Флейтист

Нехорошо". Вот демоны посовещались и решили: хотя бы выборочно лучшим "Делам" жизнь продлевать. Мудрено понять, говорю, господин Кур. А ничего мудреного, отвечает. К примеру, тут в одном монастыре настоятель помирает - уже соборовали. "Дело" его - пальчики оближешь: из простого смерда в настоятели выбился, как это у него вышло, даже наш брат-демон не разумеет; монастырь его от золота ломится; самого государя деньгами ссужает! Такое "Дело" в архив сдавать совестно, тем более, что ревизоры сильно лютуют. Тут я смекнул, куда демон клонит, и говорю: "Со всем удовольствием готов вам помочь, господин Кур. К тому же мне это рубище обрыдло, а от вериг в костях ломота. Но только что я, извините, буду с этой помощи иметь?" Ах, отвечает, не беспокойся - богат будешь, ибо в монастыре несметные сокровища скопились, поживешь в свое удовольствие в обличьи настоятеля, пока ревизия у нас не кончится, а уж я тебе потом за оборотистость и деловую сметку другое "Дело" присмотрю. Авось бессмертным станешь. Тут же мы с ним договорчик составили. Помер юродивый Николка, но дух его возродился среди монастырской братии под песнопения и славословия святых отцов. Умора! Сначала боязно было: ведь монастырем руководить надо, а что я знаю? Но недаром я всегда изворотлив был, пока, думаю, Кур у себя перед ревизорами отчитывается, я тут следствие организую, воров стану искать. Вот и будет видимость бурной деятельности! Украл я из ризницы икону "Богоматерь Умиление" в окладе из жемчугов, парочку священных сосудов византийской работы и золотое кадило подарок патриарха. Припрятал вещицы, а монахам строго наказал искать вора-антихриста. Уж как они, бедолаги, рясами затрясли, как забегали! А я знай себе ем, пью, катаюсь как сыр в масле. Но на людях сердит! Что, грохочу, не нашли еще богохульника? Никак нет, пищат, ищем. Патриарх мне за служебное рвение и исключительную святость помыслов несколько благодарностей прислал. Господин Кур тоже очень довольны были - за рекордно малое число сданных в архив образцовых "Дел" начальство их к ордену представило - Серебряной скрепке. Когда ревизоры сгинули, "Дело" настоятеля пошло в архив, а мой дух господин Кур переселил в "Дело" Епишкина, беглого человека боярина Красношеева. Это при Петре Алексеевиче случилось, в Санкт-Питербурхе. Еще только строился державный город: тут тебе мужики бревна таскают, тут корабли на воду спускают, тут бороду кому-то силой бреют. Кипит работка! Я, понятно, издали любуюсь горением творческой энергии народа. Вдруг меня Красношеев за ухо - цоп! Выследил... Ну, думаю, финита, пропадай, моя телега, все четыре колеса... И тут подоспело чудесное избавление от казни - всадник к нам скачет. Красношеев перед ним ниц бухнулся, ну и я прилег рядом во избежание недоразумений. "Ты как же это посмел моего царского слова ослушаться?! - гремит всадник. - Отчего не брит?!" Красношеев мордой об землю трется - плачет. Тут меня осенило! Дозвольте, говорю, потешить ваше царское величество и бороду этому супостату откромсать. Захохотал царь: валяй, мол, режь. Через эту поганую рыжую бороденку получил я графский титул и сменил фамилию Епишкин на Безбородов. Феерическая карьера! Оружием своим избрал я скромное шутовство. Одному опальному князю за шиворот Кубок Большого Орла опрокинул и, пожалте, - табакерка, царский подарок, вся в брильянтах! Был у меня в ту пору особняк работы Расстрелия и загородный дом с прудиком: при Бироне - дача с дивными оранжереями; при Елисавет Петровне я жил во дворце, правда, под лестницей, но зато на сувенирах и подачках сиятельных особ сделался ска-а-зочно богат. Что я всегда презирал, так это ложную гордость. Па-адумаешь, в голом виде петухом прокричать! Да я за это кукареканье при Павле Петровиче генеральский чин получил! В политику я ни-ни. Боже сохрани. Я - всегда близ государей и всегда патриот. Иностранным послам как-то кукиш показывал с царского соизволения: мол, выкусили? Неча на наши земли зариться! Шесть "Дел" я вынес на своих плечах с поразительным достоинством и за это был зачислен вечным сотрудником в Кабинет Бессмертных. Тут-то и грянул гром: господин Кур не потрафил какому-то ревизору, и тот потребовал меня вычистить. Как это можно, кричал, чтобы в Кабинете Бессмертных рядом с душой крепкого организатора Аракчеева шлялась душа юродивого и шута! Прижали Кура, Серебряную скрепку отобрали, а мой дух за его неистребимую скоморошью сущность вселили в попугайское тело. Это лет так сто пятьдесят назад было. Проживал я в трактире купца Шебулдыкина. Ах, прелестное житие было! Клетку мне соорудили из двух отделений. Оттуда я: комфортно мог изучать нравы и делать философские умозаключения. И одну историйку не премину поведать тебе. Служил у Шебулдыкина половым некий Епишка Ась. Кликнут его, бывало: "Полово-ой!" Епишка будто из-под земли выскакивает: "Ась? Чего изволите-с? Водочки-с?" Бегал, бегал, брал чаевые, а потом выяснилось, что он в полиции тайным агентом числится. Заметь, Флейтист, добровольным! Все раскрылось, когда он донес на врага отечества. Заприметил его, мерзавца, в нашем трактире. Правда, потом оказалось, что это не совсем враг отечества, а один француз из Парижа, сочинитель, по-русски - ни бум-бум. А к нам в Россию приехал кушанья а ля рюсс все, какие ни на есть, испробовать и рецепты в книжечку занести. Так вот, раскрывают книжечку в полицейском отделении, а там, пардон, расстегаи всякие, кулебяки и блины в сметане. Ба-альшой конфуз вышел, тем более, что француза, не разобравшись, сгоряча выпороли. Раньше это просто было. Ну, укатил французишка в свой Париж и там роман сочинил. Говорят, нечто возвышенное, у нас так не умеют. Слух прошел, что он письмо генерал-губернатору написал. Мол, спасибо за науку. В том смысле, что не зря выпороли, на пользу пошло. А Епишку отличили как героя. Жандармский офицер так и сказал: "Если бы все половые были столь усердны, государь-император мог бы "барыню" плясать спокойно!" Эх, Ась, Ась! Чуток до Кабинета Бессмертных не дотянул. Не выдержал славы, спился. Истинно русская душа!
      - Да пропади ж ты пропадом!!! - я метнул в Безбородова стулом.
      Безбородов ловко пригнулся, на четвереньках прополз под столом, издавая странное, ломкое шуршание, и очутился около меня. Лилово-чернильные глазки смотрели с добродушной веселостью. Я понял наконец, что одежда графа вся склеена из бумаги - пергаментные брюки, пиджак из грязной промокашки, манжеты из тетрадного листа в клеточку, испещренные цифрами.
      - На других доносить - это еще что! Это дело обычное и издревле поощряемое. А вот не изволишь ли послушать про ловкача, который сам на себя донес? Это недавно случилось, лет пятьдесят назад. Занесло меня тогда в глубочайшую провинцию, это, я тебе скажу, было место, настолько далекое от веяний культуры и прогресса, что бабы тамошние без нижнего белья, в одних юбках фигуряли. Спросишь, бывало, такую бабешечку смазливенькую: "Отчего вы, Феклуша Филипьевна, столь моветонны?" А она говорит, что так ей, без исподнего, вольготней да и материи меньше уходит. Мудрость народная, цены ей нет! Ну-с, так вот, к историйке моей. Приметил я в одном домишке нового постояльца, циркача из шапито, что на лето приезжал. Прибился я к богемной компании ихней, потому как Феклушки и Матрешки очень осточертели. Ну, разговоры по вечерам, сплетни цирковые, всякое такое невинное... А однажды за самоварчиком некий гимнаст или борец, уже сейчас не припомню, сдуру рассказывает сон. Приснилось ему, идиоту, что стоит человек во френче, рыжеволосый, усатый, на общей коммунальной кухне и среди дыма, запахов, подштанников развешанных борщ себе варит на керосинке. Компанию как ветром сдуло после этаких откровений. Симпатичный мне циркач тоже там был, слушал. Вот-с, я думаю, ты понял, в чем соль. За неприличный сон о Вожде гимнаста, натурально, посадили, а потом потихоньку, полегоньку стали и собеседников выявлять. Мой знакомец Флейтист (а он Флейтист был, совсем как ты) покой потерял. Ночами не спит, ходит все, ходит, аппетиту лишился... Дело его, конечно, дрянь было. Не сегодня-завтра - в кутузку. И правильно - не слушай, чего не положено! Смотрел я, смотрел на эти его терзания и прямо сердцем размяк. А он все мечется по комнатенке своей и вслух от отчаяния приговаривает: "Что делать? Что делать?!" Ну и не выдержал я. "Что делать? - говорю. Известное дело, что. Кошельки воровать. За уголовное меньше полагается". Флейтист весьма смекалист оказался. Эту мою мысль насчет кошельков он с блеском развил. Сам на себя донос настрочил, что, мол, ворует такой-то и воровать будет, ежели рука закона не вмешается. А донос моей фамилией подписал. Это у него стихийно вышло. Другой-то фамилии с перепугу и в спешке не придумал. Вот какие дела на свете творятся!
      - Все врешь! Это ты, ты - доносчик, а он - не мог!
      - Фу-ты, ну-ты, какие мы переменчивые-е! Ты вот меня химерой считал, а чуть я тебя за сердце куснул - ты готов во мне реальнейшего негодяя видеть. Козла отпущения из меня сделать хотите? Ишь, умненькие-разумненькие! Ты с себя за все спроси! А Безбородов - он что? Он там, где его хотят.
      - Время было ужасное, - бормотал я. - Ужасное! Дети родителей продавали... Я слышал от... Тартарова.
      - Да, преужаснейшее было времечко. Но жить можно было. А сейчас и подавно. Сейчас демократия расшалилась, и даже с демоном в "ОВУХе" можно говорить на равных. Ты меня слушай, я плохо не посоветую: демону скажи, что в порядке эксперимента согласен жить с двумя душами в одном теле. Уверяю, тебе спасибо скажут - тел-то на все души не хватает. Ну и станете вы со щуровской душой по-братски, как в коммуналке, жить... А там уж по обстоятельствам: выживет он тебя - его тело, ты его - твое. Глядишь, за рвение тебя отметят, и станешь ты бессмертным.
      - Да как ты, падаль, смеешь предлагать мне, Флейтисту, такое?!
      - А Флейтист-то умер, Похвиснев остался. Флейта по тебе еще намедни проплакала: "Фир-лю-лю-ю! Фир-люлю-ю!" Вот и зеркало завешено. Покойничек, значит, в доме, - прыснул со смеху Безбородов.
      - Живой я! Живой!!!
      Ужасный мой крик прогнал видение. Безбородов шныркнул за дверь, хихикая и грозя мне пальцем.
      Я кинулся за ним и схватил за бумажный воротник, но он рванулся, и в руках остался кусок промокашки.
      Малиновый с золотом занавес падает. Медленно загорается рампа. У левого портала в треугольном луче появляется всадница. Это кукла и точная копия Машетты верхом на бутафорской лошади. Кукла одета в синюю амазонку, на голове шапочка с павлиньим пером. Обе знакомые маски молча и важно идут позади лошади. Наконец вся группа скрывается в правой кулисе. Рампа тихо меркнет.
      - Ма белль Машетт! - зову я. - Что с тобой сделали? - И вслед за этим валюсь боком в темноту...
      Кто-то выводит меня за руку на свет. Комната со следами разгрома. Я лежу на диване, под головой узел, на ногах - пальто. Рядом со мной сидит Дзанни, держит в своих птичьих лапах мою руку.
      - Дзанни, Дзанни, что это со мной было?
      - А ты забудь все, что было с тобой до этой минуты, - просит он ласково. - Началась новая жизнь.
      О, как я хочу, чтобы это было так! Я верю ему сейчас, как в детстве: он все объяснит, научит меня, спасет... Чтобы скрыть слезы, я длинно, истерически смеюсь и бормочу:
      - А я-то, тупица, думал, вы меня бросили-и! Думал, что не нужен вам больше!..
      - Что ты, Сережа, что ты! - укоряет Дзанни. - Я же тебя люблю. И послушай-ка лучше, что за сюрприз тебя ждет. Я Машетту из Саратова вызвал! Ты так скучал без нее. Она уже в пути.
      Я хочу сесть, но он удерживает меня, поправляет узел, подвигается ближе и вдруг начинает говорить быстро, жарко, вдохновенно:
      - Вот представь, Сережа: мы с тобой будем сидеть на каменных ступенях древнего театра и вспоминать, как жили несчастливо, ссорились беспрестанно, винили друг друга в чем-то. А на самом деле никто не был ни в чем виноват, мальчик мой, никто и ни в чем! Все это была несчастная судьба. А теперь я добился... я сломал ей хребет! Там, в Риме, ты станешь знаменит, и слава твоя взойдет над миром, как немеркнущая звезда...
      Я вздрагиваю и сажусь.
      - Какой Рим?!
      Дзанни, не в силах сдерживать более свое ликование, всхлипывает и кричит тонким петрушечьим голосом:
      - Да! Ты едешь! Я обещал тебе успех - вот он!
      - Нет! - протестую я. - Вы сейчас же скажете, что все это не так, иначе мне придется поверить в то, что я свое тело отдал Щурову, в то, что Безбородов существует на самом деле! Ну скажите: дурак, тебе все привиделось!
      - То, что ты дурак, я устал повторять. И бред твой, братец, дурацкий.
      - А-а, видно, только в бреду можно представить, как вы сами на себя донос пишете: ворует, мол, такой-то...
      Дзанни отодвигается и смотрит на меня тускло, без интереса.
      - Вот оно что... Но успокойся, мио каро. Знай, я кошельков на самом деле не крал, а также табакерок и серебряных ложек. И наперед запомни: я своей жизни не стыжусь, и совесть моя не болит.
      - А цыган-то, уголовник, которого вместо вас расстреляли, - и по нему не болит?
      - Его бы все равно расстреляли! - кричит Дзанни. - Все равно! Считай, что со Щуровым я за всех рассчитался: и за себя, и за того цыгана, и за тебя!
      - Вы, вы... убили его! - прозреваю я. - Убили!
      - Да, убил. И сто раз убил бы, если б надо было. Потому что ненавижу, - Дзанни со свистом втягивает в себя воздух. - Он меня до-олго не узнавал, а когда узнал, не то чтобы испугался, нет, а удивился, поразился. От удивления и сердце схватило: попискивать начал, ручонками замахал... И знаешь, пищит он, а сам себя в душе распоследними словами кроет за тогдашнюю глупость, что не отправил меня благополучно в осиновый лесок под Вязьмой.
      - Как же он заявление написал, что т-ело просит новое, как поверил?
      - А что ему делать было, когда сердце вот-вот остановится, а я рядом стою и таблетки в руке держу? Умирать очень уж не хотелось - вот он и написал под диктовку мою и даже на колени встал, молил о прощении. Тут и в Безбородова поверишь. А я ему лекарство не дал. Да-с, не дал! Я, друг Сережа, большое блаженство испытал. Оно мне было как награда за жизнь после побега, в которой я инвалидом пребываю и спать по ночам боюсь - все те ночи вспоминаю... Главное, за страх свой отомстил, за то, что родил этот страх Безбородова. А-ах, Сережа, ты моего страха не знаешь! Вот если б узнал, то понял бы навсегда: все хорошо, что не смертельно.
      - И вас не удивляет, что все поверили в "ОВУХ"?
      - А чему тут изумляться? Я давно принял за основу, что жизнь вокруг меня фантастическая. Да, именно в этом ее однообразии, унылости даже, таится черт-те что. Достаточно соломинки - бредового заявления, забытого мною на столе в спешке, - чтобы унылая мутная речка жизни вдруг забурлила и понеслась вперед опрометью.
      - Так выходит ведь, что Щурова вы не убили...
      - Его невозможно убить до конца - он бессмертен. И сказать - почему? - Дзанни оглядывается и переходит на шепот. - Щуров - неизбежное звено общей цепи, деталь мировой гармонии. Он и до коммунизма доживет, до самого Золотого века.
      - Отчего же не вырвать это звено совсем?!
      - Цепь нельзя рвать, и не наше это дело.
      - А наше дело - какое?
      - Старый я, Сережа, чтобы рассуждать об этом. Пойми ты, старый! Я хочу успеть увидеть тебя под куполом неба с флейтой в руках, и чтобы она пела, а люди плакали о несовершенстве своем, слушая ее.
      - А как я называться буду: Щуров или Похвиснев?
      - Что такое имя? Ничего. Если наши идиоты вынесут решение называться тебе Щуровым, будешь Щуровым. Ничего страшного, может, и руководить начнешь. Этого не бойся: дурное дело не хитрое. Я помогу тебе, я все улажу. И разве впервой тебе носить чужое имя? Разве сейчас ты не Федор? Ну так станешь Щуровым. Главная твоя роль - Флейтист.
      - И я не имею права быть просто Флейтистом - всегда и везде?
      - Когда речь идет о праве стать легендой для людей, причем тут какое-то жалкое имя? Оно все равно забудется, а твоя флейта - нет.
      - А честь? Честь как же?
      - Не до жиру - быть бы живу.
      - Но маршалы зова не слышат, иные погибли в бою, другие ему изменили и продали шпагу свою...
      - Э, не надо драматизировать, - морщится Дзанни. - Шпагу можно сломать: оно и красиво, и благородно.
      Он уходит как победитель и прощается со мной царственно, ласково. Я провожаю его до порога и говорю на прощание:
      - Я вас всегда любил и люблю. Мне... вас жалко.
      Дзанни кивает, не расслышав последних слов, и стремительно, бесшумно летит прочь - вниз по лестнице.
      Только я запер дверь и ступил в темный Коридор, как на голову с потолка упал какой-то конверт. Моховая: ... Похвисневу С.В... Обратный адрес - "ОВУХ".
      Я неловко разрываю конверт.
      "Настоящим удостоверяется, что вопрос о передаче тела Похвиснева С.В. душе Щурова О.П. решен положительно. Телу Похвиснева С.В. предписано явиться в приемное отделение "ОВУХа" сего числа года 19..., имея с собой: паспорт, чистое белье (одну смену) и (на выбор):
      а) веревку (шелковый шнур),
      б) кирпич (стандартный),
      в) чашу с ядом (эмалированную кружку).
      Примечание N_1. "ОВУХ" гарантирует возврат пустой посуды.
      Примечание N_2. Изгнание душ производится с 9 до 24 часов без выходных".
      Я бросаю письмо на диван и оглядываю комнату - не нравится. Долго занимаюсь уборкой: выношу объедки, пустые бутылки.
      ...Ишь ты, чаша с ядом. Прямо как Сократ...
      Пол маю старательно: сначала мыльной водой, потом чистой.
      ...На что же я имел право? На родную мать - не имел, на нормальную семью - не имел, на умных учителей - тоже нет, на работу, которую люблю, нет. Отчего честный мой труд не мог найти дорогу к людям? И отчего те же люди со спокойной скукой приняли меня как Федора? Федор разве лучше Флейтиста?! И разве лжец, лицемер, лакей достойнее того, кто ежедневно рискует своею жизнью ради мига красоты?
      - Цвирк! Цвирк! Цвирк! - оживает звонок.
      Я на цыпочках подхожу к двери и замираю не дыша, как вор.
      - Это я, Машетта! - звенит родной веселый голос. - Открой! Ты же дома!
      Я хочу открыть, но из странной, необъяснимой осторожности не делаю этого.
      - Флейтист, ты почему отца огорчаешь? - продолжает звенеть Машетта. Он тебя любит, а ты - свинья! О, он так постарел...
      Я закрываю глаза, и блаженное воспоминание детства является душе. Тарантелла! Машетта пляшет с тамбурином в руке...
      - Флейтист, я приказываю тебе делать так, как говорит Дзанни! Он всем хочет только хорошего!
      Я тихо ухожу в комнату. Звонок все гремит, но я перестаю слышать его: я не могу расстаться с видением маленькой плясуньи.
      ...Есть у плясуньи руки, которые могут виться, будто струи расплавленного серебра, и вдруг затвердевать, как клинок. Под кожей ее клубки стальных нитей. У нее блестящие, как вода, волосы. У нее есть глаза, губы, брови, и это все, из чего она делает себе сто лиц. Ее красота - движение, лицо - переменчиво, как жизнь. А более всего она напоминает кошку, сидящую в цветке...
      Я проверяю костюм Флейтиста: одна пуговица болтается на нитке пришиваю ее. Потом одеваюсь и, бережно спрятав на груди флейту, распахиваю окно. Высоко над крышами домов горит белый месяц.
      ...И-и-звестный всем я птицелов...
      Вот оно, мое право - сделать один шаг вперед! Я сделаю его обдуманно, трезво. Я воспарю над вами, и это будет веселый полет. Вы почувствуете руку бога, легкий бег его коней и сияние золотой колесницы. Я буду щедр с вами, люди. Я подарю вам Млечный путь и огненного дракона с золотыми крыльями...
      Я вспрыгиваю на подоконник и шагаю в пропасть. Один короткий миг надо мною, как великий знак свободы и бессмертия, светит вольтеровская улыбка месяца. Прощай, Флейтист!..
      ...Здравствуй... здравствуй... здравствуй...