В час, когда взойдет луна

А меньшинство шьет себе и даже от воды отказывается, как будто они староверы. Мы с ног сбились, а потом то ли кто-то решил, что конец света должен непременно состояться, то ли… Короче, тюкнул какой-то, что у нас беспорядки. Вооруженные. И свалилась в деревню следственная группа прокуратуры плюс СБ, плюс отряд быстрого реагирования… эта зараза, что тюкнула, надеялась наверное, что либо власти деревенских за жабры возьмут, либо от одного появления моторовцев что-то начнется, в общем, пойдут все строем в рай.
      — И вы?
      — А что мы? Ничего мы… Поехал владыка Роман с ними объясняться. Про массовый психоз.
      — И?
      — Объяснился. СБшникам, знаешь, тоже не улыбается производством мучеников заниматься. Но ты представляешь, как потом людям в той деревне жилось? Половина в город и по соседним деревням разбежалась. Вот так и живем.
      — А свободная охота? — быстро спросил Андрей.
      Да… Как-то не стыковалась она со сговорчивым СБ. И с милиционером, который предупреждает, тоже не стыковалась.
      — Да это прежний смотрящий был… любитель скакать под луной. На него какое-то время сквозь пальцы смотрели, а потом под Москву перевели.
      А ведь правда. Была какая-то история.
      — Но как они это вообще делали? — Антон не знал, как сформулировать. — Ведь это… — он сделал в воздухе знак креста. — Работает. Я сам видел.
      — Оно не работает, — зло буркнул Костя. — И не служит. А священник не может быть во всех местах сразу. Вот, почему мне трудно взять и объяснить, ребята — это нужно пропустить через себя. Однажды почувствовать себя как тот прокажённый…
      — Костя… подожди. Я понимаю, что все плохое нельзя изъять из человека. — Андрей говорил спокойно, но было понятно, что это тяжко ему дается. — Но я не понимаю, почему даже плохого человека нельзя защитить… от вот этого. Просто так.
      Антон вдруг понял, что объяснение Кости его… радует, да, радует. Ему сразу стало неловко — у Кости явно была беда, у Андрея была беда. Но вот для него самого — будто плёнку содрали с новенького визора или открыли окно. Все вокруг снова было настоящим. Нету универсального ключа, нету панацеи. Нет петушиного слова. Значит никаких сказок, все живы и все всерьез.
      — От чего именно? Андрей, что хуже: умереть от клыков или самому стать вампиром?
      — Всё хуже, — сказал охотник на вампиров. — Сам этот выбор плох.
      — Плох он или нет, это второй вопрос, а вот ты для себя как бы это решил? Вот тебя припёр к стенке высокий господин, и решительно так предлагает тебе выбирать.
      — Ты же знаешь, кто я. Значит, знаешь и мой ответ. Но такой выбор, он и до Поворота был. Люди с людьми. И я понимаю, почему там ничего нельзя было поделать. А тут?
      — А тут то же самое. Просто ты смотришь на это дело как… на дворовую драку. Вот большой хулиган-Сатана маленьких обижает, а вот большой человек мимо идёт — и вместо того, чтобы хулигану навалять по мордасам, то ли так просто смотрит, то ли позволяет хулигану забить себя до смерти… Только у нас детишки испорчены, Андрюха. И если забить хулигана — они ничего не поймут. Тот, кто больше, навалял тому, кто меньше — вот что у них получится. Ну, правильно. В мире ведь так и должно быть, и глупо думать, что бывает иначе… И придется большому человеку либо возглавить их детскую банду, либо забивать того, кто по силе на втором месте после Сатаны… Они же вырастают, детишки. И игрушки у них растут…
      — Ерунда. — Андрей как-то сразу успокоился, — Если этих детишек сейчас сожрут — или на их глазах другого сожрут, им все равно никто не поможет. Им, — с полной убежденностью сказал охотник на вампиров, — уже никогда ничего не поможет.
      — Ты бы звучал немножко убедительней, — Костя скрестил руки на груди, — если бы я не помнил, как мы тебя подобрали. Или как они меня подобрали. Вот мы трое — такие же детишки. Что, до нас совсем ничего не дошло? Мы выбора не сделали, а?
      — Нет. Не сделали. Мы перед ним не стояли. У нас, — он мотнул головой куда-то за спину, — не принято дурно отзываться о тех, кто заговорил. — Андрей не стал пояснять, при каких обстоятельствах. — И когда от чумки лечат, не разбирают, хороший человек или плохой. Просто лечат.
      — Ну какой же ты тупой, а! — разозлился Костя. — Упрямый и тупой! Да не перейдёт чумка с тобой в вечность! Не то, что с тобой происходит, тебя делает! А ты сам, то, каким ты себя сделаешь, это главное — понял-нет? Вот о тех, кто не от боли — а за ботву, или ради карьеры, или просто своего спокойствия ради, о подосиновиках — у вас как принято говорить, а?
      — Да какая разница! — теперь уже Андрей орал. Не кричал, а орал, так что стекла дребезжали. — Да хоть кто! Есть у нас такие, кому нравится стрелять. Но у нас способов других нет. Ну, нету просто. Не можем мы гада убить, а человека оставить. Я вообще до… не знал, что гады эти разумны и что их отделять можно…
      — Стоп! — Антон встал между ними (да что меня, сглазили, что ли?) и развел руки в стороны, упираясь каждому в грудь. — Андрей, ты… остынь. Ты не понял. Отделить гада от человека — эта проблема не только для вампиров, вот что Костя хочет сказать. Так было всегда. Только в последние сто лет… яснее прорезалось.
      — А что… — уже спокойнее спросил Андрей, — у них там не заметили, что ли?
      — Да нет. Там всегда всё замечают. Просто наша свобода — это тот самый камень, который Всемогущему не под силу.
      — Это — не наша свобода. Это… их свобода. Этих, которые внутри. Ну… — Андрей помотал головой. — Ну ты в санвойсках служил, — террорист закружил по комнате, явно того не замечая, — А теперь представь себе — ресурсов нет, кордоны не держат ни лешего, вокруг каша — и главное, все по отдельности поправимо, да паника ничего делать не дает. На севере Америки и у нас что-то выправляться начало — но там все висит на трех десятках военных и организаторов. Доберись до них орор — и все, опять по новой. И тут у тебя шанс появился получить людей, которые со всем этим могут справиться. Сами не заболеют, других вытащат, работать могут, сколько надо и как надо — и защищать этот персонал нужно только 10 часов в сутки, а не 24.
      Он остановился прямо перед Костей.
      — Да, они людей едят. Но чем это хуже триажа? Все равно всех спасти нельзя. Да что там всех, ты поди вообще кого-нибудь спаси…
      Антон смотрел на Андрея широко раскрыв глаза. Вот чего он не ждал от боевика подполья — это речи в защиту Сантаны. А зря не ждал. Они же там тоже не… орудия для обращения с взрывчаткой, да и Ростбиф своих людей наверняка не только тактике учил.
      — Здесь у нас, под огнем могли… ошибиться и счесть это меньшим злом — а там у вас куда смотрели?
      — А почему там, — каким-то обесцвеченным голосом сказал Костя, — пополнение в раю должны считать большим злом, боец? Это ведь нас мёртвые покидают. К ним мёртвые приходят. Ты бы сильно огорчился, если бы кто-то с мороза пришёл к тебе на чай — и остался насовсем?
      — А тем… — медленно и очень спокойно сказал Андрей, — кто остается, это испытание, — он посмотрел на Антона, — для их же собственной пользы?
      — Да нет же! Ну, просто сам возьми и подумай — ты неделю назад ещё не знал, где будешь сегодня и что случится. Вот тащили вы друг друга с этим Игорем, потом Антоха нарисовался, а ведь ты мог бы Игоря шлёпнуть, а Антоху послать… Это было как — для твоей пользы? Для его? Или Антохиной? Эта рана, которая тебя привела сюда — она была для чьей-то пользы? Но ты здесь.
      Антон чувствовал, что Косте не хватает слов. Он знал это состояние, когда ты, внутри, точно понимаешь, как оно, а вот передать другому не получается. И ты машешь в воздухе руками, потому что у слов и экрана на измерение меньше, чем нужно, и хорошо, если через неделю-другую начинают потихоньку сползаться правильные, ясные формулировки… Сейчас он почти видел то, что пытался описать Костя — множественное движение, попытку собрать одновременно миллионы головоломок — только в человеческом мире судьба собираемой картинки не зависела от того, опустятся ли у элемента руки. От случайного приступа злобы или страха. Или, если подумать, и от неслучайного.
      А Андрей слышал только слова. В его жизни не было места случаю или чужому выбору. Это… — сообразил Антон, — профессиональное, наверное. Если план не выдерживает контакта с реальностью, значит, это плохой план. Небрежный. Неграмотный. Или… в его картине мира это, наверное, недопустимо даже — чтобы рядовые участники тоже творили план на ходу… Он попытался представить себе это переплетение миллиардов вероятностей… Бог — информационный наркоман, наверное… Он должен был быть им, чтобы нас создать…
      Но как это показать человеку, который обучен рассматривать и случайность, и свободную волю как помехи?
      Да никак. Наверное. Такой человек должен это… как там у Хайнлайна? — грокнуть.
      — Ладно, — примирительным голосом сказал Андрей. — С тем, что я здесь, очень трудно спорить. Скажи, тут для нас двоих есть какая-нибудь работа? Физическая.
      — Этого добра тут полно, — священник встал, чтобы проводить его до двери. — Всё, бывайте, приходите завтра. Буду трезвый, обещаю. Как-никак пятница.
 

* * *

 
      Отец Василий один раз объяснил Косте, что такое ад, и тот полностью согласился: ад — это когда жарким летним утром ты просыпаешься с тяжкого бодунища и вспоминаешь, что сегодня воскресенье и тебе идти служить.
      Утро было хоть и не летним, но по-летнему жарким, бодунище был не то чтобы ужасающим — но таким, конкретным. Пили накануне именно с отцом Василием. Отец Василий — по традиции, а Костя…
      Это, наверное, самое мерзкое в человеке — всё, решительно всё может ему надоесть. Лучший друг, с которым можно проговорить ночь напролёт. Женщина, от чьего взгляда забывал дышать. Страна, город — все это может съесть рутина. И даже… даже…
      …Как раз посередке службы Костя увидел, что при возгласе «Оглашении, изыдите!» террорист Андрей взял да и изошел.
      Была у Кости мысль, что изошел он не вследствие слишком буквального понимания возгласа — а потому что тётка Леся, баба вообще-то добрая, но о Боге очень ревностная, что-то такое ему сказала. В другое время и в другом месте Костя бы матюкнулся, и, может быть, вслух, но тут, в храме, да ещё и в алтаре, он не позволял себе такого даже мысленно.
      Но думать об этом было некогда, потому что диакон уже принес потир и дискос, и сказал тихонько: «Да помянет Господь Бог священство твоё во Царствии Своём».
      А ведь совсем недавно он чувствовал, что лишь во время Литургии живет по-настоящему, а остальное время было — «до» и «после». Да, оно было наполнено важными делами, но у него и цвет был другой, и запах, и текло оно совсем не так.
      — Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся, — он поднял над престолом хлеб и вино, но мысли были заняты не Богом, а террористом.
      После службы он нашел Антона.
      — Что там случилось-то?
      — Где? — не понял пацан. — А, там… Да тётка сказала Андрею: молодой ещё, можешь для Бога и постоять. А тот встал с лавки. Ну и все.
      Костя кивнул. Так он и думал.
      — Обедать останешься? Я тебя потом до Хороброва подкину.
      — Нет. Андрей сказал — пешком пойдем.
      От Выбудова, где служил сегодня Костя, до Хороброва было семь километров. Староста привезла его на службу и обещала отвезти обратно. Конечно, удобнее было бы жить вместе с владыкой и пользоваться служебной машиной, но ещё год назад Костя решил получить хоть какое-то богословское образование и перебрался в Августовку, чтобы брать уроки в монастыре. Так что транспорт теперь предоставляла община. Костя мог бы купить машину, зарплаты помощника врача хватало на взносы, а доходов священника — на жизнь; но как-то всё не складывалось… И вот сейчас прошибло: не складывалось потому что он не хотел здесь жить. Привязываться к месту.
      «Жрать, — подумал Костя. — Жрать хочу. Потом все остальное. Если они пешком — догоню. А дома — сразу спать».
      Чувство долга тут же завопило, что отец Януш ещё звал поговорить о сочинении по нравственному богословию. Нехорошие предчувствия были у Кости связаны с этим разговором. Он взял тему «Добродетель целомудрия», надеясь содрать все у Соловьева — и обнаружил, что неспособен даже своими словами переписать соловьевские главы. И тут его крепко выручил Антон. Сел, нужный кусок прочитал, макушку почесал — и за вечер сочинение было готово. Костя, проверяя его, ничего такого догматически крамольного не обнаружил — а для верности ещё и ошибок наставил, какие делал обычно. Неужели отец Януш разобрал, что к чему?
      Он попрощался с Антоном, немного побродил по деревне и напросился на обед к тёте Лесе. Может, это было и не совсем хорошо — зайти к человеку пожрать, а потом делать ему выволочку, но Костя рассудил, что пожрать он, как пастырь, имеет право, а сделать выволочку, опять же как пастырь, обязан.
      Умяв миску картошки со шкварками и добравшись до домашнего кваса, он как бы невзначай спросил:
      — Тiтко Леся, а шо ви тому новому парубковi сказали, що вiн з церкви гайнув?
      — Молодi — вони такi пундишнi всi, — тётка Леся поджала губы. — Сказала, що насидиться ще, як з церкви вийде — а перед Богом стоять треба. Старi, й тi стоять.
      — Тiтко, — вздохнул Костя. — Вiн хворiв був. Тiльки вiвторка на ноги звiвся.
      — Вiвторка на ноги звiвся. А сьогоднi Райцi дрова колов, — она снова слегка скривилась, показывая свое отношение к тем, кто работает в Господень день. — Як колоти може, то й постояти може .
      Костя опять вздохнул. Перед этой непрошибаемостью местных баб пасовал иногда даже владыка Роман. И что им ни говори, и сколько про субботу и человека ни напоминай, а даже хорошее дело, не в очередь сделанное, не в заслугу, а в укор поставят. И ведь добрые же люди. Действительно добрые. Свались тот же Андрей у той же тетки Леси на пороге — сама бы затащила в дом, перевязала, ухаживала и даже не спросила, как звать. Просто заворот какой-то в мозгах, и не знаешь, как и разворачивать.
      И этот тоже хорош, — разозлился он вдруг на Андрея. Гордый, блин. Забил бы на её слова, сел и сидел, не съели бы его, в конце концов. Или вообще не приходил бы, пошел, как прошлый раз в монастырь… Все равно ведь не православие принимает…
      Конфессиональные пристрастия среди «приемышей» распределились так: Игорь и Андрей ходили к доминиканцам, Антон высказал желание принять православие. Выбор первых был понятен — Игорю требовалось находиться под присмотром брата Михаила, Андрей, видимо, запал на то, что у католиков тоже подполье. К Косте он больше не ходил, катехизировался вместе с Игорем. Антон же прочно припал на православное служение. Но крещение принимали все трое вместе и у католиков — ради праздника…
      Сегодня террорист посетил, наконец, православную Литургию — из принципа или из любопытства. Был шанс возобновить разговор — и тут такой конфуз…
      …Костя не догнал их на трассе — видимо, Андрей с Антоном пошли напрямик через поля. Дома их тоже не было — наверное, опять работу искать пошли. Их теперь часто можно было видеть у кого-то во дворе — то они кололи дрова, то отпиливали сухие ветки у деревьев, то подновляли ворота. Андрею, во-первых, надоело быть объектом благотворительности, а во-вторых, он стремился как можно скорее восстановить физическую форму. Костя решительно не представлял себе, где Андрея теперь искать, и решил пойти в монастырь. И тут Андрей сам собой попался навстречу.
      — Здрасьте, — сказал Костя. — Ты чего из храма убежал? На Лесю обиделся?
      — Нет, — пожал плечами террорист.
      — Послушай, ну вот если бы тебе Роман Викторович резкое слово сказал — ты бы от него сбежал? На лекарства наплевал, на перевязку, на все — да? Главное — что гордость заедает?
      — Но ты сам сказал — или я опять что-то неправильно понял? Было же «изыдите»? То есть, я бы пропустил, наверное, но раз уж услышал…
      — Не греби мне мозги. Антон же остался, ты сам видел. Это уже тыщу лет формальность.
      Террорист нахмурился.
      — Ты извини, — сказал он, — но зачем бы я стал тебе врать? Конечно, мне не понравилось. Но не спорить же мне с ней. Постоял бы. Я, — объяснил он, — не знаю, что у вас формальность, а что нет. А вот правила стараюсь выполнять, потому что себе дороже. Ты же в армии служил — так у нас то же самое, только хуже.
      Костя вздохнул. Спокойно. Сам такой же был.
      — Как рука? Разрабатываешь? Слышал, дрова колешь.
      — Точно.
      — Это правда, что ты отца Януша просил послать с тобой одного священника?
      — Да. Только он не хочет, и незачем к этому возвращаться.
      Костя почесал бороду и спросил:
      — А если бы я с тобой пошел?
      Террорист слегка выпятил нижнюю губу.
      — Ты серьезно? Мне тут батька Януш расписал, в какую халепу попадает священник, который со мной отправится.
      — Он-то попадает… — Костя скривился, ничего у него не формулировалось, а ощущение, что время уходит, только росло, — но я же не слепой. Ты ж этого так не оставишь. Как так — есть защита, а ею не пользуются? Как так — есть лекарство, а его не применяют? И если с вами никто не пойдет, вы же нарветесь… хорошо, если только нарветесь.
      — Я с пятнадцати лет только и делаю, что нарываюсь. У меня опыт… — Андрей покусал губу, потом добавил. — Если честно, я с самого начала, как увидел экзорцизм, думал только о тебе. А потом узнал, что ты в епископы собираешься и все такое. У тебя здесь дел полно. Вот и ткнулся к отцу Янушу.
      Костя рассеянно кивнул. Он уже несколько дней чувствовал — даже не разумом и не сердцем, а мозжечком, мышцами спины — что времени почти нет. Бывало так, и в десанте, и в санвойсках, когда затылок просто собирало в гармошку — сейчас, нужно сейчас, потому что через минуту, через пять минут начнется стрельба или озверевшая от страха толпа полезет на заграждения…
      Это ли знак, Господи? Случайно ли он оказался тогда в Вильшанке и первым прибыл на звонок от Валентины — мол, приехал незнакомый парень, ищет христиан? Он и Игорю сказал, что не случайно, и себя уговаривал — но, Господи, как трудно сделать настоящий шаг! А ведь придется делать, рано или поздно. Костя чувствовал, что призвание сельского священника не для него. В этой шкуре удобно себя чувствовал отец Васыль, перевенчавший уже второе поколение здешних детей и крестивший третье. Удобно было и Роману Викторовичу — ему и медицина, и епархиальные дела всегда были по душе. А вот Костя болтался тут… «як гiвно в ополонцi». Он знал, что владыка Роман растит из него своего преемника — но не видел себя в этой роли.
      Так и не найдя что сказать Андрею, он отправился в монастырь.
      — А, грешник, — весело сказал гвардиан, увидев его. — А настоятель тебя уже ждет. Иди, иди, — он взял с полки пульт и открыл ворота.
      Доминиканский монастырь существовал здесь со времен гетманщины — настоящей, а не имени Скоропадского, как гордо объяснили ему местные. При коммунистах его закрыли и снесли, потом снова открыли, потом разрушили во время войны, потом опять отстроили и после принятия Договора Сантаны и объявления римско-католической церкви вне закона закрыли окончательно.
      В другое время здание бы растащили по камешкам — в хозяйстве пригодится — но в окрестных деревнях с хозяйством было не очень. Так что райсовет очень обрадовался, когда группа местных и польских кооператоров попросила разрешения взять пустующие площади в аренду под свиноферму и селекционную лабораторию. Дела пошли хорошо, при ферме теперь было подсобное хозяйство, небольшая коптильня, пивоварня (на отходах пивоварения та-акие поросята подрастают!), и естественно, эта хозяйственная махина нуждалась в рабочих руках. И уже лет пятнадцать никто не удивлялся тому, что Януш Токаж и Петр Галайда держат наёмных работников. Тот, кто пристально присмотрелся бы к ферме, заметил бы, что текучка там непомерно велика — исключение составляют два содиректора, бухгалтер, старший техник и сторож.
      Впрочем, Костя не верил, что безпека пасёт каждую ферму и следит за сменой кадров. В Тернополе и во Львове прекрасно знали, что деревни в областях населены в основном, если не поголовно, христианами — в том числе и нелегальных конфессий. Любой рейд безпеки в любое село дал бы такой урожай — всем варкам Западенщины задавиться. Ну а жрать-то потом что? Не варкам жрать — людям? Кто будет пахать, сеять, пасти, доить? Датчане и голландцы, конечно, обрадуются, если их фермерам квоты повысят, а вот у областного начальства начнутся неприятности — слишком много мелких предприятий работает на местном сырье. А других приемов нет. В городе человека можно застращать лишением социального статуса, а в селе чем, если вплоть до самогонки село само может всем себя обеспечивать? Остается только открытый террор, как во времена партизанской войны — но кто ж возьмет на себя такую ответственность после смены смотрящего? Да и зачем? Костя даже не предполагал — он знал, и знал из первых рук, что на областном уровне безпека в этом направлении разве что глазом косит, а на районном просто делают вид, что ничего такого по деревням нет. Так что за хозяйство пана Токажа можно было особо не беспокоиться.
      Деревня была независима — но деревня была и беспомощна. Та самая привязанность к земле, которая позволяла сохранять уклад и сопротивляться внешнему влиянию, не давала ничему — ни дурному, ни доброму — выйти за околицу. Потому и не рыло землю СБ — ну есть такое плато, ну живут на нем динозавры — беды-то… Владыка Роман и отец Януш могли по праву гордиться тем, что создали тут островок достойной жизни — но, во-первых, островок был — до первого серьезного тайфуна. А во-вторых, уж больно это всё смахивало на место приятной и добровольной ссылки для тех, у кого в голове лишняя клёпка.
      Костя поднялся на крыльцо бухгалтерии, обменялся приветствиями с проходившим мимо братом Виктором, семинаристом-иезуитом, и постучался в двери.
      — Здравствуй, Костя, — печально сказал доминиканец. По-настоящему печально. Значит, догадался, что к чему.
      — Здравствуйте, — Костя посмотрел монаху в глаза и почувствовал, что краснеет. В самом деле, на поверку выходило свинство. Доминиканцы к нему не лезли с этой учёбой — напротив, он к ним попросился. Это ему было неловко, что он, рукоположенный поп, необразован и неотёсан. Сам попросился, сам ленился, сам соврал. Разве что антоновскую работу переписал — так тоже ни… ничего не запомнил. Ещё и парня в жульничество вовлек. Пастырь, блин.
      — Костя, как ты думаешь, зачем я задаю сочинения по нравственному богословию?
      Ну, такую связку даже деревенский олух построить может…
      — Чтобы я понял, о чём речь, и к себе приложил. Только у меня не получается.
      — Но ты же действующий священник. Как же ты исповедуешь?
      — Я, — сказал Костя, — всё-таки кое-что понимаю. Не совсем ведь пальцем деланный, различаю «хорошо» и «плохо».
      — Но тут мало самому различать. Человеку-то надо объяснить, что к чему. Ты же не говоришь ему — «сыне, ты согрешил, потому что я так чувствую»?
      — Нет. Но человеку почти всегда все можно объяснить простыми словами, — он вспомнил тётю Лесю. — А если он понять не желает, то богословие тут тоже не поможет.
      Брат Януш снова печально вздохнул.
      — Костя, — сказал он. — Я знаю, что ты хороший исповедник. Знаком кое с кем из твоих прихожан. Знаю, что ты каждый раз каким-то наитием можешь объяснить человеку, что к чему. Но нельзя же на наитие всё время полагаться. Знания — они всё-таки как-то надежнее.
      Костя посмотрел на дверь. Пружина была хорошая, добротная, дверь закрылась плотно, подходить к ней причин нет. Всё, отсрочки исчерпаны.
      — Отец Януш, — сказал он. — Вы очень хороший учитель, но… в трёхлитровую канистру сколько воды ни лей — там всё равно останется три литра. Я, наверное, дальше сам…
 

* * *

 
      Садик перед домом был аккуратный, ухоженный, чистый той лютой женской чистотой, которая не для кого-то, а в отсутствие кого-то. Зрелище, уже ставшее привычным. По деревням всегда было много одиноких женщин. Не нашла жениха, муж подался на заработки, да и остался в городе — это везде случается, а в здешних краях была ещё одна причина. И тут отметилась именно она.
      На порог вышла крепкая фермерша лет семидесяти, в безрукавке, просторных затрёпанных джинсах — и с черной вдовьей повязкой на голове.
      — Слава Iсусу Христу, — улыбка у нее оказалась доброжелательной, а голос — мягким.
      — Навiки слава, — сказал Андрей, как было здесь принято. — Нас… прислала панi Швець.
      — Ганок фарбувати? — спросила женщина, уверенной походкой сходя с крыльца и открывая им калитку. — Та я ж iще його не обдерла.
      — То нiчого, — Андрей вздохнул с облегчением. — Ми й самi обдеремо. Тiльки дайте ножi або скло.
      — Ти Андрiй чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо менi про вас Шевчиха казала, а сама я вас iще й не бачила.
      — Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я это… москаль.
      — Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?
      — Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.
      — Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня .
      …Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.
      — Андрей, — прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. — Почему она не едет в город лечиться?
      — Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится — одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.
      — Не хочет? — изумился Антон.
      — Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, ей так легче.
      — Отдохнём? — Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.
      — Ручки болят?
      — Болят, — уныло кивнул Антон.
      — Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, — Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Полторы недели он берег себя, нося руку на перевязи и стараясь не тревожить рану — но как только она зарубцевалась, начал снова нагружать плечевой пояс. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук — покойник.
      — Вот эту ступеньку зачистим — и отдохнём, — пообещал он мальчику.
      Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все — достаточно вялые — попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике — чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах их легче найти…
      — Будем уходить — докрасим ступеньки, — смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. — За ночь высохнут. Акрил — он быстро сохнет…
      Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы — а потом хозяйка взяла всё в свои руки.
      — Ви де живете? — допытывалась старуха.
      — В шестом доме по Надречной, — ответил Антон. — Он пустой.
      И тут же прикусил свой глупый длинный язык.
      — Знаю, — медленно кивнула баба Таня.
      Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.
      — У нас тут було… лихо.
      — Тётя Таня, — Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. — А вы… не пробовали вылечить зрение?
      — Та де там не пробувала, — женщина махнула рукой, — Пiвроку, як дурна, у лiкарнi пронидiла, у мiстi. Очi вилiкувати не можуть, але в печiнцi хворобу знаходять, у серцi, у нирках… Вбивають людей в тих лiкарнях, синку, отак воно.
      — А что сказали.
      — Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.
      — Справдi дурне, — Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. — Даруйте, панi Тетяно. Ми таки пiдемо ганок домалюємо.
      — Мы… — Антон порывисто вскочил. — Посуду помоем…
      — Сядь, — пресекла баба Таня — Бо як помиєш, то поставиш так, що я не знайду, та ще й перекину. Дякую, сама .
      — Такое бывает, — тихо сказал уже на крыльце Антон. — Сканы показывают, что все в порядке, биоэлектрика показывает, что сигнал проходит, а глаза не видят, пальцы не слушаются… но это ж каким идиотом нужно быть, чтобы ей сказать, что она видеть не хочет.
      — Нормальное дело, — Андрей распечатал вторую банку краски. — Я это часто слышал — если кто-то беден, несчастен в любви, или варки его сожрали — так он сам виноват, сам так хотел. И всем хорошо.
      Какое-то время они красили молча. Потом Андрей добавил:
      — Я её очень понимаю. Я бы на всё это сам не смотрел. Если бы это помогало.
      Антон не знал, что сказать. Он был убежден, что баба Таня неправа — и даже не может отдать себе отчёта в том. Это ещё вопрос, хочет она видеть или нет — но вот, что она не хочет лечиться, это точно. И тут дело не в том, что в городском стационаре у неё нашли всё, что можно найти у никогда не лечившейся женщины на пятом десятке — или когда там её разбило? А в общей неприязни, почти ненависти к городу, которая витала в здешнем воздухе. Да, Антону и Андрею простили, что они городские — но именно простили. Как вину. Присмотревшись и разглядев, что они «нормальни хлопци».
      Город был для этих людей источником благ — техники, развлечений, одежды, лекарств — но он был и источником беды. Он брал за свои блага две цены: мёртвыми, во время лицензионных визитов — впрочем, нечастых. Но куда больше — живыми. Потому что молодые убегали туда. Особенно молодые парни.
      — Многие считают, — сказал он вслух, — что это естественный процесс. Что его только Полночь развернула обратно на какое-то время.
      — Ты не отвлекайся, ты работай, — сквозь зубы сказал Андрей. — Аналитик… хренов.
      — Бог в помощь, — раздалось сзади. Андрей оглянулся — во дворе стоял Костя. А за его спиной, опираясь на калитку, зевал Игорь.
      — У нас в классе, — сказал он, справившись, наконец, с челюстью, — был парень по фамилии Хренов. Все его называли, естественно, Хрен. Однажды историк, увидев такое дело, возмутился. Хренов, говорит, как ты позволяешь себя так называть? Твое мужское достоинство, Хренов — это твое больное место…