Любовь и Корона - Анна Австрийская. Первая любовь королевы

– Монсеньер, – сказал его противник, подходя к герцогу со шляпой в руке, – если бы я знал кого-нибудь в Париже или если бы это было днем, и я мог позвать первого прохожего, я не осмелился бы обратиться к вам с подобной просьбой, но вы видите, что я не могу выбирать. Я бедный дворянин, но дворянин настоящий, барон де Поанти из Дофинэ. Хотите сделать мне честь вместе с вашим другом быть свидетелями этой дуэли? Заметьте, что я не прошу вас быть моими секундантами. Мне хотелось бы только, чтобы честный человек мог удостоверить, что все произошло по законам совести и чести.

– Я сам хотел просить у вас позволения присутствовать при этой дуэли, не из участия к вашим противникам, а к вам, – вежливо ответил герцог.

– Когда так, я вдвойне благодарен вам.

Герцог бросил под нос трактирщику, изумленному этой щедростью, испанский дублон и вышел из таверны с графом де Морэ и бароном де Поанти. Лафейма и его товарищи присоединились к Бельсору, который, показывая дорогу, шел большими шагами к Сен-Жерменскому аббатству, обыкновенному месту поединков. Обе группы шли, таким образом, шагов на двадцать одна от другой.

– Барон де Поанти, – сказал герцог вполголоса молодому человеку, – позвольте задать вам один вопрос.

– Сколько вам угодно, герцог.

– Вероятно, так как вы приезжий в Париже, вы не знаете, с каким человеком будете драться на дуэли.

– Это правда, герцог, и это вовсе не занимает меня.

– Напрасно, этот человек и его товарищи люди самые опасные. Каждый из них, может быть, убил уже десять противников. Дуэль с ними почти всегда смертельна. Хотите принять добрый совет? Но прежде скажите мне откровенно, умеете ли вы фехтовать?

– Немножко.

– Немножко это нехорошо. Но настолько ли вы знакомы со шпагой, чтобы быть в состоянии защищаться?

– Я думаю.

– Черт побери! Вы не уверены в этом?

– Уверен.

– Кто был вашим учителем?

– Мой отец.

– Гм! Когда так, я боюсь, что вы знаете немного, и возвращаюсь к моему совету.

– Говорите.

– Не нападайте, а защищайтесь. Таким образом, вы рискуете получить только царапину, которой, как я надеюсь, будет достаточно для того, чтобы я велел остановить поединок. Лучше царапина, чем смертельная рана.

– Монморанси прав, – сказал Морэ, – когда имеешь дело с такими негодяями, глупо драться добросо вестно.

Если б было светло, Монморанси и Морэ могли бы видеть на губах молодого человека странную улыбку.

– Благодарю вас очень искренно за все участие, которое вы оказываете мне, – сказал он. – Я вам докажу, что я его достоин. Что касается вашего совета, герцог, позвольте мне не последовать ему. Вы знаете, каждый дерется на шпагах по-своему. Вы увидите, хорошо ли я дерусь.

Они дошли до места поединка. Бельсор проворно снял плащ и полукафтанье. Противник последовал его примеру.

– Прочтите молитву, – сказал ему негодяй, обнажая шпагу.

– Я уж прочел, – отвечал барон.

Шпаги скоро скрестились, синеватый блеск сверкнул из обоих лезвий. Глухой крик нарушил ночную тишину, и Бельсор упал плашмя вперед. Барон де Поанти, опустив к сапогу окровавленное лезвие своей шпаги, как будто не шевелился.

– Который из этих господ возьмет теперь пятьдесят пистолей? – спросил он самым спокойным тоном.

– Клянусь святым Яковом, моим патроном! – вскричал с очень резким никарским акцентом де Куртрив. – Дурак Бельсор был пьян, он наткнулся на шпагу как дурак. А этот петушок, оттого что тот сделал неловкость, принимает вид забияки; ну, подожди!

Де Куртрив был низенький блондин, раздушенный до крайности, щеголь, слывший справедливо между своими собратьями за страшного и самого вероломного дуэлянта. Он в одну секунду надел шляпу, снял полукафтанье и плащ и обнажил шагу. Но он будто услышал совет, который герцог Монморанси дал молодому барону, и хотел им воспользоваться: он не нападал, как кавалер де Бельсор, а оставался в оборонительном положении. Но случилось точно то же, и так быстро, что никто не мог проследить глазом этой борьбы. Результат был тот же: де Куртрив упал мертвый и также на лицо, как и Бельсор. Между поборниками чести пробежал трепет изумления. Но все эти люди, привыкшие играть своею жизнью, были храбры и по темпераменту, и по ремеслу. Ни один из них не подумал отступить. Притом они самоувенно доверяли своему опыту и гибельной ловкости, а противник, убивший двоих, казался так молод, что никому не пришло в голову, что эта молодость может скрывать глубокое знание науки фехтования и два удара, которые они приписывали случаю, быть может, нанесены искусной рукой и верным глазом. Монморанси и Морэ, не ослепленные самолюбием, начинали приходить к последнему предположению. Барон де Поанти опять принял свою спокойную позу. Поборники держали поодаль совет.

– Господа, я видел, как дерется этот ребенок, – говорил один из них, маркиз де Либерсаль, нормандец по происхождению, сложенный как Геркулес и сильный как бык. – Бельсор и Куртрив попались как два дурака. Он наносит удар прямо, как школьник. Надо иметь крепкую руку и долго и сильно выбивать у него шпагу. Я берусь за него, тем более что мне очень нужны пятьдесят пистолей прокурорского клерка.

– Берегитесь, Либерсаль! – сказал растревоженный Лафейма.

– Вот еще! Я его отделаю разом.

– Впрочем, если с вами случится несчастье, вы будете отмщены, если б нам пришлось всем напасть на него разом.

Между тем Либерсаль снимал полукафтанье.

– Не угодно ли со мною, милостивый государь? – сказал он барону.

– Охотно, – холодно отвечал тот.

Чрез секунду маркиз упал, в свою очередь пораженный таким же ударом. Тогда по разъединенным рядам поборников пронесся уже не ропот, а ругательства и крики слепой ярости. Три остальные шпаги были обнажены. Но между ними и Поанти, который ждал их твердо, вдруг стали герцог и граф де Морэ. Герцог Монморанси также обнажил шпагу, только он держал ее за лезвие.

– В ножны шпаги, в ножны! – закричал он громовым голосом. – Или клянусь именем Монморанси, я стану колотить вас эфесом, между тем как барон де Поанти станет протыкать вас острием! И вы видите, что он довольно хорошо владеет своею шпагой. А! Вы хотите убивать людей и возмущаетесь, потому что они этого не позволяют! Все произошло честно, и барон де Поанти убил троих как истинно честный человек. Я знаю в этом толк и свидетельствую это; итак, убирайте умерших и оставайтесь в покое.

Лафейма и оба его товарища остановились. Герцог обернулся к барону.

– Вы должны быть удовлетворены, барон де Поанти?

– Я вполне удовлетворен, – отвечал спокойно молодой человек.

– Так наденьте ваше полукафтанье и, если наше общество вам не противно, пойдемте с нами по дороге.

– Я к вашим услугам, монсеньер, и благодарю вас за оказанную мне честь.

– Надеюсь, что никто из вас не будет иметь дерзости идти за нами? – обратился герцог прямо к Лафейма.

– Ваша светлость, вы можете быть спокойны, никто не будет иметь этой дерзости, – отвечал Лафейма тем бесстыдным тоном, который был ему свойствен, – но надеюсь со своей стороны, что мы встретимся когда-нибудь с бароном де Поанти без его провожатых.

– Не отвечайте и пойдемте, – сказал герцог молодому человеку, который после этих слов сделал уже шаг к Лафейма.

– Я вам повинуюсь, но если, как желает этот человек, мы встретимся с ним опять случайно, я уверен, что его убью.

– Любезный барон де Поанти, – сказал ему герцог, когда они повернули за угол двух или трех улиц и удостоверились, что, верные своему обещанию, поборники не старались следовать за ними, – любезный барон де Поанти, у вас ужасная рука, и, судя по тому, что я видел сегодня, я убежден, что вы с трудом найдете человека искуснее вас. Но чего не может сделать один человек, то могут сделать двое, четверо, десять, если окажется нужно. Притом, когда узнают, что шпаги бессильны, пули из ружья наверняка достигнут цели. Час тому назад у вас был только один враг, злодей, которому заплатили за то, чтобы он лишил вас жизни; теперь ваши враги – вся шайка Лафейма, а она еще очень многочисленна, хотя вы уменьшили ее тремя членами. Послушайтесь доброго совета и последуйте ему сейчас. Вы выбрали себе жилище на улице Феру; забудьте, что есть в Париже такая улица, или если хотите помнить, то удаляйтесь от нее как можно дальше, потому что непременно там вас будут поджидать, надеясь, что вы возвращаетесь в свою нору как заяц. Вот пред вами Сенская улица, на краю ее река. Ступайте не оглядываясь и поместитесь на сегодняшнюю ночь в каком-нибудь неизвестном уголке, в какой-нибудь гостинице по другую сторону реки, перемените свое имя и, если можете, переоденьтесь, даже на некоторое время измените черты вашего лица так, чтобы, если вас встретят, вас нельзя было узнать. Осторожность не низость. Особенно же не возвращайтесь в Валь де Грас вечером и в тот же час.

– Есть женщины очень хорошенькие и в Париже, – нравоучительно прибавил граф де Морэ.

Молодой барон де Поанти, глубоко тронутый подобною заботливостью со стороны такого человека, как герцог де Монморанси, слушал советы с почтительным вниманием, но при последних словах он не мог удержаться от удивления.

– Единственный способ, который находится в моей власти выразить вам мою признательность, это последовать вашим советам. Я последую им сейчас всем, кроме последнего, то есть чтобы прекратить мои прогулки каждый вечер в Валь де Грас. Мне невозможно отказаться от этих прогулок.

– За эту любовную интригу, молодой человек, вы заплатите, может быть, вашей жизнью.

– Клянусь вам, монсеньер, что во всем этом нет ни малейшей любви. Позвольте мне спросить, что заставляет вас это думать?

– То, что мы слышали собственными ушами, граф де Морэ и я. Тот, кто так щедро заплатил пятьдесят пистолей за то, чтобы вас убили, не кто иной, как соперник, которого вы опередили.

– Я?

– Нарцис-Дезирэ Пасро, первый клерк прокурора Гриппона. Я очень хорошо помню все эти имена.

– Жених Денизы, дочери садовника в Валь де Грас, – прибавил Морэ, – которая за ту неделю, как она любуется на вас из окна, сделалась так холодна к прокурору, что в нем не осталось ни малейшего сомнения, и он смертельно возненавидел вас.

– Притом, – сказал герцог, – он сам говорит, что целую неделю наблюдает за вами, спрятавшись за недоконченными стенами нового монастыря.

– Клянусь вам, господа, что я не знаю ни девицы Денизы, ни господина Пасро и что я никогда их не видел. Отправляться каждый вечер в Валь де Грас меня заставляет очень важная причина, которой девица Дениза, как бы ни была она хороша, совершенно чужда. С Пасро же, если это был он, вошедший позади меня сегодня вечером в гостиницу на улице Фору со своими друзьями, товарищами того, кого вы называете Лафейма, я объяснюсь, если опять с ним встречусь.

– Барон де Поанти, – возразил герцог, – я не настаиваю на опасности, которая угрожает вам, если вы станете продолжать ваши прогулки в Валь де Грас. Вы предупреждены. Но если причина, которая приводит вас туда, не очень важна, бросьте это.

– Если бы тайна этой причины принадлежала мне, вы знали бы уже ее; к несчастью, она принадлежит не мне, и я должен отвечать на все ваши одолжения недостатком доверия. Простите мне.

– Вы очень милый молодой человек, и мне нечего вам прощать. Если случится, что люди, которые хотят погубить вас, станут слишком к вам приставать, войдите в отель Монморанси и спросите меня, сказав ваше имя.

Герцог дружески поклонился молодому человеку, и между тем, как тот шел по Сенской улице, направляясь к Новому мосту, он и Морэ вернулись назад.

– Какое странное приключение! – сказал Морэ. – И как раз кстати для моего милого брата Гастона. Он просил у нас час, чтобы победить добродетель госпожи де Комбалэ, а вот по крайней мере уже два часа, как он у своей красавицы. Другому довольно было бы и десяти минут, но ему недостаточно двух часов.

– Ах! Морэ, друг мой, что мы сделали? – сказал герцог. – Гастон требовал, чтобы я запер за ним дверь, в которую он мог выйти, потому что он располагал остаться недолго, и вот уже больше двух часов, как он, может быть, желает уйти. А что, если кардинал вернулся?

– Ventre-saint-gris! – вскричал сын Беарнца, расхохотавшись. – В каком положении находится его высочество, когда он дрожит от малейшей безделицы! Кардинал способен обвинить его в насилии над праведной особой его племянницы и, пожалуй, потребует брака, как необходимого вознаграждения.

С этой мыслью, которая, как она ни казалась нелепа и смешна, была, однако, гораздо серьезнее, чем они думали, друзья ускорили шаги, чтобы освободить герцога Анжуйского, бывшего в плену у госпожи Комбалэ.

Мы увидим впоследствии, как невинный принц употребил свое время и как замысловато воспользовался способом, которому его научил герцог, чтобы поскорее победить свою набожную красавицу.

Теперь же нам надо вернуться в отель Шеврез, где мы оставили кардинала Ришелье в ту минуту, когда он входил туда так таинственно и в таком костюме, который нисколько не согласовался с серьезностью характера и с высоким положением государственного человека.

V

ГДЕ МОЖНО ВИДЕТЬ ЛИСИЦУ, ПОПАВШУЮ В ЗАСАДУ К ЛАСКЕ, И КАРДИНАЛА, ТАНЦУЮЩЕГО САРАБАНДУ

Причины ночного посещения кардинала герцогини де Шеврез принадлежат истории. Происшествия, совершившиеся в тот вечер в отеле Шеврез, и последствия которых никто из действующих лиц, за исключением, может быть, кардинала, зоркий взгляд которого проницал покров будущего, не был способен предвидеть, равно принадлежат истории. Они имели на царствование Людовика XIII и, следовательно, на судьбы Франции влияние прямое, как ни было оно тайно. Как ни невероятны могут показаться эти происшествия с первого взгляда, соображая характер и положение действующих лиц, они черезвычайно точны. Притом они так связаны с ходом этой драмы, которая шаг за шагом следует за историей, что черезвычайно интересно проследить их с самого начала. Поэтому, оставив на минуту кардинала в отеле Шеврез, мы воротимся на неделю назад от того дня, когда начинается этот рассказ, и перенесемся в Лувр, в комнату Анны Австрийской, жены Людовика XIII.

В большем луврском павильоне, на втором этаже, длинный ряд комнат, изобильно украшенных живописью, скульптурой, позолотой и мрамором с инкрустациями, составляли апартаменты королевы. Но Анна Австрийская предпочитала роскоши, окружавшей ее, изящную простоту ванной, находившейся в нижнем жилье, в маленьком луврском саду, у входа на мост Вздохов. Там-то, скучая супружеским союзом, нисколько не привлекательным для нее, она поверяла свою печаль герцогине де Шеврез, своей фаворитке.

Анна Австрийская, испанка, женщина и королева, то есть мстительная втрое, ненавидела министра, который не переставал вредить ей в глазах короля, ее супруга. При дворе все известно, и королева знала все. Она знала, что, испугавшись влияния молодой и прекрасной королевы, которое не могло не вредить неограниченной власти, которую он хотел иметь над волею монарха, кардинал с первого дня принялся охлаждать постепенно склонность, которую Людовик XIII имел к ней, то возбуждая в мыслях от природы ревнивого короля несправедливые подозрения, оскорбительные для ее добродетели, то лицемерно обвиняя ее в сношениях, вредивших интересам Франции.

Но Ришелье, развратный прелат, не имел столько власти над собой, чтобы скрыть впечатление, которое прелести королевы произвели на него; он осмелился поднять глаза на свою государыню; он имел дерзость отважиться на полупризнание, которое было постыдно отвергнуто. Тогда Анна все поняла. Она поняла, что Ришелье надеялся при помощи своего вероломства, искусно рассчитанного, поставить ее в полную зависимость от него, отняв у нее ту долю власти, которая достается женам королей, чтобы заставить ее платить ему своим тайным расположением за тот доступ к могуществу, который она могла получить только через него. Гордая дочь Филиппа III предпочла тогда лишиться власти, чем подчиниться унизительному игу министра; она выбрала одиночество, в котором она живет, почестям, которые отмеривала бы ей рука дерзкого подданного.

Но ненависть ее увеличилась. Испанская злоба, этот веред сердца, беспрестанно растравляемый временем, пожирал ее день и ночь, и она была счастлива только в то время, когда изливала желчь в признаниях своей фаворитке. Почти каждый вечер проходил в этих разговорах, которые веселость герцогини де Шеврез делала иногда утешительными.

В этот вечер Анна Австрийская по привычке, заимствованной испанцами от мавров, сидела на бархатных по душках; одной рукою обняла она герцогиню де Шеврез. Королева была в зеленом атласном платье, вышитом золотом и серебром, с висячими рукавами, прикрепленными тремя большими бриллиантами. Из-под маленькой зеленой бархатной шапочки с соколиным пером выбиваются локоны густых светло-русых волос, тем более изумительных, что они редко встречаются у испанок.

Анне Австрийской было двадцать три года; она находилась во всем блеске той красоты, слава которой наполняла Европу. Для тех, кто имел счастье видеть ее близко, дерзость кардинала была извинительна; все готовы были бы разделить ее. Тем непонятнее была холодность Людовика XIII к такой замечательной красавице. Никакие человеческие причины не могут извинить ее.

– Как! Герцогиня, – говорила королева, – неужели вы думаете, что кардинал не отказался от своих дерзких притязаний?

– Право, я осмелилась бы это утверждать, – отвечала герцогиня, – кардинал упорный любезник. Он вбил себе в голову понравиться вам и не откажется от этого намерения.

– Какая дерзость от подобного человека!

– Я читаю ясно этот характер, хитрый и лицемерный. В политике Ришелье проведет самых искусных, но во всем, что касается любви, он далеко не так опытен. Я сама забавлялась не раз его неловкостью, делая вид, будто потакаю его наклонности.

– Вы, герцогиня?

– Никого нельзя так легко обмануть, как кардинала, когда он пускается на любовные предприятия, что случается часто, потому что он так же развратен, как и лицемерен. Хитрости женской слабости не под силу этому коварному дипломату; одураченный нашими хитростя ми, одураченный своим собственным тщеславием, он попадается в самые грубые сети. Ведь он и за мною также ухаживал. И сколько раз, никогда не отвергая его и никогда не удовлетворяя, я заставляла этого гордого министра унижаться до самой смиренной слабости. Когда ваше величество спрятались в одной из моих комнат, вы изволили видеть, как он ухаживал за мною, переодевшись кавалером, со шпагой на боку и с перьями на шляпе?

– Это правда, герцогиня, и я много смеялась. Но это все равно. Помните, пожалуйста, что вы должны запретить ему приходить ко мне. Его дерзкая любовь для меня еще нестерпимее его неприязни, и подобная смелость приводит меня в такое негодование, что я хочу рассказать об этом королю и потребовать от него мщения.

– Да сохранит Бог ваше величество от п одобного намерения! – вскричала герцогиня. – Могущество кардинала-министра основано на таких огромных услугах, оказанных государству, что было бы неблагоразумно открыто нападать на него.

– Но что же тогда делать? Как отомстить за его оскорбления? Как его уничтожить? Как унизить?

– Уничтожить его нечего и думать; поверьте мне, ваше величество, он теперь могуществен, и больше потеряешь, чем выиграешь, стараясь повредить ему. Впоследствии, может быть, можно будет решиться на это. А унизить его – это другое дело. Надо сражаться с ним нашим женским оружием, веерами, булавками, надо унизить его нашим пренебрежением, нашим сарказмом.

Герцогиня прервала себя жемчужным смехом, который не могло удержать присутствие королевы.

– Чему вы смеетесь? – спросила Анна, удивленная этой внезапной веселостью.

– Простите меня, ваше величество, но мне пришла такая смешная мысль; если ее привести в исполнение, она так хорошо за вас отомстит!

– Кардиналу?

– Да.

– Скажите, Мария, скажите скорее. Все, чем можно отомстить за меня этому гадкому человеку, будет с готовностью принято.

– Этот гадкий человек тщеславен больше всех на свете, сверх того он влюблен; этого более чем достаточно, чтобы провести его так, как захочешь. Если вы, ваше величество, дадите мне позволение, я берусь заставить его переодеться из любви к вам, как он уже переодевался из любви ко мне. Только вместо того, чтобы заставить его нарядиться в простое платье кавалера, я хочу заставить его надеть костюм более смешной – тот, в котором Панталоне является на подмостках сен-жерменской ярмарки.

– Ах, герцогиня! Кардинал слишком хитер, чтобы попасть в подобную засаду.

– Я берусь поймать его. Через неделю, если вы согласитесь, я вам представлю прелата в шутовском костюме.

– Право, герцогиня, я не знаю, должна ли согласиться на эту шутку, – нерешительно сказала королева.

– Зачем же вашему величеству лишать себя такого удовольствия? Я уверена, что если хорошо разыграть эту игру, то она доставит вам многое.

– Она, может быть, более будет мне стоить?

– Кардинал не может же увеличить неприятности, которые он вам наносит.

– Это правда, – с горечью сказала королева.

– Неужели вы думаете, моя благородная государыня, что он захочет когда-нибудь переменить эту печальную и уединенную жизнь, которую он так зло устроил вам, обманывая короля, на ту, на которую вы имеете право, если он не будет к тому принужден?

– Я знаю, что он никогда не сделает этого добровольно.

– Вот почему и надо его принудить. Приближающаяся свадьба Генриэтты Французской и нового английского короля подаст повод к великолепным празднествам, где вы должны появиться во всем вашем блеске. Самые благородные вельможи лондонского двора уже приехали и ждут приезда герцога Букингема, любимца Карла I, самого красивого, самого изящного, самого великолепного из вельмож.

– О нем говорят много хорошего, – задумчиво заметила Анна, – вы его видели, герцогиня?

– Да, когда я ездила с герцогом де Шеврезом в первое его посольство к лондонскому двору, я несколько раз видела герцога и, признаюсь, никогда не встречала такого очаровательного кавалера. Ах! Моя прекрасная государыня, вот какого супруга нужно бы вам!

– Молчите, герцогиня, – строго сказала королева.

– Я молчу. Позвольте мне только прибавить, что если вы не найдете способ действовать против кардинала, он найдет средство лишить вас лучшей части этих празднеств, где присутствие возле вас блистательного герцога Букингема было бы для него ужасною мукой.

– Я уверена заранее, что он непременно это сделает.

– А если ему этого захочется, вы должны иметь в руках довольно могущественное оружие, чтоб преодолеть это желание.

– Какое же, герцогиня?

– Объяснение в любви, написанное его рукой, которое я берусь от него достать.

– Кардинал никогда этого не сделает, – сказала королева.

– Он так влюблен, что способен на все.

– Стало быть, я должна сделать вид, будто поощряю его безумную дерзость?

– Вовсе нет. Достаточно будет для вас насмехаться над этим. Остальное касается меня.

– Полагаюсь на вас, герцогиня. Я готова на все, чтоб иметь средство обнаружить в глазах короля, моего супруга, коварство его министра.

Герцогиня де Шеврез, получив позволение действовать, тотчас принялась за дело. Мария де Монбезон, вдова коннетабля, герцога де Люина, а теперь герцогиня де Шеврез, принадлежала к дому Роганов, кичащемуся своей знатностью. Родившись для интриг, которые вместе с любовью были занятием и целью ее жизни, прехорошенькая, остроумная, ловкая, она ни на минуту не могла поддаться опасению, которое внушало всем колоссальное могущество кардинала. План, придуманный ею, доказывал, что она была способна пренебрегать и гневом его, и могуществом. Притом, чтоб не быть от него в зависимости, она уже несколько раз притворялась, будто без гнева слушает его нежные признания, зная, что хорошенькая женщина, выказывающая снисхождение, повелевает самыми сильными.

Кардинал, человек такой хитрый и двуличный, привлеченный и обманутый ее ловким кокетством, был убежден, что пользуется полным расположением герцогини. Но скоро глаза его должны были открыться. Он должен был попасть в самую грубую западню, какая только расставлялась мужчине.

Ришелье редко пропускал несколько дней, не являясь к герцогине. Когда он явился в отель Шеврез, вместо того, чтобы принять его в большой гостиной, где обыкновенно она его ждала, она велела сказать, что занята своими нарядами и просит у него позволения принять его в своей уборной. Бесполезно говорить, с какой поспешностью волокита-прелат принял это предложение.

Предаваясь до сих пор необузданно любви, потому что ее политические интриги, начавшиеся, так сказать, с этого дня, еще занимали очень мало места в ее жизни, герцогиня де Шеврез сделала из своей комнаты святилище божества, которому она поклонялась. Ее спальня, украшенная с замысловатым старанием, дышала любовью. Только один вид этого храма, достойного Венеры, был достаточен, чтобы заставить влюбиться самого холодного человека. Людовику XIII следовало бы проводить тут двенадцать часов из двадцати четырех. Но Ришелье никогда не следовало бы туда входить, потому что Ришелье был тогда не таков, каким нам его представляют обыкновенно, – дряхлым стариком, с разбитым телом, слабым голосом, распростертым в большом кресле, как в преждевременной могиле, живущим мыслью и воспоминанием. Ришелье не было еще сорока лет. Стан у него был прямой, физиономия надменная, лоб широкий, глаза проницательные, и, хотя волосы и усы начинали уже седеть, он находился во всей силе и во всем пылу своих страстей. Вид всего окружающего должен был окончательно заставить его лишиться рассудка. Постель герцогини возвышалась на возвышении, к которому вели три ступени, покрытые персидским ковром с цветами, такими свежими и яркими, как те, которые растут в саду. Кровать была из эбенового дерева с инкрустациями из яшмы, перламутра и халцедона. Четыре колонны, украшенные ляписом и золотым песком, поддерживали балдахин из голубого штофа с черными бархатными разводами, с которого спускалась богатая серебряная бахрома, и занавески из такой же материи, расположенные волнистыми складками, на которые был наброшен китайский газ, прозрачность которого позволяла видеть узоры, покрываемые его легкой тканью, были прикреплены к колонам балдахина тяжелыми шнурками с серебряными кистями. Комната была украшена богатыми обоями с серебряными и золотыми арабесками. Спинки кресел были резные, с золотыми полосками на красном грунте. Стулья были обиты золотистой кожей с длинной шелковой бахромой, прибитой позолоченными гвоздями. Наконец, под венецианским зеркалом в позолоченной раме стоял шкафчик с агатовыми колоннами, где инкрустации из коралла, яшмы, сердолика, ляписа и золотоискра окружали эмалевые картины драгоценной работы, представляющие каждая различную сцену, где любовь и все ее атрибуты играли первую роль.

– Ваше преосвященство позволит мне пришпилить еще этот бант? – спросила герцогиня, увидев кардинала, входившего в ее комнату, и делая горничной знак оставить ее.

– Непременно, герцогиня; дело прежде всего, – любезно отвечал прелат. – Если б я занимался с посланником в ту минуту, когда вы удостоили меня посещением, я попросил бы у вас позволения покончить с ним, чтобы иметь возможность заняться вами вполне. А в дамской дипломатии зеркало – посланник, которого они никогда не заставляют ждать.

– Хорошо, если оно может помочь нам сделать что-нибудь приятное для наших повелителей.

– Вы удивились бы, прелестные дамы, если б этим повелителям не было лестно обожать вас на коленях.

– Однако не всегда бывает так, и я имею доказательство, что самая великолепная красавица иногда повинуется очень жестоко, вместо того чтобы приказывать, как королева, например.

– Увы! – отвечал кардинал, лицемерно подняв глаза к небу и с глубоким вздохом. – Вы коснулись, герцогиня, струны, болезненно звучащей в глубине моего сердца. Бог мне свидетель, что я принимаю большое участие в страданиях королевы, но вы знаете Людовика XIII, его жесткий характер, его предубеждение против королевы, от которого я не мог его излечить. Анна Австрийская может выйти из немилости, только дав наследника своему августейшему супругу, но, к несчастью, это невероятно.

– Право, кардинал, для великого политика эти причины весьма плохие. Что скажете вы о государстве, которое, употребив неловкого или бессильного посланника, станет жаловаться на неудачный результат переговоров? Я знаю королеву и душевно, и телесно, и если потомство Людовика XIII еще не является, я не боюсь утверждать громко, что в этом виноват только он.

– Это важный государственный вопрос, – сказал первый министр со всей серьезностью, с какой он занимался важными делами, – я хочу, так как представился случай, поговорить с вами об этом важном предмете.

– Я слушаю ваше преосвященство с полным вниманием, – сказала герцогиня, которая, не подавая ему ни малейшего подозрения, умела навести разговор на тот предмет, которого она желала.

– Вы знаете, – продолжал кардинал, размеряя свои выражения с бесполезным старанием, – в каких руках уже два года находятся бразды правления, чья воля внушает страх иностранным государям, кем честолюбивые агитаторы доведены до бессилия; словом, вы давно знаете человека, которому Господь дал силу и разум, необходимые для поддержания благосостояния государства и славы его величества.

– Я знаю, кардинал, сколько вы сделали для Франции и как вы заботитесь о счастье короля.

– Мудрость моего государя способствовала успеху моих предприятий, потому что его величество удостоил соединить в руках своего смиренного слуги все нити высшей власти, не исключая ни одной. Для того чтобы вернуть королеве расположение ее августейшего супруга, потребно мое содействие, но, к несчастью, я имею свою долю человеческих слабостей и не мог остаться нечувствителен к божественным прелестям ее величества; но как заставить королеву изменить свою холодность ко мне? Вы одна, герцогиня, ее поверенная и друг, можете сделать это чудо и оказать услугу Франции и кардиналу.

– Я готова служить вашему преосвященству, но не скрою от вас, что королева имеет против вас ужасное предубеждение.

– Знаю! – сказал кардинал, со вздохом отирая слезу, которой не было.

– Не ваша ли это вина? Как вы, такой искусный, такой тонкий, такой глубокий знаток слабостей нашего пола, можете надеяться понравиться женщине молодой, кокетливой, впечатлительной, влюбленной в изящное и красивое, показываясь ей всегда в этой противной красной рясе, в темной шапочке на голове и со лбом, вечно согбенным тяжелой озабоченностью министра?