв у него руку, поправила на груди косу.

Неужели она понимает мысли? – спросил он про себя.

Я не поняла, как он к этому относится, но вид у Алексея Григорьевича был напуганный. Я еще сама не поняла, хороший мне достался дар от бабушки Ульяны или плохой, может быть, для девушки так поступать зазорно и потому, сказала:

– Если это нехорошо, то я большее не буду.

– Погоди, значит, ты поняла, о чем я подумал? – спросил он, пристально глядя мне в глаза.

Врать мне не хотелось, но и сознаваться я боялась. Вдруг он, все-таки, плохо обо мне подумает, потому ответила осторожно:

– Не знаю, мне показалось, что ты так думаешь.

Он больше ничего не сказал вслух, и дальше думал только про себя, но мне все и так было понятно. Потом Алексей Григорьевич начал придумывать мне задания, он о чем-то думал, а я должна была ему говорить словами. Мне же было интересно совсем другое, про то, как стать красивой. Наконец я осмелилась у него спросить о косметиках. Он начал объяснять, но не очень ясно, я так и не поняла, зачем людям нужно красить глаза и губы. Тогда он вслух сказал, что я потом во всем разберусь, а сам подумал, что я пока не смогу этого понять у меня слишком примитивное мышление. Что это такое я тогда не знала.

Говорить и следить за тем, о чем он думает, было интересно, только я многого не понимала. Думал он словами, а что они означают, не объяснял. Одно я знала твердо, что очень ему нравлюсь, и он ждет не дождется, когда я выздоровею чтобы делать со мной всякие глупости. Удивительно, но он почему-то очень много об этом думал, и все время представлял, как мы с ним… Мне даже стало стыдно. Никогда не думала, что мужчины так много думают, о глупостях и так все представляют у нас женщин. Мне от одних его мыслей стало жарко и стыдно.

Пока я лежала, он начал делать со мной какой-то «эксперимент». Сначала мы разговаривали между собой, а потом Алексей Григорьевич предложил попробовать мой дар на Тишке и позвал того. Тот вошел и посмотрел на меня. Я лежала на спине укрытая тонким одеялом.

– Чего изволите? – спросил Тихон Алексея Григорьевича, а сам посмотрел на меня, увидел как у меня все вырисовывается и подумал. – Вот дурак, давно нужно было эту Алевтинку…, надо же, прозевал! Ну, ничего, как этот черт ей натешится, потом и нам достанется.