Наследие кремлевских вождей - Мой отец Лаврентий Берия. Сын за отца отвечает…

Все проголосовали «за».

Берия под пистолетом сидел неподвижно. У меня в руке был трофейный вальтер.

Я действительно отлично стрелял, и в этот момент рука моя не дрогнула бы.

После слов Маленкова Жуков скомандовал: – Встать! Следовать за нами».

С. Быстров. Задание особого свойства. В кн. Поединок. М.: Моск. рабочий, 1989. С. 320.

– Я расскажу вам ту историю, свидетелем которой частично был сам, а частично узнал от людей, участвовавших в ней.

Итак, 26 июня 1953 года отец находился на даче. Я уехал раньше, где-то около восьми, и через час был, в Кремле у Б. Л. Ванникова. (Кабинет отца располагался в противоположном здании). В четыре часа дня мы должны были доложить отцу о подготовке к проведению ядерного взрыва. Нам предстояло обсудить, будет ли это подвешенная бомба или ракета. Собралось человек десять, в том числе И. В. Курчатов, и В. А. Махнеев, технический помощник отца. Мы сидели, сверяли документы, готовили иллюстративные материалы и т. д. Часов в двенадцать ко мне подходит сотрудник из секретариата Ванникова и приглашает к телефону: звонил дважды Герой Советского Союза Амет-Хан, испытывавший самолеты с моим оборудованием. «Серго, – кричал он в трубку, – я тебе одну страшную весть сообщу, но держись! Ваш дом окружен войсками, а твой отец, по всей вероятности, убит. Я уже выслал машину к кремлевским воротам, садись в нее и поезжай на аэродром. Я готов переправить тебя куда-нибудь, пока еще не поздно!..»

Я начал звонить в секретариат отца. Телефоны молчали. Наверное, их успели отключить. Не брал никто трубку и на даче, и в квартире. Связь отсутствовала всюду…

Тогда я обратился к Ванникову. Выслушав меня, он тоже принялся звонить, но уже по своим каналам. В тот день, по предложению отца, было назначено расширенное заседание президиума ЦК. Ванников установил, что заседание отменено и происходит что-то непонятное. Он мне сказал: «Если уже случилось непоправимое, мы все бессильны, но за тебя постоим, не позволим им расправиться с тобой!»

У кремлевских ворот меня ждала машина с друзьями, которые уговаривали меня не ехать домой, объясняя, что дорога уже перекрыта, а вокруг слышна стрельба. Я все-таки решил никуда не улетать и не прятаться. Убежать я не мог и потому, что не на кого было оставить маму, двух маленьких детей и беременную жену, которая должна была родить через месяц-полтора. Моим дочерям тогда было два и четыре года.

С полдороги я вернулся к Ванникову. Он одобрил мое решение не скрываться и сразу же позвонил Маленкову. У Маленкова телефон не отвечал. Тогда он позвонил Хрущеву. Трубку сняли. «Никита Сергеевич, – начал Ванников, – рядом со мной находится сын Берия. Я и мои товарищи, – он назвал фамилию Курчатова и других присутствующих тут ученых, – знаем, что произошло. Поэтому просим вас позаботиться о безопасности молодого Берия». Хрущев ему что-то отвечал. (Потом Ванников пересказал мне смысл его ответа: мол, ничего нигде ни с кем не произошло; что вы там выдумываете?) Видно, Хрущев еще не был осведомлен, чем все закончилось. Борис Львович, чтобы меня одного не схватили, поехал вместе со мной на городскую квартиру, расположенную на Садовом кольце. Район в самом деле был оцеплен военными, и нас долго не пропускали во двор, пока Ванников снова не позвонил Хрущеву. Наконец, после его разрешения, нас пропустили, что и подтверждало его причастность к происходящему. Стена со стороны комнаты моего отца была выщерблена пулями крупнокалиберных пулеметов, окна разбиты, двери выбиты.

Пока я все это отчаянно рассматривал, ко мне подбежал один из охранников дома и говорит: «Серго, только что из помещения вынесли кого-то на носилках, накрытых брезентом».

Охранника срочно позвали, и я не успел спросить у него, находился ли отец в доме во время обстрела.

– Дом принадлежал только вашей семье?

– Исключительно. Первый этаж занимали родители, второй – я. Еще там была комендатура. Я хотел жить самостоятельно, но отец уговорил: ты у нас единственный сын, поэтому не надо отделяться; матери так будет легче.

– Как дальше развивались события?

– В сопровождении бронетранспортера меня отправили на дачу к семье. Ванников потребовал у генерала, командовавшего охраной, документы, чтобы записать все данные, и знать, с кем иметь дело на тот случай, если меня по дороге на дачу убьют. Потом обнял меня и сказал: «Держись! Знай, что у тебя друзей больше, чем ты предполагаешь!» Наша дача была окружена.

– Вас тогда, получается, арестовали?

– Фактически арестовали, хотя говорили, что задержали.

На даче я встретился с мамой. Она была очень собрана, держалась мужественно. На мое предположение, что отца, вероятно, нет в живых, она ответила: «Иначе и не могло быть!..» Говорила спокойно, без слез и причитаний. Я запомнил ее слова: «Не бойся смерти: человек умирает один раз и должен это сделать с достоинством».

Нас разлучили. Мама осталась на месте, меня же с семьей увезли на дачу Сталина в Кунцево. И опять вокруг дачи – бронетранспортеры… Жили в изоляции. Внешнюю охрану осуществляли военные, а внутреннюю – люди в штатском. Относились вежливо, содержали в нормальных условиях. Спустя двадцать дней в три часа ночи меня подняли и официально объявили, что я арестован. С июля по декабрь 1953 года меня содержали в Лефортовской тюрьме, а с января 1954 года перевели в Бутырку, где я находился в течение года. И в Лефортово, и в Бутырке пребывал в одиночном заключении, без суда и следствия. Как потом выяснилось, в Бутырке, также в одиночном заключении, находилась и моя мать.

Лефортовская тюрьма отличалась очень тяжелым режимом. В камере со мной находилась охрана из четырех человек, постоянно менявшаяся. Психологическое давление сводилось к тому, что мне не разрешали спать по десять суток подряд, стремясь выдавить нужные им показания. Когда я объявлял голодовку, кормили насильно. Но не избивали.

– В чем конкретно вас обвиняли?

– В заговоре против социалистического строя с целью восстановления капитализма, в участии в террористической организации и подготовке диверсий против руководителей партии и правительства, в установлении радиосвязи с английской разведкой.

– А доказательства?

– Доказательств никаких. Потому я и заявил: «Пока вы мне не предъявите хоть один протокол допроса моего отца или любой другой документ, подписанный им, показаний давать не буду!» Поэтому я упрямо твердил: «Пока вы не предъявите неопровержимые факты о моей террористической или шпионской деятельности, показаний я также давать не буду!».

Я не отрицал, что хорошо стреляю и имею оружие, но требовал улик, изобличающих мои преступные намерения. Поскольку такие улики отсутствовали, я отвечал только на четкие вопросы типа: «Где вы были в такое-то время? Знаете ли вы такого?» Как только вопросы превращались в домыслы, надуманные обвинения, я замолкал.

– Фамилии следователей помните?

– Конечно, помню. Это были три заместителя Генерального прокурора СССР. Первый заместитель – военный прокурор генерал-лейтенант Китаев, сволочь невероятная; заместитель Комочкин и заместитель Цареградский, порядочный человек и не сволочь, хотя и прокурор…

– Допрашивали в тюрьме или возили на допросы?

– Все происходило в тюрьме. Кабинет следователя был радиофицирован и наш разговор записывался на пленку в соседнем помещении.

– Следователи представились, назвав свои настоящие фамилии, или вы их знали в лицо?

– Они представились, предъявили документы… Все, как полагается…

– Кроме следователей, никто вами не интересовался за те полтора года?

– Дважды ко мне в Лефортово приезжал Г. М. Маленков. Советовал дать некоторые показания, чтобы облегчить собственную участь. На самом деле он пытался выяснить, знаю ли я, где находится секретный архив отца.

– Боялся компромата?

– Разумеется. Он ведь, как я уже рассказывал, в ЦК вопросами репрессий ведал. Вполне возможно, что у отца хранились документы, огласка которых могла бы нанести непоправимый удар не только по одному Маленкову.

– Сполна испытав жестокий и бесчеловечный режим московских тюрем, думали ли вы о тех людях, которые прошли там Дантовы круги ада с «благословения» вашего отца?

– Находясь в заключении, человек думает о многом, У него появляется обостренная необходимость анализировать, сопоставлять, делать выводы. История с отцом, как я уже говорил, явилась для меня полнейшей неожиданностью. В камере мне не давали газеты, не разрешали слушать радио, поэтому я до конца не понимал, что же все-таки произошло, в чем провинился мой отец, в чем лично моя вина… То, что преподносили мне следователи о шпионстве и предательстве отца, я отметал сразу. Не верю этому и сегодня, так как шпионом Лаврентий Берия мог быть только советским, работавшим на благо СССР. В тюрьме у меня и мысли не возникало, что люди попадали туда по прихоти моего отца. В моем понимании отец был высокопоставленным должностным лицом, как и все его коллеги, отвечающим за порученный ему участок дела; а этот участок ограничивался не только правоохранительной деятельностью.

– Отправляя в Свердловск, обвинение с вас сняли?

– В правительственном решении, согласно которому мне поручалось реализовать проект, указывалось, что я имею допуск к работам, содержащим государственную тайну, к особой папке, к совершенно секретной и секретной документации, но там ничего не говорилось о моем пребывании под арестом и следствием. Как будто те страшные полтора года исчезли из моей жизни!

– Быть может, власти освободили вас потому, что вспомнили знаменитую максиму «сын за отца не отвечает»?

– Не думаю, что эта милость принадлежала исключительно власть имущим. На них сильно влияли лица, поддерживающие меня в науке. Они не только добились моего освобождения, но и возвращения к любимой работе. В Свердловске меня навестил Курчатов, приезжали и другие ученые. Должен заявить со всей откровенностью и благодарностью, что меня спасла русская техническая интеллигенция! (И это я расцениваю, прежде всего, как отношение к моему отцу, а потом ко мне – ни в чем не повинному молодому человеку!)

– Скажите, после освобождения органы не пытались вас склонить к сотрудничеству? По законам «жанра» вы могли бы стать для них весьма подходящим персонажем…

– Не удостоился такой чести! Общение со мной в Лефортово и Бутырке, наверное, убедило их в том, что бесполезно рассчитывать на мое стукачество. Выпустив из тюрьмы, «рыцари плаща и кинжала» держали меня в Свердловске под постоянным наблюдением.

– Свердловск был ссылкой?

– Официально нет, но фактически – да. Без особого разрешения ни я, ни мама не могли ступить ни шагу.

– Правда, что ваша мать ездила в родной Мартвили и хотела получить там земельный участок, но местные власти ей отказали?

– Мать ездила в Мартвили как раз по приглашению местных властей, охотно отозвавшихся на ее просьбу, однако вмешалось КГБ в лице начальника его грузинского подразделения Алексея Инаури, и маму под охраной привезли обратно в Свердловск.

– В годы вашего пребывания в Свердловске мать посещала Грузию и нелегально?

– В 1958 году мы получили от анонимного респондента фотокарточку, на которой был запечатлен мой отец на фоне президентского дворца в Буэнос-Айресе. «Если вас заинтересовало мое послание – писал аноним, – поезжайте в Челябинск, где в таком-то месте в такое-то время встретите человека который и объяснит все подробности». Матери послание показалось убедительным и вопреки официальному запрету она настояла, чтобы я поехал по указанному адресу. В то время в Челябинске гостила моя няня, упоминаемая ранее Элла Альмендингер, брат которой возглавлял один из местных заводов. Я сообщил ей по телефону, что приеду и, возможно, обращусь с просьбой о помощи. В субботу утром мы с товарищем сели на велосипеды и отправились в путь. Из Свердловска в Челябинск – километров 250 – расстояние не такое уж непреодолимое для молодых и здоровых парней. Я поведал Элле Эммануиловне всю историю и попросил вместо меня пойти на свидание. Она согласилась, но вскоре вернулась с неприятной новостью: инкогнито настаивал на личной встрече с мамой. Вскоре после моего возвращения из Челябинска нам подбросили журнал «Вокруг света» с публикацией того же снимка и очередной запиской: мол, маму ожидают в селе Анаклия Зугдидского района, что на берегу Черного моря. Мы не исключали, что это может быть провокацией, хотя и не очень понимали ее цель. Допустим, хотят заставить нас нарушить паспортный режим, а потом наказать. Но зачем заманивать нас за тридевять земель, когда для наказания можно придумать массу поводов на месте? Тем более, что подобная перспектива нас не страшила: к одиночному заключению нам не привыкать…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.