Необычайные приключения Петера Шлемиля

      Онемев от изумления, переводил я взгляд с записки на незнакомца в сером и обратно. Он же тем временем очинил перо, обмакнул его в каплю крови, выступившую у меня на ладони, которую я оцарапал об острый шип, и протянул мне.
      -- Кто же вы? -- спросил я наконец.
      -- Не все ли равно? -- отозвался он. -- Да разве по мне не видно? Так, из породы лукавых, из тех ученых чудаков и лекарей, которые знают одну радость на свете -- занятия всякой чертовщиной, хотя они и не получают благодарности за те диковинные штучки, что преподносят своим друзьям. Но поставьте же вашу подпись! Вот тут, направо внизу: Петер Шлемиль.
      Я покачал головой и сказал:
      -- Простите, милостивый государь, но этого я не подпишу!
      -- Не подпишете? -- удивленно повторил он. -- А почему?
      -- Мне кажется в известной мере необдуманным променять душу на собственную тень.
      -- Так, так, -- повторил он. -- Необдуманно! -- И он громко расхохотался прямо мне в лицо. -- А позвольте спросить, что такое ваша душа? Вы ее когда-либо видели? И на кой прах она вам нужна после смерти? Радуйтесь, что нашли любителя, который еще при жизни согласен заплатить чем-то реальным, а именно вашей телесной тенью, при помощи которой вы можете добиться руки любимой девушки и исполнения всех желаний, за завещание этой неизвестной величины, этого X, этой гальванической силы или поляризирующего действия или как вам будет угодно назвать всю эту галиматью. Неужели же вы предпочитаете толкнуть в объятия подлого мошенника Раскала бедняжку Минну, такую еще молоденькую? Нет, надо, чтобы вы взглянули на это собственными глазами; идемте, я одолжу вам шапку-невидимку, -- он вытащил что-то из кармана, -- и, скрытые от людских взоров, мы совершим паломничество в сад к лесничему.
      Должен признаться, мне было очень стыдно, что человек в сером меня одурачил. Я ненавидел его всеми силами души, и, думаю, личное отвращение сильнее, чем нравственные устои и предрассудки, удержало меня от выкупа тени -- хоть она и была мне очень нужна -- ценой требуемой подписи. Столь же невозможным казалось мне предпринять в его обществе предложенную им прогулку. Все мое существо возмущалось при мысли, что меня с любимой будет разделять отвратительный покров, что этот мерзкий пролаза будет издеваться над нашими истекающими кровью сердцами. Я счел то, что случилось, волей рока, а свою беду неотвратимой, и, повернувшись к нему, сказал:
      -- Сударь, я продал вам свою тень за этот весьма превосходный кошелек и потом очень каялся. Если сделку можно расторгнуть -- слава богу!
      Он покачал головой и сразу помрачнел. Я продолжал:
      -- Ничего больше из того, что мне принадлежит, я вам не продам, даже если вы предложите в уплату мою тень, а, значит, ничего не подпишу. Отсюда можно сделать тот вывод, что путешествие в шапке-невидимке, которое вы мне предлагаете, будет не в равной мере увеселительным для вас и для меня. Посему прошу меня извинить, и, раз мы ни к чему не пришли, -- расстанемся!
      -- Весьма сожалею, мсье Шлемиль, что вы упорно отказываетесь от сделки, которую я вам дружески предлагаю. Возможно, в другой раз я буду счастливее. До скорого свидания! A propos1 < Кстати (франц.).>, будьте любезны убедиться, что вещи, которые я покупаю, не плесневеют; они у меня в чести и в полной сохранности.
      Он сейчас же вытащил из кармана мою тень и, ловко бросив ее на поляну, раскатал и расправил на солнечной стороне у своих ног, так что к его услугам оказались две тени -- моя и его собственная, -- между которыми он и шагал, ибо моя тень тоже слушалась его и подделывалась под все его движения.
      Когда, после столь долгого перерыва, я снова увидел свою тень, да притом еще обесчещенную унизительной службой у такого негодяя, в то время как я из-за нее терпел нечеловеческие муки, сердце мое не выдержало, и я горько разрыдался. А он, ненавистный, хвастаясь похищенной у меня собственностью, возобновил свое наглое предложение:
      -- Ничто еще не упущено. Росчерк пера -- и бедная, несчастная Минна из лап негодяя попадет прямо в объятия уважаемого господина графа! Я уже сказал -- один росчерк пера!
      Слезы с новой силой брызнули у меня из глаз, но я отвернулся и махнул рукой, чтоб он уходил.
      Как раз в эту минуту подоспел Бендель, который, беспокоясь обо мне, побежал за мной следом и, наконец, настиг меня здесь. Когда этот добрый, преданный друг застал меня в слезах, а мою тень, не узнать которую он не мог, во власти неизвестного серого чародея, он тут же решил, хотя бы силой, вернуть мне мою собственность; но так как он сам не умел обращаться с таким деликатным предметом, то сразу же обрушился на серого человека и, не тратя времени на разговоры, приказал ему сию же минуту, не рассуждая, отдать мне мое добро. Но тот вместо ответа повернулся спиной к простодушному парню и пошел прочь. Бендель же взмахнул дубинкой, которая была при нем, и, следуя за ним по пятам, все снова и снова требовал, чтоб он отдал тень, и беспощадно лупил его что было сил, не выпуская дубинки из своих жилистых рук. Незнакомец же, словно такое обращение для него дело привычное, втянул голову в плечи, сгорбился и, молча, не ускоряя шага, побрел своей дорогой через поляну, уводя за собой и мою тень и моего верного слугу. И долго еще слышались в этом безлюдье глухие удары, пока, наконец, не замолкли вдали. Я снова оказался лицом к лицу со своим горем.
      6
      Оставшись один на пустой поляне, я дал волю безудержным рыданиям, стараясь облегчить душу и в слезах излить гнетущую меня тоску. Но я не видел конца, не видел выхода, не видел предела моему безмерному страданию. С мрачной жаждой пил я теперь тот яд, который незнакомец влил мне в рану. Я представил себе Минну, и у меня в душе возник нежный образ любимой, бледной и обливающейся слезами, какой я видел ее в последний раз, в минуту моего позора, но тут между ней и мной нагло протискался призрак издевающегося Раскала. Я закрыл лицо и бросился в лес, но мерзкое видение не отставало, оно преследовало меня, пока, наконец, я не упал, задыхаясь, на землю, которую оросил новым потоком слез.
      И все это из-за тени! И достаточно росчерка пера, чтобы получить эту тень обратно. Я задумался над странным предложением и над моим отказом. В голове у меня было пусто; не осталось ни мысли, ни решимости.
      День клонился к вечеру. Я утолил голод ягодами, жажду -- водою из горного потока; настала ночь, я улегся под деревом. Утренняя сырость пробудила меня от тяжкого сна, во время которого я сам слышал свое хриплое, словно предсмертное, дыхание. Бендель, видно, потерял мой след, и я был этому рад. Я не хотел возвращаться к людям, от которых бежал в страхе, как пугливый горный зверь. Так прожил я три ужасных дня.
      На утро четвертого я очутился на песчаной равнине, ярко освещенной солнцем; сидя на скале, я грелся в его лучах, ибо теперь мне нравилось любоваться солнцем, которого я так долго был лишен. В сердце я все еще лелеял свою тоску. Вдруг меня вспугнул легкий шорох. Я огляделся вокруг, готовый тут же убежать, и не увидел никого; но мимо меня по освещенному солнцем песку проскользнула тень человека, похожая на мою, которая, казалось, убежала от своего хозяина и гуляла одна на свободе.
      Во мне возникло непреодолимое желание. "Тень, -- подумал я, -- уж не ищешь ли ты хозяина? Я буду им". И я бросился к тени, чтоб овладеть ею. Я собственно думал, что ежели мне удастся наступить на тень так, чтобы она очутилась у меня под ногами, она, может быть, к ним пристанет, а со временем привыкнет ко мне.
      Но как только я двинулся с места, тень бросилась наутек; я пустился вдогонку за этой легкой беглянкой, и только мысль, что таким путем я могу вырваться из тяжелого положения, в какое попал, давала мне нужные силы. Тень удирала к лесу, правда пока еще далекому, но в его сумраке я бы ее, конечно, потерял. Я понял это, страх пронзил мне сердце, воспламенил мое желание, окрылил стопы; я заметно нагонял тень, расстояние между нами все уменьшалось, я уже почти настиг ее. Но тут она вдруг остановилась и обернулась ко мне. Как лев на добычу, одним прыжком, кинулся я на нее -- и неожиданно наткнулся на сильное физическое сопротивление. На меня посыпались невидимые, но такие невероятно увесистые тумаки, которые навряд ли до того доставались смертному.
      Обезумев от страха, я судорожно обхватил обеими руками и крепко сжал то невидимое, что стояло передо мной. При этом быстром движении я упал и растянулся на земле; но подо мной лежал на спине человек, который только сейчас стал видимым и которого я не выпускал.
      Теперь все случившееся получило самое естественное объяснение. Человек, вероятно, раньше нес, а теперь бросил гнездо-невидимку, которое делает невидимым того, кто его держит, но не его тень. Я огляделся вокруг, очень быстро обнаружил тень гнезда-невидимки, вскочил на ноги, подбежал к гнезду и не упустил драгоценную добычу. Я -- невидимый и не имеющий тени -держал в руках гнездо.
      Лежавший подо мной человек поднялся с земли, озираясь вокруг в поисках своего счастливого победителя, но он не увидел на открытой солнечной поляне ни его, ни его тени, отсутствие которой его особенно испугало. Ибо он не успел заметить и никак не мог предположить, что я сам по себе лишен тени. Убедившись, что я исчез бесследно, он в страшном отчаянии схватился за голову и стал рвать на себе волосы. Мне же добытое с бою сокровище давало возможность, а вместе с тем и желание снова появиться в кругу людей. У меня не было недостатка в доводах для оправдания в собственных глазах своей вероломной кражи, или, вернее, я не чувствовал в этом необходимости; и чтоб подобные мысли и не приходили мне в голову, я поспешил прочь, не оглядываясь на несчастного, испуганный голос которого еще долго доносился до моего слуха. Так по крайней мере представлялись мне тогда все обстоятельства этого дела.
      Я сгорал от нетерпения попасть в сад к лесничему и собственными глазами убедиться, верно ли то, что рассказал мой ненавистник. Но я не знал, где я. Чтоб осмотреться вокруг, я взобрался на ближайший холм. Оттуда я увидел лежащий у его подножия городок и сад лесничего. Сердце отчаянно билось, и слезы, но уже иные, чем те, что я проливал до этого, выступили у меня на глазах: я снова увижу ее! Страстная тоска гнала меня вниз по ближайшей тропинке. Незамеченный прошел я мимо крестьян, идущих из города. Они говорили обо мне, Раскале и лесничем; я не хотел вслушиваться, я спешил вниз.
      Трепеща от ожидания, вошел я в сад, и вдруг словно кто-то захохотал мне навстречу, я похолодел и огляделся, но не увидел никого. Я пошел дальше, мне почудились рядом со мной какие-то шаги; но никого не было видно; я подумал, что это обман слуха. Был еще ранний час, в беседке графа Петера -- никого, в саду -- пусто; я быстро прошел по знакомым аллеям к дому. Тот же шорох, но уже более явственный, все время преследовал меня. Со страхом и надеждой в сердце сел я на скамью, которая стояла на залитой солнцем лужайке против крыльца. Мне померещилось, будто злой дух невидимка хихикнул и сел со мной рядом. В дверях повернули ключ, дверь отворилась; из дому вышел лесничий с бумагами в руках. Я почувствовал, как туман окутал мне голову, и -- о ужас! -- человек в сером фраке сидел рядом и глядел на меня с дьявольской усмешкой. Он натянул свою шапку-невидимку и мне на голову, у его ног мирно лежали рядом его и моя тень. Человек в сером небрежно вертел в руках уже знакомый мне лист пергамента и, пока занятый своими бумагами лесничий ходил взад и вперед, конфиденциально зашептал мне на ухо:
      -- Так, значит, вы все же согласились на мое предложение, и теперь мы сидим рядом -- две головы под одной шапкой. Это уже хорошо, уже хорошо! Ну, а теперь отдайте мне гнездо; оно вам больше не нужно, а человек вы слишком честный и не будете удерживать его силой. Нет, нет, не благодарите, я одолжил его вам от всего сердца.
      Он беспрепятственно взял гнездо у меня из рук, положил к себе в карман и снова рассмеялся надо мной, да так громко, что лесничий оглянулся на звук. Я сидел как окаменелый.
      -- Признайтесь, -- продолжал он, -- что такая шапка-невидимка куда как удобна, она закрывает самого владельца и его тень, да еще столько теней, сколько ему заблагорассудится прихватить. Вот сегодня моя шапка захватила две. -- Он опять захохотал. -- Заметьте, Шлемиль! Сперва не хочешь добром, а потом волей-неволей согласишься. Я думаю, вы выкупите у меня сей предмет, получите обратно невесту (время еще не упущено), а Раскал будет болтаться на виселице. Пока веревки не перевелись, это для нас дело плевое. Слушайте, я вам впридачу еще и шапку-невидимку дам.
      Тут из дому вышла мать, и начался разговор.
      -- Что делает Минна?
      -- Плачет.
      -- Глупая девочка! Ведь теперь уж ничего не изменишь!
      -- Конечно, нет; но так скоро отдать ее другому... Ох, отец, ты жесток к собственному своему ребенку!
      -- Ну, мать, ты неправа. Вот выплачет она свои девичьи слезы, увидит, что она жена очень богатого и уважаемого человека, и утешится, позабудет свое горе, как тяжелый сон, и станет благодарить и бога и нас; вот увидишь!
      -- Дай-то бог!
      -- Правда, ей принадлежат теперь очень хорошие имения, но после того шума, который наделала злополучная история с этим проходимцем, навряд ли скоро представится другая такая же удачная партия, как господин Раскал. Знаешь, какое у него, у господина Раскала, состояние? Он приобрел на шесть миллионов имений в нашем краю, ни одно не заложено, за все заплачено чистоганом. Я все купчие видел! Ведь это он скупал у меня под носом все самое лучшее, да сверх того у него еще в векселях на Томаса Джона около четырех с половиной миллионов.
      -- Он, верно, много накрал.
      -- Ну, что это ты опять городишь! Он был разумен и копил там, где другие швыряли деньгами.
      -- Ведь он же служил в лакеях!
      -- Э, ерунда! Зато у него безукоризненная тень!
      -- Ты прав, но...
      Человек в сером фраке засмеялся и посмотрел на меня. Дверь отворилась, и в сад вышла Минна. Она опиралась на руку горничной, тихие слезы катились по ее прекрасным бледным щекам. Минна села в кресло, которое было вынесено для нее под липу, а отец взял стул и сел рядом. Он нежно держал Минну за руку и ласково ее уговаривал, а она заливалась горькими слезами.
      -- Ты у меня добрая, хорошая дочка; будь же умницей, не огорчай своего старика отца; ведь я хочу тебе счастья. Я, голубка моя, отлично понимаю, как ты потрясена. Ты просто чудом избежала несчастья! До тех пор пока не открылся вероломный обман, ты очень любила этого недостойного человека! Видишь, Минна, я это знаю и не упрекаю тебя. Я сам, деточка, любил его, пока считал знатным барином. Теперь ты видишь, как все переменилось. Подумай только! У каждого самого паршивого пса есть тень, а моя любимая, единственная дочь собиралась замуж за... Нет, ты об нем больше не думаешь. Послушай, Минна, за тебя сватается человек, которому незачем бегать от солнца. Человек почтенный, правда не сиятельный, но зато у него десятимиллионное состояние, в десять раз больше, чем у тебя, с ним моя любимая девочка будет счастлива. Не возражай, не противься, будь доброй, послушной дочкой! Предоставь любящему отцу позаботиться о тебе, осушить твои слезы. Обещай, что отдашь свою руку господину Раскалу! Ну, скажи, обещаешь?
      Она ответила замирающим голосом:
      -- У меня не осталось собственной воли, не осталось на этом свете желаний, я поступлю так, как тебе, отец, будет угодно.
      Сейчас же было доложено о приходе господина Раскала, который имел наглость приблизиться к ним. Минна лежала в обмороке. Мой ненавистный спутник злобно посмотрел на меня и быстро шепнул:
      -- И вы это потерпите! Что течет у вас в жилах вместо крови? -- Он быстро оцарапал мне ладонь, выступила кровь, он продолжал: -- Ишь ты! Красная кровь! Ну, подпишите! -- у меня в руках очутились пергамент, и перо.
      7
      Я подчинюсь твоему приговору, любезный Шамиссо, и не буду оправдываться. Сам я уже давно осудил себя на строгую кару, ибо лелеял в сердце своем червя-мучителя. Перед моим умственным взором непрестанно представала картина той роковой минуты в моей жизни, и я мог взирать на нее только с нерешительностью, смирением и раскаянием. Любезный друг, кто по легкомыслию свернет хоть на один шаг с прямого пути, тот незаметно ступит на боковые дорожки, которые уведут его все дальше и дальше в сторону. Напрасно будет он взирать на сверкающие в небе путеводные звезды, у него уже нет выбора: его неудержимо влечет вниз, отдаться в руки Немезиды. После необдуманного ложного шага, навлекшего на меня проклятие, я совершил преступление, полюбив и вторгшись в судьбу другого человека. Что оставалось мне? Только одно: там, где я посеял горе, где от меня ждали быстрого спасения, очертя голову ринуться на спасение. Ибо пробил последний час. Не думай обо мне плохо, Адельберт, поверь, что любая спрошенная цена не показалась бы мне слишком высокой, что я не пожалел бы ничего из принадлежащего мне, как не жалел золота, нет, Адельберт! Но душу мою переполнила непреодолимая ненависть к этому загадочному проныре, пробирающемуся окольными путями. Может быть, я был несправедлив, но всякое общение с ним возмущало меня. И в данном случае, как уже часто в моей жизни и во всемирной истории тоже, предусмотренное уступило место случайному. Впоследствии я сам с собой примирился. Я научился серьезно уважать необходимость и то, что неотъемлемо присуще ей, что важнее предусмотренного действия, -- совершившуюся случайность. Затем я научился также уважать необходимость как мудрое провидение, направляющее тот огромный действующий механизм, в который мы входим только как действующие и приводящие в действие колесики; чему суждено свершиться, должно свершиться; чему суждено было свершиться, свершилось, и не без участия того провидения, которое я, наконец, научился уважать в моей собственной судьбе и в судьбе тех, кого жизнь связала со мной.
      Не знаю, чему приписать то, что случилось, -- то ли душевному напряжению под влиянием сильных переживаний, то ли истощению физических сил, которые за последние дни ослабли от непривычных лишений, то ли, наконец, присутствию злобного серого духа, близость которого возмущала все мое существо, -- словом, когда дело дошло до подписи, на меня напал глубокий обморок, и долгое время я лежал словно в объятиях смерти.
      Первые звуки, коснувшиеся моего слуха, когда ко мне вернулось сознание, были брань и топание. Я открыл глаза; уже стемнело, мой ненавистный спутник хлопотал около меня и ругался:
      -- Прямо старая баба какая-то! Ну, быстро, вставайте и делайте все по уговору, или мы передумали и предпочитаем нюнить?
      Я с трудом поднялся с земли, на которой лежал, и молча огляделся. Был поздний вечер; из ярко освещенного дома лесничего доносилась праздничная музыка, по аллеям сада группами гуляли гости. Двое подошли к нам и, продолжая беседу, сели на скамью, где до того сидел я. Они говорили о состоявшейся сегодня утром свадьбе богача Раскала с дочерью лесничего. Итак, свершилось...
      Я скинул с головы шапку-невидимку, с которой вместе исчез и незнакомец, и, углубившись в дремучую поросль кустов, молча поспешил по дорожке, ведущей мимо беседки графа Петера, к выходу из сада. Но мой незримый мучитель не отставал от меня ни на шаг, преследуя своими насмешками:
      -- Так вот она благодарность за то, что я весь день провозился с таким слабонервным субъектом. А теперь, значит, остаюсь в дураках. Ладно же, господин упрямец, бегите, спасайтесь себе на здоровье, мы с вами все равно неразлучны! У вас мое золото, а у меня ваша тень; вот мы оба и не можем никак успокоиться. Где же это слыхано, чтобы тень отстала от своего хозяина? Ваша тень будет всюду таскать меня за вами, пока вы не смилуетесь и не соблаговолите взять ее обратно, только тогда я с ней развяжусь. Смотрите, потом спохватитесь, да уж поздно будет, и со скуки и тоски сделаете то, что не удосужились сделать по доброй воле, -- от судьбы не уйдешь!
      Он продолжал все в том же духе; напрасно я думал спастись бегством, он не отставал и, ни на минуту не оставляя меня, насмешливо твердил о золоте и тени. У меня в голове было пусто.
      Я шел, выбирая безлюдные улицы. Очутившись перед своим домом, я с трудом узнал его: за разбитыми окнами нет света, двери на запоре, в доме не слышно челяди. Невидимый громко захохотал над самым моим ухом.
      -- Да, да, да, вот до чего дело дошло! Но ваш Бендель, должно быть, здесь: oн был предусмотрительно отправлен домой в очень измученном виде, так что он, наверно, никуда не выходит! -- Он снова рассмеялся. -- Вот кому есть что порассказать! Ну, так и быть! На сегодня хватит, спокойной ночи, до скорого свидания!
      Я позвонил несколько раз; мелькнул свет; Бендель, стоя за дверью, спросил, кто звонит. Узнав мой голос, добрый малый едва мог сдержать свою радость; дверь распахнулась, мы, рыдая, кинулись друг другу в объятия. Он очень изменился, выглядел больным и осунувшимся. А я совсем поседел.
      Бендель провел меня через опустевшие комнаты в далекий, нетронутый покой; принес поесть и попить, мы сели за стол, и он снова расплакался. Он рассказал, что так далеко преследовал и так долго лупил одетого в серое сухопарого человека, которого застал с моей тенью, что в конце концов потерял мой след и, совсем обессилев, свалился на землю, что затем, отчаявшись найти меня, вернулся домой, куда вскоре ворвалась науськанная Раскалом чернь, разбила окна и удовлетворила свою жажду разрушения. Так отплатила она своему благодетелю. Вся прислуга разбежалась. Местная полиция запретила мне, как лицу неблагонадежному, пребывание в городе и дала двадцать четыре часа на то, чтоб покинуть его пределы. Бендель добавил еще многое к тому, что было уже мне известно о богатстве и бракосочетании Раскала. Этот негодяй, от которого исходила поднятая против меня травля, должно быть с самого начала узнал мою тайну. Привлеченный, по всей вероятности, золотом, он ловко втерся ко мне в доверие и с первых же дней подобрал ключ к денежному шкафу, положившему основу его состоянию, приумножением которого он мог теперь пренебречь.
      Все это поведал мне Бендель, сопровождая свои слова обильными слезами, потом он расплакался, но уже от радости, ибо после того, как долго мучился неведением, где я, снова видел меня, снова был со мной и убедился, что я спокоен и твердо переношу свое несчастье; да, мое отчаяние приняло теперь такую форму. Мое горе представлялось мне огромным, непоправимым; плача над ним, я выплакал все свои слезы. Больше оно уже не могло исторгнуть из моей груди ни единого стона, холодно и равнодушно подставлял я ему свою беззащитную голову.
      -- Бендель, -- сказал я, -- ты знаешь мой жребий. Тяжкое наказание постигло меня за прежнюю вину. Не надо тебе, человеку безвинному, и впредь связывать свою судьбу с моей; я этого не хочу. Я уеду сегодня в ночь, оседлай мне лошадь; я поеду один. Ты останешься здесь, такова моя воля. Тут должны быть еще несколько ящиков с золотом, возьми их себе! Я один буду скитаться по белу свету; но если для меня снова наступит радостная пора и счастье мне милостиво улыбнется, я вспомню тебя, ибо в тяжелые, печальные часы я плакал на твоей верной груди.
      С болью в сердце повиновался честный слуга этому последнему, повергшему его в страх приказанию своего господина.
      Я остался глух к его мольбам и убеждениям, слеп к его слезам. Он подвел мне лошадь. Я еще раз прижал обливающегося слезами Бенделя к своей груди, вскочил в седло и под покровом ночи удалился от места, где похоронил свою жизнь, не заботясь, куда помчит меня конь, ибо на земле у меня не осталось ни цели, ни желания, ни надежды.
      8
      Вскоре ко мне присоединился пешеход, который, прошагав некоторое время рядом с моей лошадью, ибо нам было по пути, попросил разрешения положить сзади на седло свои пожитки; я молча согласился. Он поблагодарил, не придавая большого значения такой как будто бы не особо значительной услуге, похвалил мою лошадь, воспользовался случаем, чтобы с большой почтительностью отозваться о счастье и могуществе богачей, и незаметно завел своего рода самодиалог, в котором я принимал участие только в качестве слушателя.
      Он пространно изложил свои взгляды на жизнь и мир и очень скоро дошел до метафизики, к которой-де предъявлено требование найти слово, разрешающее все загадки. Затем чрезвычайно отчетливо разъяснил эту задачу, и перешел к ответу на нее.
      Тебе, мой друг, известно, что, побывав в выучке у философов, я твердо убедился в своей полной непригодности к умозрительной философии и решительно отказался от этого призвания. С тех пор я до многого перестал докапываться, многое отказался познать и понять и, следуя твоему же совету, доверился своему здравому смыслу, своему внутреннему голосу и, насколько это было в моих силах, шел своим путем. Так вот мне показалось, что сей краснобай с большим мастерством возводит крепко сколоченное здание, которое, будучи в себе самом обосновано, возносится ввысь и стоит в силу внутренней необходимости. Но только я не видел в нем как раз того, что хотел бы найти, и поэтому для меня это здание было просто художественным произведением, изящная гармония и совершенство которого радовали только глаз. Тем не менее я с удовольствием слушал своего красноречивого спутника, отвлекшего меня от грустных мыслей и овладевшего моим вниманием, и он легко покорил бы меня, если бы обращался не только к моему разуму, но и к сердцу.
      Меж тем время шло, и я не заметил, как посветлело от утренней зари небо. Я обмер, когда поднял глаза и вдруг увидел, что восток окрасился великолепным пурпуром, возвещавшим скорый восход солнца, и понял, что в час, когда тени, отбрасываемые предметами, красуются во всей своей длине, мне некуда укрыться здесь, на открытом месте, негде найти защиту! А я был не один. Я взглянул на своего спутника и снова обмер. Это был человек в сером фраке. Он засмеялся, увидя мое смущение, и продолжал, не дав мне вымолвить ни слова:
      -- Пускай наша взаимная выгода на время нас свяжет, как это обычно бывает на свете! Расстаться мы всегда успеем. Вот эта дорога вдоль гор -по этой же дороге поспешаю и я -- единственная, по которой, здраво рассуждая, вам следует ехать, хотя сами вы до этого не додумались; вниз, в долину, вам никак нельзя, а тем паче назад через горы, туда, откуда вы прибыли. Я вижу, что восход солнца вас пугает, так и быть, я одолжу вам вашу тень на то время, что мы вместе, но зато вам придется примириться с моим обществом. Бенделя при вас нет, можете воспользоваться моими услугами. Вы меня не любите, очень жаль. Все же я могу вам пригодиться. Черт не так страшен, как его малюют. Вчера вы меня, правда, разозлили; сегодня я уже на вас зла не помню, я помог вам скоротать время в пути, это вы должны признать. Ну-ка, получайте на пробу свою тень!
      Солнце взошло, по дороге навстречу нам шли люди. Я принял предложение, хотя в душе был возмущен. Усмехнувшись, опустил он на землю мою тень, которая тут же уселась на тень лошади и весело затрусила рядом со мной. На душе у меня было смутно. Я проехал мимо группы крестьян, они, почтительно сняв шапки, дали дорогу состоятельному человеку. Я поехал дальше, с бьющимся сердцем, жадным оком взирая на тень, некогда принадлежавшую мне, теперь полученную напрокат от постороннего, мало того -- от врага.
      А он беззаботно шагал рядом, вот он принялся насвистывать песенку. Он шел пешком, я ехал на лошади! У меня закружилась голова; искушение было слишком велико. Я неожиданно дернул за повод, пришпорил коня и пустил его галопом по проселочной дороге. Но я не увез тени, при повороте на проселок она соскользнула с лошади и стала дожидаться своего законного хозяина. Пристыженный повернул я обратно; человек в сером фраке, спокойно провистав свою песенку, высмеял меня, снова посадил мою тень на место и назидательно заметил, что она только тогда накрепко ко мне прилипнет и уже не отстанет, когда снова перейдет в мое законное владение.
      -- Я крепко держу вас за вашу тень, -- закончил он. -- И вам от меня не уйти! Такому богачу, как вы, тень необходима, ничего тут не поделаешь. За одно только вас следует пожурить -- за то, что вы не сообразили этого раньше.
      Я продолжал свой путь по большой дороге. И комфорт и даже роскошь снова были к моим услугам; я мог свободно и легко передвигаться, ибо у меня была тень, правда, данная во временное пользование, и повсюду я встречал уважение, которое внушает всем богатство, но в душе у меня была смерть. Мой удивительный спутник, выдававший себя за скромного слугу самого богатого человека на свете, был очень услужлив, бесконечно умен и ловок -- можно сказать, квинтэссенция камердинера богатого человека, но он ни на шаг не отходил от меня и все время убеждал, непрестанно высказывая твердую уверенность, что я, наконец, соглашусь на выкуп тени, хотя бы только ради того, чтобы развязаться с ним. Мне он был столь же неприятен, сколь и ненавистен. Он внушал мне страх. Я попал к нему в кабалу: теперь, вернув меня к наслаждениям жизни, от которых я бежал, он крепко взял меня в руки. Мне приходилось терпеть его болтовню, и я даже чувствовал, что он как будто прав. Богатому человеку без тени никак нельзя, и коль скоро я хочу сохранить свое положение, которым с его легкой руки я опять начал пользоваться, для меня возможен лишь этот выход. Одно только я твердо решил: после того как я пожертвовал своей любовью, после того как жизнь для меня померкла, я не хотел продавать свою душу этой погани, даже за все тени на свете. Я не знал, чем все это кончится. Однажды мы сидели у входа в пещеру, которую обычно осматривают все иностранцы, путешествующие в здешних горах. Туда с бесконечной глубины доносится гул подземных потоков, и шум от брошенного вниз камня замирает раньше, чем камень достигнет дна. С богатой фантазией человек в сером рисовал, как уже не раз прежде, в самых блестящих красках и ярком свете тщательно обдуманные картины того, чего я могу достигнуть при помощи моего кошелька разумеется, если опять буду распоряжаться собственной тенью. Опершись локтями о колени и закрыв лицо руками, я слушал лукавого, и сердце мое разрывалось между соблазном и твердой волей. Пребывать дольше в таком раздвоенном настроении я был не в силах и решил дать окончательный бой.
      -- Вы, сударь, как будто запамятовали, что я вам, правда, разрешил сопровождать меня на определенных условиях, но сохранил за собой полную свободу действия.