В час, когда взойдет луна

      Игорь лежал на полу — и впервые за последние годы ему ночью хотелось спать.
 

* * *

 
      На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… кто ты будешь такой?
      Крыльцо, впрочем, простое, деревянное. А вот считалка подходит к делу лучше некуда. Потому что сидят на крылечке в дружбе и согласии священники и монахи двух конфессий, а вот тем, кто пока не определился, кажется, пришла пора решать, кто они такие.
      — Игорь, — сказал отец Януш, стряхивая какую-то невидимую пыль с рукава своей списанной армейской куртки, — за эти полторы недели вы присмотрелись к работе нашего брата-гвардиана. Вы заметили, что в монастыре и семинарии нет случайных людей и что мы уже двадцать три года работаем, и безпека нас не трогает. И вы обладаете теми же способностями, что и брат-гвардиан, и способности эти могут очень сильно пригодиться, потому что… ну, вы уже пожили здесь, сами знаете. В последний раз это было в пятнадцатом году. Потеряли мы восемнадцать человек, хотя все делали, что могли… Антон, предложение касается и вас. Есть семья, которая могла бы вас принять. С документами поможем…
      — Отец Януш, — сказал Игорь. — Вы делаете это предложение нам и не делаете Андрею…
      — Правильно, — сказал террорист. — Мне нельзя здесь оставаться. За мной ходит СБ.
      — И за мной, — пожал плечами Игорь.
      — Да, — согласился отец Януш. — Но вы, Игорь, не первый варк-нелегал, пропавший в этих местах без вести. Вас перестанут искать. А Андрея — нет.
      — Скорее всего, — сказал Игорь. — Но я принял решение уходить с ним.
      — Это может быть опасно, — сказал отец Януш. — Для вас обоих.
      — Для нас обоих опасно всё, — пожал плечами Эней. — Я помню, что я вам обещал… но ещё я обещал своему учителю довести до конца одно важное дело. И я не могу нарушить это обещание. Это всё равно что… плюнуть мертвому в лицо.
      — А разве это обещание, — вступил Роман Викторович, глядя на Игоря, — касается вас?
      — Ну… — Игорь опустил голову. — Вот я нашел некий Божий промысел в том, что мы с Андреем только вдвоем смогли выжить и сбежать из города, а потом — пропали бы без Антона, а потом — без Кости… Я… я хочу защитить людей, только держусь того же мнения, что и учитель Андрея: надо систему ломать.
      — И вы берёте на это дело ребёнка?
      — Я не смогу у вас, — в голосе Антона было не упрямство, окончательность.
      Молчавший до сих пор Костя сделал шаг с крыльца, опустился перед Романом Викторовичем на колени и проговорил, сложив руки чашкой:
      — Благословите идти с ними и служить им, владыко.
      Священники недоуменно переглянулись. Такого развития событий не ожидал никто из них.
      — У них должен быть капеллан, — пояснил Костя. — И я должен быть их капелланом. Роман Викторович, господин майор, неужели и вам объяснять?
      Эней вдруг отложил свою трость-ножны и встал на колени рядом с Костей.
      — Благословите его, пожалуйста, отец Роман. И всех нас. Мы должны уйти, потому что… оставаться смысла нет. Мы должны найти способ победить вместе. А не выпускать в мир смертников…
      — Как это ты сказал, брат Михаил, — улыбнулся Игорь, — «столько раз, сколько попросишь»? Или «столько раз, сколько нужно»?
      И тоже встал на колени перед епископом. Последним присоединился Антон.
      — Ребята, вы что, с ума посходили? — беспомощно сказал Роман Викторович.
      — Кто хочет быть мудрым — будь безумным в веке сем, — весело сказал брат Михаил. — Выйдет у них что-то или нет — они, по крайней мере, не скажут «мы не пробовали».
      — Костя… — отец Роман был явно растерян. — А как же ты служить будешь? Ведь тут двое католиков.
      — Я уже подумал, владыко, — невозмутимо ответил молодой священник. — Я буду служить по очереди Литургию Григория Двоеслова и Литургию Павла Шестого. Я… готовился.
      — Так ты, значит…
      — Я давно решился, отец Роман. На самом деле — почти сразу. Только боялся это сам себе сказать. И вам тоже. Но когда сказал… начал готовиться.
      — Может, сразу тогда в католики подашься? — нахмурился Роман Викторович.
      — Нет. Я православный священник, им и остаюсь. Просто я буду служить литургию Павла Шестого. Если Таинство действительно, как вы меня учили — я никаких проблем не вижу.
      — А я вижу. Ты и в самом деле скоро утратишь благодать.
      — Вот тогда и будем плакать, — твердо сказал Костя.
      Владыка Роман вздохнул и положил ему руки на голову.
      — Благословляю вас, и хрен с вами со всеми. Идите отсюда, чтобы я вас не видел.
 

* * *

 
      Традиционно католики крестят взрослых на Пасху и Рождество — но для них троих сделали такой подарок: катехуменат длиной всего в месяц и крещение на праздник сошествия Святого Духа.
      Антон ждал, что дело будет в школьном зале, то есть в католической церкви — но оказалось, на поляне над Стрипой. Монастырский грузовичок столько раз петлял по дороге, что Антон потерял направление и не мог даже точно сказать, выше или ниже Августовки по течению они находятся теперь.
      Он помогал монахам обустраивать поляну вместе с Андреем и Костей часов с пяти вечера и к началу сумерек сильно устал. Проснувшийся как раз в это время Игорь уступил ему спальник, а сам принял его обязанности.
      Люди начали понемногу съезжаться ещё днем, но когда Антона разбудили, он изумился тому, как их много — не меньше пяти сотен человек одних только взрослых.
      Машины стояли на поле кольцом, отгораживая пространство у реки, один круг — фарами внутрь, другой — фарами наружу. На очищенном от травы пятачке сложили «шалашом» большой костер, составили в пирамиды факелы — Антон вместе с Андреем и Игорем весь вечер их заправляли. По поляне носились дети, взрослые, чинно рассевшись на походных ковриках, разговаривали о своих делах, молились или читали. Кое-кто лёг подремать до темноты — служба начиналась с заходом солнца.
      Андрей тоже читал — точнее, пытался: его принимали за доминиканца и поэтому то и дело дёргали. На доминиканца его делали похожим белая футболка и… слово «борода» было все-таки сильным преувеличением — но, с другой стороны, «щетина» уже не годилась. Ему это совершенно не шло — но он считался не с эстетикой, а с шоубордами, с которых мигал его портрет вкупе со слоганом «разыскивается опасный террорист».
      Игорю этот маневр не помог бы — усы и борода сделали бы его более, а не менее заметным. «Ну, разве что под Деда Мороза маскироваться, — заключил Антон, — так не сезон…» Данпил ограничился стрижкой.
      Темнота сгустилась, и люди начали подниматься со своих мест. Поднялись и трое… друзей? Игорь все ещё не знал, считают ли его Антон и Андрей другом. Товарищем, членом команды — да, несомненно. Но другом?
      Прозвенел маленький корабельный колокол, подвешенный к ветке.
      — Тишина, — сказала где-то за головами сестра Юля. — Мы готовимся к богослужению Пятидесятницы, я прошу всех сосредоточиться.
      На ней был — по случаю праздника — настоящий хабит. На пожилой сестре Анне, настоятельнице, призывавшей к порядку детей — тоже. Стоящие люди потеснились от центра, образовав посередине проход для шествия.
      Сестра Юля взмахнула руками и запела, задавая хору тональность:
      — Veni Creator Spiritus…
      — Мentes tuorum visita, — подхватил маленький мужской хор. —
      imple superna gratia
      quae tu creasti pectoral…
      Антон не удержался и ахнул вслух. Почему-то казалось, что латинские слова отражаются от стволов деревьев, заставляют гудеть поверхность земли, заполняют небо. Девятый век, сказал брат Михаил… Им до Христа ближе, чем нам до них.
      Латынь сменилась украинским — и первый куплет подхватила вся толпа, все пятьсот с лишним человек. Теперь гимн уже не заполнял собой внешний мир — рокотал в груди, Антон ловил нёбом весёлое гулкое эхо. Люди склонились как колосья под ветром: пошла процессия. Пошли двое священников, епископ из Зборова, четверо семинаристов, которым предстояло быть рукоположенными сегодня, Костя (увидев друзей, он чуть кивнул) и мальчишки-министранты с кадилом, Евангелием, хлебом и вином, свечами, потиром, дискосом и несколькими дароносицами. Все священники и семинаристы были в белых орнатах, все с пылающими факелами в руках.
      Окружив костер, священники и семинаристы поднесли факела к дровам — и пламя взвилось выше их голов, а горячий воздух заставил орнаты трепетать как крылья. Брат Михаил — тоже в полном доминиканском хабите, который он надевал по праздникам — взял из пирамиды несколько факелов и поднес их к костру, а потом начал передавать в толпу, от факелов зажигали фонарики и свечи — и скоро вся поляна расцвела огнями. Какая-то женщина сунула по свечке троим новичкам — и растворилась в толпе раньше, чем они успели сказать «спасибо».
      При свете, залившем поляну, Антон рассмотрел то, чего не замечал раньше — по периметру, обозначенному автомобилями, стояли несколько человек с ружьями. Они, как и все, пели гимн — но смотрели не на костер и священников, а в темноту, прореженную светом фар. Антон мог толком разглядеть двоих — но наверняка их было и больше, остальных скрывали сумрак и толпа.
      Гимн стих. Епископ, благословляя собравшихся, поднял руки:
      — Господь с вами!
      — И с духом твоим, — пропела толпа.
      И Антона унесло совершенно. При свете живого огня, при звуках тысячелетнего торжественного гимна — он вдруг ощутил, как плавятся границы времени. Дух вырвется на свободу. Его не удержат ни ночь, ни замки.
      Как во сне, он прослушал Литургию Слова; как во сне, видел хиротонию, совершенную епископом над четырьмя семинаристами — не мог же он в реальности увидеть эту цепочку рук, возлагаемых на головы священников от первых дней, от Петра и Павла до этой самой ночи. И когда отец Януш, выйдя перед рядом восьмерых священников, сказал, что обычно на Пятидесятницу взрослых не крестят, но сегодня особый случай — он никак это не применил к себе, он просто о себе забыл. Но Игорь чуть толкнул его локтем в бок:
      — Это по нашу душу. Поднимайся.
 
Ось вони, молодi агнцi!
Ось вони, що заспiвали «Аллiлуйя!»
Прийшли до струменя свiтла,
З джерела Бога напились —
Аллiлуйя! Аллiлуйя!
 
      Это нам? — подумал Антон, оглядываясь. Это про нас?
      Два низких женских голоса поплыли над водой, третий, высокий, — взлетел к самым звездам:
 
На бенкетi Агнця-Бога,
Одягнувшись в бiлi шати,
На кривавих водах моря
Станем пiснь Христу спiвати…
 
      Антон мотнул головой, чтобы прогнать величественное и страшное видение, открывшееся на секунду: сонм людей в белых одеждах, идущий босиком по огненно-красным, раскаленным волнам стеклянного моря.
      Сердце вдруг заколотилось. Это сейчас, думал он — только это и мог думать. Это сейчас со мной случится…
      Конечно, никакого стеклянного моря не было — маленький, врытый в землю пластиковый бассейн-баптистерий, который Антон и Андрей сами же и готовили, отражал свет факелов. Антон растерянно огляделся в поисках своего воспреемника — а тот, как оказалось, уже стоял сбоку и похлопал Антона по плечу.
 
Дверi, кров'ю помазанi,
Ангел смертi обминає,
Ворогiв Червоне море
В своїх водах поглинає…
 
      В принципе, взрослый человек может обойтись и без крёстного — но мало кто отказывается скрепить узы дружбы Таинством, если есть такая возможность. Антон чувствовал себя очень неловко, прося Романа Викторовича быть его крёстным отцом — он ведь мог принять крещение и из рук епископа-врача. Но ему хотелось — одновременно с друзьями… Это само по себе не делало его католиком: как объяснил Костя, крестить может хоть неверующий, если нет священника — и он решился, оставаясь православным, принять католическое крещение. Ради праздника и друзей.
      Роман Викторович поначалу расстроился — но согласился. Крёстным отцом Игоря выступил брат Михаил. Эней обратился к сестре Юле, чем несказанно удивил всех, так как, в отличие от Игоря, общался с ней совсем немного.
      Им в общих чертах объяснили, как это будет — так что они разулись заранее и оставили возле своей «пенки» обувь, свитера и рубашки, с которыми было бы много возни. Теперь ночной холодок немного пробирал Антона сквозь легкую футболку. Не зная толком слов гимна, он только слегка шевелил губами за хором:
 
Ти, свята небеса жертва,
Сили зла перемагаєш,
Розриваєш пута смертi,
До життя нас закликаєш.
 
 
Ось вони, молодi агнцi!
Ось вони, що заспiвали «Аллiлуйя!»…
 
      — Боишься немножко? — шепнул Антону на ухо отец Роман. Мальчик кивнул. — Правильно.
      Отец Януш принял из рук министранта требник и начал задавать вопросы: веруешь ли в единого Бога? Веруешь ли в Божьего Сына, в Распятие и Воскресение? Веруешь ли в отпущение грехов и крещение? Отрекаешься ли от Сатаны и его дел?
      — Верую, — повторял вместе с ребятами Антон, и слышал, как люди за его спиной повторяют свои крестильные обеты, — верую, верую… отрекаюсь… отрекаюсь…
      Наконец, отец Януш жестом позвал его к бассейну. Первым. Что? Я? — молча изумился Антон. Почему я? Но отец Роман уже слегка подтолкнул его в спину. Антон подошел к воде и шагнул через бортик.
      Вода оказалась теплой. Ну да, его же принимали, а не отталкивали… А что до холода и рыцарских бдений, то вокруг лежал такой мир, что ничего уже не нужно было выдумывать сверх.
      Когда дошло до крещения, шалаш костра уже распался, и пламя осело в обугленные бревна. Ночной ветер прохватил холодом. Протянув руки, мальчик дал с себя стащить мокрую футболку, нырнул в бесформенную белую рубаху, поданную отцом Романом — и подставил голову, чтобы получить на шею крест. Брат Михаил набросил на плечи ещё и тонкое одеяло — тоже белое, и, на взгляд Антона, совершенно лишнее.
      Следующим «во имя Отца и Сына и Святого Духа» трижды нырнул Эней. За ним — Игорь. Все по очереди угодили в объятия отца Романа и Кости. А потом просто-таки «пошли по рукам».
      И радостный хор звенел вокруг:
 
Воскрес цар наш Христос,
Воцарився наш Бог,
Перемiг смертю смерть,
Дав нам життя навiки!
 
      Потом как-то незаметно все улеглось, министранты пошли по рядам за пожертвованиями, а троих новоокрещенных усадили на «пенку» в первом ряду. И через несколько минут началось, наконец, то, что все трое не раз видели — но до сих пор не делили со всеми. Епископ поднял руки над приготовленными на алтаре хлебом и вином:
      — Молiться, брати та сестри, щоби мою и вашу жертву прийняв Господь…
      — Нехай Господь прийме жертву з рук твоїх… — ответила поляна. Игорь повторял вместе со всеми эти слова почти без звука. Этой минуты он ждал изо всех сил — и боялся. Но пока он не был крещен и не допускался к Причастию, этот страх существовал как бы сам по себе — а вот теперь он пронизал Игоря до костей. Каждый раз в момент Пресуществления — а он из всей четверки был единственным, кто посещал богослужение каждый день — ему казалось, что на алтаре лежит истерзанный человек. Так бывает в детстве, когда боковым зрением видишь чудовище — а посмотрев прямо, понимаешь, что оно состоит из стула, висящей на спинке одежды и отражения в дверце шкафа. Так и тут: стоило сфокусировать взгляд на алтаре, и было видно, что на дискосе маленькая пресная лепешка, вроде лаваша. А если скосить глаза…
      «Анри, ты ходишь а-ля Месс? — Хожу. Крутой такой процесс…» И казалось ему, что язычники, обвиняя христиан в каннибализме, были… не совсем не правы. А Павел — так и совсем прав: это и в самом деле соблазн и безумие, и Он честно предупреждал. Он честно спрашивал: «Не хотите ли и вы отойти?»
      «Нет, не хочу».
      Игорь и в самом деле не отошел — только зажмурился. Это помогало.
      — Ось Агнець Божий, який бере грiхи свiту. Блаженнi тi, що запрошенi до Його столу .
      — Господи, — сказал Игорь вместе со всеми. — Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой. Но скажи только слово — и исцелится душа моя…
      Он хотел остаться ещё на месте и помолиться, чтобы подойти к Чаше с последними, затеряться в толпе и не высовываться. Но через… минуту? секунду? — кто-то тронул его за плечо. Оказывается, новокрещёные должны были причащаться первыми.
      Восемь священников с Чашами пошли в коленопреклоненную толпу — словно огромные белые птицы летели кормить птенцов.
      — Тело и Кровь Христа, — сказал Костя, протягивая Игорю частицу лепешки, край которой был вымочен в золотом вине.
      — Аминь, — севшим голосом ответил Игорь. И Бог перешагнул пропасть между Собой и своим творением.

Интермедия. Охота на ведьму

      Из окошка номера в маленьком курортном пансиончике был виден Нойшванштайн, пылающий на закате как фарфоровый домик со свечой — впрочем, он был виден из окон любого пансиона в этих краях. Юноша у окна зажмурился от ненависти при виде этой красоты, растиражированной открытками.
      Сегодня, после заката, ему предстояло быть в замке.
      — Почему не теперь? — спросил он, стараясь не дать эмоциям прорваться ни в повышенном голосе, ни в интонации. Слишком долгое напряжение давало о себе знать. — Почему ты мне запрещаешь?
      — Я не запрещаю, — мужчина в кресле у камина спокойно курил, запрокинув голову так, что «боцманская» борода смотрела чуть ли не в потолок. — Я разрешаю, но только в одном случае. Ты знаешь, в каком.
      — Он не будет, это почти наверняка. Он меня бережет до финала. Вкусное на третье.
      — Значит, и ты не будешь. Повращаешься в кругах, выпьешь, закусишь и уедешь. Мы пасем его почти год, падаван. То, что он подпускает тебя и Клауса на расстояние вытянутой руки, что Деборе удалось пройти в обслугу мотодрома — само по себе неслыханная удача. Твой провал — провал всей операции. Герру Отто триста двадцать лет. Ты не справишься с ним, как с Жежковским. Если он попробует тебя потребить — ничего другого не останется, но иначе тебе его не достать. Все прочие телесные потребности перегорели ещё при царе Горохе.
      — Я два раза был на расстоянии…
      — Не забывай, второй раз я видел. Ты бы не успел.
      Энею очень хотелось возразить, но… тогда в ложе он и сам не был уверен, что успеет. Было что-то в нарочито медленных движениях Литтенхайма, что говорило — «здесь не пройти». Но это могло быть иллюзией, наведенным впечатлением. Как «волна». Не попробуешь, не узнаешь.
      Значит, взрыв на финале. Значит, рисковать будут Клаус и Дебора. Энея передёрнуло. Дебора, в полном соответствии с прозвищем, духом была настоящей воительницей — но ему смертно не нравилась идея посылать этакого воробушка в ложу со взрывчаткой.
      — Зато, — сказал Ростбиф, явно читая его мысли, — если все пойдёт, как надо, мы уйдём вчистую. И если пойдёт не как надо, дело всё равно будет сделано. И ты сможешь спокойно смотреть в зеркало.
      Эней тронул щёку кончиками пальцев, хмыкнул. Сколько раз он уже приземлялся в больнице с ранениями — четыре, пять? А самая глубокая рана, которая уложила его на месяц и уложит ещё на один — у всех на виду, но никто её не видит. Чужое лицо, лицо Андрея Савина, погибшего в 18 лет от анафилактического шока.
      С Ростбифом очень трудно спорить. Потому что он прав. Значит нужно идти на прием, пить шипучку и быть доброжелательным и вежливым. Внешне, а главное — внутри.
      — И не напрягайся особо, — снова ловя его мысли, напомнил Ростбиф. — На чтении эмоций герр гауляйтер собаку съел, а ненависть для них — вроде перца, только добавляет смаку. У тебя даже враждебные намерения могут прорываться. Это естественно. Ты агнец, ты их терпишь, как неизбежное зло. И профессиональное мнение Литтенхайма ценишь. Он ведь действительно знаток. Но если от тебя будет время от времени бить злостью, там никто не удивится. А вот если ты попытаешься демонстрировать спокойствие Будды — навострят уши.
      — Я, — вздохнул Эней, — не буду демонстрировать спокойствие Будды. Не смогу.
      А замок переливался тонами белого и рыжего и был ни в чем не виноват. Людвиг Баварский просто любил сказки. И, как многие до него и после него, не помнил, что страха и жестокости в сказках никак не меньше, чем красоты. Построй пряничный домик — и в нем рано или поздно поселится ведьма. И эту ведьму не уговоришь так просто сесть на лопату и не задвинешь в печь… Печь ей готовит Корвин, который аж похудел, вычисляя мощность заряда и испытывая его снова и снова. Точнее, он похудел, мотаясь на испытательный полигон и обратно. В плотно заселенной аккуратненькой Австрии не так-то много мест, где раз за разом можно подрывать в закрытом помещении МТ-16, мощную жидкую взрывчатку, после введения катализатора чувствительную к любому чиху.
      В СБ её в шутку называют «мечта террориста». А Корвин и Ростбиф выбрали её за то, что ей не требовался детонатор. Именно детонаторы чаще всего обнаруживались сканерами, а вот эту дрянь достаточно было встряхнуть.
      Эней посмотрел на часы.
      — Двадцать минут. Я еду.
      Ростбиф кивнул.
      — Удачи тебе. В любом случае.
      И Эней в который раз подумал, что как ни плохо ему от мысли, что надо ехать, но вот остаться ждать… Хорошо, что он не командир группы.
      А командир группы в который раз подумал, что существуй на свете ад — место ему, Ростбифу, конечно же, там — и он бы даже не возражал, потому что Максим и Ира наверняка были бы в раю, и как смотреть им в глаза?
      Остальные приходили в подполье взрослыми. В основном. Были, конечно, ещё такие, как этот подранок Лучан, снайпер, которого Корвин отправил домой, когда оказалось, что протащить винтовку на мотодром нереально. Но тут уж постарались семья и школа, и если бы парень не попал в боевики, то пригрели бы его бандиты, тут случай чистый, Корвину не за что себя винить. А вот взять мальчишку совершенно нормального, не отмеченного печатью социопатии; взять именно по этой причине…
      Ростбиф бросил сигарету в камин. Что сделано, то сделано. Что будет — то будет. До сих пор мастерство, удача и талант вывозили Энея. Если так пойдет и дальше — то очень скоро он станет «папой». Ему, Ростбифу, осталось недолго. Пока что теория вероятности облизывается, но когда-нибудь возьмет свое. Но этот «акт» нужно провести обязательно. Как можно дешевле, но обязательно. И не важно, кому ещё он выгоден. Потому что, если сделать эту работу, как следует, откроется окно. Шанс. Возможность предъявить штабу ультиматум и перестать, наконец, гоняться за собственным хвостом.
      Он прикурил от уголька, положил каминные щипцы на место и развернул кресло так, чтобы видеть в окно замок и дорогу. Глупо, конечно — правильно все пойдет или нет, никто ему не просигналит из окна, он узнает все по оживлению радиообмена и перехватам сидящего этажом выше Фихте. Но так было почему-то спокойнее. И вид красивый.
      Видимо, вид и спровоцировал. Лоэнгрин, Тангейзер, Грааль — и Эней, чья судьба, может быть, сейчас висела на посеребренной молекулярной проволоке.
      Словом, пошло. Как это часто бывает — не в самый подходящий момент. Лишнее доказательство тому, что в этом процессе принимает участие не только автор. Во всяком случае, не только его сознание.
      Ростбиф вынул блокнот — стихи получались только так, только на бумаге, с многочисленными перечёркиваниями и помарками — и записал первые строчки:
 
Понимаете, Андрюша, этот крестовый поход
В сущности был обречен ещё до его начала.
Дело вовсе не в глупости возглавлявших его господ,
и не в том, что стратегия или тактика подкачала,
все куда серьезней…
 
      Запнулось. То, что пришло на вдохновении, кончилось, теперь требовалось усилие разума. Следующая строчка вертелась, напрашивалась хорошая рифма, а вот к этой окончание нужно было придумывать…
      Двадцать минут, двадцать минут. Через две с половиной он будет там, внутри.
      Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля. Вы и сейчас ими живёте — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.
      И за это, господин Литтенхайм, вы умрёте. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.
 

* * *

 
      Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка на высоте десять метров над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто мортале…
      Трибуны были забиты народом, примерно половина часть которого носила цвета «Судзуки»: темно-синий и белый, другая же половина — цвета «СААБ»: зелёный, белый и желтый. Японским в «Судзуки» осталось только название — после войны фирмой владел гауляйтер Германии и Австрии высокий господин Отто фон Литтенхайм.
      VIP-ложа немедленно воскрешала в памяти пушкинское «чертог сиял». День был пасмурный, серый — а хрустальный «скворечник» Литтенхайма подсвечивался прожекторами и отражал свет на все четыре стороны. Кроме красоты — ещё и мера против снайпера, как и зеркальные окна.
      Десять лет назад сюда шли бы как на футбол. Болели бы за своих, желали бы соперникам всяческих неудач, возможно, не обошлось бы без мордобоя и перевёрнутых автобусов, но вот чего не было бы — это нынешнего нехорошего интереса. Пока — только интереса. И не у всех. И пока даже эти только ждут, а не хотят. И дело даже не в варках. Просто войну помнят два поколения. Помнят, боятся, не желают. А потом людям становится тесно в своих границах. Сейчас, пока что, — фронтир, армия, контркультура, время от времени прореживаемая преступность и, да, подполье, работают клапанами безопасности, придавая недовольству какую-то осмысленную форму, структурируя его. В своем роде, делая его частью существующего порядка. Но, если ничего не делать, через поколение пойдут трещины, а потом плотину прорвет. Выводить крысоеда из крысы можно голодом, а можно сытостью, и второй способ работает не хуже, чем первый.
      А когда прорвет, нужно быть готовым. Потому что лавина пойдет все равно и надо сделать так, чтобы она не пропала зря. А нынешнее подполье…
      Кстати, а не ошибаемся ли мы в своем убеждении, что варки — рациональны? Мы знаем, что они эмпаты, что они любят сильные эмоции, что клановые варки — особенно по молодости — часто срываются. И что даже помимо этого идет постоянный отток за фронтир. Из мира, где они — полубоги, за фронтир, где с видовой принадлежностью считаются куда меньше. Там, у них, определенно ворочается что-то серьезное, кипят какие-то свои страсти. Возможно… Возможно, они тоже ждут взрыва. Хотят его, нуждаются в нем. Эвкалиптовые леса размножаются пожарами. Значит, тем более, прокладывать пожарные прогалины нужно сейчас. Если сегодня все пройдет, как надо, завтра я смогу начать.
      Сегодняшние гонки были большой удачей. В ложе прямо под «скворечником» разместились гости — двое функционеров из Аахена. С Аахеном у Литтенхайма были в последнее время какие-то трения, и он явно демонстрировал независимость, не пригласив приехавших к себе. А вот для Ростбифа с Корвином это было просто подарком судьбы: можно было задействовать план А, самый простой и надежный — но вот в нижней ложе после его осуществления не осталось бы и живых тараканов. В верхней, впрочем, тоже. Но обитатели верхней были законной мишенью, а вот в нижней обычно находились люди вполне посторонние. Но не сегодня.
      Ростбиф посмотрел на часы. До начала заезда оставалось ещё шесть минут. Трибуны взвыли: из распахнувшегося зева гаража выехали герои сегодняшних состязаний, «железные кентавры». Четверо юношей до 21 года, юниоры команд «Судзуки» и «СААБ».
      Энея было легко опознать — он на полголовы ниже своего товарища по команде, Курта Штанце. Правда «товарищ» — это не совсем правильное слово. Бывший фаворёныш Литтенхайма считал Энея смертным врагом. Сегодня, в день финала, когда Штанце в последний раз катается как юниор, — никакой командной борьбы не будет. Ребята из «СААБ» хороши, но не соперники ни тому, ни другому. Так что единственный вопрос на повестке дня — уйдет ли Штанце королем, или нет. Задача Энея — не отдать победу. Он — алиби своего тренера, механиков, врача… Он — шанс на чистый отход. Хороший шанс. Шестьдесят на сорок. Но с таким напарничком… «А сейчас твоя задача — на кладбище не попасть».
      Ростбиф для порядка встал и помахал «световой плетью», как и многие вокруг, сигналившие светом и флагами о своей любви к гонщикам. В рукояти был спрятан генератор направленного ультразвука. На всякий пожарный. На тот случай, если взрывчатка не отзовётся ни на звук динамиков, ни на попытку открыть бутылку. Потому что кроме двух бутылок со взрывчаткой будут ещё три с настоящим шампанским. Точнее, с русским игристым брют. Шеффер любит русское игристое брют. Пристрастился во время оккупации Дона. И то, что Шеффер, начальник литтенхаймовской администрации, будет внизу, с гостями, тоже удача. Потому что Юпитер знает, что пьют эти гости.
      — Андрэээээ! — завопило, прыгая на соседнем сиденье, прыщавое создание лет четырнадцати.
      — Кууууурт! — перекрикивая её, заорала подружка.
      Ростбиф поморщился и сел. Хорошо не быть эмпатом.
      Он бы очень удивился, если бы узнал, что там, за радужным стеклом «фонаря», господин советник при правительстве Австрии и Германии сжал губы, в который раз за последние несколько месяцев поймав на себе чей-то равнодушно-враждебный взгляд. Удивился и, пожалуй, обиделся бы. Потому что Литтенхайм считал неизвестного наблюдателя старшим.