В час, когда взойдет луна

      Утром яхта отправилась по течению выше и пристала к островку, настолько маленькому и никчемному, что, кроме деревянной пристани для любителей рыбачить с лодки, там ничего не было. По всем признакам, её обитатели никуда не торопились, а просто наслаждались отпуском на воде. Двое молодых людей загорали, развалясь на шезлонгах, а девица, которой загорать было совершенно незачем, купалась.
      …Эней лежал в своей каюте и смотрел новости через Антонову планшетку. Игорь лежал в соседней — раны затянулись, пули Кен вчера вынул. Бедный Антошка. Не сгорел бы он там, на палубе, заснувши… Эней приподнялся, его сразу же потащило вбок, и он решил снова лечь и продолжить сбор информации.
      Полиция выжала из осмотра места происшествия всё, что смогла, и теперь туда пустили журналистов.
      — …Тела охранников уже убрали, но стены и потолки по-прежнему забрызганы кровью. Убиты четверо, трое пропали без вести: глава агентства «Глобо» Аннемари Эллерт, сотрудник службы безопасности «Глобо» Генрих Фогель и референт Магдалена Саадат-заде.
      В самом деле ещё не нашли девушку или темнят? Или её успели перехватить парни из чёрной машины — и лечь на дно? Эней мысленно пожелал им удачи.
      Сцены погрома сменились портретами пропавших. Милая старушка, приятные с виду юноша и девушка…
      — Террористы, предположительно — из ультралевой анархической организации «Коммандо Роттенкопфен», также захватили в заложники одного из репортеров «Глобо», Макса Горовица.
      Сами «Роттенкопфен» участие в акции отрицали, но на всю сеть восхищались «мужеством неизвестных героев».
      А Макс выглядел так, что хоть сейчас хорони — но, принимая свои пятнадцать минут славы, держался бодренько.
      — Один из них был размалеван как клоун, — рассказывал он. — Другие в масках. Всего я насчитал пятерых, но могу и ошибаться. Меня заставили выпить наркотик с… каким-то препаратом для лечения глаз… У меня до сих пор всё расплывается…
      Это у тебя пройдёт, мысленно сказал Эней. И быстрее, чем у меня.
      — Господин Горовиц находился в слишком тяжёлом состоянии, чтобы составить словесный портрет похитителей, — продолжал диктор. — Но, по его словам, двое из пяти преступников — европейцы северного типа, двое — новые европейцы, принадлежность третьего, загримированного под клоуна, пока не установлена. База данных «Глобо» разрушена вирусом, и специалисты сейчас работают над тем, чтобы получить данные камер внутреннего наблюдения. С терактом в здании «Глобо» связана и хулиганская выходка на Бецирксаммт-Эйсбюттель, — картинка сменилась, теперь на ней был давешний кристаллический торговый комплекс с высаженным фасадом. — Эти кадры любезно предоставлены каналу АТ-1 Максом Горовицем, сотрудником «Глобо». Каким образом преступники сумели завладеть первым фургоном — пока неизвестно… Полицейский комиссар Гамбурга Омар Салим, — продолжал диктор, — не сомневается в том, что головной офис был разгромлен террористами-профессионалами, хотя ещё ни одна группировка не взяла на себя ответственность за похищение и убийство. В Гамбурге и по всей прилегающей территории объявлена антитеррористическая тревога…
      Диктора сменил «новый европеец» в полицейской форме: комиссар Салим.
      — Мы призываем всех граждан сознательно отнестись к поиску террористов. Наши сотрудники, возможно, будут отвлекать вас от работы или отдыха, останавливать на улице и проверять ваши транспортные средства. Но у нас нет другого способа отыскать убийц и восстановить общественный порядок. Прошу вас, докладывайте нам обо всех незнакомых людях в вашем окружении, обо всех, кто ведёт себя странно. Помните: террористы не ходят по улицам с красным черепом на футболке, натянув на головы маски. Они выглядят как вы и я.
      Это он прав. Как вы и я. И так и должно остаться. Нужно уходить за Драге и выше — а потом спуститься по каналам, когда они будут измотаны этой беготней, где-то через недельку. Отправить Костю с Антоном, а самим поодиночке наземным транспортом в Глюкштадт… Глюк-штадт… город счастья… Штат глюка… Господи, неужели опять начинается?
      Эней, переключил машинку на режим записи, закрыл глаза. Лежать и лежать, пока кровь не очистится вся, пока восемь литров раствора не пройдут через систему. Это двенадцать часов, что ли? Да меня разорвёт от внутреннего напряжения.
      А каково Мэй изображать там, снаружи, веселье и детский визг на лужайке? А ещё нужно будет в Драге пошляться по кафе, позаигрывать с барменами… Хотя она сделает всё, что угодно — лишь бы не лежать тут, точнёхонько над головой нашей бабушки Аннемари, со мной, гадом, который был готов в неё стрелять…
      «Это безумие», — сказала Мэй, узнав, что Эней хочет похоронить тело Эллерт. Похоронить, а не просто утопить втихаря по тёмному времени. Но тут Энея поддержали все. Даже Десперадо…
      …К тому моменту как навалилась темнота, огни города остались далеко позади — только звезды двоились в реке да призрачно мерцали бакены, крашеные флюоресцентной краской. Мотор заглушили — и в полной тишине шестеро встали над телом, зашитым в простыню. Костя сказал недлинную молитву, тело переложили на доску, приподняли край — белый сверток соскользнул в черную воду, и по звездам пошла рябь.
      Тело пошло ко дну не сразу — какое-то время плыло довольно близко к поверхности, ткань пузырилась, зашитый в неё груз делал свое дело медленно. Но всё же делал — ткань намокла, тело пошло вниз почти вертикально, оставляя след из мелких серебристых пузырьков. Эней зарядил в барабан один патрон, над рекой раскатился выстрел — а затем всплеск: «Питон» Ростбифа ушел в Эльбу. Больше Эней ничего не мог сделать для старой женщины-солдата.
 

* * *

 
      Погода стояла прекрасная — для перехода конечно. Прогноз — самый радужный. План отступления не дал ни одной трещины — три недели хождения на яхте оказались достаточной школой, чтобы Антон и Костя смогли спуститься каналами до Глюкштадта.
      Костя рассказал, как на обратном пути через Гамбург его проверила полиция. Костя и Антон показали, документы, доверенность на яхту, рассказали историю про польского друга, у которого «накрылся отпуск», позволили обшарить судно (никакого криминала на яхте не было, весь криминал вывез Цумэ), предложили полицейским кофе. Видели ли они этих людей? — им предъявили россыпью кучку снимков, в том числе и старые снимки Энея, и компьютерные реконструкции, в которых, напрягшись, можно было узнать Мэй Дэй и Десперадо. «Нет, не видел. А кто они?» — «Как, вы не слышали последние новости из Гамбурга?» — «Шутите, я от руля не отрывался. А что случилось?» — «Теракт.» — «Вот блин.» — «Простите, что?» — «Это я так, выругался. Гады.» — «Большое спасибо, герр Неверов, герр Маковский» (такой была фамилия в польском аусвайсе Антона). — «Да не за что…»
      — Это хорошая новость, — сказал Эней, услышав, что полиция по-прежнему думает, что у него лицо Савина, снимков Мэй и Десперадо в обороте нет, а Ростбиф всё ещё значится в сомнительных покойниках. — Они попетляют какое-то время. Но в канал мы не пойдём. А двинем мы в Санкт-Петер.
      — Куда? — изумился Костя.
      — Санкт-Петер. Есть тут такой город-тёзка.
      Ну и двинули. Погода меняться не собиралась, полиция больше не проявляла интереса к яхте, ребята смогли, наконец, выспаться — словом, все было хорошо, если не считать того, что все было плохо.
      И когда между Энеем и Мэй грохнуло, все почувствовали облегчение, как после грозы. А грохнуло знатно. И деваться на десятиметровой яхте было совершенно некуда.
      — Милые бранятся — только тешатся, — сморщился Игорь. — Когда ж они натешатся, наши Бонни и Клайд…
      Правда, бранилась в основном Мэй. И как бранилась. Стах бы покраснел.
      — Сильно фонит? — поинтересовался Антон.
      — До небес.
      Наконец, дверь носовой каюты с грохотом раздвинулась и с таким же грохотом схлопнулась. Пригнувшись, чтобы заглянуть через окно в салон, Антон увидел Энея — тот стоял, упершись руками в стол, и смотрел на столешницу так, как будто это она, а не Мэй, только что поминала всю родословную балтийской селёдки, начиная с Дарвина. Не замечая Антона, командир поднял руку, словно продолжал диалог без слов — и уронил её в жесте отчаяния. Глянул вокруг, не обнаружил ничего, пригодного к употреблению в качестве поля яростной деятельности — посуда перемыта, еда подъедена — и хлопнулся на диван, руки на тот же стол, головой на руки.
      — Иди поговори с ним, — шепнул Антон Косте, выпрямляясь.
      — Я?
      — Ты у нас поп. Иди.
      — Я… не думаю, что ему нужен поп.
      — Ты знаешь, как с ним разговаривать.
      — Ему сейчас не нужен исповедник. Ему с человеком поговорить надо.
      — А ты кто, ископаемая рыба латимерия?
      Десперадо ткнул Костю в бок и одними губами, но весьма энергично сказал: «Иди!»
      — Пойми, — объяснил Игорь. — Я для него пока еще — чужой. Антошка — ребенок, а Десперадо, конечно, прекрасный слушатель, но…
      — Я понял, — Костя вздохнул, передал штурвал Игорю и спустился в кухню, ощущая себя кистеперой и напрочь ископаемой рыбой латимерией.
      Из-за дверей носовой каюты доносились сдавленные рыдания. Эней поднял голову и вопросительно посмотрел на Костю.
      Кен молча открыл бар, достал две стопки, налил в обе коньяку до половины и одну пододвинул к Энею. Он ждал отказа, но кэп неожиданно легко опрокинул полсотни, шумно вдохнул через нос и выдохнул через рот.
      Костя опустошил свой стаканчик и налил еще. Повторили.
      — За что она на тебя ополчилась? — спросил Кен.
      — А почему ты решил, что не я на неё?
      — А потому что я вас уже немного знаю.
      Эней потер ладонью лицо с такой силой, словно хотел напрочь содрать кожу.
      — Ты не поверишь — за то, что я исповедовался.
      — Фигассе, — Костя чуть повысил голос, чтобы услышали и в каюте. — У нас в группе разве не свобода совести?
      — Свобода, — вздохнул Эней. — Но… как бы это тебе сказать. Ей кажется, что я считаю себя чистеньким. А я — нет. Мне не стало лучше, Костя. Но она не верит. Если не стало — тогда зачем? А если бы стало… Ты знаешь, если бы мне полегчало, я бы, наверное, перестал исповедоваться. Я… только сейчас это понял, Костя, что… это было бы неправильно.
      — Почему же… — медленно проговорил Костя. — Не всегда. Но насчёт себя и сейчас ты прав. Это было бы неправильно. Мы совершили дело паскудное, и забыть его, как не было или сказать, что так и надо — мы не можем. На то мы и люди, что не можем.
      В паузу, которая возникла за этими его словами, поместились ещё две рюмки коньяка.
      — Как… — наконец выдавил из себя Эней. — Как объяснить, что я её не презираю. Что не могу. И никакая она не «такая»… потому что «такой» — это как раз я… Это же я нас во все это втравил. И как еще зеркало от моей морды не треснуло…
      — Кэп, мы не младенцы, — сказал Костя. — Пусть даже ты был не в себе — мы за тобой шли с открытыми глазами. И я, и она…
      — Я не об этом, — Эней махнул рукой.
      — Нет, ты именно об этом. И я об этом, и она об этом. Потому что одно дело — убить человека. И другое дело — хотеть убить.
      — Я хотел её убить, — почти без голоса, на одном сипе сказал Эней. — Понимаешь? Не потому что дисциплина. И не потому, что не подчинилась. Просто если бы она… если бы я ей позволил… я бы не смог её больше любить. Вот бред… убил, чтобы не разлюбить… Но я же люблю её, Костя. Как я мог?
      — Она тебе этого не может простить?
      — Этого я себе не могу простить. И не хочу. Понимаешь?
      — А то.
      Плохо понимать других. Плохо. А еще хуже, разобравшись, увидеть, что тебя трясёт от того же самого. И что ты ни в пень не знаешь, что самому-то с этим делать.
      — Ты не та инстанция, чтобы прощать или не прощать себя. Нет у тебя полномочий на это.
      — А у кого?
      — У того, перед кем ты виноват. И у того, перед кем вы оба виноваты. Знаешь… послушай-ка одну историю для общего развития. К вопросу о том, как жить дальше. Ты краешек её слышал, но насчёт самого главного не в курсе. Жил-был на свете мальчик Костя. Захотелось Косте мир посмотреть, себя показать — и чтоб за это ещё и заплатили. Пошёл мальчик Костя в армию, а по материальной части его Бог не обидел — и загремел Костя в морской десант. Аккурат семь годиков тому.
      В глазах Энея что-то блеснуло.
      — Ирландия?
      — Она самая. Очередная «гуманитарная интервенция», но это-то не важно. Расскажу только о том, как я обратился.
      Он налил еще сто грамм и выпил одним духом.
      — Мы конвой вели, в Антрим. Погода — хуже некуда, метеорологи опять промахнулись, не скажешь, как. Дождь сплошной, и ветер. В общем, поддержка сверху запаздывает минут на пять, если не на десять, а беспилотники еще и чудят. А обстоятельства натурально партизанские — когда угодно, где угодно и что угодно. И с использованием чего попало. И пленных не берут, напрочь. И не разбирают — военный конвой или лекарства кому везёт. У нас никто не понимал ни рожна — сволочи, мы ж с вами не воюем. Если б воевали, мы бы весь ваш остров раскатали в тонкий блин — долго ли, умеючи. Но кто ж после Полуночи на такое пойдет? А эти как будто не знают… Мы для них не люди, а так — саранча. И вот после одной такой атаки мы прихватили пленного. Сами удивились. Оружия у него не было. Священник. Один из этих, из-за которых тут весь этот кавардак…
      Костя повертел стакан в руке, но наливать не стал.
      — Это было как сумасшествие какое-то. Я не думал, что с ребятами такое может сделаться. Сначала его просто трясли — объясни. Какого ж вы? А он «прости их, ибо не ведают». Я не понял сразу — мой английский, да тамошний выговор. А кто понял, те разозлились уже всерьез. Стоит он тут, кашицу свою несет, лицемер. А вокруг такое «прости», что дальше некуда уже. Невозможно было терпеть. Вот и двинули ему, чтобы он врать хотя бы перестал. А он за своё. И тут один… кретин выключил связь.
      Костя посмотрел на неподвижное лицо Энея, вспомнил, что Игорь рассказывал про мотель и моторовцев.
      — Стреляли по рукам, по ногам… Из трофейной пукалки старой, чтобы не сразу умер. А он, пока мог говорить, говорил — Боже, прости им, как простил своим… марана та, ребята, — говорил… Я в него не стрелял. Я мог бы одной пулей положить всему конец — но я… растерялся. Не испугался даже. Просто не понимал, что происходит, и как это могло случиться — здесь, сейчас, со мной, с ребятами… А они потом уговорили себя, что ничего не случилось. Даже во время разбирательства повторяли. Да, — кивнул Костя, — конечно разбирательство, а как же? Связь, она пропадать не должна. И гражданских вне боя убивать тоже нельзя, а уж тем более так. Люди от этого портятся. Наши вот испортились. В один голос почти — мол, какой же это человек? Фанатик. В него стреляют, а он… Если бы он нас хотя бы обматерил, а так — понятно, что оборотень. В общем, тех, кто бил и стрелял — под суд, остальным втык за нарушение инструкции. А мне как-то показалось, что не инструкцию я там нарушил… Не только инструкцию…
      — И ты… перевёлся в санвойска.
      — Сэр, так точно, сэр.
      Он заметил, что дверь носовой каюты приоткрыта и в щели блестит тёмно-карий глаз. Мэй по-русски не говорила, но понимала, похоже, довольно много.
      — И как к этому отнеслись?
      — Отлично. Им неустойчивый элемент в десанте нужен как лишняя дырка в затылке. Отправили на переподготовку.
      — И помогло? — Эней уже, кажется, тоже сообразил, что разговор идет для двоих.
      — Кому? Мне — как видишь… Одним словом… у нас есть то, что было, и есть то, что есть. И нет того, что будет. Что решим, то и будет. Знаешь, где лежат грабли — вот и не наступай.
      — Как прикажешь не наступать? Как у вас там в армии говорят — от забора и до вечера? Грабли и грабли.
      — Мы тут с Игорем прикидывали. Боевую мы… не обойдем. Потому что они нас в покое не оставят — особенно теперь. А потом бросать надо. Говорил же твой командир про каких-то людей, у которых придумано что-то…
      — Мэй, — притворяться, что они не замечают, было уже бесполезно. — Дай планшетку.
      В каюте пошуршали, потом Мэй раздвинула створки двери и протянула мужу планшетку на ремне. Эней снял с шеи флешку, вставил в гнездо.
      — Эй, на палубе! Глуши мотор, иди сюда!
      В проеме появилась голова Игоря.
      — Светопреставление закончилось?
      — Нет, — сказал Эней, — мы на стадии планирования.
      Все уселись за стол.
      — Тоха, свари кофе, — попросил Эней. — Меня что-то от коньяка развезло. Значит, так…
      Аналитика следовало искать в Ниме. Псевдо — «Тезка той дамы, которая сделала твоему тезке лишнего врага — но не по твоей любимой книге, а по оригиналу» — потребовало путешествия в Сеть за «Энеидой» не Котляревского, а Вергилия. У Котляревского фурию звали Тезифона. «Потiм i Турна навiстила пресуча лютая яга, i из цього князька зробила Энею лишнього врага…» А у Вергилия имя фурии было Алекто. Ну а мистический брат Энея жил в Екатеринбурге.
      — А почему мистический? — спросил тогда Антон.
      — А потому что мы не знали друг друга, а когда увидели — оказалось, что мы похожи как братья. Он на четыре года старше. Даже фамилии похожи — его зовут Александр Винтер, и в Йомсбург его переправляли как раз мы с Ростбифом.
      — Что за история?
      — А у него за невестой охотился один. Лично за ней. Шантажировал. Квоту он свою выбрал уже, но ведь добровольно-то и сверх квоты можно…
      — А сам этот брат твой мистический — не мог принцессу спасти?
      — Рвался, еле удержали. Он же не боец, он бы пропал. Там даже Ростбиф спасовал — стрелять стрёмно было. Варк был слишком старый. И слишком близко к ней подобрался. Нас ведь не потому готовят в мечники, что катана вся такая красивая и блестящая, а потому что стрелять можно не всегда. А тут все, из чего его можно было сделать наверняка, уложило бы обоих.
      — Мама дорогая, — вырвалось у Антона. На стол опустилась колба с кофе эспрессо. — Но всё-таки. Мы меняем курс?
      — Нет, — Эней поморщился на «эспрессо». Он любил «капуччино». — Мы идем в Гесер. Закончить и забыть.
      — Закончим, — сказал Игорь, — и займёмся, наконец, делом.
      Эней положил руку на стол ладонью вверх. Сверху положила руку Мэй. Антон. Игорь. Десперадо. Костя. Эней «разбил».
      — Кстати о варках, — сказал Костя. — Ребята, тут я в своих файлах с молитвами одну классную штуку нарыл. Называется «Молитва оленя». Или «Щит святого Патрика». По-моему, как раз для нас.
      Эней раскрыл файл по его указанию. Начал читать. Улыбнулся.
      — Да, Кен, ты прав. Это как раз для нас.

Интермедия. Человек искусства

      Компания подобралась странная — возможно, потому что Каменевский приехал прямо из министерства международных связей и совершенно случайно прихватил с собой Лири и Гарфилда, представителей Конфедерации. Лири тут же начал обхаживать Майю на предмет участия в послезавтрашнем благотворительном концерте — больших ирландских посиделках в честь дня Патрика. Эти посиделки уже вошли в моду в Европах, а теперь вот приживались в Москве под девизом «среди ирландцев большинство все-таки не террористы». В мире более тринадцати миллионов ирландцев, распространялся Лири. Из них всего четыре — на Острове. Из тех, кто живет на Острове, не более четверти придерживаются религиозных предрассудков и сепаратистских убеждений. Из них не более двадцатой части предпринимают какие-то реальные действия против Аахена на Острове или на Материке. И даже среди этих убийц совсем немного. Спрашивается: почему клеймо заведомых террористов висит на тринадцати миллионах человек из-за нескольких сотен мерзавцев?
      — Потому что на них не написано, что они мерзавцы, — логично заключила Керимбекова, коллега Сергея по ЦСУ. — Пока кто-то из них не взорвет супермаркет или станцию метро. А как начнут опознавать, так и окажется, что фамилия у половины начинается на «О». Или что он эту «О» вычеркнул, чтобы было легче вписаться в общество.
      Лири наступили на больную мозоль. Будь Майя на этой вечеринке как частное лицо, она напомнила бы Керимбековой, что каких-то сто лет назад точно так же рассуждали о тех, чья фамилия заканчивается на «еков», «аев», да и «изов» тоже. А потом ушла бы к чертовой матери. Но она была здесь как гейша. Коня в гости зовут не меду пить, а воду возить — и Майя немедленно вмешивалась в мужской разговор, подливала одному и другому, переключала их на иных собеседников, играла и пела, и подыгрывала, когда пели другие, танцевала со всеми по очереди — словом, возила воду и проклинала все на свете: Селянинова, поскупившегося на двух гейш для вечеринки, Каменевского, у которого на хвосте притащилась американская парочка, не дающая ей обхаживать Ганжу, Керимбекову с ее вожжой под хвостом, Лири с его благотворительным концертом, те паскудные обстоятельства, из-за которых она не могла от водовозного мероприятия отказаться — и скопом весь ублюдочный мир, где живет тринадцать миллионов ирландцев и всего несколько сотен террористов, которых, естественно, не дозовешься, когда они нужны.
      Наконец Лири вытянул из нее клятвенное обещание появиться на благотворительном концерте. В конце концов, подумала Майя, к Патрику она будет или мертва, или так рада, что удалось отделаться от Старкова, что споет им и спляшет — аж дым пойдет.
      А лучше все же без дыма, потому что не один в мире Старков — и мало ли кто еще любит искусство на блюде и с печеным яблоком в стратегически избранной точке.
      Уже ближе к концу гулянки Майя смогла потанцевать с Ганжой. Связь их пребывала в полудохлом состоянии — главным образом по ее желанию. Гейшам не следует заводить стойкие привязанности — если не из милосердия, то хотя бы из самосохранения. Потому что если мужчина разрушит свою жизнь из-за яркой бабочки — то виноватой, конечно, окажется она. Слава женщины-вамп прилипчива, отделаться от нее тяжело, а работать только в этом амплуа и неприятно, и невыгодно. Нет, бабочка должна быть эпизодом, о котором вспоминают с теплом и благодарностью. Тепло и благодарность приносят в будущем небольшие дивиденды, а от вулканических страстей остается только вулканический пепел. На котором, впрочем, тоже все неплохо растет… но далеко не сразу. А еще он время от времени хоронит города. Не то, чтобы ее городу сейчас что-то могло повредить.
      Она как бы невзначай коснулась партнера бедром. Она назвала его Сережей. Она разбудила не такие уж старые воспоминания — и еще не отзвучала «Вернись в Сорренто», как он на ухо попросил ее завершить этот вечер у него дома.
      По правилам она могла отказать. И конечно, не собиралась отказывать. Сергей не был самым влиятельным из ее клиентов — но он был молод, жаден и очень любил гордиться собой. И не совсем без оснований. Он действительно кое-что мог, и по счастью — именно то, что нужно, и ему нравилось думать, что он может много. Как в одной старинной песенке поется, «на хвастуна не нужен нож…»
      После вечерники, распрощавшись с гостеприимным хозяином и взяв чип, Майя пошла с Сережей в грузинский ресторан. Он пил кофе. Она ела сациви: за весь вечер удалось вбросить в себя только четыре тарталетки, а чувство было такое, словно вагон разгружала — при том, что ночью отдыха опять не предвиделось. Некогда дамы перед суаре плотно обедали, чтобы потом деликатно клевать, как предписано этикетом. Только Майе этот рецепт не помогал — она начинала клевать носом.
      Потом они поехали к Сергею домой и освежили воспоминания. Какое-то время после душа Майя колебалась: сказать сейчас или наутро? Нет, утром он будет собираться на работу, хмур с недосыпу и вообще… А сейчас… добыть гору сокровищ или разрушить город этому джинну не под силу, но вот деревянную пайцзу он сотворить вполне способен.
      — Сережа, — сказала она, разливая чай. — Со мной случилась беда. Мне нужна пайцза.
      По лицу Сергея, длинному, слегка помятому, будто рой солнечных зайчиков пробежал. Разочарование — значит, все что было сегодня, было не просто так; раздражение; интерес — что стряслось; осознание — к нему обратились, рассчитывая, что у него найдется управа на старшего; согласие — найдется, у него, да, найдется; благосклонное — ну чего еще ждать от гейши, конечно, все в свою пользу, но зато… Все это — в доли секунды, и разглядеть успеешь едва. Так оно у многих, кто имеет дело со старшими.
      — А что случилось? — спросил он наконец с теплым, даже неподдельным участием.
      — Ты же знаешь, я никогда раньше не просила… — Майя поболтала ложкой в чашке, — и не попросила бы. Я думала, это будет быстро: однажды подойдут на улице или в кафе, и… все. Но оказалось, кое-кто может изводить неделями. У меня нет сил, Сережа. Мне нужно, чтобы он отстал.
      — Но это ведь не «королевская охота», так? — уточнил Сергей.
      — Нет, если Старков пока еще не король.
      — Старков? — Сергей вдруг улыбнулся, в основном глазами, как улыбается цапля, глядя на особо крупный экземпляр лягушки. — Он к тебе прилип? И хочет согласия?
      Майя кивнула. Тут можно было даже не врать, все так и было. Прилип и хотел согласия.
      — Хорошо, — решительно сказал Сергей. — Он отлипнет. Он дорогу к тебе забудет.
      Майя улыбнулась.
      — Как я люблю сильных мужчин…
      — Если бы ты любила одного сильного мужчину, — Сергей плотоядно потянулся. — Одного и только одного… А именно — меня.
      — То я бы тебя тут же перестала интересовать, — закончила Майя. — Ты же сам знаешь, тебе нужны препятствия.
      — Это да. Это верно, — Сергей уже чуть ли не мурлыкал. До чего же люди готовы верить любой чепухе, лестной для себя… Ему и вправду нужны были препятствия. Умеренные и аккуратные препятствия. Подъем на шеститысячник в идеальную погоду с хорошей профессиональной командой по проложенному маршруту.
      Ну что ж, если Старков — умеренное и аккуратное препятствие, то тем лучше. Это даже приятно.
      День прошел за ерундой. Клиентов у нее по расписанию не было, Майя немного порепетировала, потом созвонилась с мистером Лири и пошла в Ирландский клуб — посмотреть зал, оценить акустику и общий уровень грядущего приема, который всегда виден при подготовке.
      Уровень обещал быть высоким. Зальчик на триста мест украшали трилистниками из зеленой фольги и арфами из золотой — ручная работа, а не световой эффект. Маленькая сцена убрана в голубое с золотом. Мистер Лири и его жена, распорядительница вечеринки, улыбались и трясли Майе руки.
      Установили репертуар: шесть песен, начиная со «Звездочки графства Даун» и заканчивая «Бродягой». Все по-русски, мистер Лири очень на этом настаивал. В самый разгар разговора просвистел майин комм.
      — Да, — она, не глядя, нажала кнопку соединения.
      — Ты напрасно обратилась к Ганже, — сказал в наушнике голос, от которого между лопаток волосы встали дыбом.
      — Убирайся к чертям, — нежно сказала Майя в микрофон и отключила комм.
      Мистер Лири наклонил голову:
      — Что-нибудь случилось?
      — Поклонник, — улыбнулась Майя, — издержки профессии.
      Они еще немного поговорили, потом распрощались, потом Майя нашла банкомат и перенесла деньги с двух последних чипов на свою карточку — после чего активировала комм, и обнаружила пропущенный звонок от Сергея, за которым следовало текстовое сообщение: «Свяжись со мной немедленно». Сообщение было послано восемь минут назад, часы показывали пол-седьмого — значит, Сергей задержался на работе. В общем-то, в их конторе это было принято.
      «Ты напрасно обратилась…» Нет, не может быть. Сколько лет Старкову — двадцать пять? Сергей не один, он не сам по себе, он начальник отдела в московском отделении ЦСУ 1, за ним — его отдел, его начальство, за ним Аахен. Старков не мог ничего ему сделать. Не посмел бы.
      — Сережа?
      — О, наконец-то! — он был раздражен, даже зол. — Ты знаешь, мне не нравится, когда меня так обманывают.
      — Сережа, я никогда бы и не подумала обманывать тебя!
      — Такие вещи не обсуждают по комму. Будь через полчаса в «Капитолии». Нам нужно объясниться.
      Что? Что произошло? Что ему сказали? Он был раздражен, не испуган. Но по комму говорить не захотел.
      В «Капитолии» гудела толпа, это был, в общем-то не ресторан, а кафе-бар с обильной закуской. Майя успела туда раньше, чем Сергей и дико разозлилась: уж он-то всяко мог опередить ее, пока она ловила такси. Волосы промокли: внезапно пошел холодный дождь, зонта у Майи при себе не было, а шапок она не любила и всегда зимой держалась до последнего, а весной снимала головной убор первой. Майя отошла в женскую комнату и подставила голову под сушилку для рук.
      Волосы вполне можно было и уложить, но… Пожалуй не стоит. Будем подрублены и уязвимы.
      Когда она вернулась, Сергей уже сидел за столом и листал меню.
      — Здравствуй, — Майя села напротив. — Ты чего такой хмурый? Кто тебя охмурил?
      — Знаешь, я в таком настроении, что на меня эти штучки не действуют, — он ткнул пальцем в две позиции, меню пискнуло — сигнал передан на кухню.
      — Скажи, наконец, что случилось, — Майя взяла меню и заказала мясо по-болонски.
      — Ты прекрасно знаешь, — надулся Сергей. — Ты обманула меня. Представила дело как преследование, целую охоту — а оказывается, тебе предлагают инициацию!
      — Да я… — Майя задохнулась воздухом, уф, обошлось, — я не думала тебя обманывать… я его боюсь до судорог. И инициации боюсь. Мне кошмары снятся вторую неделю, я жить не могу. Честное слово, лучше б он меня заел.
      — Да что ты такое говоришь! Ты… ты не представляешь себе, наверное, сколько людей этого хотят… Как вламывают, на что идут ради того, чтобы только попасть в списки — ведь еще неизвестно, выберет тебя высокий господин или нет. Они же харчами перебирают, — он не заметил весьма скользкого каламбура. — А тебе — так, даром. То, что я, например, должен зарабатывать еще лет десять как минимум…
      — Давай поменяемся, — Майя не сумела удержать эти слова, только интонацию сдвинула: получилось улыбчиво-виновато. — Сережа, ну посмотри на меня. Ну какая из меня, к лешему, высокая госпожа? Один смех.
      Сергей на нее смотреть не стал, а фыркнуть фыркнул.
      — Так чего ты хочешь? — спросил он уже другим тоном.
      — Сделай мне пайцзу. Деревянную, как… — Майя кокетливо наклонила голову, — общественно полезному деятелю культуры. Вот, я у ирландцев завтра выступаю. И вообще от меня общественной пользы много. И пусть он облизывается. А будет являться, я милицию вызову.