Таба Циклон

– Этого никто не знает. Мне даже кажется, он ее материализовал силой мысли, когда в копилке Тимы закончилась мелочь. Или телепортировал откуда-нибудь. В экстремальных ситуациях у людей иногда открываются такие способности.

– Анька, посмотри, что там с супом…

На нашей веранде пахнет дождем. Второй этаж, несколько бетонных плит, брошенных на ржавый металлический каркас; старые провода, замотанные синей изолентой, тянутся вдоль опор внутрь дома. А вот и наше жилище в стиле «деструкционизм». Так Рита представляет его своим любовникам. Риты здесь нет, зато остальные на месте: Анечка помешивает что-то в большой кастрюле; Яночка лежит на животе перед ноутбуком и придирчиво рассматривает себя в карманное зеркальце, пока Сидней гладит ее подколенку и касается губами подушечек пальцев на ногах.

– Киска, дай я еще разок сыграю! – говорит Сидней.

– Отвали! – отмахивается Яночка. – Ты своими мародерами весь Инет уже потратил! А Киске до среды нужно написать курсовую.

– Ты же еще тему даже не придумала! – говорит Анечка. Она вынимает из раковины мокрую обгоревшую прихватку, выжимает ее и вешает сушиться. Пахнет жженой тряпкой…

– Вы чем тут занимались вообще? – спрашиваю я, протирая глаза. – Мне какая-то дрянь из-за вас снилась!

– Охохо! – радуется Анечка. – Вот он, наш герой!

– Кулака и туалета… – добавляет Сидней, направляясь к плите. – Старик, ты заснул сразу же, как они приехали. И еще на Риту успел за что-то обидеться. Хотя она тоже сегодня странная… Кстати, а что тебе снилось? Школа? У меня самые кошмарные сны всегда про школу: что конец года и все проебано так, что даже выгнать меня мало, а можно только казнить на месте.

«Летом листопадные растения теряются в общем великолепии, зато зимой они будут украшением сада», – напоминает нам радио.

– Лучше выключить его из розетки, – говорю я, – здесь нет громоотвода. Анечка отрывается от плиты:

– Сид, и правда, выключи радио.

– Да ну… – говорит Сидней, – я бы на вашем месте боялся не грозы. Вот этой железной хреновине, на которой держится потолок нашего восхитительного бункера, по моим подсчетам, уже лет десять. Слышите, как она трещит на ветру?..

– Сид, иди в задницу со своими шутками! И не смей вообще выедать курицу из супа, – Анечка дует на ложку, осторожно пробуя жидкость на вкус. – Наверное, нужно еще посолить… Не трогай, тебе говорят! Иди лучше погладь Киску, не видишь, что ли – она скучает…

Услышав это, Яночка ложится на спину, широко расставляя согнутые в коленях ноги. На щиколотке у нее татуировка – крылатая кошка. Яночка медленно сводит и разводит колени, глядя между ними на Сиднея. Тот демонстративно сглатывает слюну.

– Сестренка, а помнишь, мы видели в Гостинке такие классные носочки? – спрашивает Яночка, поглаживая себя кончиками пальцев по животу, – белые с черными полосками… По-моему, они очень подойдут моей загорелой коже!

Сидней смеется:

– Киска, красота, конечно, страшная сила, но после своего вечернего рейда к зеркалу ты ее немножко подрастеряла.

– А что, сильно видно? Некрасиво?

– Да нет, очень даже милые следы ногтей!

– Ну вот… Киска расстроилась… – Яночка переворачивается обратно на живот и прячет лицо в подушку, – она так расстроилась…

– Не расстраивайся, Киска! – успокаивает ее Анечка. – Сейчас уже будет готов суп.

– Киска уже не хочет суп, – говорит Яночка. – Киска хочет сникерс! Сникерс, правда, чересчур греховен, есть что-то греховное в самой его природе, но только он сейчас может поднять Киске настроение…

– Все уже закрыто, – говорит Сидней, – греховного сникерса сейчас не достать.

Яночка отталкивает от себя зеркальце и с тоской смотрит на экран ноутбука. Трет указательным пальцем тачпэд, пытаясь согнать курсором мотылька, усевшегося на дисплей. Ничего не получается: мотылек заснул, и тогда она стряхивает его рукой прямо в стену дождя, за которой желто-красной рябью шелестит осенний лес.

– Ян… – зову я сестру, – можешь в понедельник сказать отцу, что я заболел?

– Но ведь ты здоров! Почему же Киска должна лгать?

– Потому что Ткач и Савельев уехали в Новгород, а без них меня заставят играть в баскетбол.

Я вспоминаю запах пота в раздевалке, линии спортзала, защитную сетку на окне, сменную обувь, расписание уроков, пробирки, дежурства, доску, герань, запах высохшей тряпки и мела… лучше бы я не просыпался.

– Ааа… – улыбается Анечка, – ваша знаменитая команда «Ураган»… Ткач, Савельев и Грез, короли турника и штанги.

Яночка подбирается ко мне, мягко, пальцами к ладонями по бетону, зная, что все за ней наблюдают.

– Киска, конечно, может сказать все, что угодно… – вкрадчиво говорит она, – только вот что ей за это будет?..

– Сникерс.

– И все? – И я ничего не скажу тете Лизе про игру в «столик».

– Договорились… Детка… – Яночка щелкает меня указательным пальцем по кончику носа.

Синяя заколка в ее волосах. Клац-клац – можно делать ей как клювом птицы. И взгляд: осиный, кусающийся, пронизывающий насквозь; вжжж – и уже просто ледяной; вжжж – и наивный, открытый, снизу-вверх: «Киска не виновата. Ну что она тебе сделала?..» И где-то посреди всего этого притворства на миг – полоснув по глазам ярко-оранжевым солнцем – то же самое, в сторону чего смотрит Рита на школьной фотографии. Они и правда очень похожи.

– Что? – спрашивает меня Яночка.

– Ничего.

Она берет мобильник и подносит его к губам как микрофон, открывает и закрывает слайдер; тот в ответ взвизгивает звуковым сигналом. Порыв ветра задирает ее клетчатую мини-юбку, так что видны белые трусики с французским пуделем. Она прикрывает юбку ладонью и вполоборота улыбается Сиднею:

– Почему вы все так смотрите на Киску? Ей просто нравится, как телефон звучит в ее ротик.

– А это лучше, чем окунь? – спрашивает Анечка. – Ну, ты раньше любила долго трогать окуня в суши языком.

– Что за глупый вопрос! Конечно, хуже: окуня ведь можно проглотить!..

Они смеются все втроем, а я чешу кожу между пальцами, покусанную комарами. Про окуня и правда смешно, но меня все пока раздражает из-за того, что я не до конца проснулся. По веранде растекается запах куриного бульона и дым только что зажженной зеленой спирали от насекомых; Пуфик шумно копается в полиэтиленовых пакетах с мусором и папашиными бутылками, что стоят на лестнице.

– Сидни, у Киски к тебе предложение… – говорит Яночка, – как к бизнесмену. Давай заключим сделку: ты напишешь мне курсовую… а я за это выполню любое твое желание. Нужно что-нибудь про жизнь современных подростков.

– Вообще любое желание? – интересуется Сидней. – Разумеется. Анечка опускается на ковер рядом сестрой и чешет ее за ушком:

– Киска, как ты могла так низко пасть! Неужели твоя лень сильнее твоих убеждений?

– Отстань! Если Киска сама будет заниматься такой чушью, она заболеет и умрет!

– И за курсовую она готова отдать свою драгоценную невинность этому альфа-монстру?

– Киска очень часто сама себя удивляет…Яночка уворачивается от ласк сестры и выгибается мостиком, лениво царапая согнутыми пальцами воздух. – Мммм… Про жизнь подростков… – Сидней хмурит брови, изображая напряженную работу мозга, – хорошо, есть две темы!

– Выкладывай!

– Первая. «Гомоэстетика как движущая сила скейт-культуры».

– Совсем дурак, что ли?

– А по-моему, отличная тема, – говорит Анечка, – Киска, ты просто привередничаешь… Это же как раз по нашему профилю!

– Отличная? – с притворной обидой в голосе переспрашивает Сидней. – Для вашего кружка лесбиянок-революционерок она даже слишком шикарная!

– Сам ты кружок!..

– Нет, правда, я уже вижу, как это будет! Главное – успеть закончить до моего отъезда. Киска, пиши под диктовку! «Мы, преподаватели философии, как огрономы завтрашнего дня…» Написала? «Огрономы» обязательно через «о».

– Архитекторы, идиот! – говорит Анечка. – «Мы, как огрономы, ни в коем случае не должны недооценивать роль гомоэст…»

– Ладно, а вторая какая? – обрывает его Яночка. – Вторая уже мейнстрим, но для вашего гадюшника сойдет. Тема такая: «Влияние игры QUAKE на развитие творческих способностей у детей». Пиши! «Мы, как огрономы…»

– Сидни, ну как вообще можно быть таким пиздоболом?!

– Он же Сидней-ТиВи, – говорит Анечка, – чего ты от него хочешь?

– Кто? – удивляется Яночка.

– Сидней-TV, – повторяет сестра. – Киска, ты разве не знаешь этой истории? Он Риту покорил тем, что так представился. Она всегда меччала о живом телевизоре, а тут вдруг появляется наш красавчик, говорит, что он Сидней-TV, канал SPACE, и начинает рассказывать, как нейтронные звезды всасывают солнца в космическом вальсе, и прочие дешевые трюки выдавать. Хотя, он тогда был приличным человеком, не то что сейчас – работал билетером в планетарии и даже хотел в вечернюю школу пойти.

– А меня он связывал, – говорю я.

– Ну-ка, ну-ка, Тим, – интересуется Анечка, – давай-ка с этого момента поподробнее! А то огро-номы у него, гомоэстетика…

– Идиотка! – говорит Сидней. – Просто я приходил к Рите, а Тим мучил меня морским боем. Вот я играл с ним в связывание, чтобы он не мешал нашим свиданиям.

– А Рита чем тебя покорила? – спрашивает Яночка.

– А ты будто не знаешь, Киска? – говорит Анечка, садясь по-мужски на корточки и закуривая сигарету. – Чем она всех покоряет…

Молния пробивает ночь, высветив вспышкой всех нас.

«А скажи, ты до сих пор ли влюблен…» – вздрагивает струнами радио сквозь шорох помех.

Где-то вдалеке гудит уходящая электричка, на ощупь пробирающаяся через непогоду. Анечка успевает докурить сигарету и приняться за вторую. Она пускает красивые кольца дыма, которые разбиваются о колышущуюся на ветру занавеску, что прикрывает вход в дом. Анечка умеет все. Пускать дымные кольца, открывать зажигалкой пиво… Она смотрит, как ее сестра подбирается к Сиднею: точно так же, как ко мне недавно.

– Ты грустишь? – спрашивает его Яночка.

– Нет.

– Не грусти!

– Я не грущу… Это просто меланхолия, Киска. Яночка обнимает Сиднея за плечи.

– Киска любит тебя.

– Я знаю.

– Не грусти! Пожалуйста! Ты очень хороший, ты же сам знаешь. Не грусти! Это было давно, забудь.

– Я не грущу, Киска…

– Представь лучше что-нибудь хорошее. Когда мне грустно, я всегда так делаю. Знаешь, что я представляю?

– Знаю, Киска. Minicooper.

– Да-да-да. Он так зовет меня! Мини-купер, мой любимый малыш мини-купер, он будет так ласково урчать своим моторчиком. Я буду его любить! Я уже вижу, какого он цвета: он желтый. Он будет меня везде возить и играть мне музыку. Малыш! И он будет возить Киску, если она вдруг проснется посреди ночи и ей захочется полакать где-нибудь молочка.

– Киска, завтра у тебя будет твой малыш. Ты одна у меня осталась…

– Вот видишь, незачем грустить. А о чем ты мечтаешь?

– В том-то и дело, Киска, что уже ни о чем.

– Даже о Киске?

– Ох ты, блин, – как-то неестественно весело говорит Анечка, – может, вас оставить ненадолго? Сид, надо было раньше сказать Киске, что ты Сидней-TV. Она ведь тоже выросла в обнимку с телевизором.

– И с кошкой! – говорит Яночка. – С телевизором и с кошкой… Сидни, почеши мне, пожалуйста, спинку… Знаешь, Киске очень нужен хозяин. Она так устала быть бездомной.

– Я твой хозяин, Киска.

– Да, но ты ведь скоро снова улетишь. Ты должен найти Киске нового хозяина, который будет гладить ее, чесать спинку и животик, целовать лапки. Он будет покупать ей вкусный корм из ягнятины и завязывать разноцветные ленточки на шее… А ты сможешь иногда приезжать и забирать Киску на выходные…

Анечка теребит две сережки в ухе. Я знаю, что ничего хорошего это не предвещает – последний раз, когда она делала так, папашина бутылка с клюквенной наливкой полетела о стену, и там надолго осталось красное пятно в форме кричащего женского лица со вздыбленными волосами. Следом в ход пошли и цветочные горшки: когда Рита вызвала милицию, пол у нас был покрыт ровным слоем утоптанной земли с вкраплениями глиняных черепков.

– А во время течки Киска будет жутко вопить, и в нее придется кидаться тапком, – холодно говорит Анечка, – готовься, толстячок…

– Не придется, – говорит Сидней, – я уверен, Киска приятно мяукает. Киска вообще очень приятная и смешная. Я помню, когда показывали программу про визажистов, она сразу говорила, что хочет стать визажистом. А потом она еще хотела быть гонщиком «Формулы-1», парикмахером, художницей, охотницей на вампиров, хакером, стеклодувом и режиссером фильмов ужасов.

– Еще я хотела быть великой теннисисткой! Мне очень нравились белые юбочки, в которых в теннис играют. Я тоже хотела в такой бегать.

– Киска, ты вообще балласт, – говорит Анечка, – балласт и баланс.

– А по-моему, я шикарная Киска! Особенно когда веселая. Но сейчас великая скука поглотила меня, а Рита куда-то пропала вместе с вином… Сидни, пузатка, чеши пониже… Еще чуть-чуть… Да, вот здесь…

– Киска, ты становишься похожей на Риту, – раздраженно говорит Анечка, закуривая новую сигарету, – а ее еще в школе считали самой большой шлюхой. Ты знаешь, что ее выгнали с выпускного вечера за то, что она пришла туда голой? Ну, не совсем голой – две трети ее кожи было обклеено такими маленькими зелеными ценниками… Нет, я правда не понимаю, чего с ней так все носятся?! – Анечка сплевывает в стеклянную банку, которая служит ей пепельницей, – тоже мне, женщина с отчаянной судьбой… Просто мужчины тупые, всегда ведутся на шлюх. Мужчины вообще мерзкие и отвратительные! От них нужно брать все, что только можно, и делать пакости, чтобы они поняли, что они никто! Неизвестно еще чем они там занимаются своим мерзким телом!

– Ого… – улыбается Сидней, – наболело? Анечка, знаешь, ты даже само слово «мужчина» произносишь с придыханием, совсем как старушка в той рекламе Irn Bru… Ну почему ты нас так ненавидишь?

– Да потому что я умная!

– Умная? Хорошо… Умножь тогда в уме восемь на девятнадцать!

– Восемь на… Отстань! Нет, ты смеешься, толстячок, а я даже тебя с трудом переношу, просто привыкла уже… Я уверена, это мужчины во всем виноваты! Рита – очень хороший пример: она с вами слишком много общалась и в итоге сошла с ума. Сид, ты же слышал всю ту фигню, с которой у нее все началось два года назад? Ну, про то, что скоро Земля превратится в большую фасолину, и прочую чушь? Так эта бредятина была солидной жизненной позицией, исполненной кристальнейшей логики по сравнению с тем, что у нее сейчас в голове. И на Тиму вон посмотри: он уже полгода ни с кем не разговаривает, кроме нее… Тим, когда у вас там переход в четвертое измерение запланирован, а?

– Сегодня, – отвечаю я. Анечка разводит в стороны руками:

– Без комментариев…

– Не знаю, – говорит Яночка, – а по-моему, Рита просто несчастная и обиженная на весь мир, потому что она, скорее всего, не сможет иметь детей.

Выключенный телевизор в моей комнате устало хрустит пластиком, как он обычно делает только ночью. Standby – глаз красного огонька в темноте бетонной коробки.

– А она разве не может иметь детей? – спрашивает Сидней.

– Сид, у нее месячные раз в три месяца. А если она спит на боку – у нее потом синяки от ребер остаются… И еще ей почему-то кажется, что она некрасивая, поэтому она так любит все эти свои проституционные сапоги и косметику. И ринопластику она поэтому сделала.

– А по-моему, вы просто маленькие сплетницы, – говорит Сидней, – маленькие и злые. Вас нужно посадить под стеклянный купол посреди пустыни Гоби, чтобы вы там на пару генерировали мировое зло и никому не мешали жить.

– Сид, ты странный, – говорит Анечка, – уж кто-кто, а ты должен понимать, что она шлюха. У нее даже друзей нет, одни только любовники.

– Ну, любовник – это тоже неплохо.

– Нет, любовник – это не то. Легко можно найти идиота, который тебя будет терпеть. С друзьями сложнее. Да ее как-то раз дельфин в дельфинарии хотел изнасиловать; даже дельфин не захотел с ней дружить!

– Как же она это поняла? Ну, что он хотел?

– Сид, если бы тебя захотел изнасиловать дельфин, ты бы сразу это понял… – говорит Рита.

– Ритка! – кричит Яночка. – Рита вернулась!

Рита протягивает Сиднею двухлитровую пластиковую бутылку с вином, а сама небрежно проводит взглядом по веранде, будто бы видит ее в первый раз, хотя я чувствую нити внимания, струящиеся из ее глаз, благодаря которым она замечает каждый новый предмет, каждую изменившуюся деталь обстановки. Рита поднимает глаза и точно так же осматривает всех нас.

– Там очень холодно, – говорит она, – первая холодная ночь этой осенью…

– А почему ты мокрая? – спрашивает Анечка. – Что ты делала на улице? Ты же в подвал вроде ходила.

– Я просто гуляла…

– Во время грозы?

Рита ничего не отвечает и ложится на скрипучую кровать с прогнувшейся сеткой, рядом с которой к стене прислонен щит с рекламой HERMES – чтобы не касаться голого бетона, когда спишь. Одна ее нога на металлическом бортике сверху, босоножка едва держится – Рита покачивает ею в такт затихающим звукам джаза.

«Нате, развлечетесь немножко… – вдруг игриво предлагает нам радио, – только потихоньку…»

– Спасибо, Олежек, – говорит Рита, – мы постараемся…

– А что это за вино ты принесла? – спрашивает Яночка. – Очень странное, вообще никакого вкуса.

– Нет, есть вкус, – говорит Анечка, вращая колесо настройки. – Оно сладкое чуть-чуть.

– Не сладкое, а соленое, – возражает Яночка, – подожди… Или нет, сладкое?

– А это вовсе и не вино! – смеется Сидней, – это кровь! Кровь бедняжки Пуфика! Видите, его нигде нет… Ахахах.

– А вы что, против? – совершенно серьезно спрашивает Рита. – Китайцы, например, пили кровь собак и лис, чтобы научиться понимать, о чем те говорят. Сидней подозрительно принюхивается к содержимому своего бокала.

«Жан Поль Готье…» – стонет радио, захлебываясь акцентом. – «Де Голь… Фрэнс де Голь…»

– Собаки не говорят, а лают.

– Это грузинское вино.

По волосам и лицу Риты все еще стекает дождевая вода, несколько мокрых прядей падают на глаза, прикрывая начавшую расплываться под ними тушь. Пальцы обхватывают чашку, полную вина: красная чашка в белый горошек, как выгоревшая божья коровка. На каждом ногте Риты наклеен длинный розовый лепесток с двумя зубчиками на конце.

– Тим, иди сюда…Я сажусь на кровать рядом с ней.

– Пей все! Залпом! – говорит Рита, протягивая мне чашку.

Я осторожно касаюсь вина губами, языком, нёбом: оно похоже на сок, безвкусный густой сок.

– Ой, Ритка, у тебя тушь потекла! – говорит Яночка.

«Де призон…» – самозабвенно бьется радио, – «экстродизен… Экью…»

Рита проводит ладонью по лицу, смотрит на испачканные в туши пальцы:

– Тим, сходи, пожалуйста, в ванную, там на стиральной машине моя белая сумка, принеси ее сюда. Хорошо?

В ванной белыми воздушными островами плавает пена, оставшаяся от предыдущего купальщика. Горячей воды нет уже несколько дней, нам теперь приходится нагревать воду кипятильником и смешивать ее с холодной. Я легко нахожу сумку Риты, но не спешу возвращаться с ней обратно на веранду. Расстегиваю молнию: внутри оказывается зеркальце, очень много косметики – маленькие черные коробочки L'OCEAN II, студенческий билет, презервативы, скальпель, какие-то рыболовные снасти. В другом отделении я нахожу толстую тетрадь с жесткой зернистой обложкой. Обрывки лекций, философские термины, стихи, рисунки. И дневниковые записи. Сделанные разными ручками, в разное время, длинные и совсем короткие, написанные вдоль, поперек и по диагонали. Даже почерк постоянно изменяющийся: то округлый, размашистый, сильный, то вдруг сжатый до предела.

«Нагота nakedness, nudity.Навязчивая идея obsession.Ты назойливая мелодия, которую трудно выкинуть из головы. You are like importunate tune which I can't throw out from my head».

«Сладость греха на губах, опьяняющая горечь совести после и дикая безысходная радость, граничащая с безумием в его преддверии. Я сделала то, что хотела сделать полтора года назад. Опустилась, продалась, больно ранилась. Больно будет жить дальше, больно сейчас, обидно, горько. Но сладко на губах, как мед, это чувство стекает по ним и попадает на давно жаждущий язык, обжигая, но лаская, теша своей порочностью».

«Вчера и позавчера отдавалась сладкой истоме забытья. Пора заканчивать с этим: во-первых, уходит слишком много денег, а во-вторых, это чересчур опасная привычка. Сидней меня обожает, он боготворит мое презрение к нему. Я изменяю ему с теплым тихим счастьем, с ослепительной тишиной. А он изменяет мне с дико дорогими проститутками. Я начинаю с ним новую игру, заставляю его добиться меня, купить. И он жрет мою приманку, неумело прикрывающую острые крючки. Впрочем, уже нужно менять тактику: презрение, ненависть и колкости больно ранят его нежный организм, как бы он не умер от потери крови или заражения. Я на время облегчу его страдания, дам накопить силы для более тяжелых испытаний».

«План:1. Перестать себе врать.2. Деньги со Стефановича.3. Договориться насчет экзамена.4. Не есть после шести часов вечера5. Деньги с Сиднея».

«В субботу у "одного из" будет день рождения, я совершенно не знаю, что ему подарить. А сегодня в магазине я встретила Армаса. Он ничем не отличается от скучных, глупых или вовсе недостойных мужчин моей жизни. Даже странно, что я вообще обратила на него внимание. Некрасивый школьник из Финляндии с невидящим взором профессионального аута, характерным для всех талантливых математиков. Но внизу живота я почувствовала тепло, когда наткнулась на него. Жалко, что легкого развлечения с ним не получится – он слишком целомудрен для этого».

«У меня до сих пор не выходит из головы завещание бабушки. И пожелтевшая вырезка из журнала с загадочным стихотворением, расшвыривающим буквы, словно смерч, под бой барабанов из человеческой кожи. Мама говорит, что бабушка всю жизнь любила этого мужчину, умерла же она в 98 лет, так что странное послание можно легко списать на маразм, однако…»

«Я не ошиблась в Армасе. Вечером я оставила ему листок со стихотворением, и уже в четыре часа утра он позвонил мне. Похоже, намечается кое-что интересное… Армас очень вдохновлен и заинтересован, но все равно нужно подбодрить мальчишку».

«Многие заигрывали с Циклоном и, разумеется, получали свои подарки, вот только заканчивалось все обычно печально. Они не понимали главного: это не мужская сила, это женщина: за ней нужно ухаживать, завоевывать снова и снова, а самое главное – вовремя догадаться, что ей опять нужно что-то большее (need more, need more – шепчут ей демоны, как и всем нам); вовремя понять и отступиться, не знаю, достаточно ли будет моей интуиции для этого. Сейчас же я должна наконец решить: Кит или Тим? Тим или Кит? Кто из них пойдет со мной?»

«Пена была мягкой и теплой. Она стекала белыми ручейками по коленке, лежала хлопьями на теле. Пена и его взгляд, его глаза. Пожирающие меня глаза юности. Юность жадна, она неуклюжа и эгоистична, но это самое важное и самое дорогое удовольствие, безвозвратный дар времени. Когда он смотрел на меня, я вдруг ощутила, что убила в себе что-то наивное, доброе, преданное, слабое, может быть, ненужное, но это до сих пор есть в нем. А я уже убила это в себе. Из любопытства, из глупости, я не знаю почему. Этим вечером я подарила Киту все, что смогла, – неизвестно, вернемся ли мы назад из Циклона, да и стоит ли вообще возвращаться…»

– Ну, как, понравилось? – на пороге ванной стоит Рита, в руке у нее дымящийся электрический чайник. – Почерк у меня ужасный, правда. Слушай, черт с ней, с тушью, я решила всю голову помыть. Поможешь мне? А то я без горячей воды сама не справлюсь… Тим… Тим, ты меня слышишь?

– Что?

– Помоешь мне волосы?

– Хорошо, – я кладу дневник назад в сумку, – а что нужно делать?

– Наливаешь горячую воду из чайника в ковшик, до половины, разбавляешь холодной из-под крана, а потом льешь все это мне на голову.

Рита становится передо мной на колени, спиной ко мне, прямо на кафельный пол – он теплый, потому что подогревается снизу. Это главное богатство нашего железобетонного бункера: пол с подогревом. Остался еще с тех времен, когда папаша хотел построить тут дворец. Рита берется руками за края ванной и наклоняет голову. Я делаю все так, как она сказала.

– Теперь возьми шампунь.

Я набираю в ладонь шампунь: вязкая синяя лужица с перламутровыми разводами. Начинаю массировать ей волосы. Нежно, чуть касаясь пальцами кожи ее головы.

– Сильнее, – просит Рита, – не бойся.

Мы оба делаем вид, что это все в порядке вещей.

– Ну и?.. – спрашивает она. – Что?

– Вычитал что-нибудь интересное?

Мне очень хочется сделать ей больно. Я запускаю пальцы глубоко в волосы Риты и с силой тяну за них ее голову назад.

– Ммм… Неплохо! Ну, хочешь, ударь меня?

– Не хочу! – вру я.

– Ну и дурак.

Из моей груди поднимается какое-то теплое, жирное, сладковатое ощущение, обволакивает горло. От этого чувства хочется избавиться, рот полон слюны, тошнит или нет – непонятно, я сглатываю слюну, но это не помогает, привкус остается. Не надо было пить вина. Я снова шумно сглатываю.

– Сейчас пройдет, – говорит Рита, – без этого было нельзя.

– Что пройдет?

Ее пальцы скользят по моему животу, лепестки на ногтях ласкают кожу Голая электрическая лампочка под потолком пышет жаром. Рита. Я смотрю на ее маленькую грудь. Оранжевая краска сочится сквозь трещины в трубах, стекает по ржавым вентилям. Рита. Рита.

– Ри-та.

Всего лишь два слога. Царапающим холодом тонут в слюне, мерцают мириадами исчезающих смыслов.

– Не напрягайся так, – говорит Рита, – осталось чуть-чуть…Я закрываю глаза.

– «Таба» – значит единственный, – говорит Рита, – а еще это значит «возмездие».

– А циклон? – А «циклон» так и значит – циклон. Область пониженного давления.

Моим ногам очень холодно, тепло уходит из них, поднимается все выше, вверх по горлу, что-то горячее течет из носа. Я вытираю его рукой. Я смотрю на свое запястье: пятна крови, растекающиеся по бинту и трещинкам в коже, строят мне рожицы.

– Ступни начали мерзнуть… – говорит Рита, протягивая мне свою сумку, – значит, у нас осталось минут сорок – потом наступит паралич. Когда время по-настоящему поджимает, разум отключается, и можно безошибочно делать именно то, что нужно. Ты же понимаешь, Тим, что нам с тобой теперь нужно?..

Ночью видимое пространство сужается, ночью бежишь быстрее. Холод щекочет сердце. Я слышу, как в журчащем ручье с мелким каменистым дном идут на нерест хлесткие полосатые окуни, подстегиваемые жаждой их живучей оранжевой икры выбраться наружу. Жесткие чешуйки обезумевших от желания рыб трутся друг о друга; о камни, покрытые рыжим железным налетом; о затвердевшие глиняные следы трактора, в которых стынет ледяная вода, отражающая звезды. Мне кажется, что кто-то бежит за мной. Я оборачиваюсь, но там никого нет: лишь несколько гигантских зонтиков тревожно покачиваются рядом с дорогой.

Я бегу вдоль берега залива, мимо длинного пирса, вываленного в гранитных обломках с острыми краями. Вдалеке в хмуром небе полощется зарево города, журавлиным лесом застыли в порту подъемные краны; нитью жемчуга на горизонте вытянулся караван кораблей.

Я бегу по болоту вдоль реки. Несколько раз проваливаюсь, набирая полные кроссовки болотной жижи, и тогда вокруг неприятно пахнет потревоженным торфом.

«Уааааввааа… Уаааввааа», – слышу я кваканье жабы.

Полусферы глаз, широкая пупырчатая спина на автомобильной покрышке, утонувшей в нечистой воде, поверхность которой идет радужными масляными разводами, похожими на те, что появляются в луже, в которую кто-то по неосторожности пролил бензин.

Я прыгаю туда, поднимая фонтан брызг, обжигающих спину; зажимаю жабу между зубов, так, чтобы не поранить ее. Длинные лапы торчат у меня изо рта, перепонки расправлены двумя широкими воздушными змеями. Река. Песчаный берег. В воде косяком огненных рыб полыхает лунная дорожка, хотя никакой луны нет. Я знаю, кто это… Я вынимаю жабу изо рта и острием тройного крючка подцепляю кожу, делая два надреза, в которые входит его цевье.

Я наматываю леску на склонившиеся над водой ветви ивы: много-много метров, восьмеркой, пропускаю свободный конец через трещину в одной из веток, протягиваю его дальше – на расстояние вытянутой руки, чтобы жаба висела на леске, лежала на воде и не тонула.

Я сижу на крыше старой проржавевшей машины, брошенной на пляже. Я привязал к ней конец лески, что тянется от ивы, и смотрю, как жаба без устали гребет и гребет к берегу, не продвигаясь ни на сантиметр, но все еще не теряя надежды. По тихой глади ночной реки от нее расходятся круги.

Огненное пятно под водой движется к берегу. Мне очень холодно. Я собираю в кучу обрывки гудрона, валяющиеся на пляже, и поджигаю их. Костер коптит в развороченное небо, согревая кожу: на ладонях начинают проступать бледно-розовые пятна приливающей крови. Из воды перед жабой всплывает огромная приплюснутая морда; рыбина хватает наживку и, развернувшись на месте ударом мощного хвоста, несется с ней в глубину. Последние сантиметры лески разматываются, жаба уже давно у сома в желудке – удар – тройной крючок всеми своими изогнутыми жалами впивается в его внутренности. Машина скребет по песку и останавливается.

Рыбина выдыхается нескоро; холод уже плещется у меня в груди, тисками сжимая легкие. Я пробиваю сому череп булыжником и выволакиваю его за жабры на берег. Втыкаю скальпель рыбе в брюхо, покрытое черными и желтыми разводами и, с силой надавливая, веду его к голове – плотный живот сома расслаивается на две части, между полосками белеющего мяса появляется темная щель. Я засовываю обе руки внутрь рыбины, обхватываю растянувшийся желудок, в котором шевелится что-то теплое и живое, и вытаскиваю его наружу, на мелкий белый песок. Толстая пленка желудка, фиолетовые жилы: простые и прекрасные, идеальные, сверхнадежные внутренности доисторической рептилии.