В час, когда взойдет луна

      — Варки любить не умеют.
      — Я не был бы так категоричен, — Ростбиф почти не ел, хорошо подкрепившись в ресторане, но приналег на чай. — Однако считаю, что если Искренников и появится у Музея Войны, то смешает карты им, а не нам. Ещё один дестабилизирующий фактор никогда не бывает лишним, да и гоняться за двумя зайцами сложнее, чем за одним. Главное — не отвлекаться самим. Появился он или нет — вы действуете именно так, как сказал Эней: стреляете в охрану. Со всеми непредусмотренными обстоятельствами предоставьте разбираться нам.
 

* * *

 
      Джинсы, курточка и хвостик шли Гренаде куда больше, чем наряд проститутки-любительницы, но что-то оставалось у нее на лице и в фигуре такое, что не смывалось вместе с косметикой и не снималось с одеждой. Какое-то такое нарочито разбитное выражение, какая-то разухабистость в позах, принимаемых на фоне Музея Войны и монтирующегося помоста для казни. Видно было, что ей до смерти хочется выглядеть «правильно», и поэтому она топырит попку, выпячивает грудки и дует губки.
      Они с Энеем уже изображали парочку — во время первичной рекогносцировки, когда Эней объяснял ей на местности боевую задачу. Уже тогда у него возникло ощущение, что его кадрят. Теперь оно сменилось уверенностью. Только этого еще не хватало. И так все плохо.
      Так что Энею не составляло никакого труда уделять объекту больше внимания, чем напарнице, а вот выглядеть заинтересованным было сложнее. Он тоже переоделся — в синие джинсы и свободный свитерок. Страйдер исчез, на его месте появился студент, немного сутулый (наклеенная на грудь от плеча к плечу полоска медицинского пластыря) и с не очень уверенной походкой (салфетки в носках ботинок).
      Лицо только слегка не соответствовало образу влюбленного студиозуса — слишком мало выражений. Гренада не могла дождаться, когда же дело будет сделано и можно станет расслабиться. А пока они прошлись от Музея Войны к набережной через парк по широкому спиральному спуску и сделали несколько панорамных снимков. Уже смеркалось, но они всё успели.
      Музей Войны построили ещё в двадцатом веке, когда процветал культ героической победы советской империи над нацистским Рейхом. Тогда там располагалась диорама, прославлявшая героизм советских воинов. Столетие спустя, когда управились с последствиями войны куда более бессмысленной и кровопролитной, его превратили просто в Музей Войны, и разместили там новую диораму, обличающую ужасы «бойни народов». Со стороны центральной улицы музей выглядел обычным старым административным зданием, облицованным плитками ракушечника, с двумя рядами широких окон по фасаду. А со стороны парка круглился глухой выступ на весь торец. В этой-то части здания и находилась диорама с изображением черного, промороженного Екатеринослава, голодных толп, вооруженных банд и чумных кордонов.
      По обе стороны от выступа располагались широкие площадки, раньше на них стояли древние пушки и реактивная установка, но сейчас их там не было: увезли на реставрацию. Помост ставили прямо напротив круглого торца.
      С левой стороны стена была в лесах — старое здание опять ремонтировали. Сколько Эней его помнил, там вечно что-то чинили. Древний бетон крошился, его цементировали заново современными пластифицирующими составами, меняли проржавевшие рамы огромных окон или облицовку из крымского ракушечника.
      Эней купил мороженое, и они с Гренадой, не спеша, зашагали по мосту на Монастырский остров. Монастырь там стоял ещё до коммунистов, а потом — короткое время после коммунистов, до Войны и Поворота. Сейчас над деревьями возвышались голова и плечи доктора Сесара Сантаны. Городская легенда гласила, что раньше вместо Сантаны стоял Шевченко.
      — А тут раньше был памятник Тарасу Шевченко, — Гренада словно отозвалась на его мысли. — Его хотели перенести в парк Глобы, но когда снимали с постамента — он сорвался с крана и разбился. Про это ещё стишок есть…
      — Дiти мої, дiти мої, скажiть менi — за що? Чим та срака мексиканська вам вiд мене краща? — проговорил Эней. — Я слышал эту историю… Бывал здесь раньше.
      — Знаешь, — сказала Гренада, — ты совсем не такой, как о тебе рассказывали.
      — Это случается.
      Гренада не знала, о чём ещё заговорить, и надолго умолкла. Они вошли в парк, Эней взял билеты на колесо обозрения. Уже безо всяких рабочих целей — просто хотелось посмотреть на свой сумеречный город в огнях.
      Он сбежал из дома в тринадцать лет и с тех пор в Екатеринославе не бывал ни разу. В памяти осталась река, огромная и добрая, целый лабиринт затонов и островов, по которым отец катал его на водном мотоцикле; канатная дорога, длинный песчаный пляж, ловля окуней на «самодур», раскисший снег, липнущий к лыжам в балке, — здесь были теплые зимы… И вот сейчас он смотрел на город — и не чувствовал его своим. Это был один из многих городов Восточной Европы, где ему предстояла акция — тоже одна из многих.
      Может, оно и к лучшему…
      — А тебя не косит убивать человека? — прервала его раздумья Гренада.
      — Да мне уже приходилось. Косит, конечно. Но они знали, что делали, когда нанимались в охрану к варкам.
      — Я не про охрану. Ты понимаешь, про что я.
      Эней понимал. Он был, пожалуй, единственным, кто принял предложение Ростбифа с ходу и не раздумывая.
      — Газда через три дня станет варком, если мы ему не помешаем. Он согласился есть людей. Ему не угрожали, не запугали смертью — он ради этого делал карьеру. Людоедов — давить.
      — Что, если всех перестрелять, никто не захочет идти в варки?
      — Призадумаются.
      Эней сомневался. Он очень сомневался и о многом догадывался, но не все мог Гренаде рассказать, поэтому чувствовал себя очень неловко.
      — Ну, может быть… — Гренада сказала это только для того, чтобы поддержать разговор. Ей было и страшновато, и безумно интересно. Это было дело — не то что листовки подкидывать или информашки писать. А с другой стороны — послезавтра её, может, уже не будет на свете… Как ни странно, эта мысль не бросала её в дрожь — наоборот, приподнимала.
      — Главное, — сказал Эней (колесо прошло точку апогея и начало спуск), — во всем слушайся Ростбифа. И оставайся в живых. Это самое трудное.
      Слова были как из романа. Ростбиф Гренаде совершенно не понравился, но если попасть на настоящую работу значило подчиняться ему, придется подчиняться.
      — А знаешь, про тебя такие слухи ходят, даже в нашей тьмутаракани. Говорили, что ты полный отморозок, а ты нормальный парень.
      Эней подал ей руку, помог сойти с колеса.
      — Поехали домой. Завтра рано вставать.
 

* * *

 
      Это была её квартира. Бабкино наследство. Светлана поселилась тут, ещё когда баба Лиза была жива и ходила сама. Сбежала от матери.
      Мать пилила, требовала зубрить, сидеть носом в комп, чтобы потом поступить в институт, найти карьерную работу, попахать там и выслужить чипованую пластиночку на цепочке — иммунитет. Светлане было на пластинку наплевать. Она была сообразительная девочка и, когда ей хотелось, могла хорошо учиться. Но ей было скучно и неинтересно в школе. Будущее представало серым, расписанным до буковки — и вроде бы так было правильно, но Свете хотелось чего-то ещё. Она читала книжки под партой. Сначала было интересно, потом она обнаружила, что они все похожи. Перешла на моби — тоже все одинаковое. Бабка, когда приходила к ним с матерью в гости, ворчала, что старые фильмы были лучше. Мать начинала возражать, они ссорились, мать кричала: «Да что вы, мама, цепляетесь за всякое старье!» Бабка хлопала дверью, уходила. Потом мать ей звонила, мирились — до следующей ссоры.
      Мать работала в большом универмаге, товароведом. Бабка, пока на пенсию не вышла, была медсестрой в больнице. Всю жизнь там отпахала. Когда Светкины бесконечные тройки и легкомыслие доставали мать, та начинала кричать, что непутевая дочка всю жизнь будет вламывать, как бабка — и разве что деревянную блямбу в ухо заработает. Дочка это пропускала мимо ушей. Бабкины рассказы про работу ей нравились. Там было что-то… настоящее. Когда даже любимые рактивки стали вызывать скуку, Светка совсем расстроилась. Ей было пятнадцать, она ходила на танцы, потом девчонки гуляли с мальчиками, были первые поцелуи, первые обжимания, первый торопливый секс… сначала расписуха, но скоро тоже приелось. Да и пацаны все стали не такие, как в детстве, когда гоняли в казаки-разбойники, не поговоришь запросто. Взрослеть не хотелось, хотелось назад, строить компанией волшебные страны, читать «Маугли», играть в «штандер» и гонять на велике.
      Как-то шла домой из школы кружным путем, забрела во двор библиотеки. Там валялась куча старых, ветхих, по листкам рассыпавшихся книг — списывали. Вытащила из кучи толстый том без обложки, без первых страниц, раскрыла на первом попавшемся месте…
 

      «— Но молю вас, сударь… — продолжал Арамис, видя, что де Тревиль смягчился, и уже осмеливаясь обратиться к нему с просьбой, — молю вас, сударь, не говорите никому, что Атос ранен! Он был бы в отчаянии, если б это стало известно королю. А так как рана очень тяжелая — пронзив плечо, лезвие проникло в грудь, — можно опасаться…
      В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался мушкетер с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.
      — Атос! — вскрикнули оба мушкетера.
      — Атос! — повторил за ними де Тревиль.
      — Вы звали меня, господин капитан, — сказал Атос, обращаясь к де Тревилю. Голос его звучал слабо, но совершенно спокойно. — Вы звали меня, как сообщили мне товарищи, и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, сударь!
      И с этими словами мушкетер, безукоризненно одетый и, как всегда, подтянутый, твердой поступью вошел в кабинет. Де Тревиль, до глубины души тронутый таким проявлением мужества, бросился к нему.
      — Я только что говорил этим господам, — сказал де Тревиль, — что запрещаю моим мушкетерам без надобности рисковать жизнью. Храбрецы дороги королю, а королю известно, что мушкетеры — самые храбрые люди на земле. Вашу руку, Атос!
      И, не дожидаясь, чтобы вошедший ответил на это проявление дружеских чувств, де Тревиль схватил правую руку Атоса и сжал её изо всех сил, не замечая, что Атос, при всем своем самообладании, вздрогнул от боли и сделался ещё бледнее, хоть это и казалось невозможным.»

 
      …и пропала. Она дочитала до конца главы прямо там, присев на бордюр рядом с кучей книг. Читала бы и дальше, да подошла пожилая библиотекарша, помнившая Светку ещё с тех пор, как та ходила сюда чуть ли не через день.
      До дому едва дотащилась — три книжки, одна толще другой, растрепанные, с выпадающими страницами, не влезли в сумку, пришлось нести в руках. Так у Светки появилась тайна. Она влюбилась в мушкетера с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.
      Бабка умерла. Светлана совсем переехала в её квартиру, хотя в социальном регистре осталась по материному адресу. Теперь мальчишки могли приходить к ней открыто и пыхтеть в её кровати более вдумчиво и тщательно, не опасаясь, что мать войдет без стука и отоварит мокрым полотенцем по голым ягодицам. Потом подружки подсказали, что гораздо интереснее иметь дело с более взрослыми, опытными и денежными мужчинами. Но никто из них — мальчишек и мужчин, спавших с Гренадой за деньги или так — не вошел в её сердце: оно было полно суровым и бледным Атосом. Светлана смотрела на них и понимала, что таких, как мушкетеры, больше не делают. Тогда она начинала воображать себя Миледи — той, молодой, на которой Атос женился. Только она была бы умнее и рассказала Атосу про клеймо — примерно так, как рассказала Фелтону, чтобы он считал её невинной жертвой, а не преступницей. Можно было бы даже уговорить его убить лилльского палача — зачем такому гаду жить?
      Светлана сделала себе татуировку на плече: лилия о трех лепестках…
      Её резкие высказывания в адрес трусов-мужиков привлекли внимание Гадюки, работавшего в соседнем отделе городского архива. Гадюка был голубой, и смелые мужики тоже были предметом его мечтаний. Со смелыми девушками ему нравилось дружить. Он оказался расписным парнем, с ним можно было поговорить о книгах. Он тоже любил «Мушкетеров» и даже подкинул зашибенский дюдик — «Клуб Дюма». Сначала Светлана приглядывалась к нему, думала — стукач. Потом оказалось — нет.
      Так она связалась с подпольем.
      Самое интересное дело было — дацзыбао. Сначала надо было узнать, причем точно, кто и где что сделал. Потом написать — да кратко, и чтобы понятно. Потом исправить, чтобы нельзя было узнать руку. Не настоящий почерк, конечно, а стиль. Потом спроектировать листовку. Потом определить точки вброса в сети, разные. Вход и выход обеспечивали другие, а вот выбор места был на ней. Городские форумы, службы новостей. Места, куда люди заходят часто. Раньше Светке как-то не приходилось сталкиваться с варками напрямую, только мать все мечтала получить пайцзу и разорялась насчёт светкиной глупости, а теперь Светка узнала столько историй о свободных охотах и прочем, что мало не казалось. Когда Светка с Гадюкой разговаривали с родственниками убитых, ей было жалко этих людей, но одновременно она их презирала. Они жили так же, как её мать — тихо дрожали в сторонке, а когда лунной ночью к ним в дома неслышно входили высокие господа, тряслись и причитали. Только однажды они наткнулись на парня, спортсмена Виталика Соломатина, который выбил ночному охотнику глаза. Он не испугался. Но в следующее полнолуние его нашли мертвым, обескровленным и переломанным. Закон не запрещал людям защищаться… Но и варкам он не запрещал мстить. Так она оплакала того, кто так и не стал её Атосом.
      После этого Светка решила перейти в боевики. Её обучали владеть оружием, и свою кличку она получила от того, что называла поначалу гранаты — гренадами, думала, что из-за испанской провинции. Но в акциях она не участвовала, да их и не случалось в Екатеринославе, акций. Восточная Украина была спокойным местом. До того дня, когда руководство направило сюда Ростбифа с его единственным подчиненным.
      Сейчас этот подчиненный стелил себе на кухонном диванчике старое одеяло вместо матраса. Ростбиф и Гадюка легли в зале, один на диване, другой — на полу в спальнике. Завтра нужно было ещё раздобыть машину, изготовить и заложить взрывпакеты и окончательно отработать операцию. По уму, сказал Ростбиф, такой расклад нужно готовить не меньше двух недель. Так и думали поначалу. Но потом по прогнозу погоды вышло, что через неделю зарядят дожди чуть ли не на месяц, и казнь высокой госпожи Милены Гонтар перенесли на послезавтра, а когда ещё представится такой случай, чтобы вся сволота собралась в одной корзинке?
      Про эту варковскую дамочку уже несколько дней на все лады чирикали службы новостей. Она сама была откуда-то из Сербии, инициировала своего любовника и сбежала с ним вместе. Скрывались два года, гасали по всей Европе — а попались тут. Местные службы распускали павлиний хвост — эту нелегалку прихватила варкушка из региональной «Омеги». Судили Гонтар в местной Цитадели, приговорили к уничтожению. Под это дело Ростбиф и приехал в Екатеринослав: совместить казнь с показательным расстрелом Газды, прокурора области, которого по такому случаю производили в варки — его и раньше повышать собирались, а тут решили, что оно торжественней выйдет. А любовничек этой осужденной, наверное, и впрямь смылся — все мужики скоты.
      Кроме некоторых.
      Света зашла в кухню в халатике, вроде бы выпить последний стакан чаю перед сном, а на самом деле — полюбопытствовать насчёт Энея в белье.
      Эней в белье впечатлял. Фигура у него была ладная, почти модельная — Гадюка сам себе руку бы откусил за такую. И лицо хорошее — правильные черты, большие глаза… Только невыразительное очень. Мокрые после душа волосы ещё топорщились, а майка с глубоким вырезом открывала шрамы. На ногах тоже были шрамы — и один явно пулевой.
      — Ты не возражаешь — я чайку выпью? — спросила она.
      Эней молча пододвинул ей стул, сам включил чайник.
      — Может, и ты хочешь?
      — Давай, — согласился он, подумав. — Только быстро. Спать осталось всего ничего.
      Быстро — не быстро, а чайник будет закипать три минуты, а халатик на Гренаде тоже не скрывал фигурки — и тоже почти модельной.
      — Почему ты Эней? — спросила она.
      Он снова подумал — как будто решал, стоит вступать в разговор или нет.
      — Тебя учили сопротивляться медикаментозному допросу?
      — Не-а.
      — Есть такой фокус… задолбить наизусть большой кусок текста. И выдавать его по ключевым словам. Каждый сам себе выбирает, что ему хочется. Легче всего учить стихи. Ростбиф «Евгения Онегина» предпочитает… Ну, а я… «Энеиду» со школы очень любил.
      — Ха, — сказала Гренада. — А ты знаешь, что сейчас её уже не проходят?
      — Серьезно?
      — Без балды. Много агрессии. «Наталку-Полтавку» вместо нее ввели.
      Чайник закипел. Гренада на выбор достала коробочки черного и зеленого прессованного чая. Эней взял палочку зеленого.
      — Так ты у нас — «парубок моторный»? — стрельнув глазками, спросила Гренада.
      — Реактивный, — он улыбнулся одними уголками губ, как обычно улыбаются люди с плохими зубами. Но зубы у него как раз были хорошие. Какие-то даже слишком хорошие, как с рекламного плаката. Гренада вдруг сообразила, что они, может быть, не свои — мало ли, словил где-то как следует в челюсть, и хана зубам. Может, он даже рад был потом. Может, те были хуже.
      — Можно личный вопрос? — сидя на своей половине уголка-дивана, Гренада дурашливо подняла руку, как девчонка-школьница.
      — Почему я пошел в боевики? — вздохнул Эней.
      — В общем… да.
      — Все просто. Родителей сожрали.
      Родителей… Выходит, у него не только мать была, но и отец. Круто. Среди одноклассников Гренады таких было раз-два и обчелся. В основном у всех были матери. Кое у кого — отчимы или приходящие отцы. Но это все ненастоящее. Мать с бабкой хотя бы про отцов не врали — ну, есть где-то. У обеих от отцов были только отчества.
      Гренада так и не дождалась вопроса: «А ты?».
      — А у меня — парня.
      Это ведь почти не было враньем. Если бы варки дали им хоть немного времени, Виталик стал бы её парнем. Она ему закидывала удочки, а он явно повелся…
      — И у Джо — парня, — продолжила она, следя за реакциями. Мало ли. А вдруг он не по её, а по Гадюкиной части? Вот досадно будет…
      — Это бывает, — Эней допил свой чай, поблагодарил, вымыл чашку и поставил на сушилку.
      — Послушай, — она решила поговорить начистоту, — тебе здесь неудобно будет спать. В тебе росту сколько, метр восемьдесят?
      — Почти.
      — А тут — метр шестьдесят. Не знаешь, куда ноги девать.
      — Ничего, нормально. Или есть другие предложения?
      Ну, наконец-то.
      — В моей кровати. Она просторная. Старинная, от бабки досталась.
      — Так это твоя квартира? — спросил Эней.
      — Моя.
      — Плохо.
      — Мы же после акции уходим, так какая разница? А кровать шикарная. Прямо аэродром.
      — И борт номер какой я там буду?
      — А что тебя косит? — разозлилась она. — Людей мочить тебя не косит, а что я живу в свое удовольствие — тебя косит, да?
      — Нет… извини… — он потер лоб. — Я… сам понимаю, что не то ляпнул, просто… устал сегодня очень. Ты симпатичная девушка, Гренада… Ты мне понравилась. В самом деле понравилась.
      А! — сообразила она. Балда ты, Светка: он же ревнует! Вот здорово: ревнует! Её ещё никогда не ревновали.
      Эней тем временем подсел к ней вплотную, приобнял за плечи и взял за руку. Сидел так с минуту, осторожно поглаживая её кисть и спрашивая себя: почему он не может сделать этого, произвести теплообмен с приятной во всех отношениях девушкой? Может быть, последний… и единственный раз в жизни. Никаких препятствий не ставит ни разум, ни организм — а вот он не может. И дело даже не в том, сколько у нее было до него. Если бы он её любил, он бы на это наплевал. Он бы забыл о них всех разом и её бы заставил забыть. Но он не любил, вот беда.
      — Понимаешь… — выдохнул он. — Если мы с тобой привяжемся друг к другу, одного придется из группы убирать… иначе работать станет невозможно. А нас и так всего ничего.
      — Понимаю, — Гренада пожала ему руку и кружным путем, через застеленную часть дивана, выбралась из-за стола. Прошла к себе в комнату, закрыла дверь, бросилась на кровать и немного поплакала в подушку. Свидания в домике священника не вышло, мадам де Шеврез уехала не солоно хлебавши…
      А Эней, повалившись лицом в скрещенные на столе руки, почти вслух сказал себе:
      — Мудак. Ну и мудак. Мудила.
      Потом встал, выключил на кухне свет, умостился на коротком диванчике и, натянув одеяло на плечи, позорно удрал в сон.
 

* * *

 
      «Селянку» подходящего цвета угнали на Тополе, в районе рынка. Без спешки в гараже законсервированного трубопрокатного завода на левом берегу перебили номера, доехали до Октябрьской и оставили машину в одном из старых двориков — до завтра. Потом вернулись в квартиру, где Гренада и Джо возились со взрывпакетами. Живя в аграрной Украине, где азотные удобрения продаются тоннами, немудрено изобрести порох… Будь у них побольше времени — они смогли бы украсть взрывчатку на карьерах в Кривом Роге или купить у тех, кто ворует для рыбалки. Но времени не было…
      Зато заложить взрывпакеты оказалось делом крайне несложным. По площади за запретной линией шаталось столько зевак, что Эней попросту запихнул свой сверток в урну под мусорный пакет, а Гренада свой «уронила» в дренажный люк. СБ Екатеринослава разбаловалась от безделья до крайности, заключил Эней.
      После этого они перегруппировались — Гренада ушла с Джо, Эней и Ростбиф какое-то время шли по разным сторонам Екатерининского, а потом как-то непринужденно свернули на его центральную аллею, где росли акации и бегали по рельсам открытые аттракционные трамвайчики, стилизованные под начало ХХ века.
      Они спускались по Екатерининскому неспешно, заложив руки в карманы и наслаждаясь запахом молодой листвы. Екатеринослав был городом-нуворишем, этаким восточноукраинским Чикаго, рванувшим в индустриальные гиганты из заштатных городишек в конце XIX века. Отличительными приметами его архитектуры, соответственно, были эклектика и безвкусица, и за триста без малого лет в этом отношении ничего не изменилось. Поэтому Екатерининский проспект, заложенный ещё до бума, да два парка, разбитых тогда же, были единственными местами в центре города, где мог отдохнуть глаз.
      — И что ты об этом думаешь? — спросил Ростбиф. Подразумевая, естественно, не архитектуру.
      Эней дождался, пока прогрохочет декоративный трамвайчик.
      — Оба зеленые, как тот каштан, — он кивнул подбородком на молодое деревце. — Гренада поместила нас на свою квартиру. Живем все кучей. Хуже и придумать ничего нельзя. На подготовку — трое суток. Думаю, кто-то хочет, чтобы мы тут с треском провалились. Кому проект «Крысолов» поперек глотки.
      Ростбиф шагов десять промолчал, и Эней понял, что сказал не то.
      — Хотеть, чтобы мы провалились, — ничего другого представить себе не можешь, падаван?
      Эней представил себе другое — и стиснул губы в приступе мучительной тоски. В то, что все настолько плохо, верить не хотелось.
      — Я дурак, дядя Миша. Вы, пожалуйста, не очень на меня сердитесь.
      — Ты не дурак, Андрейша, — Ростбиф назвал его так же, как звал отец, и тоска пронзила горло. — Ты агнец, и всякое паскудство тебе приходит в голову в последнюю очередь. А я параноик. Мне оно приходит в голову — в первую очередь. Надеюсь ошибиться. Очень надеюсь.
      — Це знають навiть в яслах малi дiти, що лучче перебдiть, нiж недобдiти , — хмыкнул Эней. — Но почему, дядя Миша?
      Возле старинного пассажа «Биг Бен» свернули с аллеи, взяли мороженое и двинулись в сторону башенки, копирующей лондонские часы. Начало 21 века, мода на повторение знаменитых зданий.
      — Что вышло, когда мы убрали Литтенхайма и Шеффера? Два месяца толкотни наверху — и новый гауляйтер. Это стоило двух жизней и твоей аварии?
      Да, тогда ему сильно повезло, что он вылетел с седла и что мотоцикл не взорвался, что шлем выдержал два первых, самых страшных удара о перегородку, что не треснул позвоночник… А дурак Штанце поломался так, что чуть не сел в инвалидную коляску. Но тогда казалось, что игра стоит свеч. Показать, что и они уязвимы. На каком бы уровне ни находились, какой бы ни окружали себя охраной… Что у них есть только один способ жить спокойно — если это называется «жить»: забраться поглубже в свои Цитадели и замуровать себя изнутри. Навсегда.
      — По-моему, да. Моральный эффект.
      — Я тебя умоляю. Моральный эффект… Оглянись.
      Срезали путь через торговый пассаж, мимоходом проверив, нет ли хвоста. Его не было. «Оглянись» Ростбифа относилось, впрочем, не к «хвосту». Оно относилось к людям, которые сновали туда-сюда по хрустальным коридорам, наполняли кафе на первом этаже и бутики — на втором, прогуливались анфиладой сувенирных и книжных лавок. Никому из них не было никакого дела до смерти предыдущего гауляйтера всея Германии, Италии и Австрии, высокого господина Отто фон Литтенхайма.
      — И горе даже не в этом, — Ростбиф щелчком запулил упаковку от мороженого в мусорный бачок, — а в том, что информацию о системе охраны Литтенхайма нам слили. Кто? Я задавал штабу этот вопрос. Они не ответили.
      — Варки жрут друг друга. Мы это всегда знали.
      — А тебе хочется быть пешкой в их политических играх?
      — Нет. Потому-то я и в проекте «Крысолов».
      — А проект «Крысолов» на данный момент — это ты, я и двое необстрелянных воробьев. Короче говоря, мне не нравится этот корабль, мне не нравится эта команда — мне вообще ничего не нравится.
      — А почему мы тогда не отступим?
      Ростбиф скосил на него глаза и промолчал.
      — У вас есть план, дядя Миша?
      — Аж два мешка… Краткосрочный — будем делать дело.
      — Даже если нас всё-таки спалили?
      — Особенно если нас всё-таки спалили. Пока они не задергаются, мы ничего не будем знать.
      Они миновали пассаж и вышли на проспект Чкалова. Всего в ста метрах громоздился глухой гранитный куб с неописуемым карнизом на фронтоне, с кургузыми колоннами и окнами-бойницами. Над головами прошелестел снитч — вокруг этого здания они летали всегда.
      Екатеринославская Цитадель. Самое уродливое здание Европы. Зеппи Унал клялся, что саарбрюккенский театр ещё уродливей, но доказательств так и не предъявил.
      — Проблема в том, что о пожаре не узнаешь, пока не загоришься. А когда загоришься, будет слишком поздно. Не приведи Юпитер, конечно, чтобы я оказался прав… но завтра ты идешь не снайпером, а в ближний контакт. И если что-то пойдет не так… Ворона нагадит в неположенном месте хотя бы… мы сворачиваем лавочку. Взрывпакеты рвутся — я стреляю — ты вступаешь в бой. Я не стреляю — ты смешиваешься с толпой и уходишь. И ещё есть у меня одно предложение…
      Эней недоуменно посмотрел на наставника и командира.
      — Ты знаешь, что с Оксаной?
      — Нет, — в горле снова зашевелилась проглоченная когда-то давным-давно колючка.
      — С ней все в порядке, она замужем и живет здесь, на Северном. Не хочешь поехать и проведать?
      Это было что-то неслыханное. Если группу направляли в родной город одного из участников, всякие контакты с родственниками — даже пойти посмотреть издалека — строжайше не рекомендовались. Предполагалось, что родня под наблюдением. Правда, побег Андрея семь лет назад был довольно спонтанным, и ему удалось исчезнуть бесследно. Но чём черт не шутит.
      — Не вступать в контакт, конечно, — уточнил Ростбиф. — Но просто убедиться, что все хорошо. Сегодняшний вечер у тебя свободен.
      От пассажа вниз вела широкая, как Ниагарский водопад, лестница, делившаяся на три потока — два выносили людей на улицу, третий впадал в метро. Эней и Ростбиф свернули в сквер, к зданию цирка.
      «Значит, можем и не вернуться. И очень даже можем».
      — Я написал пару-тройку писем, — продолжал Ростбиф. — Если все окончится благополучно — пожалуйста, вычисти свой почтовый ящик, не заглядывая в него, хорошо?
      — А если нет? И я буду жив?
      — Тогда наоборот. Вскрой ящик и поступай по своему усмотрению. Только не действуй сгоряча. Ты к этому склонен…
 

* * *

 
      Малыш лет пяти радостно раскачивался на качелях. В нижней точке он приседал и выталкивал себя вместе с доской вверх, и на его мордашке ясно читался восторг и благоговейный страх полета.
      В скверике гулял пяток мам с детишками разного цвета и калибра, ещё один малыш посапывал себе в синей коляске, давая маме возможность спокойно почитать. А у выхода из скверика на аллею сидел на скамейке коротко стриженый парень в кожаной куртке. Он молча и сосредоточенно наблюдал за гуляющими, то и дело заглядываясь на малыша на качелях и его мать.
      Энею было больно смотреть на детей в этом возрасте — ещё беспечных, ещё не знающих, что им уготовано будущее мясного скота, кормовой базы… Что взрослые будут калечить их души, толкая делать карьеру, — а теперь все чаще не желая вырастить «агнца» и потерять его молодым.
      …Рослая полноватая молодая женщина смотрела на сына, явно разделяя его восторг. Из-за длинной косы она выглядела младше своих лет, да и одета была в джинсы и джинсовую же куртку. Она стала уже поглядывать на часы и, заметив, наконец, того, кого ждала, сказала сыну:
      — Сашенька, папа приехал.
      И еле успела придержать качели, потому что малыш, чуть притормозив раскачивающуюся доску, спрыгнул и побежал навстречу молодому человеку в деловом костюме. Тот поймал его и закружил в воздухе.
      — Ну что, домой пойдем? — спросил он, ставя сына на землю.
      — А как же, — степенно ответил тот.
      И они пошли — отец, мать и сын, держась за руки, мимо мам и бабушек, мимо коляски, мимо парня в кожаной куртке.
      Проходя мимо, она оглянулась — на кого-то он был похож, этот страйдер с лицом серьезным и почти детским.
      А он так и смотрел им вслед, не в силах отвести взгляд. А потом поднялся и медленно, ссутулившись и сунув руки в карманы куртки, двинулся прочь, в противоположном направлении. Он знал, где они жили, он мог бы пойти следом до самого дома, подняться по широкой лестнице на крыльцо и позвонить в дверь… Но он знал, что не сделает этого. И знал, что потом, когда-нибудь он вернется и всё-таки увезет её отсюда, вместе с мужем и сыном, куда-нибудь подальше от варков, от памяти о пустом и страшном доме, от всего… Если только найдется в мире такое место.