Кеес Адмирал Тюльпанов

– Что он просил?

– Всего три слова: «Под семью замками».

– Ого! – сказал Сметсе Смее. – Понятно! А ну-ка за мной, ребятки! Посмотрим, что приготовил нам этот умник Пауль Бейс.

Мы быстро пошли за Сметсе.

– Ну вот, – сказал Сметсе Смее. – Здесь дом Пауля Бейса. А это подвал «Под семью замками». Давным-давно, когда дела ещё шли неплохо, я просил Бейса уступить мне этот подвальчик. Сделал бы в нём хорошую мастерскую. Но Бейс там держал какие-то вещи, а уезжая, сказал, что в подвале есть кое-что интересное и можно пустить это в дело. Так я понимаю, время пришло… Эглантина! – крикнул Сметсе Смее. – Эй, Эглантина!

Тут Караколь подпрыгнул, как будто его укололи, и сделал шаг в сторону.

– Ты что? – сказал Сметсе Смее. – Чего испугался? Эглантина – племянница Бейса, разве не знаешь? Славненькая такая девушка… Эглантина!.. – крикнул он снова. – Видно, нет её.

Караколь стоял какой-то растерянный и хлопал глазами.

– Ну ладно, – сказал Сметсе. – Кеес, махни через ограду. Увидишь старый цедильный камень, возьми под ним ключ. Думаю, он там и лежит. Эглантина в этом ничего не смыслит, а раз Пауль прислал гонца, мне и карты в руки.

Я нашёл ключ, Сметсе открыл, и мы оказались в просторном подвале со сводчатым потолком. Пыльный луч света падал сверху. В полутьме я сначала не разобрал, что навалено вдоль стен.

– Клянусь Артевельде, – Сметсе чуть не подпрыгнул на месте, – это оружие! Я так и думал! Уж больно он любил эти игрушки! И, бьюсь об заклад, это не ржавая гниль какого-нибудь подмастерья. Налетай, ребятки!

Ох, сколько здесь было оружия! Сначала мы просто остолбенели, а потом Михиелькин заурчал и стал хватать что попало.

Вдоль стен рядами стояли тяжелые мушкеты, красивые аркебузы, похожие на длинные скрипки. На досках лежали пистолеты. Грудами стояли мечи и шпаги, секиры, копья и протазаны. Тускло блестели доспехи и шлемы.

– Да, братцы, – возбужденный Сметсе расхаживал по подвалу, – здесь хватит добра, чтобы увешать моих толстяков с ног до головы! Клянусь, ни одной шпаги не достанется хилой городской страже! Соберу отряд пузанов, и поглядим, чего стоят против нас тощие испанские монахи! А теперь выбирайте себе по одной штучке, пока я добрый, – сказал Сметсе Смее.

Михиелькин сразу схватил саксонский кинжал. Очень ему понравилась эта занятная штука. Нажмешь на кнопку, из клинка выскакивают ещё два и торчат в разные стороны, как трезубец. Михиелькин щёлкал и смотрел, как из одного лезвия получаются три.

– Бери, бери, – разрешил Сметсе Смее. – Ты плотный парнишка. Вот подрастешь, наберёшь весу, примем в «Общество толстяков».

А я присмотрел трехствольный голландский пистолет. Небольшой и тяжелый, он весь сверкал перламутром. Вот научусь его заряжать и буду палить по испанцам.

– А ты что же, приятель? – спросил Сметсе Смее.

– А мне не надо, – сказал Караколь. – Я умею играть на дудке и роммельпоте[1]. Умею смешить. А с этими штуками не до смеха.

– Как знаешь, – сказал Сметсе. – От смеха, конечно, тоже можно лопнуть, как шут Пьеркин. Только король Филипп никогда не смеется.

ПЛАТОК ЭГЛАНТИНЫ

Испанцы не шли на приступ. Похоже, решили взять нас измором. Сначала они были вежливы. Прислали письмо от имени глипперов – предателей, воевавших на их стороне. Наверное, среди глипперов были и лейденцы, потому что в письме обращались ко многим горожанам. Глипперы советовали пожалеть женщин и детей – это нас-то! – обещали жизнь и призывали открыть ворота.

Только никто им не верил – ни глипперам, ни испанцам. В ответ мы послали всего одну фразу: «Манок сладко поет, когда птицелов зазывает птичку».

Вечером начиналась перебранка у стен. Испанцы пускали из арбалетов стрелы с лягушками и дохлыми крысами. Наши отвечали выстрелами, иногда меткими. Раза два от стен оттаскивали раненых.

– Эй, валлоны! – кричали мы. – Бросьте воевать за Филиппа! Разве мало он пограбил ваши земли? Где ваш весельчак Жак Нивель? Пусть посмеется над королем, как наш Тиль Уленшпигель!..

– Эй, немцы! – кричали мы снова. – Лучше приходите косить траву, как братья Ханнекемайеры! Получите молоко и деньги, а не свинец в живот.

Наемники не отвечали. Им всё равно, даже когда их дразнят. Дело наемников выполнять приказы, воевать и грабить, а больше им ничего не нужно.

Жизнь у нас в городе стала такая же, как два месяца назад. На улице много вооруженных людей. Сегодня утром по Бреестраат с криком и пением прошёл отряд «могучих толстяков». Блестели шлемы, латы и оружие. Били литавры, дудели дудки и волынки. Такие шествия бывают у нас нередко. То «Клуб болтунов» отпразднует свою годовщину, то «Общество небогатых», то «Братство мушкетеров». У каждой компании свои порядки, но обязательно собственный гимн, шут, казначей и знамя.

Впереди толстяков на рыжем осле ехал сам «председатель» Сметсе Смее. На коленях у него лежал мушкет, за поясом торчали пистолеты, над головой он держал огромный двуручный меч в два моих роста. За Сметсе шли все, у кого живот был не меньше чем в два обхвата. А у трактирщика Бибулуса, быть может, и в три. Толстяки размахивали оружием и орали во всю мочь:

Костлявые испанские бродяги, хи-ха!

Не уцелеть вам в этой передряге, хи-ха!

На работу к Слимброку я не пошёл. Ясное дело, кроме затрещины, ничего от него теперь не получишь, я ведь помог его обидчику. Да, может, и нет никакой работы. В прошлую осаду Слимброк трудился дня три, а потом куда-то исчез. Этому, правда, никто не удивился: зимой у нас мало работают из-за холодов.

У Караколя в фургоне нашлось несколько кругов сыра и сухари, так что мы не голодали. К тому же бургомистр Бронкхорст обещал раздавать продовольствие.

Хуже приходилось Помпилиусу и Пьеру. Их не накормишь одним сыром. Каждое утро я бегал в трактир «Красная кружка» к Бибулусу и собирал огрызки и кости.

Помпилиус и Пьер обедали вместе. Они никогда не ссорились, и мне казалось даже, что Пьер подвигает лапой мясо медведю. Помпилиус смотрел на него добрыми глазами, нерешительно брал кусок и ел. Потом он опускал голову и стыдился, что съел больше, хотя размеров они были почти одинаковых.

Боолкин учила Эле разговаривать по-голландски. Боолкин принесла свою куклу, сделанную из тряпки. Кукла была вся голубая: я опустил её в чан с краской у Слимброка. Они купали куклу, заворачивали её в белые тряпочки, а Михиелькин всё щёлкал своим саксонским кинжалом.

Сначала я тоже не расставался с пистолетом, но потом надоело его таскать – уж очень тяжелый.

Караколь рассказывал всякие истории, но каждый раз дело кончалось Голиафом, хотя всё время по-разному. Сегодня он, например, сказал, что попал Голиафу стрелой в глаз. Кроме того, у Голиафа теперь была всего одна голова.

Караколь бегал по комнате, размахивал руками, подпрыгивал, показывал, как схватил великана за шею, и вообще очень волновался. Смотреть на него было интересно. Правда, Михиелькину не нравился Голиаф с одной головой.

– А где ты видел Голиафа хотя бы с двумя головами? – спрашивал распаленный Караколь.

– Сам говорил, – бормотал Михиелькин.

– Я тебе говорил? Значит, оговорился. Он обыкновенный, понимаешь, обыкновенный великан, только очень большой. Он жил в предместье Брантеньи… Да разве дело в головах? – Караколь снова забегал. – Я спас принцессу, понимаешь, принцессу!

По его словам, выходило так. Караколь жил в одной деревне. По-местному «караколь» значит «улитка». Его даже дразнили:

Улитка, улитка,

высуни рога,

дам тебе за это

ломтик пирога.

Если бы, например, меня дразнили, то я бы не стерпел, а Караколь почему-то не обижался. А был там ещё один горбун, который служил у барона де Бинша дворецким. Горбуна этого прозвали «Бистеколь». Так вот этот Бистеколь невзлюбил Караколя, он просто люто его ненавидел и всё хотел сжить с белого света. Я точно не помню за что. Вроде бы за то, что у Караколя был такой же горб, но это не сделало его злым. А добрых Бистеколь ненавидел.

В общем, Бистеколь гонялся за Караколем. Устраивал ему разные ловушки, но попадал в них сам, а Караколь выручал его по доброте душевной. В конце концов Караколь ушёл из родных мест. Взял с собой медведя и собаку и стал бродить по земле Нидерландов, зарабатывая представлениями.

А тут в их местах объявился великан Голиаф. Голиаф этот собрался жениться на одной принцессе, но принцесса очень не хотела, потому что Голиаф был страшный и, как я понимаю, для неё великоват. Ну, а Караколь победил этого Голиафа. То ли стрелой его укокошил, то ли голову отрубил – в общем, спас принцессу.

А Бистеколь, тот злой старикашка, присвоил победу себе и собрался жениться на принцессе. Дальше у Караколя шла такая чехарда, что я никак не мог понять, чем кончилось дело. Но всякий раз Караколь говорил, что обязательно женится на принцессе, только вот добраться бы до родных мест.

– А кто не верит, – говорил Караколь, – пусть отправляется в город Бинш на масленицу. Пусть спросит трактирщика Симолле, тот всё ему расскажет. А во вторник может и сам посмотреть. Там целый карнавал в честь освобождения принцессы. Все одеваются горбунами, пляшут и поют. Все знают метельщика Караколя и принцессу Эглантину!

– Принцессу зовут Эглантина? – спросил я. – Так же, как племянницу этого Бейса?

– А как ты докажешь, что спас принцессу? – спросил Михиелькин. – Может, все верят Бистеколю.

– У меня есть доказательство, – важно сказал Караколь.

– Какое, какое? – спросили Боолкин и Михиелькин. Караколь расстегнул пуговицы своей куртки, потом рубашки. Делал он это медленно и серьезно.

– Вот!

В его руке мы увидели красивый белый платок. Наверное, он был из тонкого батиста, потому что просвечивал и спадал легкими складками. Караколь держал платок за кончик.

– Это платок принцессы, – сказал Караколь. – Она подарила его своему спасителю. – Караколь взял платок за два конца я поднёс к лицу. – Ах, какой аромат! – Караколь закрыл глаза.

– Дай понюхать, – сказал Михиелькин.

– Какой аромат! – Караколь дал понюхать. – Тут даже есть её имя. Смотрите, на уголке вышито…

Я было собрался посмотреть, но услышал, как на улице кто-то спросил: «Здесь дом Корнелиса Схаака?» Я приоткрыл дверь и увидел девушку, круглолицую, с розовыми щеками, в коричневом шёлковом платье.

Я кашлянул и сказал, чтобы голос был погуще:

– Корнелис Схаак – это я.

Но она смотрела поверх моей головы. Потом всплеснула руками, так что зазвенели какие-то штучки на запястьях, и радостно сказала:

– Караколечка!

Я обернулся. Караколь стоял с глупым лицом. Он прямо остолбенел. Платок в руке, куртка так и расстегнута, глаза хлопают.

Девушка вошла в комнату, скинула легкие башмачки, как полагается, и сразу затараторила:

– Караколечка, дорогой! Мне Сметсе сказал. Что же ты не приходишь? Дай я тебя поцелую… Что ты такой растрепанный?

Она стала застегивать ему пуговицы и говорила, не переставая:

– А Сметсе сказал: если бы знал, что ты от дяди, обязательно заступился. Тебя не ударили? Это Кеес? Какой хороший мальчик. А я Эглантина Бейс, здравствуй, Кеес. А это твои друзья? Ой и медведь! Караколечка, откуда ты взял медведя? А Пьер как поживает, он во дворе? Что слышно от дяди?..

Караколь не сказал ещё ни одного слова. Он только покраснел и стал засовывать платок в карман.

– Ой, что это у тебя? Да это мой платок, Караколечка. Ты где его нашёл? Такой хороший платок, а я всё думала: куда же он задевался? Давай сюда, спасибо тебе, Караколечка. Всегда ты находишь мои вещи… – Она сунула платок за передник. – А дядя что? Ты привёз от него письмо?

– Я его съел, – мрачно сказал Караколь. Она всплеснула руками:

– Съел письмо? Как же это?

Я объяснил:

– Там печать такая, как у гёзов. А его поймали испанцы. Вот он и съел.

– Господи боже мой! Ты не испортил желудок?

– Ничего, – снова сказал Караколь. Он становился всё мрачнее.

– Ты почему грустный, Караколечка? Ты не заболел? Чем вы тут питаетесь? Приходите ко мне, накормлю мясом. Караколечка, ты почему сразу не пришёл? Обязательно приходи, расскажешь про дядю. Ты ведь его недавно видел?.. – Она достала платок. – Ах, запах ещё сохранился! Это ведь первый платок, который я сама вышила.

– Возьмите ваш платок, – пробурчал Караколь.

– Ты что там бормочешь? На «вы» меня назвал? Или мне послышалось? Ах, Караколечка, милый! Такой худенький… Приходи обязательно завтра же, нам ведь есть что вспомнить. Придёшь? Все приходите. У меня есть лакомства. Мужчинам копченый уж, а девочкам испеку олеболлен, пальчики оближете. Так я жду, Караколечка!

Она убежала, пощёлкивая башмаками, а мы сначала сидели молча. Потом Михиелькин сказал:

– Принцесса это, что ль, никак не пойму.

ПИСЬМО

Конечно, это была не принцесса, а просто Эглантина, племянница того Бейса, который ещё прошлым летом уехал помогать принцу Вильгельму собрать войска против испанцев. Только имя у неё было такое же, как у принцессы.

Сначала Караколь просто сидел и цедил сквозь зубы:

– Караколечка, Ка-ра-колечка… Никакой я вам не Караколечка…

Потом он забегал по дому и стал так кричать, что, наверное, было слышно на улице:

– Возьмите свой платок, Эглантина! Вы не принцесса! Принцессы не отнимают свои платки, они, наоборот, их дарят! «Караколечка»! Никакой я вам не Караколечка!

Он подскочил к Михиелькину и стал кричать на него, как будто это была Эглантина:

– Вы, может, думаете, что я украл ваш платок?

– Я не думаю, – пролепетал испуганный Михиелькин.

– Тогда почему вы схватили свой платок, едва я достал его из кармана? Даже не из кармана! Я носил его на груди, ваш дурацкий платок, но он того не стоит! Вы, может, думаете, что я служил в вашем доме, чтобы воровать платки? Три года забавлял вас разными сказками, чтобы стащить этот никудышный батистовый платок? Почему вы называете меня «Караколечкой»?

– Я и не называю, – сказал совсем уж перепуганный Михиелькин.

– Я старше вас на пять лет, да! Мне ваши «Караколечки» ни к чему. Я делал для вас всё, а вы, вы… – Караколь запинался. – Вы не могли оставить мне этот платок, единственную память о наших, о вас… Вы не принцесса! Принцессы не отнимают свои платки.

Он сел, тяжело дыша, а мы все молчали, испуганные.

– Ребята, – сказал он потом, – извините меня. Мне так грустно, так грустно…

Весь следующий день Караколь ходил как потерянный. Он вздыхал, садился, вставал и снова ходил.

– Ах, Эглантина, – бормотал он, – Эглантина… Иногда он останавливался и говорил уже громко:

– Возьмите ваш платок, вы не принцесса!..

Вечером пришёл сияющий Михиелькин и протянул Караколю грязноватый комок.

– Что это? – спросил Караколь.

– Такой же платок, как у этой, у… как ее… – сказал Михиелькин. – Я стащил его во дворе у Монфоров, там много таких, все сушатся на веревке.

Караколь потрепал его по щеке и велел отнести обратно.

– Ты же видишь, на нём нет вышивки, – сказал он грустно.

Потом он спросил у меня:

– Кеес, ты был когда-нибудь влюблен? Я ответил:

– Конечно. Ещё сколько раз! В Гретель, Розу и Таннекен.

– А что ты делаешь, когда влюблен?

Я сказал, что ничего особенного. Ножки подставляю, дергаю за волосы, а Таннекен подарил ракушку, но зря, потому что она загордилась. Теперь я хочу подкинуть ей живого ужа. Вообще с девчонками надо построже, иначе они начинают воображать и тогда на них не найдешь управы.

– Это правильно, ох как правильно, – сказал Караколь. – А ты когда-нибудь объяснялся?

Я ответил, что нет.

– Вот то-то и оно, брат.

Утром Караколь достал гусиное перо, чернильницу и бумагу. Целый час он расхаживал и бормотал под нос, а потом уселся писать. Он долго старался, даже язык высунул. Наконец позвал меня, сказал, что будет читать письмо, а я должен слушать, как будто бы я Эглантина. Можно было бы прочитать Боолкин и Эле, всё-таки они девочки, но, как ему кажется, я больше их разбираюсь.

Караколь встал и торжественно начал:

– «Эглантина, Эглантина! Если бы я умел писать письмо, я написал бы письмо. А так я пишу просто так. Если вы думаете, что я украл платок, то это неправда. Я просто его взял, поэтому не украл. Я взял его потому, что он ваш. А так он мне не нужен. Я носил его на груди, где ваше имя. Эглантина, Эглантина! Зачем мне платок, зачем? Я просто без него не могу. Отдайте платок, не такой уж он дорогой…» Ну как? – спросил Караколь.

Я сказал, что здорово, но непонятно. То отдайте платок, то – зачем мне ваш платок.

– Да это же объяснение, – сказал Караколь, – как ты не понимаешь! Объяснение в форме платка.

А я сказал, что на объяснение совсем не похоже. Объяснение пишут стихами, и называется оно «мадригал». Я уже два раза помогал писать объяснение чесальщику Симону, когда тот ухлестывал за рыженькой Барбарой.

– Ты думаешь, стихами? – спросил Караколь. – Ну ладно, подожди часок, сейчас попробую.

Но старался он не час, а целых два. Лоб у него даже вспотел.

– Слушай! – сказал Караколь. – Мадригал!

Прекрасная Эглантина, чудесная,

очень платок у неё красивый.

Люблю, как увидел, с первого взгляда,

замечательный этот платок…

Дальше шло в том же духе. Я сказал, что так не пойдет, стихи должны быть с рифмой. А кроме того, чего сваливать на платок? Надо прямо говорить и чтоб слова были покрасивей. На то и мадригал.

– Да что ты пристал? – закричал Караколь. – Пишу, как умею! Сам попробуй, если такой умный.

Взялись мы за дело вместе. Долго спорили. В конце концов у нас получилась такая штука:

МАДРИГАЛ

Я вас люблю, принцесса Эглантина,

хоть и принцесса вы не до конца,

но вы почти принцесса, Эглантина,

прекрасней нету вашего лица…

Я, конечно, в сто раз мог лучше сочинить стихи, но Караколь придирался к каждому слову, поэтому так и получилось.

– Теперь отнесешь письмо, – сказал Караколь. – Скажешь, что прийти я не смог – заболел. Или нет: лучше – занят.

Я намекнул на копчёного ужа и олеболлен. Но Караколь только махнул рукой.

Ну я и пошёл.

На двери у Бейсов висел колокольчик, я позвонил. Открыла сама Эглантина и сразу спросила:

– А где остальные? Входи, Кеес. Где Караколь? Скоро придет? Ну входи, входи, башмаки скидывай, сейчас пирожки будем жарить.

Я объяснил все, как положено. Эглантина сразу стала серьезной. Она взяла письмо, села к окну и стала читать.

Да, этот домик не чета моему. Отсюда,видна комната, за ней другая, а там ещё третья. На стенах картины. Рядами висят тарелочки с синим рисунком – наверное, дельфтский фаянс. У нас была одна такая, да мать разбила. На столе с гнутыми ножками в большой белой вазе букет роз. У камина маленький ящичек с торфом – грелка для ног, – красивая штука с медным узором.

Прямо против меня огромное зеркало с завитушками по бокам. Я показал себе язык. Человек в зеркале мне понравился, только одет неважно.

Я ещё раз показал язык. Человек в зеркале тоже показал. Интересно, есть зазеркальный мир?

Пока я разглядывал себя, Эглантина кончила читать. Она вздохнула и стала смотреть в окно.

– Какой это чудесный человек, – сказала она. – Кеес, ты знаешь какой он добрый!.. Сейчас я тебя накормлю.

Скоро на столе стояло такое богатство, какого я давно не видал. Горячая баранина с бобами, копчёный уж, политый уксусом, вареные яйца, соленые корнишоны и разные сладости. Не было пирожков-олеболлен. Эглантина сказала, что жарить их нет настроения.

Я принялся есть, а Эглантина взяла иголку, достала платок и стала вышивать.

– Ты знаешь, как мы познакомились? – сказала она. – Просто как в сказке. На масленичную неделю мы ездили с дядей к его родственникам в Бинш. Ты знаешь, это во Фландрии. Мне было тогда четырнадцать лет, а сейчас уже девятнадцать. Правда, я старая?

Я кивнул головой, сказал «угу» и подавился.

– Во Фландрии такой веселый народ, всё время у них какие-то карнавалы. Там рассказали мне про метельщика Караколя и принцессу Эглантину. А я-то как раз Эглантина, понимаешь? И вот однажды я шла по улице и встретила горбуна с приятным лицом. Он посмотрел на меня и крикнул: «Скажи-ка, случайно, ты не Эглантина?» А я ответила: «А ты, случайно, не Караколь?» Он подошёл и сказал: «Да, я Караколь, метельщик. А ты, теперь я точно вижу, прекрасная принцесса Эглантина». Мы засмеялись и пошли вместе. Он так рассказывал, что я заслушалась. Он был действительно бедный человек. Я упросила, дядю взять его на службу. И больше всего он занимался мной, опекал, рассказывал, играл даже в куклы. Когда мне исполнилось семнадцать, он вдруг ушёл из дома, сказал, что я уже взрослая и такая большая игрушка мне ни к чему. Это он себя назвал игрушкой… Какое смешное письмо он прислал. – Она вздохнула. – Всегда он смешит. Ты думаешь, Кеес, он такой смешной? Нет, он грустный и умный…

Она откусила нитку и подала мне батистовый платок:

– Это отдашь ему. Подожди. Я тоже напишу письмо. Через полчаса я ушёл, таща корзинку с едой. В кармане лежало письмо, в другом – платок, под мышкой сверток.

Когда Караколь увидел платок, он просто ошалел от радости. Оказалось, что там вышито его имя. Когда же прочёл письмо, то целый час смотрел в одну точку. Потом подозвал меня.

– Кеес, я уж прочту тебе, раз ты всё знаешь. Я тут прочту тебе, сейчас вот прочту… – Голос его прерывался. – Я что-то никак не пойму, Кеес…

Он начал читать почти шепотом:

– «Караколь, милый, ты написал смешное письмо, но мне всё понятно. А я напишу тебе грустное. Ты написал правду, и я напишу тебе правду. Мне ещё больней, чем тебе. Ты любишь обыкновенную девушку, она того не стоит. А я полюбила испанского офицера, и он уж совсем того не стоит, потому что он враг. Твоя любовь, быть может, ошибка, моя – наказание. Я же тебя люблю как сестра. Не забывай меня и не осуждай в моей беде. Твоя Эглантина».

– Ну? – шепотом спросил он.

Я сказал, что, по-моему, всё понятно: она любит не его, а испанского офицера.

– Нет! – Он стукнул себя кулаком по колену. – Ничего, ничего не понятно.

Ночью он всё вертелся и вздыхал.

ЭЛЕ, Я И ТЮЛЬПАНЫ

Я сказал Эле:

– Хочешь, покажу тебе цветок, какого ты в жизни не видела?

Я повел её во двор. Здесь, у самой ограды, где земля почернее, ещё прошлой осенью я посадил цветочную луковицу. Тетя Мария принесла её с собой из Хаарлема. Это все, что осталось от дяди Гейберта. Откуда он привез эту луковицу, я уж но знаю. Тетка говорила, что из дальних заморских стран.

Луковицу я посадил, но особенного ничего не ожидал. Думал может, вырастет лилия, а может, ничего. Но в начале мая, когда я уж и думать забыл о цветке, стал пробиваться росток. Бледно-зелёный, но крепкий. Из бутона вытянулись лепестки.

Красивый цветок. Как вам сказать, на что он похож? На узкую красную рюмку, которую я видел в окне у богатых людей. И будто бы в этой рюмке горит свеча – такой яркий.

Если не вру, если не забыл, как говорила тетка, то цветок этот называется тюльпан.

Эле я сказал:

– Смотри не думай срывать! Можешь только потрогать. Такого цветка нет ни у кого в городе, можешь поверить. И уж конечно, нет его ни в одном нашем гербе, потому что цветок из заморских стран. Ты знаешь, какой был моряк дядя Гейберт! Он в Индию плавал, это ему было раз плюнуть. А цветок привез из такой страны, где люди ходят на голове, можешь поверить…

В общем-то, Эле ничего, хорошая девочка, приятно с ней поговорить. Михиелькину пока втолкуешь, язык отнимется. Они с Боолкин верят разной чепухе. Рот разинут и слушают. Бычий пузырь трут от наговоров, бобы через плечо бросают от болезни и нечистой силы. А как начнёшь говорить про корабли и адмиралов, сразу засыпают.

Эле – другое дело. Слушать она умеет и всё понимает. Эле не раззвонит по улице, что я хочу стать адмиралом. Во-первых, потому, что ещё не очень умеет по-нашему. А во-вторых, если бы и умела, не стала бы вопить, как приставучая Аге: «Адмирал, адмирал, бычьи шкуры обдирал!» Но это вранье. Не обдирал я бычьих шкур, только щипал овечьи у Слимброка.

Может быть, я ещё в Эле влюблюсь. Был бы у неё платок, я бы сказал: «Возьмите ваш платок, вы не принцесса!» Пожалуй, я не стану дергать её за волосы, уж больно она грустная и тихая. Лучше я буду её защищать, а может, срежу тюльпан, вот так, прямо у корня… Только пускай ещё постоит у ограды.

Эле не такая, как наши девчонки. В ней кроется тайна. Уж, может, она и не русалка, но точно не из наших земель. Так вот сядет, положит щеку на ладонь и смотрит куда-то вдаль. Глупый народ эйдамцы. Заставили ту русалочку мыть, скрести, сбивать масло… Разве стал бы я сейчас приставать к Эле, чтобы она подметала, белила стены, полола огород? Она и так помогает. Но больше всего мне нравится, когда она сядет вот так и смотрит куда-то вдаль, как будто ждёт, что вот-вот покажется парус.

Эх, Эле! Я бы такой смастерил корабль, что ахнули бы все корабельщики – гоорнские и амстердамские. Крутобокий, с тремя мачтами, с таким ходом, что волна превращается в пену!

На нём поставил бы я сорок зубастых мехеленских пушек. Я бы крикнул: «Эй, на фок-мачте! Смотреть вперед!» А мне бы ответили: «Есть, адмирал!»

Я бы вышел на Зейдер-Зее и освободил от испанцев Амстердам. А потом на Норд-Зее и выгнал их из Гааги. Так я дошёл бы до Испании, до главного их города. Навел бы все пушки и крикнул: «Эй, испанцы, выходи все на берег и стройся перед адмиралом! Сейчас вы будете давать клятву, что никогда нас не тронете, иначе – бабам-барарах! – все сорок пушек снесут вашу землю! Выходи все, кто живёт на испанской земле! Все, кроме Синтер-Никласа, потому что он добрый и непонятно, почему живёт с вами…»

Между прочим, почему это все думают, что Синтер-Никлас живёт в Испании? Мало ли чего наговорят испанцы. Как только подходит Новый год, начинают клянчить: «Синтер-Никлас, прилетай из Испании в наш край…» Подарков всяких ждут и сладостей. А чего ему там делать, в Испании? Король Филипп может запросто обстричь ему бороду, а то и в подвал посадить.

Может, Синтер-Никлас живёт в той стране, куда плавал дядя Гейберт? А может, просто на небе? Смотрит оттуда и думает: какие дураки со своей Испанией, я там ни за какие коврижки не стал бы жить, потому что не нравится мне тамошняя инквизиция.

В общем-то, конечно, далеко ещё до корабля с мехеленскими пушками. Но то, что я буду адмиралом, – это точно. Я и сейчас могу им стать, только сухопутным. Но это на время. Есть же у нас в городе всякие капитаны, короли и маршалы. Вот, например, Якоб Тетроде генерал «Общества фиалок». Какой из него генерал? Он и шпагу-то не поднимет – такой тощий и бледный. Правда, острый на язычок. Как начнёт шпарить шуточки, да всё стихами, так все помирают.

А я бы стал Адмиралом Тюльпанов. Да, Эле! Нарисовал бы в нашем гербе красный цветок дяди Гейберта. Вот он, смотри: у него четыре лепестка, а сверху он похож на корону. В тюльпаны я принимаю тебя, Караколя, Боолкин и Михиелькина. Пусть даже Пьер и Помпилиус будут тюльпанами – они большие и сильные.

Вот видишь, нас уже семеро, а там посмотрим. Я говорю тебе, Эле, тюльпаны не подкачают, было бы дело. Например, схватка со взводом рейтар. Как думаешь, сколько придавит Помпилиус? Я, по крайней мере, троих могу уложить из своего пистолета.

Адмирал Тюльпанов – вот здорово! У меня прямо под ложечкой засосало, как от голода, – так захотелось, чтобы кто-нибудь понял, что я и есть тот самый адмирал.

Эй, тюльпаны! Я даже на ноги вскочил – так мне захотелось сразу созвать всех под знамя. Знамя у нас будет белое с красным тюльпаном в верхнем углу. И герб тоже с тюльпаном. И барабан. Эле, ты ведь барабанщица. Бери свои палочки и – трам-та-рам! – бей сбор. А ты, Михиелькин, будешь поваром, потому что любишь поесть. Боолкин назначим казначеем: ей нравится раскладывать ракушки. Пьер и Помпилиус станут бойцами. Грудь вперед – рррр! – на врага. А Караколь… Неужели назначать его шутом, как и положено в каждом братстве? Ну пусть не шутом, пускай будет кем хочет.

«Военное Братство тюльпанов»! Тюльпаны против испанцев!

Я так размечтался, что мне уже мерещилось, как в клубах пыли мчатся на армию Филиппа войска. А впереди на чёрном коне адмирал. В одной руке шпага, в другой – знамя. А там уже на рейде стоят корабли, по трапам идут колонны свирепых зеландцев – тоже войска тюльпанов. Пушки гремят, визжат ядра. И падает закопчённое испанское знамя…

Ух, здорово!

Потом я почесал затылок и посмотрел на Эле. Слабая девчонка. Подумал про Михиелькина и Боолкин: какой от них толк? Пьер и Помпилиус, хотя и силачи, но ничего не смыслят в военной науке. А Караколь вообще отказывается воевать.

Да, несладко нам, видно, придется. Пожалуй, от меня только будет толк. Да что говорить, на улице Солнечная Сторона я поколочу любого. А как я дразнил испанца? Нет, со мной шутки плохи. Вот поучусь стрелять и бросать нож в доску, то ли ещё будет! Ничего, тюльпаны, не пропадёте с таким командиром!

Пока я размахивал руками, прибежал Михиелькин и сказал, что перед домом стоит Слимброк и уговаривает Караколя продать ему Эле.

Как, нашу барабанщицу? Я выбежал на улицу.

– Смотри, шут, – говорил Слимброк, – я мог бы тебя засудить и тогда бы уж взял девочку без помехи. Но я даю тебе целых десять флоринов. За что? Конечно, не за её душу. Тут не торгуют людьми. Даю тебе десять флоринов за то, что лишаю барабанщицы. Беру её к себе в дом. Одену её, как полагается, отдам в школу… Очень мне нравится девочка. Нечего ей с тобой шататься, пора и о жизни подумать.