Белуга

      – Ну дак!
      – В верхах дамбу прорвало, нечисть отравная пошла Волгой. В прошлом годе на совещании в области с одним разговорился. Он с верхов сам. Страсть такую рассказал – поверить боязно. С реки воду пить запретили, из худуков степных возили. Мыслимо ли, чтоб на Волге такое, а? Чай, помнишь, снулья плыло сколько. Страсть, красной рыбы гинуло! И что? Посадили на позорную скамью больших людей, месяц, ежели не дольше, судили-рядили, да так и не разобрались до конца, кто прав, а кто злодейство совершил.
      – Ни хрена!
      – О! А ты говоришь…
      – Чего говорю? – лениво насторожился Миша-маленький.
      – К слову это я. Или вот нынче с водой ишь какой кавардак вышел. Ежели серьезно подумать, тут и тыща Анох столько вреда не смогут причинить. А то – моду взяли в море нефть проливать. Слышал небось? Во! Скважины в море фонтанят. Чуешь! Сколько отравы в море уходит. Эт-та надо, а! Погибель рыбе, а мы тут Аноху стережем. Вот и говорю: послабление решительности началось…
      – Обожди-ка, – вскинулся Миша-маленький. – Слышь-ка?
      Замерли свояки, склонили головы на бок, рты даже пораскрыли – чтоб слышать лучше.
      – На низу вроде-ка?
      – Там.
      Еле различимое гуденье доносилось снизу, из-за Трехбратинских островов.
      – Не участковый? Утром на полуглиссере побежал к взморью. Без водителя. Мастак-мужик.
      – Может, и Шашин. В милиции на эту белугу тоже дело завели, вот и рыщет. Ну да, полуглиссер и есть.
      – Факт, Только Шашин с ночевкой укатил. Сам утресь говорил.
      – Сказать легко. За день мало ли дело как обернется.
      – Оно конешно.
      Меж тем полуглиссер поровнялся с тоней и, не сбавляя хода, обошел бударку-фонарку.
      – Домой лопотит, к бабе под бок.
      – Жинка у Шашина, говорят, городская, на голове парик-пакля крашеная заместо волос, и реснички приставные.
      – Потеха, – ухмыляется Миша-маленький. – Такую бабу и обнять боязно, на запчасти развалится. А Шашин-то никак к Анохе заворачивает?
      – С проверкой. – В голосе Миши-большого откровенная ирония. – Разгуделся. Пока к приемке рулит, Аноха все, что хочет, обделает. Этого прощелыгу и втихую не уследишь.
      Полуглиссер захлебнулся и стих. Затем послышался стук о борт рыбницы, приглушенные шаги. Блеснул свет в раскрытой дверце каюты и косо упал на воду. Шашин зашел в каюту к Анохе.
      – Может, на котел рыбка потребовалась?
      – Будет он тебе связываться с Анохой! На низу у бударочников, что ли, на котел не достать.
      – Не скажи!
      – А что? – заинтересовался Миша-большой.
      – Нехорошее про Шашина говорили, – нехотя отозвался Миша-маленький.
      – Эт-то давнее дело. Ну, было, крохоборничал, побирался, – Миша-большой брезгливо поморщился. – Филипп отучил, говорят.
      – Отучишь такого, как же! Не-е… я так думаю: где жадность, там совести не место. А еще милиционер. Погоны носит.
      – Разве в этом дело? Её, форму-то, всякий может носить, – возразил старшой, – Только за Шашиным с того раза не замечается…
      – Смотри, – перебил его свояк.
      Дверь распахнулась опять: из каюты вышли двое и надолго растаяли в темноте.
      – Чего-то копаются… – недоумевал Миша-маленький.
      – Слышь-ко, а вдруг это не Шашин…
      – Тогда берем.
      – Отвяжи конец. Сейчас мы его на возврате перевстретим. Полуглиссер испуганно взвыл и, развернувшись, пошел на воду.
      – Заводи, – крикнул старшой, и в тот же миг Миша-маленький рванул на себя пусковой шнур.
      Мотор сыто замурлыкал, и шлюпка тихим ходом пошла наперелом полуглиссеру. Свояки молча всматривались в приближающиеся сигнальные огни. Их охватило беспокойство и нетерпение, которые они испытывают всякий раз, когда приходится брать обловщика. И хотя сейчас они предполагали встретиться с милиционером Шашиным, каждый из охранщиков допускал мысль, что это, быть может, и не он, а кто-то другой, пока что не известный для них человек, приятель Анохи. Потому были свояки готовы ко всему. Миша-большой расстегнул кобуру пистолета и сдвинул ее вдоль ремня к животу. То же самое сделал и Миша-маленький.
      Тот, что на полуглиссере, заметил их, сбавил ход и оба суденышка, как бы присматриваясь друг к другу, медленно сближались. Миша-большой включил фару, и желтый сноп света выхватил из темени полуглиссер, а на нем участкового Шашина. И сразу будто камень от сердца отвалился.
      – А мы брать настроились, – заулыбался Миша-большой, когда суденышки сблизились.
      – Обыденкой обернулся? – спросил Миша-маленький.
      – Да что-то зазнобило. Холодная весна. Вот еду и дрожь в теле. – Шашин был бледен, подбородок мелко-мелко вздрагивал. – А тут с Анохой повздорил. Завернул посмотреть чтоб, а ему не по ндраву.
      – Брюзгач. Медом не корми, лишь бы ему погундосить.
      – От его ворчни рыба в момент дохнет. Я свояку говорю, надо бы изобрести аппарат для щекотки. С ним бы и подступаться к Анохе.
      – Не заболеть бы, – Шашин засуетился, нажал на стартер. – Ну, бывайте. До райцентра дорога неблизкая.
      – Айда и мы, – предложил Миша-большой, – попусту что торчать. Коль Аноху спугнули, проку не будет.
      – Факт, – охотно согласился Миша-маленький и направил шлюпку вниз по реке к сторожевому посту.
 

17

 
      А чуть раньше, на грани дня и ночи, с Петром и Гришей произошла вот какая история. Вначале они долго и безуспешно бродили между низкорослыми ветлами по холодной задерневшей земле, пересекли круглую в белых крапинках одуванчиков луговину. Петр поначалу согласился идти с Гришей, но вскоре настроился прекратить поиски. Мальчишеская затея – не больше. Хорошо еще, что на тоне никто не знает о ней. Иначе засмеяли бы…
      Гриша, однако, стоял на своем: должно быть скрытное место, куда Аноха втай складывает то, что не с руки держать при себе.
      Вечерняя сырость окутала лес. Нерешительно, редко и длинно мигая, заголубели на востоке первые звездочки. Совсем пора было уже возвращаться нагоню, но тут Гриша вспомнил:
      – Слушай, Петь, вон за тем колком толстенное дерево стояло. В два обхвата. А молния ка-а-ак шибанет…
      – Ну и что, – с нетерпением перебил Петр.
      – Верх сгорел, а ствол метра на три остался. И огромное дупло образовалось. Пацанами мы здесь в войну играли. Я часто там прятался.
      – Пошли. – Петр решительно направился к ветловому колку, решив про себя, что больше он не будет слушаться Гришу и прекратит эти дурацкие поиски.
      Ветлянник был молодым, поднявшимся на лесной вырубке. То и дело ноги натыкались на полуистлевшие трухлявые пнины.
      – Ноги поломаешь. – чертыхался Петр.
      – У меня фонарик есть. – Гриша полез в брючный карман, но Петр остановил его:
      – Не надо. Приемка рядом: приметят. Далеко еще?
      – А вот, – Гриша прошел несколько шагов, раздвинул ветви и перед ними открылась небольшая росчисть, посреди которой лесным чудищем разлепилась обгоревшая колода. Верх ее наискосок срезан, чуть ниже обломанные и тоже обуглившиеся сучья-кривули. А на высоте мальчишеского роста зияла огромная дыра.
      Гриша подбежал к пню, осветил дупло фонарем и заглянул внутрь. Просунув в дупло руку, он стал шарить внутри.
      – Ну, чего ты?
      – Листьев тут навалено… погоди… – И вдруг зашептал осипшим голосом: – Тут мешок. Глянь-ко.
      Петр вначале тоже ничего не мог различить, кроме вороха истлевших, цвета жирной земли, листьев, но, когда разворошил их, рука нащупала податливую шероховатую мешковину. Петр нашарил раструб мешка и сунул руку в полость. Пальцы наткнулись на что-то круглое, запеленатое в холстину, плотное, словно булыжник. Он взял один кругляш и вытащил из мешка.
      В холстине была завернута головка паюсной икры – круто посоленной, отжатой в мешковине.
      – Там почти полон мешок – под завязку, – пораженный находкой, вполголоса сказал Петр. – Вот гад!
      – Белуга-то была с кулас… Чего делать-то будем, а?
      – Да-а, фокус… – Петр задумался на миг. Вот тебе и ребячья затея. Гриша-то прав оказался. – Сделаем так. Положим икру назад и айда к Филиппу Матвеичу. Расскажем все, а он уж рассудит, что к чему.
      – Можно к Чебурову, отчего же, – согласился Гриша, но в голосе его Петр уловил скрытое недовольство. – Может, в милицию сразу, а? Вон утром участковый на низ поехал. Завтра он вернется, ему и скажем, а?
      – Не будем откладывать, – ответил Петр, – Филипп Матвеич – мужик что надо, – Петр вернул сверток в мешок и заложил его листьями.
      На Лицевую они вернулись возбужденные и вместе с тем обрадованные находкой. Филиппа разыскали в его комнатушке. Мужик уже разобрал постель и был в исподнем. Он, едва ребята ввалились в дверь, смекнул, что они не зря весь вечер плутали по острову, а сейчас взбудораженные, с хмельными от волнения глазами, заявились к нему. Филипп молча выслушал Петра и так же, не проронив ни слова, в раздумчивости стал одеваться.
      Снаружи, на рундуке, скрипнули половицы, дверь шатнулась и открылась. Вошел Усман.
      – Глядел окна – ребят бежит. В казарма не зашел, к Филипп торопится…
      – Тут, Усман, такое дело, – Филипп коротко поведал звеньевому о том, что только что узнал сам.
      – Уй-бай! – засокрушался Усман. Но его обеспокоило другое: – Тюрма Аноха, верный тюрма! Как Дашка будет жить, уй-бай…
      – Довольно сопли размазывать, – оборвал его Филипп.
      – Молчим, Филипп, молчим, булдэ…
      Усман затих. А звеньевой тем временем говорил ребятам:
      – Прежде всего молчок, замок на губы. Сейчас приготовим бударку с подвесным мотором и все прочее. Чтоб наизготовке бить.
      – Уй-бай… Пойдем, Филипп, пойдем…
      – Может, в рыбинспекцию съездить, – предложил Петр.
      – На посту никого нет, – ответил Филипп и открылся ребятам: – Свояки возле приемки дежурят. Аноху высматривают. Мешать не будем. Никуда теперь он не денется.
      Они вышли на притонок. Несчетной россыпью глазели с неба звезды. Ветер спал, и река еле приметно пестрилась мелкой рябью.
      – Вы пока посидите на рундучке, – тихо сказал Филипп. – Лодку пойду изготовлю.
      Усман с Петром закурили. И Гриша попросил сигарету. Куритель он неважный, но в минуты возбуждения тоже тянулся за куревом.
      – Слабак ты, Усман-Талисман, – затянувшись дымом, усмехнулся Петр. – Байки белить мастак, или там пошутить над кем, а серьезное дело не по тебе.
      – Ты такой тяжелый слов не говори, – осерчал Усман. – Мала-мала живи, тогда глядим. Молодой когда – все смелый. Головам думай мало, ничава в жизнь не понимает.
      – По-твоему, и Филипп Матвеич ничего не понимает. Вон как!
      – Уй-бай, ты совсем дурной, Петра… Чебурок – умный человек. Мы его вся жизнь знаем.
      – Странно получается, Усман. Чебуров хороший, а ты его не поддерживаешь, а за браконьера Аноху – страдаешь.
      – Чава болтаешь! – от возбуждения Усман привстал с рундука. – Аноха жулик. Я давно говорил… Балашка его жалко, соображаешь? – Усман в сердцах сплюнул на землю и отошел от ребят.
      Гриша в разговор не встревал, с усмешкой смотрел на возбужденного Усмана, а когда они остались одни, сказал:
      – Зря ты так. Добряк он, хочет, чтоб всем только хорошо…
      – Так не бывает, – сердито оборвал его Петр.
      – Я понимаю.
      На притонке своим чередом шла работа: ловцы вытягивали невод, из-за ветел доносилась надоедливая воркотня дизеля. Цепочка огней вытянулась по-над берегом. Мотыли-светлячки плотным клубком роились вокруг огней. У противоположного берега мимо фонарки пробежало вверх небольшое суденышко. Филипп узнал полуглиссер участкового – по огням да еще по характерному шуму двигателя. Но сделал вид, что не видел его. Шашина после того, что произошло прошлой весной на топе, Филипп, конечно же, не признает и, понятно, обращаться к такому человеку не будет. Свояки – Миша-большой и Миша-маленький – надежнее. Они свои, поселковые, вся жизнь их с пеленок на виду. Этим можно довериться.
      Филипп, налаживая руль-мотор, заметил краешком глаза, что Шашин подрулил к Анохе, побыл там какое-то время, затем отчалил и навострился домой. И тут его перехватили свояки. Человеку постороннему ничего кроме мелькавших на черном плесе огней не увидеть. Но вся жизнь Филиппа с детства и до последних дней связана с рекой, поэтому он не только сигнальные огни да луч прожектора различал в темени, а все понимал, как если бы сам там присутствовал.
      Полуглиссер вскорости стал удаляться вверх, а инспекторская шлюпка пошла по воде. Филипп столкнул бударку с отмели, шестом отвел ее от берега, запустил мотор и пошел наперерез своякам.
      …Полчаса спустя, а возможно и менее, Миша-большой, Миша-маленький, Петр и Гриша покинули освещенный притонок и направились к ветловому лесу. Вначале шли ватагой, переговариваясь, а достигли редколесья – смолкли, пошли гуськом, след в след. Гриша и ночью не терялся отыскал вскорости нужную росчесть и обгорелую колоду. Миша-большой переломился в пояснице, сунул в дупло руку с фонариком и заглянул внутрь.
      Глубоко внизу лежал жиденький ворох прошлогодних листьев… Мешка не было.
 

18

 
      Последний, роковой для белуги день с раннего утра окрасился со стороны лесистого берега в оранжевые и розовые цвета. И никто не мог, конечно же, знать, что этот красный майский день станет для мудрой рыбины, многое повидавшей на своем длинном веку, черным, смертным днем.
      Поначалу все складывалось неплохо. Позабылись минувшие неурядицы и жило в белуге лишь одно устремление – к нерестилищу! Сладкая истома копошилась внутри тела, временами она вызывала тревогу и тогда плавники бойчее ввинчивались в воду, гнали упругие струи от сильного мускулистого тела.
      Прошла белуга мимо большого города. Она почувствовала его по невнятному гулу, доносившемуся сквозь толщу воды, по многочисленным, иногда еле приметным, иногда оглушающим шумам судов, проходившим взад и вперед. Она обгоняла их, но иные обгоняли ее, что тоже было непривычно, – в прежние годы такого не случалось.
      К исходу белого дня оранжевый круг сместился к вечерней стороне, тени осокорей и ветел легли на реку. Начала сгущаться вода.
      На последке дня белуга увидела перед собой легкую клетчатую стенку. Она знала: это ловушка. И сразу же ушла вглубь. Но и там движущаяся по воде стена заслонила ей путь. Тогда рыбина круто развернулась и пошла на воду. На этот раз стена двигалась на нее. Белуга ткнулась рылом в глазок сети, сработала назад и вновь ушла ко дну.
      Крылья-приводы сошлись, потянулись к берегу, расправилась водой мотня-кошель и выползла на отмель.
      В кишащем рыбой сетчатом котле щербатая белуга заметно отличалась величиной. Оттого-то ее первой подхватили под кулаки – грудные плавники и перевалили через бортовину бударки. Белуга больно ударилась скулой о днище, судорожно забилась, хватила махалкой дощатый настил и затихла.
      Непривычно громко кричали люди, что-то вонючее оглушительно тарахтело на берегу, невыносимо пекло солнце, вдруг ставшее белым и горячим. Оно нещадно припекало, сушило тело. Так длилось до вечера. На приемке двое мужиков подхватили ее под жабры, втащили на что-то железное и холодное, а оттуда кинули в прорезь-садок. Из узких щелей в днище струилась подсвежка. Белуга жадно задвигала жабрами, прогоняя сквозь их красные махровые сита студеную воду. Тело вновь оживало, наливалось силой.
      …Над рекой нависла ночь. Вызвездило. Близко к полуночи из кубрика поднялся на палубу рыбницы Аноха. Оглянулся окрест, прислушался.
      Река спала.
      Ниже по воде светился притонок и неустанно работал тоневой двигатель. И ни души вокруг…
      Аноха улыбнулся, довольный: ночь матка – все гладко. Он нашарил в кормушке топор, стащил с навеса багор и склонился над прорезью.
      …Что-то завозилось под белугой и остро кольнуло в брюшину. И тут же ее потянуло наверх. Она не успела даже отработать плавниками, чтоб увернуться. Едва ее тупое рыло поднялось над водой, что-то тяжелое обрушилось на нее, оглушило.
      Она пришла в себя уже на дне реки. Резкая боль разрывала брюшину. Ни плавники, ни махалка не слушались ее. С этой минуты и до последней, когда те же самые рыбаки с Лицевой во второй раз выволокли ее неводом на тот же притонок, жизнь медленно и безвозвратно угасала в ее теле.
      В муках она провела страшную ночь. Течение перекатывало ее, словно бревно, по суглинистому дну, к полдню вынесло на тоневой плес. И когда ловцы Усманова звена вытянули ее на притонок и, пораженные невиданным зрелищем, стояли вокруг, жизнь догорела в ней.
 

19

 
      …Аноха, оглушив белугу, отбросил топор и с превеликим трудом выволок ее на дощатый настил прорези. Не спеша извлек из кармана брюк большой складной нож с деревянной ручкой, попробовал остроту лезвия, привычно вонзил его в тело и распорол брюшину.
      И в то самое время, когда выгребал икру, ястык за ястыком бросал в эмалированные ведра, с верхнего конца плеса из-за речного колена, со стороны рыбозаводского поселка, донеслось гудение мотора. Аноха матерно выругался и заспешил: спустил в кубрик одно ведро, второе, третье. И едва управился с последним, полуглиссер поравнялся с приемкой, развернулся, чтоб причалить к ней. Аноха, не на шутку оробев, спихнул белугу за борт и водой окатил настил – смыл следы.
      Аноха всмотрелся в человека и чертыхнулся: участковый приехал. Шашин выбрался из полуглиссера, потянулся до хруста в суставах.
      – Здоров, хозяин?
      – А то нет, – недовольно отозвался Аноха.
      – Что не спишь?
      – Бессонница.
      – Ну-ну. Веди в кубрик. Плохо гостя встречаешь.
      – Айда, – Аноха первым шагнул в дверь и спустился по крутой лесенке. Он на ходу стянул с себя парусиновый пиджак и небрежно накинул его на ведра с икрой.
      – Подогреть, али как? – спросил Аноха. – Холодное все.
      – Уху в другой раз.
      Аноха достал из навесного шкафчика эмалированное блюдо с икрой, тарелку с отварной осетриной, хлеб. Пока он раскладывал угощение и пластал хлеб, Шашин осмотрелся, отвернул полу пиджака и увидел ведра, полные икры.
      – О, богато! Бегемотище видно был, а?
      – Был, – Аноха сожалел, что опрометчиво, без надобности столкнул белугу. Посолить бы ежели – на всю зимушку харч. Ну да шут с ней. Оглядчивого бог бережет. А белуга еще будет, мало ли их…
      – А где она?
      – Где плавала, туда и… Ты спугнул.
      – Ну и хрен с ней, – успокоил Шашин. Он достал из кармана поллитровку водки. – Стаканы подай-ка.
      Закусив икоркой, Шашин сказал:
      – В прошлый раз горчило что-то. Вроде бы и не твой засол.
      – Какая уж вышла, че теперь, – оправдывался Аноха.
      – Ты того… – Шашин кивнул на ведра под пиджаком, – чтоб засол что надо. Давай-ка еще по стакашке. Заночую я у тебя.
      – Авось получится.
      – На авось не полагайся, кто авосьничает, тот и постничает. Было это в ночь гибели белуги. А спустя неделю Шашин еще раз заглянул к Анохе – за обещанным. Вдвоем они принесли из леса мешок с икрой, и Шашин, пользуясь темнотой, на полуглиссере заспешил восвояси. Тогда-то и повстречали его ночью свояки-инспекторы. Повстречали, перекинулись словами и разъехались.
 

20

 
      Свояки-инспекторы и ребята из Усманова звена, раздосадованные неудачей и злые на весь белый свет, ни с чем вернулись на Лицевую. Но пока топали пешим ходом от леса до притонка, и Миша-большой и Миша-маленький, каждый сам по себе, дошел до одной догадки. Догадка эта была для них сколь неожиданна, столь и необычна. Но она пришла к обоим, а потому и не могла быть напраслиной. И поэтому, когда Миша-большой шепнул несколько слов напарнику, тот вздрогнул будто ужаленный.
      – Я тоже думаю: что ему по ночам-то шастать. Сам говорил с ночевкой, а обыденкой вертался.
      Переглянулись свояки и поняли друг друга: надо срочно ехать в район.
      И они тут же, не медля ни минуты, подались в инспекцию. Контора была на замке. Тогда Миша-большой кинулся к райинспектору, растолкал его и, пока тот одевался, путанно и длинно рассказал о событиях нынешней ночи. Райинспектор ничуть, кажется, не удивился, что Шашин заодно с Анохой, и тут же из дома позвонил начальнику районного отделения милиции, обстоятельно поведал о случившемся. Районный начальник сильно расстроился и долго не принимал всерьез услышанное. Оно и понятно: кому охота иметь у себя жулика и нарушителя? Сколько он работал в милиции – такого еще не бывало.
      – Ну, брат, ты мне и ночью покоя не даешь. Ладно, встречу я этого Шашина, ух и встречу! Если твоя правда, упеку я его, паршивца, в места отдаленные. Упеку-у…
      Миша-большой возвратился к свояку. Они закурили и устало опустились на рундучок.
      – Слышал, вода пошла.
      – Болтают, – зло отозвался Миша-маленький.
      – Не, серьезно. Райинспектору радиограмма пришла.
      – Ну и ладно. Вобла-то, считай, погибла. Хошь сазан да лещ отнерестятся без помех…
      Наискосок к Белужке, прочертив небосклон, скатилась звездочка.
      – Шашинская звезда закатилась, – сказал Миша-маленький.
      – Много чести, если на каждого подлеца по звезде, – недовольно проворчал Миша-большой, Затянулся дважды кряду и, будто вспомнив о чем-то светлом, сказал: – Петр-то… прибылой, а ничего. Настырный, форсун.
      – Галантерейный парень, – одобрительно отозвался Миша-маленький, – свой. Говорит, на заводе останусь.
      – Дело молодое. Девку найдет, женится. Чё ему теряться. Это нам деваться некуда, одну сорокалетнюю не променяешь на две по двадцать. Не дадут.
      – Дураков нет, факт.
 

      Публикация: журнал "Москва", VII, 1976