Брат Андрей, 'Божий контрабандист'

      Я посетил все государства внешнего круга, кроме Восточной Германии. Теперь, как я понял, мне нужно было попасть и в эту страну.
      Удобнее всего было нанести этот визит прямо отсюда, из Западного Берлина. Но, когда я предложил Корри поехать со мной, она
      посмотрела на меня глазами, полными ужаса.
      "О, Анди! - воскликнула она. - Как мне оставить лагеря? Здесь столько работы и некому ее делать! Как я могу все бросить?"
      Я внимательно посмотрел на нее: ее щеки пылали, а глаза горели лихорадочным огнем. Я засомневался в том, что правильно поступил, привезя ее сюда, в это море нужды и лишений. На эти страдания было трудно смотреть даже мне, но для медсестры - знающей, что нужно делать, но не имеющей возможности применить свои умения в полной мере - это, должно быть, было настоящей мукой. Она ездила из лагеря в лагерь и с неистощимой энергией организовывала занятия с мамами, устанавливала баки с кипяченой водой, пыталась обеспечить отдельное хранение посуды, которой пользовались больные туберкулезом. Повсюду она устраивала летучие медосмотры, смазывая больные горла, очищая старые болячки, промывая воспаленные глаза и даже иногда удалГя зубы.
      Ради ее же пользы я хотел, чтобы она уехала и хоть немного отдохнула. Но она отказалась. "Ты поезжай, - сказала она, когда я получил без всякого промедления визу в Восточную Германию. - Что мне там делать? Я не могу проповедовать. Я не говорю по-немецки. Я даже водить машину не умею. Зато я сразу вижу туалет, кишащий микробами". Она подхватила чемоданчик с дезинфицирующими средствами, с которым никогда не расставалась. "Когда вернешься, ты мне все расскажешь", - сказала она.
      Так произошла первая разлука в нашей совместной жизни, но не из-за моего, а из-за ее служения.
      Я пересек границу между Западной и Восточной Германией недалеко от Бранденбургских ворот.
      Разница между двумя половинами города стала заметна сразу, как только я попал в Восточную часть. Меня уже не удивлял вид слегка потрепанной одежды и огромных букетов цветов, занимавших все пространство в магазинах, где должны были висеть костюмы, которых не было из-за послевоенного отставания производства.
      Но меня поразила тишина. На улицах никто не разговаривал. Это было непонятно и странно, как будто город пребывал в трауре.
      Или в страхе. Со временем я стал физически ощущать этот страх. Повсюду была полиция. Они стояли на мостах, у входа на заводы, фабрики и в общественные здания; они могли остановить любого человека, обыскать портфель, хозяйственную сумку, бумажник. Но никто не жаловался на этот произвол. Никто не протестовал, все молчали. И эта ужасающая тишина нависала над городом, как ядовитый туман.
      Громкий голос правительства представлял собой резкий контраст с молчанием людей. Он гремел повсюду. По радио, через
      громкоговорители, на рекламных щитах. Везде висели лозунги: на стенах, на крышах домов, на телеграфных столбах, на киосках, в магазинах, гостиницах и на железнодорожных станциях. Пропаганда везде.
      Я удивился прямолинейности государственной политики. Восточная Германия как раз тогда входила в полосу острого продовольственного дефицита. Трудолюбивые немецкие фермеры без всякого энтузиазма отнеслись к идее организации колхозов. Из села уходило так много людей, что в ту осень некому было собирать урожай. Правительство все надежды возлагало на механизированную уборку, сопровождавшуюся массовой пропагандой. Будет очень много хлеба, потому что достижения социализма превосходят все то, чего может добиться индивидуальный фермер.
      Одно было плохо. Чтобы машины могли убрать пшеницу, она должна была быть сухой, и для механизированной уборки требовалось на два солнечных дня больше, чем для уборки вручную.
      И конечно, в тот год лили дожди. Дождь шел каждый день именно во время сбора урожая.
      Затем вдруг по всей стране появились плакаты с маленьким стишком:
      Ohne Gott und Sonnen schein
      Holen Wir Die Ernte ein.
      И без солнца, и без Бога
      Урожая будет много.
      Я видел, что этот лозунг действительно потряс людей. Это был дерзкий вызов нового режима Самому Богу. Дожди лили не переставая, и урожай собрать было невозможно. И вдруг за одну ночь плакаты исчезли так же внезапно, как появились, - все, кроме нескольких насквозь вымокших и накрепко прилипших к столбам.
      Что же теперь сделает правительство?
      В объявлениях по радио и в газетах заявлялось следующее: "Никому не позволяйте говорить, что у нас нет хлеба. Хлеба на самом деле много. Это еще один пример победы социализма над силами природы".
      Но хлеба все же не было.
      Я сам ходил в булочные и не видел хлеба. Его не было даже в ресторанах.
      Но самое печальное, что никто не говорил об этой двуличности. Об отсутствующем хлебе никто не упоминал. Люди молчали.
      Более всего я интересовался южными районами Саксонии, потому что слышал от Генриетты и других беженцев, что Церковь там была еще жива. Я не знал, до какой степени она жива. Германия была страной противоречий. С одной стороны, давление режима ощущалось здесь сильнее, и идеологическая обработка с постоянным полицейским надзором вызывали омерзение. Но в то же самое время в Восточной Германии было все-таки больше религиозной свободы, чем в любой другой коммунистической стране.
      Человек по имени Вильгельм, чей адрес мне дали в Саксонии, был профессиональным молодым служителем лютеранской церкви. Деревня, в которой он жил со своей женой Мар, находилась в горной и лесистой части страны. Вокруг повсюду были леса, вид которых всегда наполняет сердце каждого голландца завистью. Рядом с домом стоял маленький мопед, на котором, как я узнал, Вильгельм объездил всю Восточную Германию в солнце, дождь и снег.
      Вильгельм встретил меня у дверей и без колебаний пригласил войти. Мы сидели за чаем, которым поила нас Мар, и я рассказал, зачем приехал за Железный занавес.
      "Я рад, что вы приехали", - сказал Вильгельм. Он замолчал и закашлялся. Глубокий сухой кашель сотрясал все его тело. "Мы нуждаемся в поддержке и воодушевлении".
      "А Библии вам нужны? - спросил я его. - У меня с собой есть Библии на немецком".
      "О, у нас много Библий".
      Я это слышал и раньше и стал ждать, когда он наконец признается, что на самом деле Библий мало. Но Мар отвела меня в маленький кабинет, и мне показалось, что я опять дома. На полках стояли десятки Библий. Я взял одну и посмотрел на место издания. "Отпечатано в Германской Демократической Республике".
      "Давайте я расскажу вам о других свободах, - сказал Вильгельм, - у нас есть семинарии, которые выпускают не политиков, а действительно христиан. У нас проводятся евангелизационные кампании, привлекающие тысячи человек. Внутри лютеранской церкви существует движение, настолько же сильное, как, осмелюсь сказать, любое движение в Голландии".
      "Но вы сказали, вам нужно воодушевление".
      Вдруг кулаки Вильгельма сжались. Я увидел, как побелели костяшки пальцев.
      "Мы ведем одну из самых важных битв в Европе. Здесь, в Германии, коммунисты пытаются применить новый тип "убеждения", на мой взгляд, гораздо опаснее, чем открытое преследование. Вы сможете пойти со мной на сегодняшнее заседание нашего синода? Вы сами увидите, о чем я говорю".
      Я предложил поехать на моей машине, и Мар улыбнулась мне с благодарностью. "Из-за этого ужасного мопеда, - сказала она, - он так кашляет. Тысячи километров в любую погоду. Два года назад врач велел ему держаться подальше от сквозняков!"
      Вильгельм погладил ее по руке. "Мар беспокоится, - сказал он извиняющимся тоном, - но если вы хотите, чтобы вас услышали молодые люди по всей стране, что делать?"
      В машине он вернулся к начатой теме. "Мы, немцы, оказались первыми жертвами этой атаки, - сказал он. - Если против Церкви проводят жесткую политику, ее тем самым лишь укрепляют. Так было всегда. Когда начинаются преследования, люди задумываются, стоит ли сражаться за свою веру, и такое испытание христианство всегда выдержит. Настоящая опасность возникает при скрытых нападках, когда человека уводят, отвлекают от Церкви прежде, чем он достаточно окрепнет. Помните это, когда будете слушать сегодняшние выступления".
      Это заседание синода было созвано для рассмотрения проблемы, которую они назвали "ложной Церковью". Пастор за пастором вставали и зачитывали какие-то статистические данные, которые я сначала не понимал. "Церемония вступления в жизнь - тридцать пять процентов. Посвящение молодежи - пятьдесят пять процентов. Брак - сорок пять процентов. Похороны - пятьдесят процентов".
      Но когда Вильгельм шепотом объяснил значение этих цифр, я начал осознавать грандиозность планов властей. Понимая, что прямыми нападками на Церковь ничего не добиться, режим изобрел новое направление. Они решили заменить Бога государством, а религиозный инстинкт чувством патриотизма. Используя древнюю мудрость Церкви, они предлагали государственные церемонии, совершенно откровенно имитируя ими христианские обряды.
      Например, вместо крещения была предложена альтернатива под привлекательным названием "церемония вступления в жизнь". На официальную регистрацию рождения ребенка приглашались родственники и друзья. Родители выносили вперед младенца, и чиновник от правительства совершал соответствующий ритуал встречи нового члена общества.
      Проводились также брачные церемонии. На континенте принято проходить сначала государственную регистрацию в официальных органах, а затем священный обряд в церкви. Новый режим взял на себя выполнение обеих ролей. После регистрации брака чиновники объявляли о втором, бесплатном служении, куда приглашались все и где были цветы, еда и торжественная церемония вступления молодоженов в социалистическое общество с пожеланиями счастья и успехов.
      Государство не забыло и о похоронах. Церемония прощания была простой, достойной и бесплатной, и в этом власть опять-таки
      стремилась обойти Церковь. Произносились речи, в которых хвалили доблестного солдата Народной республики за участие в борьбе за свободу человечества.
      И конечно, самым торжественным был обряд принесения молодыми людьми клятвы верности государству, о котором я узнал от
      Генриетты. Эта ложная конфирмация была особенно эффективна, потому что была направлена на подростков, чья восприимчивость исключительно высока. Впечатлительный юный гражданин должен был выбрать, за чем последовать: за страной или за церковью. На него оказывали сильное давление, вынуждая следовать за товарищами, чтобы получить благословение государства.
      Тем временем на заседании синода продолжалось чтение статистики. "Торжественная клятва молодежи - семьдесят процентов. Похороны - тридцать процентов". Истинная значимость этих цифр не доходила до меня, пока Вильгельм не объяснил, что цифры выражают количество прихожан церкви. Это были те люди, которые выбрали государственные церемонии не в дополнение к религиозным обрядам, но взамен них.
      "Сначала, - говорил Вильгельм, - церковь заняла принципиальную позицию против государственных обрядов. Если подросток приносил государству торжественную клятву верности, он уже не мог участвовать в конфирмации".
      Это ставило детей в очень трудное положение, а режим именно этого и добивался. В первый же год официального эксперимента
      произошло сокращение числа конфирмаций на сорок процентов. На следующий год эта цифра выросла до пятидесяти процентов, и с тех пор ситуация с каждым годом становилась все хуже. Постепенно многие литургические протестантские церкви смягчили свою позицию, решив, что через год после принесения клятвы верности подросток может причаститься. Однако римская католическая церковь не пошла на уступки, чем вызвала восхищение самых ревностных протестантов.
      "Это открытая борьба за сердца людей, - сказал Вильгельм, - и церкви в этой борьбе проигрывают. Трудно сказать "нет", когда все твои одноклассники говорят "да"".
      Реакция церквей на эти нападки правительства выразилась в отступлении, сказал Вильгельм. Вместо того чтобы перейти в наступление, они были заняты личным благочестием и все более уходили в изоляцию.
      "Вот почему я так рад вашему приезду, - сказал он, - вы поможете нам вспомнить, что Церковь больше, чем одна нация или любая политическая арена. Мы забыли, что, если Бог на нашей стороне, мы победим".
      Вильгельм собирался в полумесячное турне для встреч с молодежными группами и пригласил меня присоединиться к нему. "Мне бы хотелось поработать с вами. И, - добавил он с улыбкой, - Мар нравится ваша машина".
      Так, около двух недель я ездил с ним по всей южной части Восточной Германии, проповедуя с удивительной свободой в церквах, где было огромное количество Библий, множество литературы и собирались открытые евангелизационные собрания. Но эти церкви были деморализованы так сильно, как ни одна церковь, которую я видел за Железным занавесом.
      В основном в эти двенадцать дней я произносил одну и ту же проповедь снова и снова в сотнях разных вариаций. Я призывал восточных немцев стать миссионерами, потому что понял на собственном опыте, что миссионерская церковь - живая церковь.
      В первой же церкви, где я сделал такое предложение, пастор встал и пылко сказал: "Брат Андрей, вам легко говорить о миссионерской работе, потому что вы можете поехать куда хотите. Но что делать нам в Восточной Германии? Мы не можем выехать из страны!"
      "Подождите! - сказал я. - Подумайте, что вы только что сказали. Мне приходится долго ехать и много платить, чтобы добраться до Восточной Европы. Но вы-то уже здесь! Сколько сейчас здесь, в Германии, русских солдат? Насколько я знаю, полмиллиона. Подумайте об этом! Сколько необращенных немцев в этих горах? Не жалуйтесь, что не можете выехать в другие страны! Благодарите Бога за то, что Он дает вам миссионерское поле прямо здесь!"
      Затем я рассказал им библейскую историю о человеке, который делал то, к чему я их призывал.
      Я напомнил им о том времени, когда Павел вместе с Силой сидел в заточении. "У него было две возможности, - сказал я, - он мог сидеть и жаловаться, что не может выбраться из темницы, и он мог воспользоваться предоставленной ему ситуацией. Павел начал воспевать Бога, и другие узники слушали его. Он стал проповедовать Евангелие. В результате он обратил в христианство не только этих людей, но и темничного стража вместе со всей его семьей. Он основал церковь прямо там, "в семье кесаря". И это, мне кажется, истинная миссия христиан за Занавесом".
      Глава 13
      До края внутреннего круга
      Вернувшись в Западный Берлин, я ездил из лагеря в лагерь, пытаясь найти Корри. Когда наконец я нашел ее, она проводила медосмотр, отыскивая вшей в головах пяти- и шестилетних ребятишек. Я ужаснулся, увидев, как сильно она изменилась менее чем за три недели. Она похудела, кожа приобрела странный желтоватый оттенок, а под глазами появились темные круги.
      Я ругал себя за то, что привез ее сюда и, более того, оставил здесь одну. Отсюда, из Берлина, я хотел отвезти драгоценный груз Библий в Югославию, для церкви в Белграде, в которой было всего семь экземпляров Писания на весь приход. По прошлому опыту я знал, что лучше обратиться за визой в консульство в Берлине, чем в Гааге.
      Но теперь, когда я смотрел на осунувшееся лицо моей молодой жены и ее усталые глаза, я понял, что поездка в Югославия послужит и второй цели. Там Корри сможет забыть ужасы лагерей, это прекрасная земля - лучшая из всего, что я видел. Поэтому я отвез оба наших паспорта в югославское консульство и оставшиеся дни провел в поисках Библий.
      Корри опять спорила. В лагерях было столько работы, что ей нечего делать в Югославии - говорила она, как и раньше. Но на этот раз я настоял из-за ее здоровья, и мы впервые отправились за Железный занавес вместе.
      Если бы не все ухудшавшееся самочувствие Корри, поездка была бы прекрасной. На этот раз таможенники на границе едва взглянули на наш багаж. Они сразу поняли, что мы молодожены, посоветовали посетить курорт на океане и подсказали хорошую дорогу. Тогда же я сделал открытие, полезное для будущих контрабандистских вылазок: путешествующие мужчина и женщина выглядят естественно и вызывают намного меньше подозрений, чем мужчина, разъезжающий один.
      Джамиль и Никола приветствовали нас со слезами радости. Когда мы, прибывая в очередную церковь, вытаскивали из машины новые Библии, люди не верили своим глазам. Всем нужно было познакомиться с Корри; женщины обнимали ее, а мужчины хлопали меня по плечу. Шесть дней дела шли как нельзя лучше. Никола опять был моим переводчиком, несмотря на штраф и предупреждение, которые он получил после моего предыдущего приезда. Я поделился с югославскими церквами своим видением, которое было мне дано в Восточной Германии. В моем видении церкви за Железным занавесом не отступали, а наступали.
      Но затем, на седьмой день, когда мы обедали в доме друзей в городе неподалеку от Сававехо, пришла полиция. Это произошло настолько внезапно, что в какой-то момент я не понял, зачем они появились. Мы сидели вокруг обеденного стола и ели рис и баранину - все, кроме Корри, которая чувствовала себя неважно и пошла прилечь, когда вдруг в дверь постучали и в дом вошли два полицейских в серой форме.
      "Вы пойдете с нами", - сказали они.
      "С вами? Куда?"
      "Не разговаривать! Оставьте еду. Идите за нами".
      Я посмотрел на друзей, сидевших за столом с поднятыми вилками и открытыми в страхе ртами. В дверях появилась Корри, бледная и растрепанная.
      "Она с вами?"
      "Да".
      "Она пойдет тоже".
      Очень скоро выяснилось, что полиция знала все о моем предыдущем приезде в Югославию. Они были достаточно вежливы, но
      информировали нас о том, что нам немедленно придется покинуть страну. Моя виза была аннулирована. Возобновить ее нельзя. Пожалуйста, предъявите свои паспорта.
      С большой неохотой я отдал паспорт, потому что не хотел, чтобы в нем появился штамп, который может вызвать подозрение в других консульствах. Офицеры внимательно исследовали мои документы, сверили их с каким-то своими бумагами и на моей визе поставили огромную красную печать. Теперь в Югославии я был persona non grata (Человек, присутствие которого в данной стране официально объявлено нежелательным).
      Корри, чувствовавшая себя плохо физически, была потрясена арестом. "Андрей, я так испугалась! - повторяла она всю дорогу, пока мы ехали через Австрию в Германию. - Но эти люди были так вежливы!"
      Мы хотели остановиться в Берлине только для того, чтобы забрать с собой двух беженцев, чей переезд в Голландию мы финансировали. Но я стремился быстрее отвезти Корри домой, к врачу. С ней происходило что-то неладное, дело было не только в усталости и напряжении. Все чаще мне приходилось останавливать машину и давать ей возможность полежать во весь рост, пока не пройдет тошнота. Но когда мы приехали в Берлин, меня ждал сюрприз. Поняв, что югославское консульство в Берлине более снисходительно, чем в Голландии, я обошел здесь консульства тех стран, которые хотел посетить, и всюду подал заявления. Теперь по возвращении меня ждало не одно, а два письма. Болгария и Румыния рассмотрели мои заявления и сообщали, что мне следует появиться в их берлинских представительствах, где я смогу получить документы на въезд.
      Болгария и Румыния! Насколько я знал, в этих двух странах христиан преследовали больше всего. Наконец рука Божья широко распахнула двери во внутренний круг. Но Корри нужно было отвезти домой. Кроме того, необходимо было разрешить вопрос с красным штампом в моем паспорте. Естественно, что другие правительства захотят узнать, почему меня выставили из Югославии. Поэтому я не поехал в консульства, а отправился домой в Витте. Корри сразу легла в постель, а я позвал доктора. Он пробыл у нее долго, и все это время я сидел с несчастным видом на стремянке снаружи. Наконец врач вышел, осторожно спускаясь по лестнице. "Ваша жена в полном порядке, - сказал он, достигнув твердой земли, - я дал ей кое-какие таблетки от тошноты, и теперь ей нужно будет прийти ко мне через месяц".
      "Но что с ней?" - спросил я с беспокойством.
      "Что с ней?" - наконец он увидел, что я ничего не понимаю. Легким театральным жестом он снял с головы шляпу и поклонился:
      "Поздравляю вас! Вы собираетесь стать отцом".
      "Но ради Бога, - добавил он, надевая шляпу, - перестаньте таскать девочку по всей Европе и дайте ей возможность отдохнуть".
      "И вот еще что, - сказал он, подходя к маленькому мостику, - избавьтесь от этих мешков с одеждой там, наверху! Она готовится стать матерью, а не альпинисткой!"
      Мы вернулись из Берлина и Югославии в ноябре, а ребенок должен был появиться в июне. К январю Корри почувствовала себя настолько хорошо, что я начал всерьез подумывать о поездке во внутренний круг - конечно, один, при условии, что Корри останется под присмотром бдительного ока Гелтье. Если побыть в каждой из этих стран по три-четыре недели, я мог вернуться задолго до рождения ребенка.
      Но нужно было решить вопрос с паспортом. Что мне делать с испорченной страницей? Вырвать? Это было невозможно, поскольку все они были пронумерованы. Выбросить его, сказав, что потерял, и подать заявление на новый? Но это было не по-царски. Служителям Царя нет необходимости изворачиваться. Я поехал в Гаагу, в отдел паспортного контроля, и поделился с офицером своей проблемой. Он понял меня. "Весьма сожалею, - сказал он, - но мы ничего сделать не можем".
      "Видите ли, - сказал я, - я миссионер. Я хочу поехать в эти страны, чтобы наладить там контакты с христианами".
      Он на минутку задумался. Затем покачал головой. "Я даже не могу намекнуть вам на то, каким образом можно быстро получить новый паспорт. Например, много ездить по близлежащим странам и настаивать, чтобы таможенники обязательно ставили вам свою печать, и тогда в вашем паспорте очень скоро не будет места и его придется заменить на новый. Мы не можем даже намекнуть вам на это, понимаете? Очень сожалею".
      Буквально через несколько недель я получил новый паспорт.
      Корри не хотела отпускать меня. Она все еще не оправилась от шока, который испытала во время нашего ареста в Югославии. Но когда из Британского международного библейского общества в Лондоне пришел груз болгарских и румынских Библий, она сама помогла мне уложить их в машину. "Дело есть дело, сказала она, - в конце концов, я согласилась быть женой миссионера".
      Когда наступил день разлуки, мы уже не чувствовали себя так храбро. Мы заполнили оставшееся место в "Фольксвагене" одеждой для беженцев в лагерях Австрии, мимо которых мне придется проезжать, перенесли тюки с одеждой по приказу доктора из нашей комнаты в крошечный коридор, где они теперь отравляли жизнь всем обитателям дома.
      "Болгария и Румыния, - мягко сказала Корри, - это не Югославия! Если тебя арестуют в этих странах, я, может быть, больше никогда не увижу тебя. Но мы будем ждать тебя, Андрей, твой малыш и я".
      Конечно, я старался подбодрить ее, но сам чувствовал себя невесело. Я сел в тяжело нагруженную машину и завел мотор.
      "Ты взял деньги?" - спросила Корри.
      Я пощупал свой бумажник. Впервые в жизни я ехал с более чем достаточным количеством денег. Не понимаю, почему за последнее время от читателей "Kracht van Omhoog" пришло так много пожертвований. Я совсем мало потратился на дорогу, потому что везде, где это было возможно, спал в палатке и сам готовил себе еду. Я попытался оставить лишние деньги Корри, но, словно предвидя дальнейшие события, она настояла на том, чтобы я взял с собой все. Да, деньги были со мной.
      И с последним поцелуем мы расстались.
      Когда я выехал из австрийского лагеря, меня немного смущал тот факт, что так скоро после моего изгнания мне приходится ехать через Югославию. Но в Болгарию иного пути не было. Другой путь превратил бы мою поездку в длительное и дорогостоящее путешествие по всей Италии, оттуда пароходом в Грецию, а затем на машине через Греческую Македонию. Как я понял, новую визу получить было совсем нетрудно: с документами в Югославии обращались крайне небрежно, и тот факт, что я был persona non grata, еще не был известен в западных консульствах. Я полагал, что единственным местом, где у меня могут возникнуть неприятности, будет сама граница. С отчаянно бьющимся сердцем я подъехал к пограничной линии. Но чиновник едва взглянул на мой паспорт. Мы поболтали немного о состоянии дорог, и через двадцать минут я был свободен. По моим подсчетам, у меня было четыре вольных дня в Югославии, прежде чем информация о нежелательном посетителе дойдет до официальных лиц в Белграде. Я заехал ненадолго к Джамилю и затем быстро помчался на юго-восток, намереваясь пересечь границу с Болгарией утром пятого дня. Но, как всегда в Югославии, мне так много нужно было сделать! Джамиль снабдил меня большим количеством
      адресов по пути следования, так что работы хватило бы на месяц. От властей не было ни звука. Я решил пользоваться своей удачей все 24 часа. На Зятый день, уже далеко за полночь, я поселился в гостинице, оставил свой паспорт у администратора и поднялся к себе в номер. Я проспал, может быть, пять часов, когда в дверь резко постучали. Я открыл и увидел в коридоре двух человек в обычных гражданских костюмах.
      "Оденьтесь и следуйте за нами, - сказали они по-немецки, держа дверь открытой, - ничего с собой не берите".
      Они не спускали с меня глаз, пока я натягивал брюки и рубашку. Мы прошли вестибюль, в котором в этот предрассветный час никого не было, кроме женщины, мывшей лестницу, а потом - еще несколько сот ярдов до большого каменного здания. Преодолев длинный мраморный коридор, где наши шаги эхом отдавались в гулком пустом пространстве, мы наконец попали в офис. Человек за столом держал в руках мой паспорт.
      "Зачем вы приехали? - спросил он. - Зачем вы снова приехали в Югославиц?" Он не стал дожидаться ответа и продолжил, повышая голос: "Как вы поменяли паспорт? Значит, в Голландии конспираторы и нарушители закона легко могут сделать это?"
      Он потянулся к столу, и я с огорчением увидел, что он взял огромный штемпель с красной краской. Он трижды шлепнул этой печатью по югославской визе и только после этого успокоился.
      "В течение двадцати четырех часов вы должны покинуть страну, - сказал он. - В Югославии больше ни с кем не устанавливайте контактов. Мы позвоним на границу в Триесте, чтобы вас там ждали".
      В Триесте! Неужели он будет настаивать на этом? Триест был городом в северо-западной части страны, прямо там, откуда я приехал, а отсюда я был всего в пятидесяти милях от болгарской границы.
      "Но я еду в Болгарию! - взмолился я. - Можно мне выехать отсюда? Здесь намного ближе!"
      Но он был непреклонен. Он сказал Триест - значит, Триест, и как можно быстрее.
      С упавшим сердцем я отправился в Триест, а оттуда в долгий, кружной путь через Италию и Грецию: на полторы тысячи миль дальше, в то время как я был уже почти у цели. Пока я тащился через длинный итальянский "сапог", на меня навалилась депрессия, какой никогда раньше не случалось. Дороги были ужасающими: бесконечная вереница городков, вытянувшихся вдоль побережья, грузовики, велосипеды, повозки, запряженные лошадьми, - приходилось плестись еле-еле.
      Наступило 31 марта, день рождения Корри. Я послал ей телеграмму, но, вместо того чтобы почувствовать радость, я вспомнил, как далеко мы были друг от друга. Ее первый день рождения со времени нашей свадьбы, а я здесь, и еще не выехал из Италии, и еще дальше от цели как никогда раньше, и с каждой минутой все больше удаляюсь от дома. А если что-нибудь случитсг? Если в Болгарии тоже будут проблемы с полицией? А вдруг я не успею вернуться к рождению ребенка? Теперь по крайней мере я понял, зачем мне столько денег: они очень пригодились мне в этом долгом путешествии.
      Но что самое скверное, в моем паспорте опять стоял этот вызывающий подозрение красный штемпель.
      Затем, когда хуже, казалось, уже быть не может, у меня разболелась спина. В течение трех или четырех лет у меня были проблемы со смещенным диском в позвоночнике. Особенно он беспокоил меня тогда, когда мне приходилось преодолевать большие расстояния. И на полпути, в Италии, вновь началась эта мука, хуже, чем когда-либо. К тому времени, когда я доехал до Бриндизи, откуда отплывал корабль в Грецию, я был буквально согнут пополам и передвигался весьма странным образом, на цыпочках. У меня не было времени на остановку, чтобы подлечиться. Поэтому люди глазели на меня. Когда в Греции машину сняли с корабля, мне не стало лучше, и через пару дней на греческих дорогах я буквально кричал от боли. Если в Италии невозможно было ехать быстро из-за бесконечных пробок, то в Греции мой путь тормозили разбитые и ухабистые трассы. Я не мог прочитать дорожные знаки, не понимая их незнакомого написания, и часто кружил по нескольку миль, после чего обнаруживал, что повернул неправильно, и начинал все сначала. И все это время коварная депрессия не покидала меня. "Ну, что, Андрей, - шептал мне внутренний голос, ты попался. С тобой разделались. Вышвырнули из страны. А могли и в тюрьму посадить. На сколько, Андрей? На пять лет? Десять? Это ты узнаешь в Болгарии. Там тоже сажают. Иногда узники вообще не выходят на свободу. И даже писем писать не могут. Корри никогда не узнаетs" И так час за часом, день за днем, пока нервы у меня не истощились до предела. Затем я получил последний удар. В греческом городе Серраи я узнал, что граница, к которой я направлялся, открыта только для дипломатов. Для обычных путешественников попасть в Болгарию через Грецию было невозможно. Единственный вариант - ехать через Турцию, дольше на много миль и дней.
      На следующее утро после этого открытия я трясся по каменистой дороге, смутно представлГя свой дальнейший путь, когда вдруг впереди увидел маленький синий знак. Сверху название было написано по-гречески, но внизу - латинскими буквами. Там было написано одно-единственное слово:
      ФИЛИППЫ
      Я резко затормозил машину. Филиппы? Те самые Филиппы, о которых говорится в Библии? Тот самый город, в котором Павел и Сила сидели в темнице - куда Бог послал землетрясение, чтобы открыть для них двери?
      Конечно! Это то самое место! Я вышел из машины и через высокую и тонкую решетку смотрел на поле руин. Там были старые улицы и то, что осталось от храма. Дома, выстроившиеся в ряд, от которых теперь сохранились только стены. Неужели один из этих домов - дом Лидии, где останавливался Павел? В ограде была калитка, но она оказалась заперта, а вокруг никого не было. Над этим местом нависла тишина, современный город Филиппы лежал в двух милях к северо-западу.