Горящие огни

      У нас в руках ленты из цветной бумаги. Распорядитель начинает петь. Мужчины с женихом все ближе. Красный ковер весь покрыли черные ботинки. Невеста ожидает стоя. А мы ее поддерживаем.
      Жених тихонько поднимает белую вуаль. Он, кажется, не прочь схватить супругу и сбежать куда подальше.
      Мы обсыпаем новобрачных конфетти.
      Посреди зала раскинулся красный небосвод. Его поддерживают на древках. Невеста, облачко в фате, остается одна.
      Почти без чувств ее ведут под балдахин.
      ПОДАРКИ НА ПУРИМ
      Белый снег, бледное солнце - раннее утро. Наступил Пурим, праздник Эсфири. Легкий мороз нарисовал на стеклах узоры: богатырей на белых конях.
      Занимается ветерок. Сегодня праздник.
      Мы с Абрашкой спешим ему навстречу. Нам уже дали положенные детям деньги. Звонкие монетки зажаты в кулаке.
      Скорее на базар. Сегодня там людно, как в ярмарочные дни.
      Старые колченогие столы покрыты скатертями в дырочку - похоже на крупитчатый снег. Вокруг толпятся, как в праздник Торы, женщины и дети. На столах - сияющее заколдованное царство. Тут расставлено великое множество сахарных фигурок. Лошадки, барашки, птицы, младенчики в колыбельках поблескивают красными и желтыми искорками, будто показывают, что в их застывших тельцах теплится жизнь.
      В золотых скрипочках уснула недоигранная музыка. Гарцуют, привстав в седле, Мардохеи и Артаксерксы.
      Зимнее солнышко порой достает и перебирает холодным лучом глянцевые складки этих сонных подарочных фигурок. Мы с Абрашкой снова и снова обходим все столы, будто хотим отогреть своим дыханием, расколдовать заледеневшие фигурки. Забрать бы их все.
      - Дети, сколько можно! Выбирайте подарки и ступайте домой! пробуждает нас голос окоченевшей торговки.
      Как будто так легко выбрать! Мы вглядываемся в игрушки, - может, они сами скажут, какие из них хотят к нам?
      Какие выбрать? Какие оставить? Взять лошадку побольше или поменьше? А то еще моя подружка Златка подумает, что я перед ней хвастаюсь - вот какая у меня большая!
      - Ты что, Башка? - толкает меня брат. - Эту лошадь тронь - сломается!
      Ставлю на место лошадку, ой, как бы она меня не укусила!
      У меня стучат зубы, то ли от холода, то ли оттого, что какой-то бесенок шепчет мне, что эти лошадки и скрипочки куда вкуснее всех, какие ни на есть, сладостей и что было бы здорово взять да съесть их живьем.
      К нам подошел долговязый мальчик и предлагает.
      - Хотите, я разнесу ваши подарки?
      У него грустные круглые глаза, как у побитой собаки.
      - Хорошо, пошли, пошли с нами.
      И мальчик побежал впереди нас.
      - Как тебя зовут?
      - Пиня.
      Странное имечко, какое-то птичье.
      - Ты свистать умеешь?
      Дома мы раскладываем наши шалахмонес [Подарки, которые принято посылать друзьям и близким в праздник Пурим] по двум тарелкам. Одна Абрашкина, другая моя.
      В тепле сахарные фигурки оживают. Залоснились маленькие щечки. Я дую на них - вдруг растают! Вдруг рассыплются крошками! Мы без конца меняемся тарелками, переставляем, перебираем фигурки. Я все не могу выпустить из рук чудесную крохотную скрипочку.
      Она так и ластится, так и жмется к моим пальцам, словно хочет, чтобы они сыграли на ней.
      "Если я отошлю в подарок скрипочку, то уж конечно больше ее не увижу!" - думаю я, и сердце у меня сжимается.
      Но Пиня же слишком долго стоит, переминаясь с нот на ногу, и ждет. Мы последний раз со вздохом смотрим на тарелки и завязываем их в особые платки.
      - Вот видишь, Пиня. Это наши шалахмонес. Только, главное, не беги бегом! Лучше иди медленно, шагом! А то еще, не дай Боже, растянешься с тарелками в руках. Да не глазей по сторонам! Смотри, чтоб тебя не толкнули! Ну, что же ты стоишь, как сонная тетеря? - тормошим мы беднягу. - Стой, куда полетел? Не спеши! Держи крепче узлы!
      Ох! Добром это не кончится. У Пини не ноги, а ходули. Уронит он наши подарки. И уж непременно по дороге что-нибудь отломится ухо у лошадки или гриф скрипочки!
      Что подумают наши друзья? Что мы прислали им поломанные подарки?
      - Эй, Пиня, где ты?
      Пини уже нет.
      Ну вот, думаю я, Пиня сейчас завернул в переулочек, где живет моя подружка Златка. Откидывается черная щеколда, и на пороге уже стоит Златка, будто поджидала у дверей
      - Обе мне? - спросит она, протягивая руки.
      - Нет. Ваша вот эта. - Пиня наверняка перепутает тарелки. Златка схватит свою и понесет ее к себе в комнату, а Пиня останется стоять.
      В кухне суетится Златкина мама. Поднимает ухватом огромный горшок и ставит его в печь. У Пини текут слюнки.
      Жаркое с картошкой так вкусно пахнет, вот бы попробовать.
      - Златка, что ты там возишься? Или уснула? Ох, эти дети! Чуть что себя не помнят телячий восторг! А ты, дуралей, что стоишь? - Златкина мать поворачивается и кричит теперь на Пиню. - Мог бы и сесть за те же деньги!
      Златка - толстушка с короткими ногами и тяжелой косой до пояса. Шевелится она так медленно, что сил нет смотреть. Хоть бы глазищами моргнула - и то не дождешься.
      Мессия успеет прийти, пока она рассмотрит подарки.
      Длинная коса болтается за спиной, подгоняет мысли.
      А вдруг Златка вздумает оставить у себя тарелку?
      Да что я? Как не стыдно! Златка, конечно, давно уж выдвинула ящик, где спрятаны ее собственные подарки, и сравнивает их с моими.
      Чует мое сердце, сейчас она берет в руки мою драгоценную скрипочку!
      Что же она положит взамен?
      И куда запропастился этот мальчишка? Чего не идет?
      - Как ты думаешь, Абрашка, Пиня уже дошел до твоего товарища?
      Брат вечно дразнится. Думает, раз он старший, да еще и мальчик, ему можно смеяться и издеваться надо мной.
      Ну и пусть себе смеется, пожалуйста! Я-то знаю: он тоже ждет не дождется Пиню и до смерти хочет взглянуть на свою тарелку. Какой подарок ему прислали?
      Перед кем притворяется! А то я не вижу, что он сам то и дело глядит в окно!
      - Что ты, Башка, Пиня вернется не раньше чем через час. Ты же знаешь, мой друг Мотька живет на другом берегу. Пока еще этот лунатик Пиня перейдет через мост! За это время можно выспаться. Да и как же не остановиться, не посмотреть на лед - вдруг он треснул?
      Абрашка прав. Я огорченно всхлипываю.
      - От этого Пини жди чего угодно. С него станется всю реку обойти! Глядишь, и к ужину не вернется!
      - Балда! Я пошутил! А ты и поверила!
      Абрашка вдруг толкает меня в бок и, как бешеный кот, скатывается вниз по лестнице на кухню. Пиня стучится в дверь.
      - Что вы тут грохочете, шалопуты! - обрушивается на нас толстая кухарка. - Делать им нечего! Болтаются целый день, мешают работать! А ну, марш отсюда!
      Мы уводим Пиню в комнаты и заглядываем сначала ему в глаза, потом - в тарелки. Уж он-то видел, какие фигурки взяли, а какие положили.
      Так я и знала, моей скрипочки нет. Угадываю это по грустным Пининым глазам, прежде чем развязать платок с тарелкой.
      Действительно, нет. И другой вместо нее тоже нет. А эта кукла мне совсем не нужна. У меня их и так уже две штуки. - Абрашка отдал свою. С досады я кусаю губы.
      Абрашка опять давай смеяться! И бестолочь Пиня с ним заодно! Видеть их больше не могу! Братцу-то хорошо, есть с чего веселиться! Мотька положил ему большую лошадку. И Абрашка радостно ржет.
      Я же в слезах убегаю на кухню.
      - Ну, что нос повесила? - встречает меня кухарка, занятая шинковкой лука. - Плохой подарок получила?
      С каждым взмахом ножа Хая прищелкивает языком, в меня летят мелкие ошметки.
      - Подумаешь, горе! Дай тебе Бог до ста двадцати лет дожить и не знать худшего! Дурочка, до свадьбы все забудешь!
      От обидных слов или от лука, но слезы у меня текут уж совсем в три ручья.
      - На-ка тебе! - Кухарка сует мне шипящую, с пылу с жару треугольную булочку с маком, гоменташ - "ухо Амана".
      Руки у меня делаются горячие и влажные, будто их облизали.
      - Ну вот, Башутка, и нечего плакать. - Хая утешает меня улыбкой. Знаешь что? Погоди немножко, вот управлюсь с работой и сбегаю поменяю тебе куклу на скрипочку.
      Милая моя Хая!
      Я зарываюсь в складки ее широченной юбки и вытираю об нее слезы.
      - Иди, иди, Башутка! Не мешай! Не крутись под ногами, пичужка!
      В темном углу позади магазина натыкаюсь на что-то твердое.
      Корзинка! Наверное, это мама приготовила подарки на Пурим для родни. Корзинка ломится от лакомств. Неужели маме не жалко все это отдавать?
      Бутылки красного и белого вина, пузатые флакончики с ликерами, ящички с сигарами, сложенные штабелем, как бурые полешки, коробки шпрот и сардин. А в середине торчит сложенная новенькая скатерть, красная в цветочек.
      Мама, как всегда, занята в магазине и, наверное, думать забыла про подарки.
      Как же так? Ведь корзину скоро унесут. Может, она не думает даже и о том, что пришлют ей самой? А уж как тетя Рахиль обрадуется!
      - Благословен Господь! Какая роскошь! И это все мне! О, Алта, ты меня балуешь! - Тетя вдыхает вкусные запахи и закрывает глаза от наслаждения. А это что? - Она вдруг очнулась и ощупывает, разворачивает бережно, как святыню, поглаживает скатерть. - Вот спасибо тебе, Алтенька! Дай тебе Бог здоровья и счастья на многие годы! И как это ты угадала? Мне как раз нужна новая скатерть на Пасху - накрыть стол гостям.
      Тете вдруг кажется, что на новую скатерть села пылинка. Она сдувает ее и аккуратно складывает обновку - как бы не запачкать до Пасхи.
      По всем улицам, из дома в дом, курсируют подарки. Проворные старенькие разносчицы еле тащат тяжеленные корзины. Сколько их? И что там в каждой?
      - Исаак дома? - спрашивает чей-то чужой голос.
      На пороге кухни стоит маленькая старая женщина в большом платке. В руках она держит, как младенца, желтоватую сахарную лошадку.
      - С праздником, Башенька - улыбается она мне. - А где Исаак? Я принесла ему подарочек!
      Она трясет лошадкой, показывает мне, какой большой и красивый этот ее подарок.
      Лошадка и правда большая, пожалуй, покрупнее, чем она сама.
      Странное существо! Как будто из сумасшедшего дома сбежала! Кто бы мог поверить, что эта старушонка выкормила моего брата Исаака, такого большого и статного?
      Исаак давным-давно живет за границей, учится на врача, но старая сухонькая кормилица каждый год приносит ему подарок на Пурим. Приходит и спрашивает, где ее малыш.
      Мама дает ей серебряную монету и втолковывает вполголоса, будто боится испугать, что Исаака нет дома и что она может забрать свою лошадку, которая, с Божьей помощью, еще пригодится ей на следующий год.
      И действительно, лошадка год от года делается все старее и все желтее.
      Однажды старушка все-таки застала Исаака. Но, увидев, что в кухню вошел взрослый молодой человек, она так перепугалась, что бросилась бежать, будто за ней кто-то гонится. И даже забыла отдать ему подарок.
      Никто ее не удерживал. С тех пор она больше ни разу не приходила.
      Мама раздает шалахмонес прислуге и служащим магазина. В руках у нее блестит то пара серег, то колечко.
      Это для девушек. Каждый год на Пурим они полу чают золотые украшения, радуются и откладывают их на приданое, хотя замужества не предвидится.
      Обычно спокойный и молчаливый счетовод вдруг делается разговорчивым. Кончики его усов подрагивают. Пальцы гладят новенькие серебряные часы.
      Приказчик Шуня завороженно разворачивает белый шелковый шарф. Это для его молодой жены.
      А Роза, молоденькая мамина помощница, шумно, на весь магазин, восторгается, вертится перед зеркалом, хвалится перед всеми своим красивым медальоном.
      Кассирша получила в подарок деньги. Хоть через ее руки каждый день проходит их немало, самой еле хватает на жизнь.
      Часовщику поднесли несколько бутылок вина. Часов у него в ящике и так предостаточно.
      Все сияют, как на свадьбе.
      - Закрывайте магазин - перекрывает веселую суету папин голос. - Пора садиться за праздничный ужин!
      КНИГА ЭСФИРИ
      [В ветхозаветной Книге Есфирь (в светской традиции - Эсфири) рассказывается о том, как Аман, визирь царя Артаксеркса, замыслил уничтожить евреев Персии, а царица - еврейка Эсфирь и ее дядя Мoрдeхaй спасли их]
      Внезапно, после крепких морозов, зима теряет силу. Снег тает. Лед мутнеет. Ветры приносят издалека будоражащие запахи и прогоняют холод.
      Вместе с весенним ветром несется вприпрыжку Пурим, праздник Эсфири, и стучит к нам в дверь.
      В один прекрасный вечер на пороге кухни появляется худой изможденный еврей, этакий уставший в пути гонец. Кудлатые волосы, черная всклокоченная борода. Никакому ветру не продраться сквозь эти заросли.
      Пейсы косичками свисают из-под шапки и сливаются с бородой. Густые щетинистые брови нависают над глубоко посаженными глазками.
      Запыхавшийся гость остановился у входа.
      Борода его ходит ходуном. Длинный крючковатый нос как вентилятор дует на усы и бороду.
      - О! Реб Лейб! - всплескивает руками кухарка. А у меня, вот беда, гоменташи еще не допеклись.
      Она вытирает руки о засаленный фартук и сдергивает его, лицо ее принимает торжественное выражение.
      Не какой-нибудь нищий побирушка явился к нам сегодня, а сам реб Лейб, чтец "Мегилла Эстер", Книги Эсфири.
      Он приходит и читает нам ее каждый Пурим. Нам с мамой и кухаркой. Потому что магазин не закрывается и мама не может пойти слушать "Мегилла" в синагогу.
      - Что же вы стоите в дверях, реб Лейб?
      Хая счастлива, что ей выпало хоть пару слов сказать с таким ученым мужем и показать ему свою собственную благочестивость.
      - Заходите! Хозяйка вас ждет. Благодарение Богу, нот и Пурим наступил! Да ниспошлет нам Всевышний каждый год по великому чуду! Да избавит Он нас от всех бед! - В голосе ее вдруг слышится рыдание.
      Гость смущенно моргает.
      Может, он опоздал? А Хая себя не помнит. В эту минуту ей кажется, что реб Лейб пришел к ней одной, прочитать ей длинный увлекательный рассказ.
      - Присядьте, реб Лейб! - Она подставляет ему табуретку. - Целый день человек на ногах - легко ли?
      У самой Шаи вечно отекают ноги, она только и мечтает, как бы посидеть.
      Но гость не шевелится, будто она не к нему обращается. Даже и не смотрит на нее. Стоит, прикрыв глаза, и мерно жует кончик бороды. Тощие ноги полусогнуты и держат его, как костыли.
      Целый год реб Лейб никому не попадается на глаза. Но накануне Пурима у него такой усталый вид, будто он с прошлого праздника до нынешнего не переставая странствовал по свету. То ли рассказывал всем о чуде праздника Эсфири, то ли искал новые чудеса, чтобы прибавить их к рассказу "Мегилла".
      Он берет понюшку табака, покашливает, извлекает из кармана большой красный платок, вытирает рот и, аккуратно сложив, кладет обратно.
      Заметив меня, подмигивает и говорит.
      - Силы небесные. Как ты подросла, Башенька! У тебя есть трещотка? В этом году у тебя хватит сил одной заглушить имя Амана, да?
      При каждом слове у него вздергиваются усы и видны желтоватые зубы, похожие на клавиши старого пианино.
      Я бегу в магазин:
      - Мама! Мама! Иди скорей! Реб Лейб пришел читать "Мегилла Эстер".
      - Правда? Значит, уже так поздно? - Мама тут же отрывается от кипучей торговли. - Ребятки! Приглядывайте за товаром. Я скоро вернусь. Анна, смотри не упусти ни одного покупателя, - наспех наказывает она служащим и выходит из зала.
      Я за ней.
      - Мама, не знаешь, где трещотка? Реб Лейб спрашивает. Я должна заглушать Амана.
      - Не морочь голову! Каждый раз одно и то же! Раз нет трещотки, можешь просто топать ногами.
      Завидев маму, гость изгибается ей навстречу:
      - Здравствуйте! Здравствуйте, Алта!
      - Здравствуйте, реб Лейб! Здравствуйте, проходите. Мы, наверное, задержались. В синагоге уже читали "Мегилла"?
      Вместо ответа реб Лейб усмехнулся в бороду и боком, чтобы не задеть нас, первым проскользнул в дверь.
      А потом размашисто, как на улице, зашагал по дому.
      - Башенька, вот твоя трещотка! - выдыхает мне на ухо Хая и сует в руку деревянную вертушку.
      - Да это прошлогодняя! Она не годится! Не крутится!
      - Тсс! Врагам бы моим так досталось, как ты всыпешь Аману этой штукой! Вот и реб Лейб то же самое тебе скажет.
      Чтец остановился перед книжным шкафом. Распахнул обе дверцы, залез на полку длинной рукой и, не глядя, нащупывает в дальнем углу лежащий там с прошлого года свиток "Мегилла Эстер". Благолепный покой хранилища нарушен. Несколько книг падают набок, поднимая возмущенное облачко пыли.
      Реб Лейб вытаскивает свиток и держит его, как сокровище, обеими руками. Белый атласный чехол с вышитыми золотом буквами отбрасывает светлый блик ему на лицо. Даже борода становится прозрачной.
      В радостном возбуждении он подходит к столу. Мы для него перестали существовать.
      Чтец снимает шапку. Под ней черная бархатная ермолка, добавляющая торжественности. Талес белыми крыльями спадает с плеч.
      Реб Лейб ударяет по столу рукой: тихо. Ему, должно быть, представляется, что он стоит за кафедрой в переполненной синагоге.
      Тихо! Он снова хлопает ладонью, хотя мы все трое стоим молча.
      Он собирается с силами. Наклоняется над священным свитком, целует его, снимает чехол. Подобно Самсону, потрясающему столпы, берется за рукоятки и разворачивает. Обнажается пожелтевший пергамент, пахнуло старой кожей.
      На столе вырос холмик, испещренный черными строчками-ступеньками.
      Реб Лейб задирает голову, вытянув птичью шею.
      - Хм! Хм! Кха! Кха! - прочищает он горло.
      Висячая лампа освещает его лицо. Он смотрит на огонь и словно впитывает его, зажигается сам.
      Наконец реб Лейб качнулся из стороны в сторону и мелодичным голосом возглашает первые благословения.
      Мы вторим ему в три голоса.
      Произнеся первые слова, чтец больше не останавливается. Налегая на стол, точно на плуг, придерживая свиток, он раскачивается как заведенный.
      Твердый пергамент потрескивает под его руками.
      Слова сливаются в плавный гул.
      Мне кажется, что буквы ползут как муравьи, строчки закручиваются волчком.
      Вот царь Артаксеркс выходит из своего дворца. За ним теснятся конники. Они гарцуют на параграфах, скачут по булыжной мостовой из букв.
      Чтец набирает скорость, заглатывает фразы, будто за ним гонится Артаксеркс со своим войском. Галопом по словам...
      Он комкает страницы, хватается за отдельные строки и голосом ввинчивает их все выше и выше. Каждая строчка нанизывается на нить мелодии, которая то взвивается вверх, то, дрогнув, модуляциями спускается вниз. Еще несколько строф проглочено, и снова повторяется тот же напев. Рассказ утопает в мерцающем облаке.
      Лишь иногда реб Лейб напрягает голос, будто толкает самого Артаксеркса.
      Мы слушаем, затаив дыхание. Я стараюсь не пропустить выход царя и то место, когда Мардохея сажают на белого коня.
      Мама следит за чтением по тексту на идише и, словно проверяя реб Лейба, одобрительно кивает. Кухарка Хая у самой двери вздыхает и потрясает в воздухе пальцем.
      "Правильно! Так! Правильно!" - Беззвучно приговаривают ее губы.
      Я смотрю чтецу в рот. Никак не могу уследить за ним. Уловить, какое место он читает. Ага! Он глядит на эту страницу, а вот уже она сворачивается, и его глаза перебегают на верх следующего абзаца.
      Главное, не пропустить, когда появится Аман! Я должна заглушить это имя.
      Сжимаю вспотевшей рукой трещотку - вдруг она не будет крутиться!
      Я подхожу поближе к свитку. Трогаю серебряные цилиндры, две колонны по обе стороны пергаментной ленты.
      Вот такие же, думаю я, наверное, возвышались при входе в царский дворец. Их блеск озарит путь Эсфири. Вот скоро она появится, златовласая, в длинном платье. И в самом деле, строки становятся реже, на странице светлеет. Это сияет ее лицо...
      Вдруг реб Лейб толкает меня.
      Хочет прогнать с дороги царицы! Сердито поворачиваюсь к нему.
      Но его шея вытянулась чуть не до потолка, а голос загремел как гром небесный.
      - Аман! Аман! Аман, сын Амадафа.
      Мама с Шаей затопали ногами.
      И надо же было именно в этот момент размечтаться об Эсфири. Я еле успела взмахнуть трещоткой!
      И с досады бросила ее на пол.
      Реб Лейб снова погружается в чтение. Теперь уж я не спускаю с него глаз.
      - Аман! Аман! - Реб Лейб подает мне знак, будто указывает вздернутым подбородком вот он, вот он, Аман! - выскочил из свитка - и я должна его прибить, прикончить на месте.
      Я стучу трещоткой по столу, топаю ногами и кричу. А если Аман уйдет от меня, пусть его поймают мама или Хая.
      - Аман! Аман! - Теперь чтец то и дело выкрикивает ненавистное имя, не один, а тысяча Аманов расползаются из свитка.
      Мы страшно вопим.
      Чтец разворачивает скрипучий пергамент. Со стоном сменяются страницы. А вдруг мы не сможем уничтожить этого Амана? Вдруг он пронзит нас мечом?
      Где ты, Эсфирь? Иди же скорее! Соверши свое чудо!
      И правда, реб Лейб перестает кричать и раскачиваться, будто на новой странице пред ним предстала Эсфирь во всем своем блеске. Голос его зазвучал спокойнее, украсился затейливыми переливами, стал гибче, словно тихо приник к чистым одеждам Эсфири.
      - Слава Богу, мама! Пришла Эсфирь!
      Мама облегченно вздыхает. Хая возводит глаза к небу. Верно, хвалит Господа за милость в страшный час.
      И под ликующий распев Эсфирь сходит по ступеням просторных строк. Длинный шлейф ее стелется по пробелам, похожим на столбики-свечи, зажженные на священном свитке.
      Аминь! Аминь! - поем мы вместе с чтецом.
      Пропев последний стих, реб Лейб онемел. Руки его замерли на свитке. Я тоже не трогаюсь с места, жду, не сорвется ли хоть слово с плотно сжатых губ, из глубины вдруг густо почерневшей бороды. Тишина такая, будто кто-то умер.
      Реб Лейб целует свиток, берется за него с двух сторон и с силой закручивает рукоятки.
      "Мегилла" сжимается, как согбенная старушка, и реб Лейб уносит ее в шкаф.
      Мы следим за ним глазами. Теперь еще целый год нам не видать свитка. А реб Лейб, закрыв дверцу шкафа, как-то удивленно смотрит на нас.
      Разве он читал только нам троим?
      Разве не целому свету?
      ПУРИМШПИЛЬ
      [народный спектакль, изображающий персонажей Книги Есфирь]
      На Пурим весь день до самой вечерней трапезы люди собирают и шлют друг другу подарки.
      Бедная старая разносчица в полном изнеможении.
      - Руки-ноги отваливаются - жалуется она, с тяжелым вздохом ставя на стол очередную корзину
      - Ничего, Двоша! Зато потом целый год отдыхать будешь! - говорит кухарка. - А пока поторопись. Вон еще одна корзина осталась, а скоро вечерняя трапеза!
      У Шаи поблажки не дождешься!
      В столовой уже зажгли люстру. Вовсю кипит самовар.
      Быстрым шагом входит мама - магазин наконец закрылся.
      - Где Двоша? Ты всем разнесла подарки? И тете Зипе? И моей старшей золовке тоже? Помнишь, как в прошлом году получилось? Подумай, ты никого не забыла?
      Старая Двоша разносит наши шалахмонес каждый год и знает всю мамину родню наизусть.
      - Все в порядке, Алта. Все с Божьей помощью разнесла. Все остались довольны и прислали вам в ответ много подарков, а еще больше добрых пожеланий.
      - Ну хорошо, Двоша, хорошо... Вот, возьми! Это тебе на Пурим. Поздравляю! - Мама кладет ей в руку несколько серебряных монеток.
      - Спасибо, Алтенька! И тебя поздравляю! Хорошего тебе и веселого праздника! Чтоб нам всем дожить до следующего Пурима в добром здравии и благополучии! Дай-то Бог...
      Папа восседает за столом в шелковом сюртуке. Волнистая борода его тщательно, волосок к волоску, причесана. Люстра заливает его лицо сияющим потоком, брызги света скачут по скатерти.
      Разгораются мамины большие свечи.
      Все готово к пиршеству.
      Поздравить папу с праздником заходят шамес, кантор и сосед по двору. Он приглашает всех за стол.
      - Садитесь, реб Эфраим! Садитесь, реб Давид! Стаканчик чая перед ужином?
      Чай распивают, как вино. С каждым стаканом застолье делается все веселее. Каждый стакан разливается по жилам теплом и радостью.
      У папы под рукой лежат наготове серебряные и медные монетки. Каждого входящего в дом нищего он наделяет пригоршней мелочи.
      - С праздником, реб Шмуль-Ноах! С праздником, сударыня!
      Весь город, включая всех до единого нищих, проходит через наш дом. Дверь не закрывается. Можно подумать, мы сидим на улице и мимо нас идут и идут люди.
      Рядом с папой теперь уселся крупный чернобородый человек. Артаксеркс пожаловал, думаю я, вот сейчас все встанут, и сам папа уступит ему почетное место.
      Но бородач уходит, опустив голову, совсем не по-царски.
      Горка монет все тает. Кто еще должен прийти? Кого папа ждет?
      Вдруг на столе задребезжали стаканы. С кухни слышится такой тарарам, будто там дерутся и швыряют на пол фарфор и серебро. Топот, хохот, свист.
      Папа переглядывается с гостями.
      И тут с треском распахивается дверь.
      - Актеры пришли! - шепчет кантор.
      Высокие и низенькие, толстые и тощие. Они не только валят через порог, но просачиваются сквозь стены и щели, раздвигают окна и двери.
      Лица, лица, сколько лиц! Тот щекастый, тот носатый, у этого голова грушей...
      А ноги-то где? Не видно... Ноги не стоят на месте. Они мельтешат, топочут, ставят подножки, спотыкаются - все сразу. И все под раскатистый смех.
      - Тихо! - Из кучи-малы выступает актер с накладным красным носом, который он придерживает рукой, пытаясь покрепче приладить к лицу.
      Верно, его собственный нос еще ужаснее, раз он его прячет?
      - С праздником, друзья! С праздником, дорогие хозяева! Вот и наступил веселый Пурим! Вот и я, Красный Нос!
      - С праздником! - нараспев подхватывает труппа.
      Красный Нос захлебывается.
      - Эй, братья музыканты! Почему вы перестали играть? Давайте веселиться! Давайте плясать!
      И он первым начинает петь, прыгать и бить в ладоши.
      За ним вся компания пускается выписывать кренделя по комнате. Все скачут как сумасшедшие, шатаются, натыкаются друг на друга.
      - Эй, барабан! Мендель, где ты там?
      Вперед выкатывается здоровяк Мендель. Ног у него будто нет - из-под барабана выглядывают только два приплясывающих ботинка, вроде как совсем не его. Вот сбоку взлетает рука и лупит по барабанному пузу, а сзади, за ушами, наяривают медные тарелки, будто взбадривают его оплеухами.
      - Тихо! - снова вопит Красный Нос. - Идет царь Артаксеркс!
      Он делает шаг вперед, отклеивает свой нос и водружает на голову золотую корону.
      Царь - это он.
      - Неужели и Эсфирь тоже будет он, с этакими-то сапожищами? - шепчут зрители.
      Другой актер, опираясь на белый посох, ковыляет на середину.
      - Это он, Мардохей! - кричит заводила.
      И наконец, мелкими шажками семенит третий ряженый, в треугольной жестяной маске и шляпе с бубенчиками.
      Бубенчики пришиты не только на шляпе, но и на башмаках, и на всем костюме. Этого папа уже не выдерживает. Он затыкает уши, хохочет до слез.
      - Хватит! Хватит! Вам же еще весь город обходить!
      Красный Нос - Артаксеркс подскакивает к столу и сгребает всю кучу денег. Тут закипает свара уже не на шутку. Но дерущихся разнимает папин голос.
      - Алта, подай чего-нибудь выпить!
      Всем наливают по рюмке ликера. Братия лихо, одним глотком, осушает рюмочки, едва не проглотив заодно и их... Это подливает масла в огонь. Глаза блестят, барабан гремит, флейта свистит, тарелки звенят, ноги топочут, бубенчики заливаются. Зовут, заманивают нас... У меня кружится голова, сейчас я побегу на зов... И вдруг... что это?
      Бубенчики звучат все тише, все глуше и дальше, или это я удаляюсь от них?
      Я оборачиваюсь. Ряженых нет. Все разом они выпорхнули за дверь. Только эхо летит вдогонку и угасает.
      Где же они?
      Исчезли, словно их и не бывало. В дом вернулись, более ощутимые, чем прежде, покой и тишина.
      Только люстра празднично сияет огнями.
      На стол ставят закуски и напитки. Приходят новые гости. Я все смотрю на дверь Не вернутся ли ряженые?
      Папа с улыбкой приглашает:
      - Пора за трапезу.
      Все встают. Иду со всеми вместе и я, а в ушах все звенят бубенчики.
      ОБЕДЕННЫЙ ЧАС
      - Саша! Хая! Уснули, что ли, там на кухне? - кричит Израиль из столовой. - Или не слышите, что я зову?
      Мой брат Израиль вечно ворчит. Такой у него характер. Он обижается и скандалит по пустякам. Например, если кому-то дали кусок получше, чем ему.
      Вот и сейчас сел за стол, ковырнул вилкой в тарелке и сердито отпихнул ее.
      - Что за мясо мне дали? Есть нечего, одни кости!
      Из кухни на мощных ногах Шаи приносится буря. Хая набрасывается на брата с криком:
      - В гроб вы меня вгоните! Что вам всем от меня надо? Пиявки!
      Хая вся дрожит, лицо ее пылает. Хозяйских детей она не боится и потому может дать волю гневу:
      - Думаешь, ты тут один-единственный? Нет, посмотрите-ка на него! Я, что ли, виновата, что ты являешься позже всех? Хая! Всегда Хая! Телячью отбивную - Хая! Пирог - Хая! Цимес - Хая! Одному подай яичницу, другому мясо, третьему - молочное!.. - Хая гримасничает, передразнивая каждого. - И попробуй не дать! Эти шалопаи так из рук все и рвут! Еле успеешь хозяевам хоть что-нибудь отложить!..
      Шаю трясет, грудь ее шумно вздымается и опускается. И вдруг она осекается, кусая пухлые губы.
      - Может, по-вашему, это я все мясо съела? Господь свидетель. Что я могу съесть с моим больным желудком? - Она утирает слезу. - Вся семья у меня на шее! Работаю как лошадь! И хоть бы кто-нибудь пожалел!
      - Ладно, ладно! Слышали мы эту песню! - Израиля ее слезы не трогают. Лучше ступай на кухню да принеси мне другой кусок мяса! - И он сует ей в руки тарелку. - И не забудь кашу положить горячую, эта совсем остыла!
      В будни у нас едят кто когда. Сидишь за столом в одиночестве и не знаешь, что бы такого придумать. Братья целыми днями шатаются без дела. Но тут им хочется поиграть в хозяев, таких же занятых людей, как папа с мамой, у которых каждая минута на счету.