Любовь и разлука. Опальная невеста

В Верхотурье прибыл князь Буйносов-Ростовский, возвращавшийся с тобольского воеводства. И рад был бы князь не задерживаться в этих местах, но в Верхотурье была устроена государева таможня, мимо которой никого не пропускали. Таможенному и заставным головам предписывалось накрепко доискивать мягкую рухлядь в возах, сундуках, коробах и сумках. Меха часто вывозили припрятанными в постелях, в подушках, в бочках винных. Выезжавшие из Сибири умудрялись запекать драгоценные шкуры в хлеба, засовывать их в полые санные полозья. Таможенные головы обыскивали всех – от простых людей до воевод, не стесняясь ни возрастом, ни полом. Радея о государевой пользе, лазали мужчинам в порты, а женщинам щупали пазухи.

Досмотр воеводского скарба должен был занять много времени. Холопы князя начали вносить в избу его вещи. Принесли кованый подзаголовник для самых ценных вещей, который предусмотрительный человек всегда держит при себе, а ночью кладет под голову. Четыре крепких холопа внесли сундук кованый холмогорского дела с нутряным замком. Потом холопы втащили второй сундук и наконец, пыхтя от усталости, третий. Вслед за сундуками в воеводскую избу торжественно прошествовал их хозяин. Марья невольно прыснула при виде князя Буйносова-Ростовского, облаченного в азям аглицкого сукна и козлиные калмыцкого дела штаны песочного цвета. Толстое брюхо князя было подпоясано бобровой опояской. Костюм довершали зеленые сафьяновые сапоги и отороченная соболем багрецовая шапка. Но самым поразительным в его наряде был объяренный охабень с пристяжным ожерельем, блиставшим драгоценными каменьями.

Наверное, ожерелье сохранилось с тех времен, когда князю Буйносову-Ростовскому выпала великая честь стать шурином царя Василия Шуйского. Но недолгим было боярское счастье. Царя Василия насильно постригли в монахи. Жену его тоже постригли, а князя отправили в ссылку на тобольское воеводство. От всех этих перемен в княжеской голове что-то перекосило. Когда ехали Бабиновской дорогой, Ортемка со смехом рассказывал о прихотях тобольского воеводы. Будто он завел порядки, как в царских палатах, а челядь свою нарек разными чинами. Кричал своим холопам: «Стольники, восходи!» – и те холопы приносили в избу блюда, а самый доверенный холоп, нареченный кравчим, пробовал еду и напитки, прежде чем подать их воеводе.

Бабушка улыбалась и говорила Бабинову, что князь хорошо знает порядки на царских пирах, потому как сам был кравчим. Сыновьям же она шепнула, чтобы они при встрече тайно предостерегли воеводу про слово и дело государевы. Князь несколько лет провел в Тобольске и не знает, что творится в Москве. Оное выражение придумано для бережения государевой чести. Ежели кто дерзнет словом оскорбить или хотя бы сравнить себя с государем, то найдется изветчик, скажет за собой слово и дело. Донесут про холопов, обряженных царскими стольниками. Горько пожалеет князь о своих причудах, когда возьмут его в пыточный застенок. Пожалеет, только будет поздно. Из застенка путь один – в Алевизов ров, на дне которого гниют обезглавленные трупы.

Князь Буйносов-Ростовский высокомерно поздоровался с воеводой и даже не кивнул головой подьячему с приписью. Он объявил, что в сундуках его меховое платье. Открыли сундуки, начали вынимать шубы на соболях и чернобурых лисах. Заплаканная жена Желябужского подалась к сундукам всем телом. Слезы на ее личике сразу высохли, глаза жадно пожирали шубы, которые доставали из сундуков. Что говорить о молодой дворянке, если верхотурский воевода едва сдерживал удивление, а таможенный голова, который всякое видывал, откровенно любовался драгоценным мехом. Из сорока сороков соболей, которые собирали с ясачных людей, только дюжина попадала в царскую казну. Остальные звери как будто оживали и разбегались на далеком пути из Сургута и Мангазеи в Москву. Великому государю доставались шкуры поплоше, а лучшие меха оседали в сундуках служилых людей.

На каждую шубу, извлеченную из княжеских сундуков, можно было купить деревеньку с мельницей и всеми угодьями. Вот только дивно, что драгоценные меха были крыты дешевеньким сукном.

– Побойся Бога, князь Иван Петрович! Ты бы еще рогожей велел покрыть меха-то! – съязвил подьячий. – Сколько шуб везешь про свой обиход? Зимой не сносить, разве что летом будешь надевать!

– Не твоя печаль – считать мои шубы, – огрызнулся Буйносов-Ростовский.

– Гони в шею своих портных, князь! Худо шили! – Таможенный голова слегка дернул длинный рукав шубы, и он оторвался.

– Князь Иван Петрович! – укоризненно заговорил воевода. – Дозволено везти с собой одно меховое платье. Ну, два на крайний случай. Почто хочешь вывезти меха под видом шуб? Ведь они шиты на живульку для сущего обману.

Подобные уловки были знакомы таможне. К ней прибегали многие воеводы, считавшие, что грех не попользоваться своим положением. Да и то сказать, что ждало воеводу по возвращении в Москву. Бывший сибирский воевода представал пред очи великого государя, его благодарили и жаловали за верную службу соболиной шубой из зверей поплоше, что попадали в казну. Но и худых соболишек жаловали, если воевода ни в чем не провинился, что было в редкость по сибирским делам. По всему выходило, что лучше самому о себе позаботиться, не надеясь на царскую милость. Вывезти наскоро пошитые шубы, а дома распороть их и продать меха иноземным купчишкам по такой цене, чтобы и детям и внукам хватило на безбедную жизнь. Но прежде всего надо было исхитриться провезти запретный груз через таможню.

– Ведомо ли тебе, князь Иван княж Петров сын Буйносов-Ростовский, что вывоз мехов мимо казны настрого воспрещен указом великого государя Михаила Федоровича всея Руси, да и допреж того все великие государи такие же грамоты присылали: и царь Борис, и царь Василий. Даже от самозванца ложного Димитрия был запрет, – грозно вопрошал подьячий.

– Мне ложный Димитрий не указ! И все царские грамотки ложные и вами, ворами, писаны. И я на те ложные грамотки плюю и ими гузно тру! – бушевал Буйносов-Ростовский, наглядно показывая, куда он употребит царские грамоты.

Воевода мигнул слуге, чтобы побыстрее увели опальных. Направляясь в отведенную им пристройку, Александр Желябужский сказал брату:

– Поладят они с князем без свидетелей.

– Угу, – отвечал ему Иван. – Только один сундук придется отдать.

Видать, князь Буйносов-Ростовский чуял неминуемую погибель одного сундука и от этой мысли приходил в исступление. Но как иначе спасти два других сундука? Только тогда их можно вывезти за Камень, когда их опечатают сургучом с оттиском соболя под деревом и вырезанной кругом надписью «Печать государева земли Сибирския города Верхотурья».

Через несколько дней ссыльных отправили речным путем в Тобольск. Бабинов должен был везти за Камень князя Буйносова, удрученного потерей трети мехов, а еще более встревоженного предупреждением Желябужских, что в Москве ему могут припомнить тобольские забавы со стольниками. Стрельцов отпустили восвояси. Пятидесятник места себе не находил от радости, что возвращается в любимую Москву. Теперь опальных должен был сопровождать отряд казаков на двух дощаниках.

Бабинов проводил ссыльных до села Меркушино ниже по Туре, где было устроено плотбище. Опальные дворяне погрузили свои пожитки в дощаники. Марья с бабушкой Федорой разместились на одном судне, братья Желябужские с теткой – на другом. Дощаники отчалили. Бабинов, стоявший на берегу, замахал им вослед:

– Прощай, государыня! Может, доведется встретиться!

Глава 2

Закаменная страна

– Велика ли Сибирь? – расспрашивала Марья Хлопова седого казака, ловко управлявшегося с поносным веслом. Стоило ему чуть шевельнуть длинным веслом, прикрепленным к носу дощаника, как судно отворачивало от коварной кошки – песчаной отмели, которыми изобиловала Тура.

– Сибирь-то? – неторопливо, как и все обитатели здешних мест, отвечал кормщик. – Однако какое велика? Шестьдясят саженей в поперечнике – вот и вся Сибирь! Доброго слова не стоит.

Марья недоуменно воззрилась на извилистую Туру. Кругом, сколько доставал взор, простирались немереные версты пустынных земель, а пожилой казак толковал о саженях. Дядя Иван, краем уха прислушивавшийся к беседе племянницы с кормщиком, усмехнулся:

– Он толкует о кучумовой столице Сибири. Скажи, Иванко, отчего вся Закаменная страна прозывается Сибирью?

Казак Иванко Дурыня, на мгновение опустив весло, почесал в седом затылке:

– Однако, не знаю, боярин. Старая Сибирь, али Кашлыком ее также прозвали, была начальным градом Кучумова царства. Тамо, под горою, речка Сибирка течет. Оттоле же и вся страна нарицается Сибирью.

Начитанный дядя заспорил с неграмотным казаком:

– Великий Рим был начальным градом Италии, однако же страна нарицается не Римом, а Италией от некого Итала, обладавшего странами вечерними, яко ж свидетельствуют хроники. Ты не слышал ли, может, царствовал в давние времена некий царь Сибир, по коему обрели нарицание и град Старая Сибирь и вся земля Сибирская?

– Не берусь сказать, боярин. Прежде того како нарицалась Сибирская страна, того испытать невозможно и в память никому не вниде.

При отплытии из Верхотурского острога Артемий Бабинов посоветовал держаться старого кормщика, присовокупив, что он человек бывалый, из старой Ермаковской сотни. Мало осталось казаков, которые вместе с атаманом Ермаком сыном Тимофеевым подвели Сибирскую землю под высокую государеву руку. Кто еще жив, бродят от старости и немощи меж чужих дворов, побираются Христовым именем. А кормщик еще крепок телесно и служит уже четвертый десяток лет.

Иванко Дурыня занимался доставкой государевых грамот и перевозкой ссыльных в Сибирь. По его словам, от царствующего града Москвы до первого сибирского города Верхотурья было две тысячи верст, а поспевают зимней дорогой с возами неспешно за шесть недель, а спешно – за три. От Верхотурья до Тобольского острога можно проплыть по большой воде за две-три недели, а если плыть дальше до Сургута, то еще четыре недели. Дурыня знал всех, кто служил в Сибири. Он долго расспрашивал Марью о здоровье Мирона Тимофеевича Хлопова, бывшего нарымского воеводы. Вспоминал Василия Хлопова, в незапамятные времена служившего письменным головой в Таре. Просил передать поклон Гавриле Хлопову, которого знал по Тобольску. Дядям сказал, что их отец Григорий Григорьевич был строгим начальником.

Марья пыталась выведать, какого рода-племени Дурыня, но узнала только, что он гулял когда-то с казаками по Дону и Волге. В устье Волги казаки подкараулили казенные суда, на которых плыли кизилбашские послы и бухарские купцы. Послы везли царю подарки от персидского шаха. Кизилбашских послов и бухарцев ограбили дочиста, подарки, предназначенные для царя, продуванили всей казачьей ватагой. Старый кормщик нисколько не раскаивался в содеянном и упирал на то, что ограбление произошло на реке.

– Подумаешь, чурок побили! Плывешь по воде, не зевай! Гляди лучше за своим добром, а то налетят добры молодцы и отобьют товар! Река и море вольные аки небо! Не земля, где все разделили и огородили!

Его рассуждения напомнили Марье рассказ дохтура Бильса о книге голландского немца Гуги Гроциева. Как там дохтур называл на латыни? Маре либерум – Вольное море! Каждый имеет право плавать и приискивать свое счастье. Но в Москве иначе смотрели на такую дерзость. От царя Ивана Грозного пришел указ изловить воровских казаков. Многих посадили на кол или повесили. Из Посольского приказа отписали шаху, что казнили смертью до четырех сотен воров. Остальные ушли вверх по Волге.

Казакам надо было придумать, где укрыться от царского гнева. Прошел слух, что гости Строгановы кличут в свои вотчины охотчих людей всякого звания. Строгановы пытались защитить свои варницы от нападений Кучума, сына владетеля Бухары, утвердившегося на престоле Сибирского царства. Требовались отчаянные храбрецы, чтобы справиться с набегами безбожных мурз и пелымских князьков, подручных Кучума. Гости зазывали казаков на службу и сулили им заступничество перед царем и воеводами.

По обычаю собрали казачий круг. Не все прельстились сладкими посулами. Атаман Богдан Барбоша отказался идти в услужение гостям. Атаманы Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо решили попытать счастья в строгановских владениях по Каме и Чусовой. Они приплыли в укрепленный Орел-городок в разгар очередного набега. Царевич Алей, сын Кучума, пожег Соль Камскую и много худого над православными христианами причинил. Казаки оборонили от татар Орел-городок, но им было зазорно сидеть в осаде. Стали они мыслить, как им дойти до Сибирской земли и до самого царя Кучума, дабы взять медведя в его берлоге. Собрали припас, потребный для дальнего похода, но тут вышла заминка. Максим Строганов соглашался дать порох и свинец только на кабальных условиях.

– Просил у нас кабалы, дабы вернули припас с лихвой, – ухмылялся старый кормщик. – С казаками вздумал шутки шутить! Приступили мы к нему с гызом, пригрозили дом и жита разграбить. Атаман Иван Кольцо тряхнул купчину за грудки, молвил ему просто, по-казачьи: «Мужик, не знаешь ли – ты и теперь мертв, возмем тя и расстреляем по клоку». Испужался Максимка, велел отворить амбары. Набрали мы на брата по три фунта пороха и свинца, по три пуда муки ржаной, по два пуда круп и толокна, по пуду соли и двум полоти. Так нагрузили струги, что стали они под берегом тонуть. Пришлось приправить по бортам набой и излегчить принимать запас.

Марья уже знала от Дурыни, что казачий струг – это легкое суденышко, предназначенное для плавания по мелководным рекам. Струги были меньше дощаника, на котором они плыли по Туре. Малый струг был длиной пять саженей, большой – ертаульный, плывший впереди всей ватаги, шесть саженей. Струг вмещал двадцать казаков с припасом. Был струг открытым всем ветрам и волнам, палубы не имел, а просмоленные бочки с припасом лежали у казаков под ногами.

Сибирский дощаник, весьма похожий на коломенки, которые строили на Руси, был девяти печатных саженей в длину и шесть аршин в ширину. По бортам устроено восемь гребней, то есть весел, к носу сдвинуто парусное дерево. В отличие от струга, дощаник имел палубу, даже двойную, был покрыт берестами двойными и тесом добрым в черту, дабы сверху и сбоку капель не мочила. В этом тесном, покрытом досками и проложенном берестой пространстве укрывались от непогоды ссыльные. Дурыня обычно сидел на открытой палубе за сапцом – кормовым веслом, переходя, когда нужно, на нос к поносному веслу, и неторопливо рассказывал Марье:

– С Камня реки текут надвое: в Русь и в Сибирь. На нашу сторону течет Ница и Тагил. И по них живут вогуличи. Грамоты и веры у них нет, хлеб не родится, а живут охотой на зверя. Тагил-река пала в Тобол. По Туре же и по Тоболу живут татары, ездят в лотках и на конях. А Тобол пал в Иртыш, а Иртыш пал в Обь. А Обь-река пала в море двумя устьи, а по ней живут остяки и самоеды, ездят на оленях и псах и кормятся рыбами.

Дощаники несло быстрое течение Туры. При попутном ветре распускали прямой парус, пошитый из четырехсот аршин полотна, но Тура была до того извилиста, что часто поворачивала против ветра и парус приходилось сворачивать после самого короткого пробега. Один раз казаки, плывшие на втором дощанике, не успели вовремя убрать парус, и дощаник сел кормой на песчаную отмель. По команде старого кормщика казаки отвязали набойный павозок – маленькую лодочку, предназначенную для сношения с берегом. На павозок погрузили тяжелый якорь с толстым канатом, бросили его в глубоком месте. Канат прикрепили к вороту на носу и попытались стащить судно с отмели. С первого раза этого сделать не получилось. Кормщик велел облегчить дощаник. Казаки выгрузили на берег бочонки с рыбой, холщовые мешки с сухарями и мукой. Бережно, чтобы не подмочить ненароком, перенесли в сухое место пищали и порох. Так же бережно отнесли на берег тетку, которая визжала и цеплялась мертвой хваткой в казаков, а оказавшись на берегу, ругалась, что холопы осмелились дотронуться до ее дворянского тела. Только к вечеру удалось освободиться из песчаной ловушки. Старый кормщик снисходительно усмехался, глядя на усталые лица молодых казаков:

– Зело измельчали людишки! Мы с Ермаком Тимофеевичем струги на руках перетаскивали через Камень. Бабиновской дороги тогда не было, тащили бечевой до истока реки Серебрянки, а потом волоком до ручья Баранчук. И того волоку два дни. Богатырский был народ, а ныне на казаков смотреть скучно! Но и порядок, конечно, у атамана был заведен строгий! За провинность чинили наказание жгутами, а кто вздумает отойти от ватаги, тому по-донски указ: насыпав песку в пазуху и посадя в мешок – в воду.

Кормщик знал каждую кошку на реке и чуть ли ни каждое дерево на берегу. Он мог поведать историю каждого утеса, за которым казаков поджидали татары. Когда доплыли до Туринского острога, кормщик рассказал, что раньше это место слыло Епанчиным юртом по имени татарского мурзы Епанчи.

– Догребли до Епанчина юрта и вступили в бой с татарами. Они стреляли в нас из луков с берега, а мы подплыли на стругах и побили их из пищалей. Татары бежали, оставив мертвых, а живого языка мы не изымаша. Атаман зело гневался, что ни одного татарина не изловили и не ведаем, куда дальше плыть. Был средь нас десятник Васька Суриков, мой приятель. Мальцом отдали его в ученье к богомазу, только Васька сбежал, избывая побоев. Подался на Дон гулять с казаками, а потом попал с нами за Камень. Под Епанчиным его ранили стрелой в ногу. Он хворал недели две, а дабы не маяться без дела, попросил меня содрать большую бересту и вырезал ножом, как мы одолели татар. Вырезал наши струги и казаков, палящих из пищалей в татар. Начертил на бересте, как татары зашли в реку и стреляют в нас из луков, а иные на горке уже спины поворотили и побегли прочь. Васька Суриков помер давно. Остались его дети, уже взрослые. Недавно гостил у них, спрашивал про ту бересту. Говорят, пропала безвестно. Жаль! Зело дивно начертано, словно живые. И атаман, и его есаулы, и вся казацкая сила. Но, быть может, обретется еще та береста.

Плавание по Туре было мучительно однообразным. Поросшие лесом берега казались бесконечной стеной, уже начавшей желтеть. Одна излучина сменялась другой, и мнилось, что речным поворотам не будет конца и края. Александр Желябужский тоскливо глядел на реку и сетовал, что ежели бы дали ему какого ни на есть коня, он поскакал бы напрямую и через час одолел бы путь, который по извилистой реке занимает целый день. От гнетущей скуки спасали только рассказы седого кормщика. Он забежал в своих повествованиях на Тобол и Иртыш, до которых дощаникам со ссыльными было еще плыть и плыть. Сидя у кормового весла, кормщик неторопливо рассказывал:

– У самого устья Тобола на Иртыше нас повстречала орда царя Кучума. Татары учинили засеку на Чувашском мысу, и были с татарской ордой множество остяков и вогуличей. Узрев оное несметное полчище, некоторые из наших восхотели бежать под покровом ночи. Собрались мы в казачий круг и думали думушку крепку заедино, как нам быть. Плыть назад немочно. Зима на носу, реки вот-вот должны были встать. Порешили дать брань. Утром поплыли к горе. На вершине сидел сам царь Кучум с двумя пушками, но, видать, пушки были, а добрых пушкарей не припас. Татары так и не выпалили ни разу, только скатили пушки на наши головы, когда мы полезли наверх. Я едва увернулся. Остяки и вогуличи постреливали по нам из луков, а мы в ответ нещадно секли их из пищалей. Испугавшись огненного боя, князцы низовых остяков первыми отложились от Кучума, а за ними вогуличи тайно утекли в своя жилища за Яскалбинскими непроходимыми болотами. Когда удалось ранить царевича Маметкулку, который хоронился в засеке, татары не выдержали и побежали. Так атаман Ермак Тимофеевич одолел царя Кучума!

Казаки заняли столицу Кучума, находившуюся в двенадцати поприщах от Чувашского мыса. Старая Сибирь занимала вершину крутого холма над Иртышом и была защищена земляными валами шестидесяти саженей в поперечнике – об этом и толковал Дурыня, когда его спросили, велика ли Сибирь. От стольного града Кучума у него остались самые печальные воспоминания. Вопреки надеждам Ермака в Сибири не оказалось никаких припасов. Всю зиму казаки голодали и страдали от болезней.

– Великий глад припал! – горестно говорил Иванко Дурыня. – Многие от гладу изомроша. Пристали к Сибири на тридцати стругах, а когда отплыли весной от лешего места, вся ватага на семи стругах уместилась. Остальные струги лежат под горой. Сейчас уж сгнили все, сквозь их дна деревья проросли. Когда проплываю мимо, всегда сворачиваю к тем стругам, дабы помянуть товарищей. Всех, кто сложил буйну головушку: атамана Ивана Кольцо, Никиту Пана, есаула Богдана Брязгу, которого вместе с Иваном Окулом и Саввой Болдырем порубили на зимней рыбалке, Матвея Мещярекова…

Пожилой кормщик шевелил губами, стараясь припомнить всех погибших товарищей, потом безнадежно махал рукой:

– Однако не перечислить всех сгинувших!

Осень вступала в свои права. Сибирские лиственницы, так похожие на русские елки, пожелтели и готовились сбросить свои иглы. По ночам начало подмораживать. Привычные к холоду казаки ночевали на дощаниках, а для опальных дворян разжигали костры на берегу. Костры устраивали по таежному обычаю, клали друг к дружке две сухие лесины, которые тлели всю ночь напролет. От таежного костра исходило ровное устойчивое тепло, но он почти не давал света, так что враг не мог увидеть огня. В один из длинных вечеров, проведенных за таежным костром, кормщик поведал о гибели Ермака.

После голодной зимы, проведенной в Кучумовой столице, поредевшая казачья ватага быстро отправилась. Весной остяки принесли рыбу, летом появились овощи. Памятуя ужасный голод, казаки запасались продовольствием. Ермак обратился к купцам, которые привозили рис и сушеные фрукты из Бухары. Но царь Кучум, уступив казакам в открытой схватке, пытался вытеснить их из своих владений при содействии голода. Кучум запретил бухарским купцам привозить припасы на Иртыш. Бухарцы прислали к Ермаку посланца, который передал, что купцы тайно пройдут мимо кучумовых застав к устью Вагая и там будут ждать казаков.

– Теперь мыслю, заманили они, однако, атамана в ловушку, – сокрушался кормщик. – Все чурбаны заодно. Ведь Кучум родом из Бухары. Абдулла, правитель Бухары, был его закадычный друг и приятель. Бухарские люди замыслили отомстить атаману за то, что мы пограбили их на Волге.

Не подозревая обмана, Ермак взял пятьдесят казаков и с малыми силами поплыл вверх по Иртышу. Чтобы пробраться к устью Вагая, казакам пришлось прорыть перекоп через Агитскую луку. Приплыли к условленному месту, но бухарцев там не оказалось. Раздосадованные казаки вернулись к перекопу и заночевали. В ту роковую ночь разыгралась страшная буря. Ветер выворачивал с корнем вековые деревья, по Иртышу ходили высокие волны. Ливень хлестал уставших от тяжкого дня казаков.

– Каюсь, даже стражу не выставили! Думали, кто сунется в такую непогоду! А хитрый лис Кучум только того и ждал. Напал на нас сонных. Побили на стане Якова, Романа, Петра одного и Петра другого, Михаила, Ивана. Остальным удалось забраться на струги и отплыть. На середине реки хватились – Ермака Тимофеевича с нами нет. Однако не успел атаман добежать до струга и упал в воду. Был он одеян двумя панцирями. Один старый, казацкий, а второй – подарок царя Ивана Васильевича, присланный с сеунчами, когда Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо поклонились государю Сибирской землицей. В знак прощения и милости прислал царь тот панцирь. Бит в пять колец мудростно, длиной в два аршина, на груди и меж крылец – печати царские, златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка. Но тяжел, выплыть в нем немочно.

Старый кормщик прервал свой рассказ, погрузившись в тяжелую думу о погибших товарищах. Марья сидела напротив, не видя его лица в темноте. У соседнего таежного костра ворочалась бабушка. Всхрапывали дяди. Была слышна осторожная поступь казака, ходившего дозором поодаль. Марья прервала молчание вопросом:

– Пропал атаман? Неужто исчез бесследно?

– Однако через неделю его тело принесло иртышской водой к берегу. Татарин Якыш, Бегишев внук, ловил рыбу переметом. Узрел человеческие ноги у берега, накинул переметную веревку и вытащил тело. Понял по панцирю, что не простой казак, позвал других татар. Старый Кайдула-мурза опознал Ермака Тимофеевича. Мурза велел снять с атамана панцирь и бросить его нагое тело на лабаз. Дали знать всем окрестным татарским юртам. Оттуда приезжали абызы и мурзы покуражиться над мертвым атаманом. Каждый приезжавший вонзал стрелу в его тело. Последним приехал царь Кучум с кондинскими и обдорскими князьками. Стреляли стрелами в атамана, пронзали его копьями и попирали ногами. Потом разделили меж собой его доспехи и платье. Один панцирь отдали в приклад шайтану на Белогорье. Другой панцирь взял Кайдула-мурза. Кафтан достался Сейдяку, пояс с саблей отдали думному Караче. Зарыли Ермака под кудрявой сосной на Баишевском кладбище, но могила его доселе неявлена. Спрашивал я у Кайдулаевых детей, где они схоронили атамана, но татары положили на своем Коране смертный завет не вещать про то русакам. Сказали только, что берут с его могилы землю и дают пить с водой тем, кто болен утробою. И от того питья выздоравливают. Однако я еще встречусь с Кайдулаевыми детьми, выведаю у них место погребения атамана, – с угрозой пообещал кормщик.

Проделав семьсот верст по Туре, дощаники доплыли до Тюменского городка. Кормщик хвалился, что собственными руками заложил град Тюмень вместе со своим товарищем Черкасом Александровым из старой ермаковской сотни и царскими воеводами Василием Сукиным и Иваном Мясным. Мыс между Турой и Тюменкой, где срубили острог, был обжитым. Неподалеку лежали развалины Чинги-Туры, про которую говорили, что ее основал сам Чингисхан. Про хана никто доподлинно не ведал, а название Тюмень пошло от татарского слова тумен, что обозначало десять тысяч воинов, или тьму – великое множество. На этом бойком месте всегда толклась тьма-тьмущая разного торгового люда. Чрез древний Тюменский волок шли караванные пути из Бухары и Самарканда на Волгу, здесь сходились струговые и сухопутные пути к северным землям.

На берегу речки Тюменки ревели верблюды. Бухарские купцы, продав свой товар, собирались домой и сворачивали войлочные юрты. Александр Желябужский не утерпел, пошел подразнить диковинных скотов. Махал руками перед мордой плешивого верблюда, а тот жевал свою жвачку, невозмутимо поглядывая на дворянина. Жевал, жевал, а потом плюнул в дядю, измарав вонючей зеленой жижей его однорядку. Александр ругался немилосердно, грозился прийти утром и перерезать всех верблюдов. Но на следующее утро на Тюменке уже не было ни верблюдов, ни погонщиков. Караван ушел, торопясь в дальний путь до снега.

Кроме татар, Тюмень населяло множество ливонских немцев, литовских людей и ляхов. Повсюду слышалась знакомая польская речь. Немцы попали в Сибирь после Смуты. Кого пленили, кто сам подался за лучшей долей. В Сибири их всех, не разбирая роду и племени, поверстали на царскую службу. Русских недоставало, а литвы и немцев – их что песка на речном берегу. Иван Желябужский сошелся с несколькими немцами. Сначала толковали чин чином, потом разговор перекинулся на веру. Немцы были лютеранами, и дядя начал страстно обличать их ересь. Бабушка Федора, заслышав доносящееся с берега Тюменки имя Мартина Лютера, сильно обеспокоилась:

– Ну что Ване неймется спорить и блажить, ровно в причинном месте свербит! Сказано, изыди прочь от еретика и пребудет на душе покой! Государь Иван Васильевич Грозный во время Ливонской войны заспорил в Нарве с пленным пастором. Сказал ему со смехом: «Ну-ка, немецкий поп, расскажи мне без утайки про свою веру, а мы послушаем и, может статься, свою исконную православную веру переменим, ежели ты нас в свою обратишь». Тот по немецкой дури рад стараться. Обманулся спокойствием царя и начал дерзко толковать про своего Лютера. Царь послушал, послушал, но когда пастор сравнил Лютера со святыми апостолами, взъярился, хлестнул его по лицу плетью и крикнул: «А пошел ты со своим Лютером к такой-то матери!» Не приведут к добру эти споры!

Бабушка как в воду глядела. Прения о вере закончились дракой. Немцы спихнули Ивана в реку. Хорошо, что прибежал Александр и отбил брата. Бабушка ворчала:

– Ах, сынки! Непутевые! Одному верблюд платье обблевал, другого чуть не утопили. Когда вы остепенитесь, горе луковое!

Ссыльные рассчитывали основательно отдохнуть в Тюмени, но оба тюменских воеводы князь Никита Мезецкой и Иван Щелканов в один голос понуждали плыть не мешкая, пока не встала река. Нетрудно было догадаться, что воеводы боялись, что опальная царица зазимует в Тюмени. Пиши потом в Москву, оправдывайся. В Кремле не желают слышать о таких пустяках, как сибирские морозы, а требуют, чтобы царские указы исполнялись без отговорок. Правда, воеводы предупреждали, что, по слухам, на Тоболе объявился бродячий царевич Искерка, сын царя Кучума. Из местности, нарицаемой Пять мечетей, он мутит вогуличей и подбивает их отложиться от великого государя. Но они, воеводы, посылают в Тобольск малый коч с сыном боярским Петром Албычевым и десятью казаками, дабы того бродячего царевича изловить и смуту пресечь. Пусть дощаники плывут под охраной малого коча, и тогда татары не посмеют их тронуть.

Опальным пришлось подчиниться. Через два дня они вновь погрузились на дощаники. Малый коч был готов следовать впереди. Отплытие задерживал сын боярский Петр Албычев, прощавшийся на берегу с женой. В старину детьми боярскими называли младших дружинников, верой и правдой служивших своему боярину, который обязался блюсти их как собственных детей. Когда удельные князья и бояре склонились пред Москвой, их дружинники перешли на службу великому государю. Честью они считались пониже настоящих дворян, к тому же многие были беспоместны или малопоместны. В Сибирской земле поместий и вовсе не жаловали. Земли-то вдоволь, только крепостных крестьян не водилось, а без рабов зачем поместье? В Сибири дети боярские были кормовыми, получали государево жалованье кормом и деньгами наравне с городовыми казаками и употреблялись для разных воинских посылок.

Сын боярский был высок ростом и могуч телом. Ликом пригож, взгляд орлиный, осанка гордая. Русая бородка вилась красивыми колечками, непокорные кудри выбивались из-под шапки. Тетка глянула на него украдкой, зарделась и уже взора оторвать не могла, забыв про мужа. Петр привык к восторженным бабьим взглядам. Он стоял, небрежно обняв за плечи молодую жену, а та прильнула к его широкой груди и рыдала навзрыд.