В час, когда взойдет луна

      — Так что случилось в Екатеринославе? — спросил Курась.
      — А вы не читали новостей? Мы там сгорели как Ян Гус. Буквально. В квартире при штурме газ взорвался. Мы вечером обнаружили, что один блок памяти не записался и модель не генерируется. Поехали на площадь быстренько доснять, уже без местных. А тут как раз гости. Мы сапера нового прихватили в Бресте — он был ниже отца сантиметра на два… Наверное, он и сообразил взорвать газ — а то ведь мы могли и в мышеловку влезть… Лица не осталось, а тело по кускам собирали… То ли поспешили объявить, что Ростбифа убили, а потом не решились назад отыграть, то ли решили коллег-соседей обмануть…
      Мальчик говорил совершенно ровным голосом. Динамическая композиция из плавающих в воздухе кристаллов и шариков горного хрусталя многократно дробила в гранях его холодное лицо, лишенное какого бы то ни было выражения.
      — И получается, что сдали нас. И сдали здесь. Потому что, если бы в Катеринославе — они бы тогда знали, что в группе пятеро, а не четверо, да и нас с отцом не упустили бы. Пан Боанергес, отец совсем спятил. Он и раньше штабу не очень доверял, а теперь говорит, что там одни провокаторы и что нужно стрелять всех — Олимп разберет, где свои. Он хочет убить вас.
      — Так это вы следили за мной?
      Эней кивнул.
      Надо сказать, что слежку пан Юпитер заметил, но значения этому обстоятельству не придал. Хвост был осторожным, очень грамотным и, как бы это сказать, консервативным. Так что либо штаб проводит рутинную проверку, либо его контакты решили присмотреться повнимательней в виду последних событий. Ни те, ни другие опасности не представляли и ничего предосудительного увидеть не могли.
      Но информация Энея все меняла. Если за ним следили люди Ростбифа — это значило, что Курась жив лишь потому, что Ростбиф хочет отследить его связи. А если Ростбиф отследит его связи, ему очень быстро станет все понятно…
      В традиционно католической и традиционно взрывной Польше у подполья была не менее традиционная проблема с кадрами. Туда легко приходили — но уж очень быстро кончался заряд. А потому польская секция ОАФ ненавидела энтузиазм и свято верила в рутину. В результате отбор стал таким, что сделаться членом реальной организации было сложнее, чем поступить на работу в СБ. Проблема была в том, что самые спокойные, взвешенные и лишенные иллюзий люди тоже со временем перегорали.
      Перегорали они главным образом по причине тотальной безысходности. Как ни множился (медленно, а все-таки множился) счет убитым варкам, сколько ни переправляли спасенных по «железной дороге» — а Цитадели стояли незыблемо, и вместо спасенных потребители находили себе новых жертв. Это была проблема не первого поколения подпольщиков. Когда-то в прошлой жизни Лешек Курась обсуждал её со своим другом Михалом Барковским. «Послушай, а как выпутываются люди других профессий?» — спросил Михал. «Каких других?» — не понял Лех. «Ну, пожарники, врачи, полицейские… Все, кому полный и окончательный успех при жизни категорически не угрожает?» — «Не знаю». — «Я тоже. Начну, пожалуй, их расспрашивать…»
      Начал он или нет — Курась так и не узнал. Они расстались, а через полгода Курась сгорел.
      Против медикаментозного допроса его кодировали — но вот боли он боялся с детства. Тем паче, что терпеть её было бессмысленно, ведь само существование подполья было бессмысленно. И когда ему предложили на выбор — либо мучительная и позорная смерть, либо жизнь в прежнем — ну, почти прежнем! — качестве…
      Он знал, что на его месте выбрали бы многие другие — да тот же Барковский, например. На то они и были одержимыми. А он — нормальным. В конце концов, он ведь продолжал спасать людей… И спас значительно больше, чем погубил…
      — Понимаете, пан Зевс, — проговорил мальчишка, разглядывая уже не кристаллы, а ртутную птицу, бьющую крыльями в неудержимом и неосуществимом порыве, — я не хочу убивать всех, а там пусть на Олимпе разбирают. Что нас сдали — это не вопрос. Но это сделал один человек из вашей секции. Кто-то конкретный. Его и замочим — потому что пепел, сами понимаете, стучит, а больше в подполье никто стучать не должен. И тогда у отца крыша встанет на место. Вы нам поможете?
      — Нам?
      — Есть ещё один парень, который думает, как я. Вы не связывайтесь пока со штабом. Может быть, нас слили и оттуда. И вниз ничего не передавайте, сгоряча может начаться стрельба, и с вашей стороны погибнет больше, чем с нашей. Только безпеку порадуем.
      — Я вижу ещё как минимум один выход, — мягко сказал Курась. — Тяжелый, скверный, но в крайнем случае…
      — Нет, — отрезал русский. — Я его не вижу и не увижу никогда. Это мой отец, и я буду стрелять в ту же сторону, что и он. Забудьте. Нужно думать о том, как вычислить утечку, если она есть уровнем ниже.
      — Уже забыл. И буду думать. Как много времени у меня на раздумья?
      — Вот это самое плохое, пан Зевс. Времени нет совсем. Я должен встретиться с вами уже этим вечером. Мы — с тем парнем — должны.
      — Тогда обратите, пожалуйста, внимание на улицу Пшебышевского, дом восемь. По-моему, как раз такая квартира вам нужна. Я вернусь в офис, кое-что доработаю, а потом вам её покажу. Да, достаньте файл из каталога. Встретимся вот здесь, в этом самом скверике — в 20-10.
      — Спасибо, — парень вынул из сегрегатора файлик с данными по квартире: план, фотографии, план квартала, лепесток с трехмерной моделью. — Мы будем ждать.
      Он сразу же присел на скамеечку, подсоединил лепесток к комму и начал изучать трехмерный план квартиры. Курась спустился вниз и пошел к офису, зная, что парень сидит у окна и сквозь трехмерную проекцию смотрит ему в спину.
      Сердце у Курася было в пятках. Прежде чем сливать Михала безпеке, следовало двадцать раз все продумать. В штабе приняли решение — блокировать операцию «Крысолов». Решение принимали толпой, а выполнение, само собой, свалили на него, Юпитера. Что ж, Юпитер поговорил с начальником боевой по Украине (ещё не было известно, где именно Ростбиф нанесет удар, но регион он в штабе назвал — там давно не работали, и вдобавок украинская СБ после борьбы за российскую Цитадель лежала в руинах). Объяснил ему ситуацию — нельзя допустить открытие сезона охоты на людей, это вопрос принципиальный. ОАФ не воюет с людьми, только с варками.
      Когда из анализа ситуации стало понятно, что из беспроигрышных в пропагандистском смысле кандидатов первым на инициацию идет Газда, екатеринославская секция, во-первых, направила в помощь Михалу добровольцев — самый верный способ запороть акцию: набрать добровольцев, — а во-вторых, из пятерых вызвавшихся назначила двоих худших. Другому этого хватило бы с головой — но не Ростбифу. Он был мастер на сюрпризы — вон, и взрывника где-то своего раздобыл… «У настоящего моряка жена в каждом порту», — хвалился он. И Юпитер подстраховался. Польская безпека сделала подарок украинским коллегам, а в конечном счете — пану Волкову. Мелочь, но приятно: Михал Барковский, тот самый, что спалил из гранатомета спецмашину с начальником ЦСУ Прибалтики и двумя его птенцами — за что и получил кличку Ростбиф. Тот самый, что в Братиславе вывел одиннадцать человек из тюрьмы СБ — трюк, никому не удававшийся ни до, ни после. Тот самый, наконец, что отправил на Луну фон Литтенхайма. Тот самый Барковский! И его лучший подмастерье. Поднесли им под самый нос — тепленьких, перевязанных ленточкой, в подарочной упаковке, с визитной карточкой — нате, берите. Упустили. Хохлы. Что ещё можно сказать, кроме этого слова: хохлы…
      Итак, Михал остался жив, озверел и пришел искать голов. А этот мальчик увидел, что «отец» явно не в себе, и… подожди-ка. А если он послан Михалом? Со стороны Михала это был бы очень хороший ход: послать юношу, как обычно, приманкой, чтобы увидеть — задергается ли Лешек, и если задергается, то в какую сторону. Курась опустил уже протянутую было к панели связи руку. Звонить пану Квятковскому рано, нужно докрутить до конца все варианты. Пять-десять минут, в конце концов, ничего не решат. Итак, что если парень — приманка в мышеловке, расставленной Ростбифом? Тогда Ростбиф будет ждать от него, что он своими действиями либо окончательно подтвердит предательство, либо докажет лояльность. Значит, чтобы выиграть время, он должен прийти на свидание к Энею. Один. Рискнуть.
      Рисковать Курасю смертельно не хотелось. Он потому и занял свой пост, что рисковым человеком не был и резких движений не любил. Доказывать свою дружбу, подставляя шкуру — такую мерзость мог придумать только Ростбиф, и Юпитера вдруг скрутило от приступа острой ненависти.
      Курась не стал звонить пану Квятковскому — это был совсем пожарный вариант, к нему имело смысл прибегать только если бы Ростбиф заявился собственной персоной. Вместо этого он написал пану Квятковскому записку, подписал конверт «Длуга, 60, офис 414» и передал парню из курьерского агентства двумя этажами ниже — мальчишки оттуда развозили мопедами почту по Варшаве и предместьям. Это был стандартный канал связи. Правда, время уже нерабочее, но Квятковский, как и всякий добросовестный служака, привык засиживаться допоздна.
 

* * *

 
      В фургончик постучали условным стуком, Антон открыл дверцу, и Эней со словом: «Пожондэк » (он ещё не переключился с польского) залез внутрь. Стало совсем тесно.
      — Думаешь, клюнул? — спросил Цумэ. — Про пепел — это ты здорово. Это войдет в классику мировой литературы. Пепел должен пукать в сердце, а больше никто пукать не должен — это посильнее «Фауста» Гёте. Велик всё-таки польский язык…
      Эней не отреагировал на этот пассаж.
      — Кен, на Пшебышевского, пулей. Мы должны оказаться там раньше всех.
      Кен понял слово «пулей» так буквально, что Эней треснулся макушкой о ребро жесткости потолка.
      — Кого именно — всех? — уточнил Кен.
      — Если Курась честный и умный дядька, — пояснил Эней, потирая макушку, — то из всех там будет он один. Если честный, но не умный — он притащит туда прикрытие из подполья, и надо будет поладить с польскими коллегами. А если нечестный и не умный — он притащит туда СБшников. Или попросит подвесить невдалеке снитч.
      — А если умный, но не честный?
      — Тогда он прихватит приводной маячок для полицейского снитча и будет заговаривать нам зубы, пока не подтянутся остальные. Енот, пусти меня за пульт и вызови Десперадо.
      То, что Антон не владел языком, было самым слабым местом операции. Дело даже не в словарном запасе — дело в том, как интонируют поляки: русскому уху кажется, что они все время друг друга о чём-то переспрашивают, и непривычный человек не отличит обычную интонацию от необычной.
      Курась разговаривал с обычными интонациями. Он вернулся в офис, попросил у секретарши кофе, принял одного квартирного дилера и позвонил другому, ответил на несколько входящих звонков, пропущенных во время беседы с Энеем — словом, привел в порядок дела.
      Десперадо проследовал за курьером, которого Курась отправил куда-то с пакетом. Малгожата поехала на разведку к месту встречи. Эней очень надеялся на нее и на Игоря — только эти двое могли сейчас быстро и правильно провести рекогносцировку на местности. А местность была, — Эней ещё раз взглянул на документы, выданные Курасем — аховая: с одной стороны река, старушка Висла, над которой наверняка то и дело шныряют полицейские и навигационные снитчи, дом — прямо на набережной, как заказывали, модный арочный дизайн. Никаких архитектурных излишеств, таракан — и тот не спрячется. С другой стороны — неслабая охраняемая парковка. С третьей — стройка, на которой работы идут безостановочно, в три смены — вот там снитчей нет, но зато туда проще простого подсадить живого наблюдателя. А с четвертой стороны у нас лысоватый скверик с молодыми деревцами…
      Скамейки. Детская площадка. Дорожка для джоггинга. Просматривается на километр вокруг. Народу не то чтобы полно, но и не безлюдно.
      Одним ухом Эней отслеживал, как Курась в своем кабинете работает на стационарном мультиканальном компе, отвечает на звонки, раздает задания на завтра и слушает отчеты, жует яблоки, журчит струей в сортире и отъезжает на встречу, другим ухом он переслушивал запись собственных с Курасем бесед и переводил для Антона по второму разу — слово в слово. Андрей поднял глаза на Игоря — тот с хрустом жевал зернышки кофе. Ему было тяжело перестраиваться на дневной режим существования. Мучительно. Семь часов вечера — это для него все равно, что для дневного человека семь утра. После отработанной ночи. Молодец Цумэ.
      Десперадо вернулся. Нацарапал на планшетке: «Длуга 60 414 строительное бюро». Черт. Ещё и эту контору теперь проверять.
      — Антоха, — сказал Эней. — На прослушке посижу я. А ты прогуляешься вот тут, — он очертил пальцем на плане сектор набережной.
 
      Пан Адам Квятковский был человеком занятым. Но, получив внеурочный проспект от небольшого агентства по продаже недвижимости, быстро рассортировал прочие дела и даже — а знающий человек поймет, какая это была жертва — позвонил двум коллегам и сказал, что, увы, не сможет выйти с ними на вечернюю чашечку кофе. Правило, которое в него вдалбливали сначала преподаватели, потом начальство, а потом он и сам оценил, проникся и теперь с не меньшей въедливостью вписывал его в подчиненных, гласило: информаторов нужно любить. Не только беречь, не только обращаться осторожно, не только соблюдать обязательства — любить. Входить в их проблемы. Оказывать им услуги, где возможно. Проявлять внимание. И испытывать к ним неподдельные теплые чувства. Тогда тебе раскрываются навстречу. Тогда тебе верят. Этим людям очень нужно, чтобы кто-то выслушивал, сочувствовал, ценил, понимал, под каким давлением они существуют. Твой агент не должен хотеть тебя потерять. Тогда он будет работать на тебя, и работать активно. Отношения хорошего сутенёра и его девушек. Они ведь тоже могут быть искренними.
      Поэтому, увидев сигнал от Курася, Квятковский бросил всё. Что бы там ни стряслось у пана архитектора — от провала до бытовой истерики — он имеет право на полное внимание куратора.
      И правило — в который раз — не подвело. Сообщение оказалось деловым и необычайно интересным. Представьте себе, Саневич жив. Представьте себе, козаченьки в очередной раз сели в лужу. Квятковский потер глаза. Получается, что украинцы врут и знают, что врут. А вот Москва, кажется, не знает — но это можно выяснить. Перспективы открывались самые радужные.
      Такой возможности шантажировать … да просто всю верхушку украинской СБ от Екатеринослава до Киева польской безпеке не представлялось никогда. Но для этого нужен… живой Саневич. Причем, Саневич на свободе — чтобы в случае, если контрагенты заартачатся, подбить его на ещё какой-нибудь фейерверк — и пусть там летят головы от моря до моря, тоже неплохо.
      Умница пан архитектор, умница и храбрец, просто даже слов нет, как хорошо, что написал, а не позвонил. Это наверняка проверка. Да, туда нужно идти одному. Без прикрытия, даже без наблюдения. Идти, завоевывать доверие и включаться в ловлю крысы. А начать можно прямо сейчас. Квятковский быстро написал записку, включил кодер — на экране появилось трехмерное изображение квартиры из каталога, с внесенными клиентом пожеланиями и поправками. Когда пан инженер развернёт картинку обратно на своей машине, он поймет, куда ему звонить — и ещё раз убедится, что его куратор знает, и никогда не позволит себе забыть, насколько ему повезло с сотрудником.
 
      Если бы они подсадили настоящего целевого жучка в аппарат Курася, а не на одежду — так бы они ничего и не узнали. Потому что для того самого звонка, которого Эней ждал весь день, Курась воспользовался другим коммом. Но у них не было целевого жучка, а была короткоживущая самоделка, специально рассчитанная на то, чтобы обманывать стандартную защитную аппаратуру. И, покоясь, под воротом пиджака Курася, она превосходно ловила разговор — по крайней мере, реплики пана директора.
      И первая же реплика пана директора была очень и очень интересной уже хотя бы потому, что пан директор заговорил по-немецки:
      — Да. Это Юпитер.
      Эней чуть не подскочил. Тот канал, по которому говорил сейчас Курась, должен был быть закрыт и защищен в три слоя. И точка приема — тоже.
      Ответа он, естественно, не услышал, но мог его себе представить: что случилось, какого черта ты используешь экстренный канал связи?
      — Послушай. Сегодня ко мне приходил мальчишка нашего… да, он. Сказал, что его отец жив. Он в Варшаве. И ищет понятно чего.
      Снова пауза.
      — Об этом я тоже подумал. Через час я встречусь с ним ещё раз.
      Пауза.
      — У меня нет другого выхода. Если я не приду или приду при оружии, они решат, что я предатель. Если я кого-то приведу, может быть стрельба.
      Пауза.
      — Почему ты так считаешь?
      Пауза.
      — Я не католик, а ты не Папа Римский. Я не обязан верить тебе на слово. Откуда такая уверенность, что он мертв?
      Ох, ни хрена себе!
      — Хорошо, я приму это к сведению. А ты прими к сведению, что он может быть жив — и что его брат точно жив.
 

* * *

 
      «Итак, что я им скажу? Я скажу, что сразу попробовал зайти с другого конца. Если в штабе крыса, то она там не вчера завелась. Значит, нужно разобраться с последней операцией. Которая была удачной. Просто на редкость удачной. Если крыса есть, а гауляйтера Австрии, Германии и Италии нет — значит, его позволили убить. И тогда очень интересно, откуда пришла информация о Литтенхайме. А пришла она от одного из персональных контактов Стеллы. Что само по себе ничего не значит. К ней этот контакт могли и "подвести". Но тогда, услышав о Екатеринославе, Стелла должна была немедля озаботиться душевным здоровьем этого самого контакта. И уж точно упомянуть его в разговоре со мной — как только я заговорил о том, что Михал ищет "дятла". А она этого не сделала. Более того, она каменно уверена в том, что Михал мертв — и сдается мне, не из сети она эту информацию получила. Да, это должно пройти без масла. Спасибо, пан Квятковский… Только… — Курась остановился, — а что если Стелла права? Что если Михал на самом деле погиб? Тогда это либо остатки его людей добираются до меня… либо… либо российская СБ — до моего куратора. Возможно? Ещё как. А проверить совсем просто. Если на встречу придет сам Михал — вопрос закрыт. Если мальчик — нужно попросить встречи с Михалом и посмотреть, что будет. И пусть Квятковский потом копает».
 
      …Они слегка опоздали — вполне в рамках конспиративного хорошего тона. Опоздание в данном случае было средством демонстрации лояльности: они поверили Курасю на слово, позволили первым прийти в знакомое ему и незнакомое им место, где он мог бы расставить наблюдателей или разместить контрольные камеры. А впрочем, грош цена такой демонстрации — у них было время сориентироваться. Вон та парочка уличных музыкантов, черная девушка и белый парень — кто они на самом деле? И чьи?
      — Ваши? — улыбнулся Курась, мотнув головой в их сторону.
      Эней помотал головой. Теперь его одежду дополнял тонкий джемпер с капюшоном — над Вислой было по-вечернему прохладно. Его спутник, высокий блондин в дымчатых очках, был одет в голубые потертые джинсы и сине-белую клетчатую рубашку.
      — Если бы это были наши, мы бы вам все равно не сказали, верно? — улыбнулся он.
      — Вы были правы, — Курась закурил, протянул пачку сначала Энею, потом новоприбывшему. Первый отказался, второй достал свои — и только огоньком разжился у Курася. — Перед встречей я связался со штабом. Точнее, с одним человеком из штаба. Этот человек ведет себя странно. Казалось бы — стоит порадоваться тому, что Михал жив. Или хотя бы удивиться. Может быть, даже неприятно удивиться — «Крысолов» понравился в штабе не всем — я сам от этой идеи не в восторге… Но человек уверен в том, что Михал мертв.
      Эней смотрел в пол.
      — А почему, пан Юпитер, вы позвонили именно этому человеку?
      — Потому, — Курась затянулся, — что, вернувшись к себе, я подумал: сдать вас могли сверху или снизу. Но если сверху — то этот человек там уже давно. Его не сегодня ввели или сломали. Ваша предыдущая работа была очень-очень удачной. Может быть, вам кто-то хотел удачи? — Он посмотрел на Энея. — Я даю жилье и обеспечиваю транспорт — и часто знаю больше, чем мне положено. Информация о Литтенхайме пришла через контакты того человека, которому я звонил.
      — Это Стелла или Билл? — непринужденно спросил высокий. Почему-то по-русски.
      Курась чуть не поперхнулся дымом. Они успели подсадить «клопа». Значит, врать бессмысленно
      — Стелла. И меня очень занимает эта её уверенность в том, что Михал убит. Как в отношении её, так и в отношении вас, господа. Ведь если Михал мертв, то все, что вы наговорили мне в Захенте, пан Энеуш — все это полная лапша. Я могу увидеть самого Михала, поговорить с ним?
      — Не можете, — Эней по-прежнему молчал, говорил белявый, — Михал действительно мертв. Почему бы пану инженеру не пойти в своих предположения дальше? Группа Ростбифа легла в полном составе — частью до операции, частью после. Найти молодого человека подходящего роста, сложения и типа оказалось очень легко — у покойного Энея была совершенно серая внешность. Наживку забросили наугад — но вы клюнули, пан Юпитер, вы заглотали её целиком.
      Высокий совершил неуловимое движение — и зажигалка Курася оказалась у него в ладони. Старший. Старший из российской безпеки. И лет ему много, потому что сумерки только-только опускаются… У Курася сердце ёкнуло и понеслось галопом — вот только вырваться из ребер и удрать, бросив хозяина, оно не могло, как ни хотело.
      Подбрасывая и ловя зажигалку, варк продолжил:
      — Вы сразу же поверили, что Саневич уцелел и пришел искать вашей жизни. Именно вашей, не чьей-то ещё. Вы сейчас боитесь — но не меньше вы боялись, когда ждали, что с минуты на минуту появится Михал. Человека вы бы провели — но запах вашего пота я учуял за километр. Чем вам так страшен Михал, пан Курась? И за что, — он склонился к самому лицу Курася, и загасил сигарету о свою ладонь, — вы так ненавидите покойного?
      Курасю очень хотелось вызвать снитч, но от этого его удерживали два соображения: первое — эти двое, перехватив вызов, успеют убить его раньше, чем снитч подлетит. И второе — сейчас может начаться более крупная игра. И из этого следует, что хотя пан Курась и потел от страха, и ощущал какие-то шевеления в животе — но настоящим трусом он не был, ибо настоящего труса в такой ситуации не остановили бы никакие соображения.
      — Зачем? — спросил он. — Зачем вы мне это говорите, высокий господин? — последнее прозвучало почти издевательски. — Если вы хотели гнать через меня дезу, зачем показываться мне. Почему не втемную?
      «Вы открылись мне, — думал Курась, — Вы меня не убили и вы мне открылись. Значит, вы и не собирались меня убивать. Я вам нужен. Живой. На вашей стороне».
      — А почему мы должны раскрывать вам свои резоны, пан Юпитер? — переспросил тот, кто выдавал себя за Энея. — Мы играем с вами в открытую, такова оперативная необходимость. Была бы она другой — мы бы играли с вами втемную.
      — Кстати, знаете, как у нас называется игра втемную? — весело и опять по-русски спросил старший. — Сталинград. Потому что все стоят насмерть. А вы не готовы стоять насмерть, господин Курась. Вы не из таких. Покойный Ростбиф — да, а вы — нет. И кто вам сказал, что мы хотим гнать через вас дезу? Разве вы слили польской безпеке дезу? Нет, вы слили ей чистую правду. Честный обмен.
      — Кто такая Стелла и почему она уверена, что Ростбиф мертв? — спросил лже-Эней.
      — Я не знаю, почему она уверена, — ядовито сказал Курась. — Просочиться с такой мерой точности оно могло только из вашего ведомства. Она координатор по Европе, и если бы не Литтенхайм и не сегодняшние её слова, я бы поклялся, что она невинна как бабочка. Потому что если бы у нее текло, хоть струйкой, хоть куда-нибудь, мы бы шагу из под колпака не сделали и я бы никому не был нужен. Ей тоже «Крысолов» встал поперек глотки — но это потому, что она считает, что мы вовсе не должны трогать людей. Только варков, извините, старших.
      Он посмотрел на лже-Энея и беловолосого. В гляделки с ними играть было бесполезно.
      — Я бы не стал её вызывать. Не пришло бы в голову. Я сразу решил, что Литтенхайма ей слили через третьи руки. Не заподозрил. Но мой куратор сказал: «Позвони». И тут такое…
      — Имя, — сказал псевдо-Эней.
      — Не знаю. Не знаю, и не пытался узнать. Знаю, что немка. Это что, проверка?
      — Нет, — улыбнулся старший.
      — Она же ваш агент.
      — Наш? Это чей?
      И тут Курась понял, что дела его совсем плохи.
      Он посмотрел на беловолосого, сглотнул.
      — Но вы же старший… тут же нельзя ошибиться.
      Русский улыбнулся во все 64 очень белых и слишком острых зуба.
      — Теперь можно.
      — Понимаете, — сказал юноша, — я ведь и в самом деле Эней. А Виктор Саневич, — кто, что за Саневич? — и в самом деле мертв.
      Все время разговора Курася с белым паренёк рисовал что-то в блокноте. Теперь он показал Курасю рисунок — скорее даже надпись. Иероглиф, вычерченный красным маркером. Японский или китайский (и есть ли между ними разница? И в чём она?)
      — Красиво?
      Курась не успел ответить. И нажать кнопку вызова снитча тоже не успел.
      «O-o-oh, look at all the lonely people », — пропели флейта и гитара. Двое поднялись со скамейки, один остался сидеть, свесив голову.
      «O-o-oh, look at all the lonely people!»
      Двое убийц спокойно удалились в направлении реки. Они не знали, вызван снитч или нет, но знали, что снитч отреагирует на того, кто движется быстрее всех.
      «Элинор Ригби» сменилась «Одиноким Пастухом», потом «Зелеными рукавами». А затем гитарист и флейтистка заботливо уложили свои инструменты в футляры, поделили тощую выручку и не спеша ушли в направлении, противоположном тому, куда удалились двое собеседников квартирного дилера Курася. Их пути сошлись в одну точку через три квартала, на набережной, где стоял, урча мотором, фургончик «Живые цветы — на дом!», куда все четверо и погрузились. Водитель мгновенно тронул машину с места.
      — Ребята… вы… — пробормотал Антон.
      — Ага, — ответил за пришедших Кен. — Именно это они и сделали. В чем дело, Антоха? Мы же с самого начала знали, что так и будет.
      — К нему подходил мужик с собакой, — сказала Мэй. — Может, псина кровь унюхала а может, и нет. Позвонил по комму. Мы не стали полицию ждать.
      — Молодцы, — сказал Эней. — Завтра проверим контору на Длугой — и ходу отсюда.
      — Так что, — тихо спросил мальчик. — Следующая остановка — Гамбург?
      — Да, — кивнул Эней. — Следующая — Гамбург. А потом — посмотрим.
      Он взял из кармашка на спинке переднего сиденья бутылку с минералкой, свернул ей крышку и глотнул. Руки у него заметно дрожали.
 
      Действительно, «Зелёные рукава» еще развевались в вечернем воздухе, когда к скамейке подошел мужчина средних лет, одетый в брюки спортивного фасона и свободную футболку. На поводке он вел добермана по кличке Герцог, и доберман при виде мертвеца сел на задницу и вопросительно глянул на хозяина.
      — Х-холера, — пробормотал пан Адам Квятковский, только что возмутительным образом нарушивший правила конспирации. Нарушивший, в общем, потому, что был он хорошим куратором и считал, что после такой встречи Курасю важно будет увидеть именно Квятковского, а не жужжащего робота, и убедиться, что, нет, все в порядке, его не бросили. А теперь нечего делать, придется вызывать полицию. Потому что именно так поступил бы добропорядочный собачник, которому не повезло напороться на свежий труп.
      Курася закололи — профессионально, длинным узким клинком точно под челюсть. Ранки не было видно — только тоненькая струйка красным галстучком по белой рубашке сползала на грудь и исчезала под лацканом пиджака. Кровотечение остановилось почти сразу — после гибели мозга сердце сделало несколько рефлекторных ударов и замерло. Казалось, человек просто задремал на скамейке, свесив голову то ли от усталости, то ли спьяну. Вот только из нагрудного кармана у него торчала бумажка, на которой кто-то нарисовал что-то красным маркером.
      Квятковский проклял все на свете, поехал домой, сдал Герцога сыну с приказом догулять и сел у стационарки ждать доклада. Через четверть часа Квятковскому сказали, что «красная метка» — это иероглиф, а точнее, два иероглифа, «тянь-чжу», или, в японском прочтении, «тэнтю», что в переводе означает «небесная справедливость». А ещё через полчаса пришел по закрытому каналу скомпилированный наскоро из каких-то исторических справочников файл — о гражданской войне 1867-69 года в Японии. Были там такие ребятки, которые резали представителей власти, подписывая свою художественную резьбу вот таким иероглифом.
      И Квятковский взялся за голову. Потому что ему во всей красе предстало видение — Ростбиф, наводящий в подполье небесную справедливость. И что-то подсказывало пану Квятковскому, что подпольем Ростбиф не ограничится.
      Он вздохнул, вызвал на экран досье и начал перечитывать.
 
      Итак, Саневич Виктор Яковлевич. 2075 года рождения. Одесса. Тополог. Звали в аспирантуру в Москву. Не пошел. Сейчас видно, что это был первый звонок, а тогда все удивились. Остался в своем Политехе, защитился, издал две книжки, набрал толковых аспирантов — на него стали поглядывать, а может, выйдет школа?
      Только в то самое время, за тридцать, когда люди начинают всерьез задумываться о своей судьбе и перестают делать глупости, профессор Саневич вдруг заинтересовался окружающим миром. Вычислил контакт местной «подземки» и прижал его к стенке. Через год он уже заведовал южным транспортным узлом. И все было хорошо. Просто отлично. С приходом Саневича система явно приобрела в надежности. И даже провал у соседей в зоне рецивилизации, в Турции, спаливший людей в порту и самого смотрителя, не затронул все остальные маршруты. Да и засвеченные большей частью успели уйти, на что тогда никто не обратил должного внимания. Политех остался без топологической школы, сгинул в пространстве Виктор Саневич, псевдо Лист, а в городе Кракове обнаружился Михал Барковский, псевдо Кролик, новый зам интенданта по региону. И все опять было хорошо. Просто замечательно. Через год Барковский стал членом штаба. Через два — подобрал под себя всю логистику по Средней Европе и привел её в человеческий вид.