Папийон (№1) - Папийон

— Пошлю завтра за покупателем. Он придет ко мне в контору, глянет на монеты, тогда и поделим фифти-фифти. Только так, иначе отправлю тебя в Барранкилью вместе с монетами, а то и попридержу их и заведу дело.

— Нет. Вот мое последнее слово: пусть этот человек приходит сюда глянуть на монеты, а все, что сверх трехсот, — твое.

— Ладно, договорились. Но на кой тебе такая куча денег?

— Во время сделки будет присутствовать бельгийский консул. Передам ему деньги, пусть наймет адвоката.

— Не пойдет, мне свидетели ни к чему.

— А чего тут бояться? Я подпишу бумагу, где будет сказано, что вы возвращаете мне тридцать шесть монет. Соглашайся. Если все пройдет нормально, устрою тебе еще одну выгодную сделку.

— Какую?

— Увидишь. Не хуже этой. И вот тогда мы уже сыграем фифти-фифти.

— Нет, ну правда, какую?

— Ладно, ближе к делу. Расскажу завтра в пять, когда мои деньги будут у консула.

На следующий день с самого утра все завертелось. В девять за мной прислали. В кабинете начальника уже ждал какой-то господин лет под шестьдесят, в легком светло-сером костюме и сером же галстуке. Галстук был заколот булавкой, в которой переливалась огромная серебристо-голубая жемчужина. Сразу видно, что этот худенький, сухопарый господин обладает отменным вкусом.

— Доброе утро, месье.

— Вы говорите по-французски?

— Да, месье. Я из Ливана. Мне сказали, у вас имеются золотые монеты по сто песо каждая. Это меня интересует. По пятьсот за штуку пойдет?

— Нет. Шестьсот пятьдесят.

— Вас, видно, дезинформировали, месье. Потолочная цена — пятьсот пятьдесят.

— Слушайте, слишком много разговоров! Давайте по шестьсот.

— Нет, пятьсот пятьдесят.

Короче, мы сошлись на пятистах восьмидесяти. Сделка состоялась.

— Так. Ну и на чем вы там сговорились?

— Сделка сделана, начальник. По пятьсот восемьдесят за штуку. Деньги будут после обеда.

Делец ушел. Начальник встал и обратился ко мне:

— Что ж, замечательно. И сколько мне светит?

— По двести пятьдесят за каждую. Вы же хотели сотню. А я даю в два с половиной раза больше,

Он улыбнулся и спросил:

— Ну а вторая сделка?..

— Прежде устройте так, чтобы к обеду здесь был консул. Когда он получит деньги и уйдет, я расскажу о второй сделке.

— Так, значит, это не вранье?

— Конечно, нет. Даю слово.

— Ладно, поверим.

В два ливанец и консул были в тюрьме. Делец передал мне двадцать тысяч восемьсот восемьдесят песо. Я отдал двенадцать тысяч шестьсот консулу и восемь тысяч двести восемьдесят — начальнику. Затем подписал документ, где говорилось, что начальник вернул мне все мои золотые монеты. Оставшись с ним наедине, я рассказал о матери-настоятельнице.

— И сколько там было жемчужин?

— Штук пятьсот — шестьсот.

— Ну и бандитка же эта мать-настоятельница! Она должна была или вернуть их тебе, или передать в полицию. Придется на нее донести.

— Нет уж. Ступайте лучше к ней и передайте письмо. На французском. Но перед тем как передать, попросите, чтоб пришла монахиня-ирландка.

— Понял. Только ирландка может прочитать письмо и перевести ей. Прекрасно. Я еду.

— Подождите! Надо еще написать письмо.

— Ах, ну да! Хосе! — крикнул он в полуоткрытую дверь. — Приготовь машину с двумя охранниками.

Я сел за стол и на тюремном бланке написал: «Госпожа настоятельница, а также милая монахиня ирландка, которая возьмет на себя любезность перевести вам это письмо!

Когда Господь привел меня в вал дом, где я рассчитывал получить убежище, оказываемое в традициях христианства каждому гонимому, я вручил вам мешочек жемчужин, принадлежащих мне. Это был жест, могущий убедить вас, что я не способен воровать под крышей дома, являющегося приютом Господним. Некое низкое и подлое существо решилось донести на меня в полицию, которая не замедлила явиться и арестовать меня под крышей вашего дома. Я убежден, что эта низкая душонка не может принадлежать ни одному из обитателей вашего монастыря. Не могу сказать вам, что прощаю это подлое создание, мужчину или женщину, это было бы ложью. Напротив, верю, что Бог или один из его святых безжалостно накажет его за столь отвратительный поступок. Умоляю вас, госпожа настоятельница, передать мой жемчуг начальнику тюрьмы Цезарию, уверен, он с той же честностью передаст его мне. Данное письмо тому порукой. Ваш» и т. д.

Монастырь находился в восьми километрах от Санта-Марты, поэтому уже через полтора часа начальник вернулся и тут же послал за мной.

— Ну, вот и мы! Прошу, пересчитайте!

Я пересчитал. Я мог, конечно, и не заметить пропажи, поскольку не знал, сколько их было с самого начала. Впрочем, все равно надо было знать, сколько их теперь, чтоб не прилипло к лапам этого разбойника. Пятьсот семьдесят две.

— Все правильно?

— Да.

— Ни одной не пропало?

— Нет. Расскажите, как все было.

— Когда я приехал в монастырь, настоятельница как раз была во дворе. Я посередине, по бокам двое полицейских, подхожу и говорю: «Госпожа, я должен переговорить с ирландкой-монахиней! В вашем присутствии, а о чем, я думаю, вы догадываетесь».

— Ну и?..

— Монахиня прямо аж задрожала как лист, когда читала письмо настоятельнице, а та ничего не сказала, только опустила голову, открыла ящик и говорит мне: «Вот тот мешочек и жемчужины, все в целости. Пусть Бог простит того человека, который донес на него. Передайте, пусть молится за него». Вот как оно было, — закончил начальник, ухмыляясь.

— Так когда будем продавать жемчуг?

— Завтра. Я не спрашиваю, откуда он у тебя. Я знаю, что ты — опасный убийца, но знаю и то, что ты человек

слова и не способен хитрить. Вот тут ветчина, вино, французский батон. Возьми и выпей со своими друзьями за этот памятный день!

— Доброй ночи!

Я вернулся в камеру с двумя литровыми бутылками кьянти, трехкилограммовым куском ветчины и четырьмя длинными французскими батонами. Настоящее пиршество! Ветчина, вино и хлеб исчезли удивительно быстро.

На следующий день явился ливанец.

— Все очень сложно, — сказал он. — Прежде всего надо рассортировать жемчужины по размеру, затем по цвету и уже потом по форме — на круглые и неровные.

Помимо этого он сообщил, что должен привезти одного потенциального покупателя, который лучше разбирается в жемчуге, чем он. Через четыре дня сделка состоялась. Он уплатил мне тридцать тысяч песо. В последний момент я вынул из кучки одну розовую и две черные жемчужины, в подарок жене консула. Дельцы сразу же заявили, что только эти три жемчужины стоят пять тысяч, но я тем не менее не отдал их.

С большим трудом удалось уговорить бельгийского консула принять подарок. Впрочем, он с удовольствием согласился сохранить для меня пятнадцать тысяч песо. Итак, я стал обладателем двадцати семи тысяч. Теперь предстояла третья сделка.

Но как и с чего начать? В Колумбии хороший рабочий получает где-то восемь — десять песо в день. Двадцать семь тысяч — сумма немалая. Надо ковать железо, пока горячо. Начальник тюрьмы уже получил двадцать три, добавить к ним еще и эту сумму — это будет целых пятьдесят тысяч.

— Господин начальник, сколько вам надо вложить денег в дело, чтобы жить лучше, чем сейчас?

— Ну, зависит от дела... Тысяч сорок пять — шестьдесят наличными.

— Так, допустим, вы вложили эту сумму. И сколько получите? В три раза больше, в четыре?

— Больше. В пять-шесть раз больше, чем вложил.

— Тогда почему бы вам не стать бизнесменом?

— Капитала не хватает. Надо раза в два больше.

— Знаете, начальник, я могу предложить третью сделку.

— Ладно, не валяй дурака.

— Я не валяю. Я серьезно. Хотите двадцать семь тысяч? Они ваши, если вы согласны, конечно.

— А что надо, чтоб их получить?

— Отпустить меня.

— Послушай, француз, я знаю, ты мне не доверяешь. Но вот что я тебе скажу. Нищета мне теперь не грозит, я могу купить дом, отправить своих детишек в платную школу, и все это благодаря тебе. Так что я — твой друг. И не хочу тебя грабить. Здесь я ничего не могу для тебя сделать, даже за целое состояние. Я не могу организовать твой побег даже с минимальным шансом на успех.

— А что, если я докажу, что ты не прав?

— Что ж, посмотрим. Но только сперва надо все хорошенько обдумать.

— Начальник, у тебя есть какой-нибудь знакомый рыбак?

— Есть.

— Смог бы он вывезти меня в море и продать лодку?

— Не знаю.

— А сколько приблизительно стоит лодка?

— Две тысячи.

— Ну, допустим, я дам ему семь, а тебе двадцать? Пойдет?

— Француз, мне к Десяти хватит. Себе ты тоже должен что-нибудь оставить.

— Тогда иди и договаривайся.

— Отправишься один?

— Нет.

— Сколько вас будет? — Трое.

— Ладно, поговорю сперва с рыбаком.

Во дворе я рассказал все Клозио и Матуретту. Они согласились бежать, добавив, что во всем целиком полагаются на меня. Но были у меня здесь и другие товарищи.

Девять вечера. Мы только что закончили партию в домино, Я попросил принести шесть горячих кофе.

— Друзья, хочу вам сказать кое-что. Я снова собираюсь бежать. К несчастью, могу взять с собой только троих. Естественно, это будут Клозио и Матуретт, с которыми я бежал с каторги. Если кто из вас против, пусть скажет.

— Нет! — ответил Бретонец. — Все честно, с какой стороны ни глянь. Во-первых, бежали с каторги вместе. И ни за что бы не оказались в этой дыре, если б нам не взбрело высадиться в Колумбии. Но все равно, спасибо за та, что спросил, Папийон. Надеюсь, тебе удастся твоя попытка. Потому что если нет — то это верная смерть, причем из числа самых скверных.

— Мы это знаем! — хором подтвердили Клозио и Матуретт.

Днем я встречался с начальником. С рыбаком все оказалось в порядке. Он только спрашивал, что нам нужно взять с собой.

— Пятидесятилитровый бочонок с питьевой водой, двадцать пять килограммов маисовой муки и литров шесть масла, вот и все.

— Ничего себе! — воскликнул начальник. — И с этим вы собираетесь выходить в открытое море?

— Да.

— Смелые вы ребята, очень смелые... Ну, так какой у вас план?

— Уйду я ночью и не в твое дежурство. С завтрашнего дня вы должны снять одного ночного часового. Через три дня — еще одного. Когда останется только один, надо установить напротив двери в камеру сторожевую будку. В первую же дождливую ночь охранник укроется в ней, а я уйду через окно. Что же касается фонарей, освещающих стену, то тут придется устроить короткое замыкание. Вот и все, что от тебя требуется. Ну, а рыбаку передай — лодка должна быть на цепи с замком, который бы открылся при первом моем прикосновении, чтоб не пришлось с ним возиться и терять время. Паруса должны быть подняты и весла наготове.

— Но там же есть мотор, — сказал начальник.

— Вот как! Тем лучше. Пусть потихоньку работает, разогревается. А сам рыбак зайдет в ближайшее кафе выпить чего-нибудь. Увидит нас, пусть идет к лодке и стоит возле нее в черном дождевике.

— Ну а как насчет денег?

— Я разрежу купюры, двадцать тысяч, пополам. Аванс в семь тысяч рыбаку заплачу. Тебе даю половинки купюр вперед, а один француз, что останется здесь, я позднее скажу кто, потом передаст вторую половину купюр.

— Выходит, ты мне не доверяешь? Прискорбно!

— Нет, не то чтобы не доверяю. Но может не получиться с коротким замыканием, и тогда я платить не буду. Потому что под током выбраться нельзя.

— Ладно, договорились.

Все было готово. Через начальника я передал рыбаку деньги. Последние пять дней на ночном дежурстве не было ни одного охранника. Будка стояла на месте, и мы ждали только дождя, а он все не шел. Прут на оконной решетке был перепилен пилками, которые дал начальник, а распил хорошо замаскирован, мало того — его полностью прикрывала клетка с попугаем, который уже научился говорить по-французски слово «дерьмо». Мы были словно на иголках. Начальник уже получил половинки банкнот. А дождь все не шел. Ни единой капли: в это время года они бывают здесь чрезвычайно редко. Малейшее облачко, замеченное сквозь решетку окна, вселяло надежду. Но ничего не происходило. Одно только это могло уже свести с ума.

Вот уже шестнадцать дней, как все готово к побегу. Шестнадцать дней и ночей ожидания с бьющимся сердцем. Как-то в воскресенье утром начальник сам явился во двор за мной. Провел в кабинет и там протянул пачку разрезанных банкнот и три тысячи песо целыми купюрами.

— В чем дело?

— Француз, друг мой, у тебя последняя ночь, только эта. Завтра в шесть утра вас отправляют в Барранкилью. Эти три тысячи — остаток того, что ты дал рыбаку, остальное он потратил. Если Господь пошлет дождь сегодня ночью — он будет ждать, где договорились. Тогда отдашь ему деньги. Я тебе верю. Верю, что не подведешь.

Дождя так и не было.

В БАРРАНКИЛЬЕ

В шесть утра явились восемь солдат и два капрала под командованием лейтенанта. Они надели на нас наручники и погрузили в армейский грузовик. За три часа мы проехали сто восемьдесят километров и уже к десяти прибыли тюрьму в Барранкилье, которую здесь называли «восьмидесяткой». Как ни старались мы избежать этой Барранкильи, а не удалось. Большой город, главный атлантический порт Колумбии. Тюрьма тоже большая — четыреста заключенных и около сотни охранников. Построена по европейскому образцу. Две внешние стены высотой восемь с лишним метров.

В тюрьме нас встретило начальство во главе с доном Грегорио. Здесь было четыре двора — два по одну, два по другую сторону длинного здания собора, где проходили службы и которое служило также местом для свиданий. Нас поместили во двор для особо опасных. При обыске у меня нашли двадцать три тысячи и маленькие стрелы. Я счел своим долгом предупредить начальника, что они отравлены, что, разумеется, не красило нас в его глазах.

— Да, далеко зашли эти французы. Носят с собой отравленные стрелы!

Пребывание в Барранкилье всерьез ставило под угрозу все мечты о свободе. Отсюда нас должны были передать французским властям. И все же Барранкилья должна стать поворотным пунктом в нашей судьбе! Бежать, во что бы то ни стало! Поставить на карту все!

Камера наша располагалась в середине двора. Скорее не камера, а клетка — цементная крыша на толстых железных столбах с туалетом и умывальником в углу. В этом дворе находилось около сотни заключенных — они сидели по клеткам, встроенным в стены, окружавшие площадь примерно двадцать на сорок метров, и выглядывали через прутья во двор. Над прутьями нависало нечто вроде козырька, чтобы дождь не заливал камеры. Нас поместили в центральную клетку, день и ночь открытую обозрению всех заключенных и, конечно, охранников. С шести утра до шести вечера мы находились во дворе, могли входить и выходить, когда захочется. Могли говорить и даже есть во дворе.

Два дня спустя нас отвели в собор, где находились начальник, несколько полицейских и семь-восемь газетчиков и фотографов.

— Итак, вы бежали с французской каторги в Гвиане?

— Не отрицаем.

— Какое же преступление совершил каждый из вас, получивший столь жестокое наказание?

— Неважно. Важно то, что мы не совершали никакого преступления на территории Колумбии и что ваша страна не только отказывает нам в возможности исправить свою судьбу, но и охотится на людей, выслуживаясь перед французским правительством.

— Вы нежелательный элемент на территории Колумбии.

— Ни я, ни двое моих друзей совершенно, не, желаем оставаться на этой территории. Нас задержали в открытом море, мы вовсе не пытались высадиться. Напротив, „всеми силами стремились отойти от берега.

— Французы, — сказал какой-то журналист из католической газеты, — почти все католики, как и мы, колумбийцы.

— Возможно, вы и считаете себя католиками, однако действуете вовсе не в правилах христианской морали.

— Чем же это мы вам не угодили?

— Вы сотрудничаете с теми, кто держит людей на каторге, ведет на нас охоту. Хуже того, вы делаете их работу за них! Вы отобрали у нас лодку и все, что в ней было, а между прочим, это подарок католиков с острова Кюрасао.

— И все это вы ставите в вину колумбийцам? — Не самим колумбийцам, а их полиции и, закону.

— Как это понимать?

— А вот как. Любую ошибку можно исправить. При наличии доброй воли, конечно. Разрешите нам отплыть морем в другую страну.

— Что ж, постараемся выхлопотать вам разрешение.

В четверг меня вызвали в комнату свиданий. Там сидел хорошо одетый господин лет сорока пяти. Он удивительно походил на Луи Дега.

— Вы Папийон?

— Да.

— Я Жозеф, брат Луи Дега. Прочитал о вас в газетах и вот пришел навестить.

— Спасибо.

— Вы видели моего брата в Гвиане? Что вы о нем знаете?

Я рассказал ему, что произошло с Дега до того самого момента, когда мы расстались с ним в больнице. Он сказал, что сейчас его брат на островах Спасения, это ему сообщили из Марселя. Еще он рассказал, что здесь, в Барранкилье, проживает человек двенадцать французов, приехавших попытать счастья вместе со своими женами. Есть тут и особый район, где человек восемнадцать проституток в лучших французских традициях утонченно и умело занимаются своим ремеслом. Эти встречаются среди мужчин и женщин повсюду — от Каира до Ливана, от Англии до Австралии, от Буэнос-Айреса до Каракаса, от Сайгона— до Браззавиля — люди, неустанно и истово занимающиеся этим самым древним в мире ремеслом, И тут Жозеф сообщил мне нечто совершенно неожиданное. Эти самые французские проститутки Барранкильи страшно обеспокоены. Они боятся, что наше пребывание в местной тюрьме осложнит их жизнь и отрицательно повлияет на столь доходный бизнес. А если один или несколько человек из нас сбежит, то полиция прежде всего будет искать в их кварталах, у французских девочек, пусть даже беглый и не воспользуется их помощью. А это позволит полиции выявить многое — фальшивые документы, просроченные аренды и виды на жительство и так далее. Ведь, занимаясь поисками, они наверняка будут, прежде всего проверять документы.

Со своей стороны, он обещал помочь чем только может и навещать по четвергам и воскресеньям. Он также сообщил, что, если верить газетам, нас по требованию Франции собираются вернуть на каторгу.

В нашем дворе, как я уже говорил, содержалось где-то около сотни заключенных. Тут сидели далеко не простаки. Было несколько ловких воров, элегантных мошенников, толковых специалистов-медвежатников, торговцев наркотиками и несколько очень опытных, профессиональных убийц — этим словом любят пользоваться в Америке, но поверьте, здесь сидели действительно профессионалы. Их нанимали местные богачи и удачливые авантюристы — свести с кем надо счеты. Тут были люди всех цветов кожи. От совершенно черных африканцев из Сенегала до чайного цвета креолов с Мартиники, от краснокожих, с иссиня-черными волосами индейцев до чисто белых людей. Я активно общался с ними, задавшись целью подобрать для побега храбрых и ловких помощников. У большинства взгляды совпадали с моими — они страшились долгого срока или уже получили его и жили в постоянной готовности к побегу.

По всей длине стены, окружавшей прямоугольный двор, тянулась дорожка для часовых, а по углам были установлены небольшие сторожевые башенки. Там днем и ночью дежурило четверо охранников, еще один — во дворе, у входа в собор. У этого оружия не было.

Кормежка была вполне приличной, к тому же многие заключенные приторговывали едой и напитками — кофе, разными соками — апельсиновым, ананасовым, папайевым и другими, доставляемыми с воли. Время от времени кто-нибудь из торговцев становился жертвой стремительного и всегда неожиданного нападения. Он и сообразить не успевал, что происходит, как на голову ему накидывали полотенце, крепко завязывали сзади, так, что он и пикнуть не мог, а у горла оказывался нож, готовый вонзиться при малейшей попытке к сопротивлению. Голос жертвы прервался бы прежде, чем он успел произнести слово «нож», И после торговец, как правило, не говорил никому о случившемся ни слова. Правда, иногда он закрывал свою лавочку или пытался все же выяснить, кто нападал. Если это удавалось, дело всегда кончалось дракой и всегда — поножовщиной.

Я был не одинок в своем стремлении к побегу. Мои друзья мечтали о том же. Но существовала разница. После нескольких дней довольно кислого настроения они вдруг объявляли, что корабль, который прибудет за нами, должен застать нас здесь. Это было равносильно признанию собственного поражения. Они уже обсуждали, что им светит за побег в Гвиане и как там с нами будут обращаться.

— Меня просто тошнит слушать всю эту муть, — сказал я. — Если хотите рассуждать о перспективах такого рода, делайте это без меня. Только евнух мирится с тем, что вы называете «нашей судьбой». Вы что, евнухи? Может, у кого-то из вас отрезали яйца? Если да, то так и скажите. Потому что, когда я думаю о побеге, я имею в виду, что бежим мы все вместе. У меня прямо мозги лопаются, чтобы сообразить, как все это лучше сделать. А бежать вшестером — это не шутка. И вот еще что — мне одному это куда проще. Если увижу, что время поджимает, возьму да и придушу колумбийского фараона. Тогда уж во Францию не отправят, раз убил ихнего фараона. Можно выиграть время. Так что одному — куда легче.

Знакомые колумбийцы разработали один план — в целом неплохой. Во время мессы в воскресенье утром собор всегда полон народа — приходят посетители и заключенные. Сначала все вместе слушают проповедь, затем остаются те заключенные, к которым пришли. Колумбийцы попросили меня специально сходить на службу в воскресенье, посмотреть, как все там происходит. План должен был осуществиться ровно через две недели. Они просили меня возглавить бунт. Но я отказался от этой чести: не слишком хорошо знал людей, которые должны принимать в нем участие.

Я сказал, что из шестерых французов отказались бежать двое. Все, что от них требуется, — это не ходить в воскресенье в собор. Мы же, четверо, отправимся на мессу. Собор был прямоугольной формы: в дальнем конце хоры, две двери, выходящие во дворы по обе стороны. Главный вход имел нечто вроде ниши, там были решетки, а за решетками сидело с десяток охранников. И наконец, за ними — ворота на улицу. Когда собор бывал переполнен, охранники оставляли решетчатую дверь незапертой. Вместе с остальными посетителями должны были прийти двое мужчин, которые передадут оружие. Само оружие пронесут женщины, спрятав его между ног, и уже в соборе передадут мужчинам. Два револьвера тридцать восьмого или сорок пятого калибра. Одна женщина передаст револьвер главарю бунта и тут же выйдет. В тот момент, когда мальчик из хора прозвонит в колокольчик второй раз, все мы кидаемся в атаку. Я должен был приставить нож к горлу начальника и сказать: «Дон Грегорио, распорядитесь пропустить нас, иначе с вами все кончено!» Еще один человек должен сделать то же самое со священником. Трое остальных собирались направить оружие в охрану, стоявшую у зарешеченной двери, с трех разных точек. Приказано было также застрелить первого же охранника, который откажется сложить оружие. Невооруженные должны выходить первыми. Священник и начальник послужат прикрытием для последних. Если все пройдет как задумано, ружья охрана сложит на полу. Часовых надо под угрозой смерти заставить войти в собор. А потом выйдем мы и закроем за собой сперва зарешеченную дверь, а потом и деревянные ворота. Ниша для охраны окажется свободной. В пяти-десяти метрах от входа нас будет ждать грузовик. Он тронется с места, только когда в него сядет главарь. Он должен идти последним. Побывав на богослужении и посмотрев, как все там происходит, я согласился с этим планом.

Жозеф Дега не должен был навещать меня в воскресенье. Он знал, почему. Он должен был подготовить для нас машину, замаскированную под такси, так что грузовик нам не понадобится. И еще подыскать убежище на первое время. Всю неделю я был взвинчен до крайности.

Фернандо, человеку Дега, удалось пронести револьвер сорок пятого калибра — весьма грозное оружие. В четверг ко мне на свидание явилась одна из женщин Жозефа. Милейшая особа — она предупредила, что такси будет желтого цвета, перепутать невозможно.

— Хорошо, спасибо.

— Желаю удачи! — Она расцеловала меня в обе щеки и, казалось, была растрогана до глубины души.

— Входите, входите в храм, — сказал священник, — послушать слово Божье...

Клозио с трудом удавалось держать себя в руках. Глаза Матуретта сверкали. Третий участник нападения держался вплотную ко мне. Пробираясь на свое место, я сохранял абсолютное спокойствие. Дон Грегорио уже был там — сидел рядом с какой-то очень толстой женщиной. Я стал у стены, Клозио — справа от меня, двое других — слева. Одеты мы были так, чтобы не бросаться в глаза на улице Нож наготове — раскрыт и спрятан в правом рукаве рубахи цвета хаки с застегнутой манжетой. Внутри он удерживался на упругой резиновой ленте. В момент выноса святых даров все опустили головы; мальчик должен был прозвонить в колокольчик один раз, затем три раза подряд. Второй звонок служил нам сигналом. Первый звонок, второй... Я метнулся к дону Грегорио, приставил нож к его длинной морщинистой шее и услышал, как священник взвизгнул: «Не убивайте, ради Бога!» А потом еще трое наших приказали охране сложить оружие. Все шло как по маслу. Я взял дона Грегорио за воротник и сказал:

— Ступайте за мной и не бойтесь! Я не причиню вам вреда.

К горлу священника тоже был приставлен нож. Фернандо крикнул: — Вперед, французы! На выход!

Окрыленный удачей, я уже подталкивал своих людей к воротам, как вдруг, одновременно грохнули два выстрела. Фернандо упал, то же произошло еще с одним из вооруженных людей. Я продвинулся вперед еще на метр, но тут стража опомнилась и преградила нам путь ружьями. К счастью, среди нас находилось несколько женщин, иначе бы они стреляли. Прогремели еще два выстрела из ружья, затем из револьвера. Наш третий вооруженный был убит, успев выстрелить лишь раз, да и то наугад, и ранив при этом девушку. Бледный как смерть дон Грегорио прошипел мне:

— Отдайте нож.

Я протянул ему нож. Сопротивляться не было смысла. Лишь неделю спустя я узнал, что операция провалилась из-за одного заключенного с другого двора, который наблюдал за мессой в окно, и как только началась заварушка, тут же дал знать охране на сторожевой башне. Они попрыгали во двор с шестиметровой высоты, окружили собор и через решетки в боковых дверях застрелили двоих наших, державших под прицелом внутреннюю охрану. Через несколько секунд они застрелили и третьего. И вот шестнадцать человек, и среди них мы, четверо французов, оказались в карцере, в кандалах, на хлебе и воде, где и просидели десять дней. В ожидании парохода я ломал голову, что же еще такое придумать.

Как-то я начал наблюдать за стражей, разгуливающей по стене. Ночью через десять минут каждый из них по очереди выкрикивал: «Стража, слушай!» Таким образом их командир всегда мог проверить, не заснул ли кто из его подчиненных. Если кто-либо не отвечал, напарник продолжал окликать, пока не услышит отзыв.

Мне показалось, что я нашел изъян в этой столь совершенной системе. С каждой из башенок, что стояли по углам, свисало на бечевке по жестянке. Когда караульному хотелось кофе, он призывал повара и тот наливал ему в жестянку по две-три чашки. Оставалось только втянуть ее наверх. Будка в правом дальнем углу имела нечто вроде козырька. Именно в этом месте я смог бы перебраться через стену на улицу. Одна проблема — как нейтрализовать часового? Я видел: вот он поднялся и сделал несколько шагов по стене. Похоже, его донимала жара. Он чуть ли не спал на ходу! Господи! Дошло! Его надо усыпить. Просто нужна приманка.

За два дня я изготовил семиметровую веревку из прочных льняных рубашек. Крючок сам попался под руку. Это был металлический упор, на котором крепился навес, защищающий камеру от дождя. Жозеф Дега принес мне пузырек какого-то очень сильного снотворного. Нормальная доза составляла десять капель да ночь. А в пузырьке было шесть столовых ложек жидкости. Я приучил охранника, что именно я постоянно подаю ему кофе. Он спускал свою жестянку, куда я наливал сразу чашки три.

Поскольку все колумбийцы любят спиртное, а капли по вкусу напоминали анис, я попросил раздобыть мне бутылку анисовой.

— Хотите кофе по-французски? — спросил я часового.

— А чем отличается?

— Он с анисовой.

— Что ж, попробуем.

Еще несколько сменных часовых попробовали кофе с анисовой и теперь всякий раз, когда я предлагал им чашку, кричали:

— Кофе по-французски! — Сделаем!

И я щедро подливал анисовой.

Настал решающий момент. Суббота, полдень. Стояла чудовищная жара. Друзья мои твердили, что Двоим перебраться через стену невозможно. Но колумбиец с арабским именем Али вызвался идти со мной. Я согласился. По моим расчетам, часовой должен был вырубиться через пять минут. Я окликнул его:

— Ну, как ты там, нормально?

— Ага.

— Кофе будешь?

— Да. Лучше по-французски.

— Минутку, сейчас принесу. — Я направился к кофейне. — Два кофе. — В банку уже был предварительно вылит целый пузырек снотворного. Это вырубит его надолго. Я подошел к стене. Он видел, как я подливаю в банку анисовой. — Покрепче?

— Да.

Я добавил еще, и он тут же втянул жестянку наверх.

Прошло пять минут, десять, пятнадцать, двадцать... А он все не спал! Хуже того, даже не присел, а начал расхаживать взад-вперед с ружьем наперевес. Но он же столько выпил! А в час его сменят.

Я следил за каждым его движением. Никаких признаков усыпления. Ага, вот он споткнулся. Сел перед вышкой, поставил ружье между ног. Голова склонилась к плечу. Мои друзья и два-три колумбийца, посвященные в тайну, внимательно наблюдали за ним вместе со мной.

— Валяй! — скомандовал я колумбийцу. — Веревку! Он уже приготовился забросить ее, как вдруг часовой встал, уронил ружье и стал притопывать, словно отсчитывал время. Колумбиец еле успел остановиться. До смены караула оставалось восемнадцать минут. Про себя я молил Бога о помощи: «Молю тебя, о Боже, помоги мне еще раз! Всего раз! Не оставь меня!» Но напрасно.

— Невероятно! — прошептал Клозио, подойдя поближе. — Этот болван все еще не спит!

Часовой потянулся за ружьем и в ту же секунду растянулся на стене во весь рост, словно его оглушили сзади. Колумбиец забросил крючок, но он сорвался. Забросил второй раз. Зацепил! Он подергал веревку, пробуя, прочно ли держится крючок. Я ухватился за нее и уже начал было карабкаться, как вдруг Клозио крикнул: