Соколиная книга

Сергей Юрьевич Соколкин

Соколиная книга

О себе

1

Я – поэт. Этим и Не интересен (привет Маяковскому). Не интересен ни нашему времени, ни горячо любимой Родине, ни потерявшим инстинкт самосохранения соплеменникам и согражданам. Они больны и теряют жизненные соки.

В отличие от большинства современных, особенно продвинутых (модернизированных) стихотворцев я не играю в литературу (не пишу манифесты, не устраиваю скандалы), я её делаю. Живу Поэзией и дышу Ей. Творю свой Миф.

2

Никого не желая оскорбить, руководствуясь только Любовью, исхожу из того, что Россия (как идея, как особый субстат и оплот духовности) – это Пуп земли, Центр мироздания и Ноев ковчег современной погибающей цивилизации (где каждой твари по паре). И еще, – у нас самые лучшие люди. Хоть и других не любить у меня нет оснований. Если бы считал по-другому, уехал бы, наверное, к … (куда глаза глядят).

3

Любимыми моими поэтами всегда были Есенин, Маяковский, Пастернак и П.Васильев. Очень тепло относился и отношусь к Блоку, Цветаевой, Гумилеву, В. Хлебникову. Ценю, но без особой сердечной искры, большого мастера – Мандельштама и ранние стихи Бродского. А последней моей пожизненной любовью стали – Ю.Кузнецов, Н.Тряпкин и Б. Примеров. Остальные живы, про них молчок… И дай Бог им здоровья!

Не любил никогда и не люблю – всяческих иронистов, пересмешников, маньеристов, пост– и прочих – модернистов, языкопоказывателей, – всю эту внешне бурлящую накипь.

Может быть вирши данных стихоплетов и вызывают у кого-то смех и выпрямление извилин, но это не имеет никакого отношения к поэзии в целом и к русской литературе в частности. Все-таки поэтическая мысль отличается от обыкновенной своей Божественностью, близостью к постижению Жизни и Смерти. Поэзия – это то, что не скажешь прозой. Да и любовь к Отчизне – не последнее дело…

4

Еще я никогда не любил «лапшу на ушах», слово «прикольно» и Петросяна.

5

Как гражданин России и ее верный сын с покорностью принимаю кличку «почвенник», поскольку традиция – это единственная основа для построения Нового Мира (реального или поэтического). Но как человек, работающий в языке (а не показывающий язык публике), развивающий этот язык, изменяющий, трансформирующий русский стих сообразно современным реалиям и моим представлениям (глубже разбирать – дело критиков), считаю область своего служения и своего применения – «новаторским традиционализмом», а себя соответственно – «продвинутым почвенником».

6

Вырос я в советской коммунистической среде (по деду – генералу Советской армии), русский по крови, интернационалист по окружению и воспитанию… Жил в большом промышленном городе (Свердловске). Корневой реальной России не знал и не догадывался до поры до времени, что таковая вообще существует. Искренне верил во всё, чему учили в школе (Ленин, Сталин, Хрущев…).

Но, видимо, предки мои (да и многие окружающие) хоть и были людьми советскими, были внутренне глубоко русскими и православными. И – травимый много лет – во мне стал зарождаться здоровый великодержавный дух. Я начал много читать, обретать Веру, стал сам себя учить России (стих «Я учу себя русской душе»). Я научился по-русски думать, по-русски поступать, по-русски дышать.

К русским песням, былинам и сказаниям пришел я от песен советских, песен «Машины времени» и Окуджавы, песен Высоцкого, которого очень любил и знал наизусть. Полностью русским и державным осознал себя только в Москве, став студентом Литературного института и переварив в себе перестроечную кашу из Ельцина с Горбачевым, собственных арбатских выступлений и впервые взятых в руки книг «русского космиста» Федорова, выдающегося фольклориста Афанасьева, Бердяева, князя Е.Трубецкого и многих других… Я осознал одну простую вещь, здесь в России, в преддверии глобальных войн и катастроф, если мы хотим выжить, мы должны стать единым Народом (и не только горизонтальным – географическим, но и вертикальным – историческим).

Каждый должен понять,

если здесь ты, – значит русский,

а иначе хана – вам и нам, и…

паханам…

Я счастлив, что в 1992 году в мой мир вошел Владыка Иоанн – Митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский, благословивший меня и молившийся за меня в самое трудное время моей жизни.

7

Особняком в моей поэзии стоят стихи о любви. «Это, – как писала обо мне в МоЖ в 1994 году Жанна Столярова, – очень редкий в наши дни жанр мужской любовной лирики». Жанр, практически вымерший в наши дни. Проникновенная открытость сердца. Боль, моление о пощаде – на глазах у публики. Там нет Мифа, нет легенды, есть чувство и Образ. Русская поэзия, особенно любовная, пишется кровью.

В этом я весь – русский поэт Сергей Соколкин. Этим и Не интересен.

Автор

У меня на тюрьме

Посвящается Галине Гагариной

Я не сторож брату своему.

И не брат я сторожу тому,

кто стрелял на соловьиный шорох,

кругом первым сделав Колыму.

Я не сторож брату твоему,

что поверил в гордую войну.

И стрелял на Север, Юг и Запад,

доверяя Богу одному.

Просто брат я брату своему,

просто честь не подчинить уму,

просто он тогда меня не выдал…

И теперь мне трудно одному.

Я не сторож брату своему.

Приглашаю всех на Колыму…

Я в Москве люблю ходить на небо,

а еще – в Бутырскую тюрьму…

30 ноября 2008

Во сне пройдусь по коридорам

Бутырки,

гулким, как столетья,

пущу свой голос на просторе

и загляну в глазок – «сто третьей».

Забытые увижу лица, —

свое —

с вершины лет и боли…

И голос мой взлетит, как птица

на выстрел, —

плакаться о воле…

Проснусь – на ощупь —

в пледе мятом.

В поту.

И, выпив теплой водки,

сползу подкошенным солдатом

в сон,

как в окоп, – глухой, короткий.

А там настигнет голос-эхо,

лихую растревожив дрему.

И скажет буднично и тихо:

– Ну что ж, привет,

ты снова дома.

15 сентября 2008

У меня на тюрьме вольный ветер живет,

по твоим волосам он поземку метет.

Он печали метет по крутым берегам.

И взбегает искра по точеным ногам.

И бенгалом горят мои черные дни,

осыпаясь на русские плечи твои.

И я вижу, как воздух прессует гроза.

И вскипают рассветы в заветных глазах.

И судьбу я рисую на мокром песке,

на зеленой,

к глазам подступившей тоске.

23 июня 1993

Меня стерегла лишь кручинушка-доля,

когда мне служивый надежду принес.

Запиской твоей ворвался ветер воли,

как – взаперти обезумевший – пес.

Что можно любить так,

страдать можно столько,

не ведал мой разум до этого дня.

Мысль о тебе воет бешеным волком,

как – взаперти обезумевший – я.

23 июня 1993

Воспоминанья о тебе

накатывают то и дело,

как то, куда ты так хотела, —

из детства море.

Но в судьбе

уже наметился разлом

меж нами и извечным морем.

Твоя ладонь, как старый дом,

рассечена морщиной горя.

Твоя рука в моей руке.

Моя судьба в твоей ладони.

Мы тянемся друг к другу,

стонем.

И строим замки на песке.

23 июня 1993

А мы нарушили заветы

и не послушались людей.

Но мир, сживая нас со света,

не одолел души твоей.

Святая дьявольская сила

в ней святотатственно жила:

днем по пятам за мной ходила,

а ночью душу стерегла.

Твой образ сквозь прогорклый воздух

в мое вплетался естество.

И я в слепой ночи беззвездной

лепил и приближал его.

Тебя я всю в истоме сонной

бессонною ласкал рукой —

на потной простыне казенной,

уже измятой подо мной.

Ладони утопали в теле,

и с губ стекал любовный сок.

И лишь глаза в глаза глядели,

и лишь сердца считали срок.

И, своего дождавшись часа,

тонули в небе ты и я.

И долго плакали от счастья

во тьме земного бытия.

26 июня 1993

Все забыл: твои косы и платье…

Но, привычную душу губя,

за стеной, за бедой, за распятьем

наконец обретаю тебя.

Бездна духа и вечные звезды

не смущают тюремный покой.

И прогорклый, прохарканный воздух

весь пропитан твоей чистотой.

И в стенах вековых казематов,

где Емелька главою поник,

вижу я в потном вареве мата

твой пречистый страдающий лик.

О себе уже не беспокоясь

и о воле не плача ничуть,

я судьбе своей кланяюсь в пояс,

твое имя шепчу и молчу…

1 июля 1993

На губах, овдовев, отцвели поцелуи,

как застывшие бабочки канули в прах.

И святится в слезе,

на ресницах танцуя,

твое долгое имя на звонких ногах.

Остальное лишь тлеет и в памяти тонет.

И глаза наливаются небом седым.

Лишь, за воздух хватаясь,

упрямо ладони

вспоминают родное и близкое им.

И я слышу твой голос в тюремном оконце,

сбереженный, как ржавого хлеба ломоть.

И сквозь щели в душе незнакомое солнце

наполняет печалью притихшую плоть.

И становится странно-легко,

и, немая,

песнь о волюшке с губ отлетает, как дым.

И друг к другу мы рвемся,

судьбу принимая,

всё как есть понимаем

и в стену глядим.

2 июля 1993

Дорогая, как ты там за мукой-разлукой

в своем буйном цветенье кукуешь года?

Протяни мне —

в прощанье застывшие – руки.

Я вернусь! Я тебя никому не отдам!

Я ворвусь к тебе ночью,

как воин ликуя,

упаду пред тобою в священном бреду.

И губами, забывшими вкус поцелуя,

как к колодцу, к любимым устам припаду.

Буду пить твое тело до изнеможенья.

Чтоб вскипала в объятьях звериная жуть.

Окна я кирпичом заложу.

И до жженья

на губах – буду пить.

А потом расскажу,

как в глухой полутьме своей чуть не ослеп я,

когда, свет твой увидев, пошел напролом…

Как однажды, накрыв мою голову пеплом,

смерть нависла, глаза зачерпнувши крылом.

Как визгливая ревность взвивалась над шконкой,

как на лезвии бритвы игрался с судьбой,

когда старого зэка седая наколка

в тонком лучике мне показалась тобой.

Как тебя рисовал я, и стенка сырая

проминалась,

как рвалась незримая нить,

когда пальцы я сбил,

штукатурку сдирая, —

чтоб тебя на свободу с собой унести.

Как звучала во мне, желваками играя,

затихала на миг, чтобы вздыбиться вновь,

в эти гиблые камни вживаться мешая,

эта невоплощенная в сказку любовь.

Я вернусь навсегда. И душою воскресну.

Сбереженную мною затеплю весну.

И тебе – растерявшейся —

выплачу песню,

и прижмусь к тебе весь.

И как мертвый усну.

3 июля 1993

На тюрьме шел дождь, заливая дворик

теплой, вянущею водой.

Пахло летом, сосной, почему-то морем.

Или просто все это было тобой…

И дышалось грудью, и капли висли

на носу, глазах, на усталой душе.

Память гасла. И ни единой мысли

в голове не удерживалось уже.

И сквозь клетку небо лучилось светом

и чириканьем птиц. И хотелось пить.

Никогда не думал, что в мире этом

можно так легко, беззаботно жить.

12 июля 1993

Берегиня моя, золоченое яблочко —

с наливной, расписной, разудалой косой.

Покатилась по ветке, по елочке-палочке,

по груди проскользила каленой стрелой.

Прикоснулась к губам, опалила дыханием,

в ретивом замерла, как малиновый звон,

среди ночи взошла над моим мирозданием,

отражаясь лицом от пречистых икон.

Опоила гремучим вином счастья-верности,

окропила слезой, как живою водой,

в обручальном кольце

заперла, словно в крепости,

от дурных черных глаз заслоняя собой.

Повела к себе в дом по сожженной Рязани, и

воссияла звезда вековая во лбу.

Берегиня моя, родовое сказание,

вздох заветной царевны в хрустальном гробу.

11 июля 1993

Твой силуэт в дверном проеме

и солнце, бьющее в глаза мне, —

последнее, что память помнит,

опомнившись в мешке из камня…

Он отпечатался, как чудо

в душе,

как на доске – апостол,

как свет, явившийся «оттуда»,

жизнь разделив на «до» и «после».

Я шел к тебе сквозь все запреты —

на голос за стальною клеткой,

навстречу явленному свету,

но видел только силуэт твой.

Ты, уводя меня от края,

во тьме промозглой полыхала.

Влюблялся каждый день в тебя я,

горела ты, но не сгорала…

Пятнадцать лет прошло бесследно,

грусть подступившая понятна…

Смотреть на солнце долго – вредно…

Ослепнешь.

Хоть и там есть пятна…

28 августа 2008

На душе соловьями отпели рассветы,

и поплыли закаты в глазах-небесах.

И твои поцелуи, как бабочки лета,

обреченно застыли на талых губах.

В волосах терпкий запах созревшей полыни,

пьяный запах измятой девичьей мечты.

Но сентябрь замерцал, и серебряный иней

проступил сквозь родные до боли черты.

Я ведь врать не умел никогда. И не буду.

Я любил, как бросал, и бросал – не одну…

Растранжирил полжизни – на счастье как будто…

В сердце призраки бродят, хоть вой на луну.

Пил, гулял, в драках часто бывал я некстати,

но не продал друзей, Русь в себе не сгубил.

И пускай мегатонны души я растратил,

для тебя еще больше в груди сохранил.

И я понял, что счастье – сидеть просто рядом

и полынью дышать твоих душных волос,

задыхаясь во тьме раскаленного взгляда,

отгоняя печаль накатившихся слез —

оттого что ты есть на планиде-планете

и не кончилось время на наших часах —

там, где, как соловьи, надорвались рассветы

и взорвались закаты в глазах-небесах…

2—3 сентября 2008

Мужик – охотник по натуре, —

неважно, брать или терять…

И только дуре,

бабе-дуре,

такого сроду не понять!

Сидят кружочком, точат лясы.

А я на их возню плевал,

я лихорадочно влюблялся

и так же страстно забывал.

Всем хочется тепла и крова,

но как же дышится —

пока

дурною кровью зачарован

и плотской близью свежака!

Душа горела шапкой-кражей,

рвалась из клетки – небо пить,

предсмертная терзала жажда —

безостановочно любить.

Под сердцем,

как под водкой-квасом,

я с каждым разом западал,

с размаху в губы целовался,

чтоб сдуру – с лету – наповал.

Чтоб сдуру —

с лету —

без осечки…

Но под «Сваровский» звон стекла,

затвором передернув плечи,

ты,

словно молодость, прошла.

Явилась ты, не запылилась,

была – как будто не была.

Душа взлетела и разбилась

и за тобою поползла.

Любимая, я, может, умер,

мне, как на небе, хорошо…

Мужик – охотник по натуре,

а баба, видимо, ружье…

7 сентября 2008

жене

Всё бери за ночь любви с тобою,

но чтоб ночь – на вечные года!

Нежностью почти что роковою

я к тебе прикован навсегда.

– Не свободен я! —

и больше нету

в лексиконе у поэта слов…

За такую грешную монету

покупаю я твою любовь…

Как напьюсь отравы долгожданной

глаз твоих, мерцающих во мгле,

мой Пегас, отлягивая ржанье,

в небеса несется – на метле.

Отлетают в стороны подковы,

вырванные молниями гроз,

и сияют в бездне светом новым

на копытах шляпки рыжих звезд.

Вверх летит, как кошка выгнув спину,

весь в калач сгибается,

чтоб там,

резко распрямившись, как пружина,

бросить небеса к твоим ногам.

5 сентября 2008

Слишком долго я тебя не видел,

слишком много водки утекло,

слишком сильно я тебя обидел.

Снежной мглой глаза заволокло.

Пусть потом бессонница кричала,

я о стены бился головой, —

слишком громко вьюга бушевала,

и свистели черти за спиной.

Треснув —

небо – зеркалом разбитым,

обвалилось в бездну бытия,

град козлиным молотил копытом —

по прохожим, бедным, как и я…

Стало легче – вышла дурья накипь

и тоска… Теперь уж не до сна.

Выбесившись,

стихли вурдалаки.

Значит,

в сердце понесла весна.

Чувствую, так было не однажды…

Спала пена звонкой немоты.

В горле, в сердце – ком пустынной жажды.

Значит, там —

за дверью снова ты…

Словно ива с плачущей прической,

ты с ветрами в дом ко мне войдешь —

волосы не кошены расческой,

и глаза – летящие, как дождь.

А в глазах твоих такое!.. небо,

что другое —

плачет от тоски,

кто в глазах твоих ни разу не был —

даже не сопьется по-людски…

Ну, а губы – жадные, как волки…

Задыхаюсь… Разобью стекло.

Я тебя не видел слишком долго,

слишком много водки утекло.

16—17 сентября 2008

Любви не хочу,

Боже, дай мне покой,

а нету покоя, хотя бы – запой.

Любимое тело устал целовать,

я все ей отдал, больше нечего дать.

Хочу отключиться, молчать, не внимать,

в траву бы уйти или рыбою стать.

От войн, эпидемий, вестей и властей

в безумное море безликих людей

забрось и толпой окати, как волной, —

боюсь тет-а-тет оставаться с собой.

Душа тяжела – ненавидя, любя.

Один не могу,

убиваю себя.

Люблю! —

и за небо цепляюсь душой.

И в бездне тону,

и тяну за собой…

24—28 апреля 2009

Ангел в окровавленной слезе

…но всяким словом, исходящим

из уст Божиих…

Второзак. 8:3

Когда познать дано мне будет участь Слова

и в Боге умереть на всех земных углах,

то мать моя и сын в предчувствии былого

уйдут в последний путь с печатью на устах.

Земля меня простит, и устоят основы,

и кровь уйдет в песок, стекая по челу.

Все будет, как теперь:

вначале было Слово.

Но мало помнит кто —

зачем и почему.

1991

Боже, внемли мне! Господи правый,

для чего Ты оставил меня?!

Я далек от спасенья и славы.

И не ведаю ночи и дня.

Славословит Тебя, Боже Святый,

мой Израиль в великих скорбях,

я же червь, Твоей волей зачатый,

от груди уповал на Тебя.

Но пришли они тучной толпою;

пляшет алчная злоба в глазах.

Пролились мои силы водою,

я иссох и повержен во прах.

Распинают меня – тем плачу я

за любовь к Тебе в жизни земной.

Псы презренные, гибель почуя,

повзбесились и брызжут слюной.

Веселятся враги, кровью агнца

смыть желая грехи пред Тобой…

И на кости мои тыча пальцем,

делят ризы мои меж собой.

Спаси, Боже! – Твое славлю имя! —

И продлит Твою волю мой род:

Он придет,

кто страдания примет

за меня и за весь мой народ.

1990

Николаю Ивановичу Тряпкину

Дано нам жить под строгим небом —

у верной Родины в горсти,

чтоб, умирая,

русским хлебом

по всем окопам прорасти.

Как сеятель в часы восхода,

Любовь,

что Господом дана,

бросает

только в чрево рода

свободы вечной семена.

11 декабря 1991, 15 августа 2008

Когда по людным площадям

тащили умершее Слово,

то были пращуры готовы

открыть нам тайну россиян.

Кумиры падали в пути

в полузабытые могилы,

вставая с новой —

крестной силой —

дар откровения снести.

И, опалимы светом тьмы,

рвались мы к осиянным странам,

крича ушедшему: «Осанна!»

И причастились Слову мы…

1990

Душа моя – языческих кровей,

оставленная Богом без ответа,

что ты бурлишь, как древний Колизей,

живую плоть желая сжить со света?

Крепись. И пусть сегодня на кресте

ты никого не видишь сквозь завесу,

но даже в этой – мнимой пустоте

сжигают когти дьяволы и бесы.

Душа моя, лишь память сохрани —

шести часов последней той недели:

над миром тьма, враги одежду делят…

– Или, Или! Лама Савахфани!

1991

Гряди ж, Исусе Господи, скорее…

Утробу выжги матери-земли,

покуда мы,

из рода в род зверея,

тьму душ своих на трон не возвели.

В их вязком мраке —

с мудростью совиной

полуживую память теребя,

рождаясь,

рвем скорее пуповину —

заражены

свободой от Тебя.

А по Руси шакалов диких свора

ширь бороздит – за костью дармовой.

Дай умереть от рук ночного вора,

в своей крови крестившись пред Тобой.

Скорей гряди,

пока нетленны Цели

того Завета, что прошел века.

А мы и Новый не уразумели,

а уж без Третьего

жить не хотим никак.

19 ноября 1991

О Господи, не искушай мя Словом,

не посвящая в замыслы свои.

Ты, как мечом, крестом своим Христовым,

любя, мне душу с телом раздвоил.

Пустив по ветру обе половины…

Но Вера, Моисея помяня,

проторенным путем – за пуповину —

сквозь годы в вечность повела меня.

И дух стенал вне опыта и школы,

когда, свистя,

из будущих времен

за ним неслись предвечные монголы,

воссев верхом на гробе на моем.

В земной утробе – в корневищах рода

пытался я привить Твой Идеал.

Со всех времен, ветров и падших Родин

я свой народ по крохам собирал…

Да будет так, – земной удел не вечен.

Иду Тобой, как старовер в огонь.

О Господи, лиши мя дара речи

иль это Слово в мыслях узаконь.

Последний договор с Тобою, Спасе,

среди людей… А там воздастся пусть.

След Сущего в земных трех ипостасях —

Я, и Народ мой, и Святая Русь.

1991

Крест не на всех есть в обличенном мире.

И, веруя в себя, как в анекдот,

толпа беснуется и ждет кумира.

И гвозди предвкушает для него…

1990

Прав по гроб

Предвидевший, что будет.

Оплатив судьбой труды Иуд,

жертвы палачей своих не судят, —

на Голгофы

день за днем идут.

Откровеньем зрелищ бредит воздух.

В материнской святости своей

женщины клянут веками гвозди.

И для них рожают сыновей…

1990

Когда я буду жить в растерзанной России,

проклятым небесам я славу воспою.

И плотию своей —

остуженной и синей,

я земляных червей досыта накормлю.

И стану сам землей – поящей и плодящей.

И мертвые в живых воскреснут навсегда.

И будут их терзать.

И песни петь все чаще.

И верить по ночам: «Я буду жить —

когда…»

5 ноября 1991

Шатается крест на свободе…

Оплачена долгой ценой,

судьба моя в русском народе —

как церковь под красной звездой.

Как водится, пропили душу…

Иконы трещат, как дрова.

Теплее не стало.

Лишь душат,

терзают… Оттуда слова…

А впрочем, кресты и устои

не рушатся сами собой…

С жлобами тягаться не стоит,

как топать по луже ногой.

В тоске по державным просторам

сквозь купол,

наметив межу,

из церкви, крестился в которой,

я в небо,

как в поле, гляжу.

1991

Елене Бирюковой

Пахнет морем.

Кантовский собор

опустился с неба прошлой ночью.

Время нам взлетать, но под собой

я не ощущаю твердой почвы…

Привыкаю в жизни кочевой

не мочить судьбы ступни босые.

Странно,

в первый раз мне ничего

не напоминает о России.

Август 1988

Всё как раньше:

пропал, отневестясь,

отчий дом, отчий край за спиной.

Я теперь ухожу в неизвестность,

от земли оттолкнувшись ногой.

Пусть сбывается линия жизни.

не дай Бог лишь поверить, скуля,

что останется в прошлом Отчизна

и останется в прошлом земля.

1987

А что я могу, только взять и убить

соседа по лестничной клетке

да в тысячный раз с бодуна залепить

фингал похотливой соседке.

А что я могу, снова взять наплевать

на всё, что я выучил в школе.

На грабли по четвергам наступать

и выть, словно птичка в неволе.