Игра в ящик

Правильные выводы из найденного положения предметов в ночном пространстве Слава сделать не смог, потому что его-то самого смесь прозрачного с прозрачным уже расслабила и укачала по всем законам физики и химии. Со всей суровостью которых, Славян, теряя последние крохи терпения, сграбастал еще пока не окончательно размытую во тьме девицу, прижал былинку-стрекозу к стене и начал мусолить. Молния его тверских джинсов разъехалась сама собой, но, как выяснилось, преждевременно...

– Дурак, – сумела пробормотать былинка-стрекоза, когда ее раздавленные Соловейкиным губы на какое-то мгновение освободились, – дурак, отпусти, я же тебя счас обсикаю с головы до ног... Дубина стоеросовая...

Слава поверил, и это было роковой ошибкой. После получасового ожидания возле двери в трехочковое отделение он осторожно, большим пальцем ткнул, легонечко толкнул древесно-стружечную преграду. Заперта.

– Эй, – позвал Славян неведомо кого.

Неведомый не отозвался. Лишь быстрой очередью что-то отшлепало АЦПУ в машзале за его спиной.

– Ну, ты, – сказал тогда Славян со всей возможной строгостью.

Ну ты хранило гордое молчание. Гнев совершенно помутил рассудок Соловейкина. И он со всей своей кабаньей мочи бахнул в запертую дверь мохнатым кулачищем, с утра уже травмированным дружеской встречей с пеногонным устройством. От боли взвыв, присев и сделав полный оборот вокруг своей оси, Славик все равно не обратился в бегство. Шатаясь, словно языческий неукротимый воин, Соловейкин сделал пару шагов назад, и с криком: «Слушай, Ленинград!» башкой вперед рванулся на таран. Город-герой и на этот раз врагу не сдался. Славик же оказался на полу, что-то розовое заливало его левый глаз, а рот склеился.

За дверью машзала АЦПУ победно полоскало во всю великую ивановскую, звуковой завесой отгораживая Романа Романовича Подцепу от шумовых эффектов безнадежной бытовой драмы. Другое дело перфораторская. Детское цоканье механического дырокола ни в какое сравнение не шло с произведенной Славой штурмовой атакой. Настоящими, мужскими децибелами. Не удивительно, что дверь этой голой и неуютной комнатенки сейчас же распахнулась и на пороге нарисовалась рыжая Ленка Мелехина.

– Блин, – пробормотал совершенно потрясенный Слава. Сначала он просто не понял, как это Ирка умудрилась из сортира перепорхнуть в перфораторскую. Потом он понял, что это и не Ирка вовсе, и от этого изумился еще больше.

– Сиськи, – искренне обрадовался Славик уже вслух. Эстетическое начало дежурного электронщика, волей обстоятельств принужденное всю ночь довольствоваться бесплодным видом палки-копалки Красноперовой, взыграло от неожиданно открывшейся приятной полноценности женских форм, затрепетало флагом.

– Не пущу... не-а... – ласково замычал Славян, при этом всеми четырьмя конечностями довольно энергично начав сучить заре навстречу.

Бедняга не учел, что полнотелость женского тела овеществляют не только железы, но и в некотором смысле мышцы. Мгновенное и быстрое сокращение которых заставило многострадальный огнетушитель, сосуд дня, с крюка легко взлететь, взорлить в конце концов, и тут же опуститься на поднимавшегося с колен мужчину.

И все это Слава хорошо помнил, видел, только не понял, куда и как вдруг девки улизнули. Он только вытерся, только открыл глаза, поднялся наконец – и ничего. Прямо перед ним была распахнутая дверь женского туалет, а слева – открытая перфораторской. А телок не было. Ни штатной, плоской как доска, ни пришлой, такой фигуристой. Обе сгинули. Совсем. Шатаясь и отмечая капельками крови свой трудный путь, Славик проверил перфораторскую, женский сортир с особой тщательностью на три раза, дежурку и даже заглянул в святая святых – машзал, обвел, словно неторопливым вдумчивым клопом исползал, взглядом производственное помещение и горько сообщил товарищу и брату по несчастью Р. Р. Подцепе:

– Твоя тоже смылась.

Роман даже не обернулся. Двадцать минут тому назад он точно так же прореагировал и на Ленкино внезапное вторжение. Никак. Распахнув дверь, рыжая девица с порога позвала его, довольно громко и требовательно: «Подцепа!» – но Ромик не для того сюда пришел, чтобы навязчивой нахалке объяснять, как заправлять в перфоратор карты или ногтем закатывать лишнюю цифру. Он просто не обернулся. Везунок Подцепа сам превратился в счетное устройство. Цельнометаллического робота. От долгой, бесконечно долгой возни с собственной программой, сплошной печатью состояния и выборочной, вся логика фортрановского кода шаг за шагом выстроилась, пропечаталась в круглой голове Романа, синхронизировалась с неторопливой мясорубкой ЕС-1022, и теперь – теперь живой человек и железное устройство шли нога в ногу. Мысль математика Подцепы крутилась со скоростью ЦП в замкнутых пространствах циклов DO, выскакивала на вольные поля определения коэффициентов, с ними в зубах пускалась в недра подпрограмм и функций, а выплыв, немедленно ветвилась по древу операторов выбора IF, весело спеша к парадной колоннаде завершения PRINT-FORMAT. Лишь стоило теперь подумать «сейчас выдаст развертку», и за спиной тотчас же оживало АЦПУ, «а вот тут пора уже печатать карту углов» и сразу бумага начинала подниматься из лотка, «ну а теперь полезет, полезет наконец и результат, сам график нагрузки, красавчик, зайчик, песенка», – и, словно рота пулеметчиков в последнюю атаку, кидался послушный воле человека рой барабанчиков устройства широкой и быстрой печати. Все получалось, все сходилось, и на дворе светало.

Даже в темный, лишенный окон коридор ВЦ, наваливающееся на землю утро августа вдруг напустило каких-то светлячков. Несвязанных, микроскопических частиц зари. Так, по крайней мере, показалось Славе Соловейкину. Эти предвестники нового неотвратимого дня сейчас же сделали потные мозги дежурного, кучкой опарышей до этого свободно бултыхавшихся в его башке, липким тяжелым холодцом. Куском морозной слизи с редиской горя, запаянной внутри навек. Нет, никогда. Сейчас же выпить, растворить, расплавить. Но не тут-то было. Пропали не только девки. Исчезло и полбутылки протирочного материала. Слава четыре, пять, а может быть, и шесть раз открывал и закрывал дверку тумбочки. Фокус не удавался. Пепсикольная чекушка с синим денатуратом томно подмигивала, а початая чебурашечка с бензиновой радугой прозрачной – нет!

Месть девкам-сукам, воровкам и вообще, была страшна. А выбор замещающего объекта интуитивен и прекрасен. Даже научно обоснован, несмотря на то что ни этим кислым утром, ни через два дня уже в трезвом виде, Славик не мог дать вразумительного объяснения своему богатырскому, несравненному подвигу. Но разве герой обязан снисходить до уровня какого-то начальника ВЦ? Он, сублимируя, попросту действует, как бык-производитель, овеянный решительным серпом и столь же непреклонным молотом. Без колебаний.

И не важно даже, что Слава сам не понял, какого черта он вылетел в коридор, зачем побежал к перфораторской, почему остановился у распахнутой двери женского сортира, но все сомнения дежурного электронщика разрешились, когда из сантехнического полумрака молочным дамским боком вылупилось фаянсовое полуокружье унитаза. На него-то Славян и прыгнул. Двумя ногами. Рассчитанное на паденье в его лона отходов рода человеческого помягче и пожиже Славы Соловейкина, большое ухо огня, воды и медных труб не выдержало и раскололось. Прав был Студенич. Прав. Бардак ваша ночная смена, товарищи ученые.

К чести Славика, почти час после своего баянного деяния он пытался скрыть его следы. Поочередно пробуя приклеить отвалившийся флюс толчка конторским клеем и синей изолентой, а потерпев фиаско, в отчаянии просто пытался подпереть фаянсовую щеку обломком швабры. Когда и это не сработало, Славян заплакал, а потом, решив что на миру и смерть красна, забрал из тумбочки в дежурке бутылочку с денатуратом и двинул прямиком в машзал.

– Будешь? – спросил В. А. Соловейкин у Р. Р. Подцепы. – Все девки – суки, – добавил Славик тут же, по-видимому (даже наверное) для возбуждения в коллеге законной жажды и праведного аппетита.

Но Ромик лишь бросил не видящий ничего взгляд через плечо и отвернулся. Отчего раскос его ученых глаз стал уже совсем смешным, но Рома этого, конечно, не заметил. Как раз в этот момент Подцепа жил внутри большущего двухмерного массива. Где-то на уровне восемьсот третьего двухквартирного элемента. По-русски говоря, в ближайшие десять минут ждал завершения еще одного, предпоследнего на сегодня варианта.

Такой нечеткий отзыв на пароль не слишком понравился Славику. Он даже подумал было о том, чтобы со всею сержантской назидательностью опустить свой кулачище нижней, неповрежденной еще стороной на кумпол не слишком дружелюбного заказчика, но, вспомнив, как намучился уже сегодня с клеем и синей липучкой, когда речь шла всего лишь о простом неживом материале, сложный белковый решил на прочность не испытывать.

– Боишься... – сказал Славян, поразмышляв еще немного. – Мне тоже страшно... – добавил он совсем уже по-свойски, – только шалавы чистый весь забрали.

И, так поделившись бедой с товарищем, Славян потерял к нему всякий интерес. Индюк. Уставился в окно. И хрен с ним. Мне больше достанется. Главное первую взять. Первую. На подготовке к чему, как летчик-космонавт Советского Союза, Славян всецело и полностью сосредоточился.

Взошел он, дернул граммов пятьдесят синюхи из мелкого граненого стаканчика, где-то в шесть десять, когда последний Ромкин вариант затребовал параметры среды. Под свист и шелест перфокартного ввода Славик махнул отраву и прослезился.

– Пошла, – сказал он с тихим и ясным изумлением. – Нормально, типа одеколона... Пить можно.

Но, сделав это открытие, достойное великих диетологов эпохи Чехова и Боборыкина, Славик повторно напиток Р. Р. Подцепе уже не предложил. Жадность его обуяла. Низкое, непохвальное чувство. Он быстро – ночь уходила – набухал еще граммов пятьдесят в восьмиугольную стекляшку и без особых размышлений отправил вдогонку первой порции.

Что стало последней ошибкой этой несчастной ночи с четверга на пятницу. Через минуту после содеянного, без подобающего комментария, просто зажав пасть липкой пятерней, Славян вылетел из машзала. Оставив граммов двести ценного сырья безо всякой охраны в бутылочке из-под пепси-колы, прямо на крышке «бармалея». И рядом пустой, но синевой навеки одухотворенный охотничий стакашек.

Когда около семи Ромик с огромной пачкой бумаги под мышкой, с коробкой перфокарт в руках и чем-то даже в зубах и за ухом, карандашом и папиросой «Беломор», вышел в коридор, весьма недвусмысленные звуки, летевшие из женского туалета, не оставляли сомнения в том, что Славкин желчный пузырь в артели с печенью продолжает упорно и настойчиво трудиться над выработкой естественного клеящего материала. Идти со счастливым грузом за оператором в дежурку Роман не захотел. Как-нибудь сами разберутся, подумал он и двинул прямо вниз по темным лестничным маршам. Лифт на ночь отключался. Свет в лестничной шахте тоже. Поэтому женское тело, упавшее Роману на грудь из темноты где-то в районе между вторым и первым этажом, показалось огромной черной бабочкой. Чистым давлением без веса. Дуновеньем ветерка.

Впрочем, бабочка, действительно, ничего не весила. Она была мягка и горяча. Единственным холодным и жестким включением в ее небесную материю оказалась початая бутылка со спиртом, которую Ириша Красноперова держала рукой за горлышко.

– Ромочка, – прошептала девушка, прижимая свое узкое лицо к Роминому широкому, а твердую холодную бутылку к его горячему мужскому паху. – Ромочка, возьми меня с собой.

– Не могу, – сказал Роман, отчаянно теряя во тьме последнюю беломорину. – Не могу, – повторил он, лишившись все же папиросы. И затем, уже не в силах, да и не желая придумать лучшей отговорки, на ходу, на лестнице, сейчас, нелепо брякнул: – У меня, заюля, триппер.

Синие очи оператора зажглись в ответ, блеснули чистой звездой, и с тихой нежностью Ириша прошелестела Подцепе прямо в губы:

– И у меня, Ромаша. У меня тоже.

ПОЛОЧКИ

Всем видам склонения русских слов Боря Катц предпочитал адъективное. Ему нравились прилагательные, отвечающие на краткий вопрос чей. Чей, например, сын Роман Подцепа? В сущности, ничей. А чья, скажем, дочь Оля Прохорова? Оля Прохорова – дочь профессора Михаила Василь евича Прохорова. Ольга Михайловна.

Сам Боря Катц, молодой человек военно-полевой, лейтенантской наружности, стройный, смуглый, поджарый, с чертами лица несколько мелковатыми, но зато какой-то фарфорово-фаянсовой правильности, в смысле адъективности мало чем отличался от Романа Подцепы. Во всяком случае, в городе Миляжково Московской области. В городе Южносибирске Южносибирской области Борис Катц был сыном Дины Яковлевны Катц – заведующей научно-технической библиотекой ВостНИИМОГР – Восточного научно-исследовательского института по механизации открытых горных работ. Солидной конторы, занимавшей площадь полтора на полквартала в южносибирском мало этажном парковом районе с речным, беззаботным названием Радуга. Что, впрочем, само по себе еще не делало Дину Яковлевну Катц лицом особо значительным. Украшало эту быструю, черноволосую, кукольной конституции женщину вовсе не место, а связь. Устойчивая и многолетняя связь с единственным на весь Южносибирск ученым – героем соцтруда Афанасием Петровичем Загребиным. Директором как раз этого самого института, с нормальной пучеглазой головой, но даже без зачатков столь нужного для равновесия хвоста – ВостНИИМОГР.

Присели однажды за один синий круглый столик в буфете большой и шумной юбилейной конференции Афанасий Петрович Загребин и Антон Васильевич Карпенко, попили кофе «эспрессо», эклерами побаловались, и вот уже Боря Катц, выпускник факультета романо-германской филологии Южносибирского государственного университета становится аспирантом Института проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина.

– Тебе же, Лев Нахамович, нужен был полиглот для патентных исследований, – сказал заведующий электромеханическим отделением ИПУ профессор Воропаев своему щеголеватому завлабу Л. Н. Вайсу. – Вот я тебе и нашел такого, немецкий и английский в совершенстве.

– В комплекте или по отдельности? – спросил Лев Вайс, ехидный как сверчок.

– В одном лице, – ответил голубь Воропаев, миролюбивый и добродушный от природы.

Пятидесятилетний д.т.н. очень хорошо понимал сорокалетнего к.т.на. В обратную сторону все тоже сообщалось наилучшим образом.

Так, благодаря всеобщему и полному взаимопониманию, Боря Катц, будучи в глуши сибирской кое-кем, перевалив всего лишь навсего через уральский мелкосопочный водораздел, стал вдруг никем. Чем-то вроде Р. Р. Подцепы. Простым соискателем ученой степени без дома, без рода и без племени.

Здоровым кефирным утром последней августовской субботы, тщательно выбривая у зеркала над сероватой общажной раковиной свои завидные гвардейские щечки, подправляя смоляные жесткие бачки и деликатно прочищая между делом нос, Боря Катц думал о том, что в один прекрасный день, и даже возможно очень, очень скоро все может вдруг перемениться. Уже третий месяц подряд каждую субботу Борис Аркадьевич Катц проводил в компании Олечки Прохоровой. Ольги Михайловны. Дочери профессора.

Педантичный и добросовестный Подцепа, возможно, и тут бы все испортил. Уперся. Занудствуя, по своему обыкновению, наверняка бы отказался считать отрезок дней с мая по август непрерывным, поскольку прекрасно помнил, что три финальные весенние недели этого года его научный руководитель отсутствовал. А значит, с ним и дочь профессора, Оля. По доброй семейной традиции, в сезон блицкрига разбуженного хлорофилла девушка бороздила с отцом лыжные склоны карпатских гор. Плохо быть способным и сообразительным. А еще хуже математиком и горным инженером. Гораздо лучше – филологом безо всякого специального образования.

Что такого высокохудожественного может выпасть на пол из нечаянно расстегнувшейся кожеимитой папочки Р. Р. Подцепы, выскользнуть и шмякнуться об пол? Томик Прохорова-Левенбука, зеленый и непрыгучий, как осенняя жаба? До смерти надоевшие слова-сороконожки на пупырчатом болотном корешке? Те самые, что вызубрила Оля Прохорова еще до того, как бабушка стала ей показывать детскую азбуку с котом, китом и клоуном-юлой? И это в самом лучшем случае.

А вот из серого индийского портфеля-дипломата Бори Катца, предмета самого по себе роскошного и видного, с ручкой на шарнире и тройкой блестящих барабанчиков секретного запора, однажды выпорхнула в веере тусклых ксерокопий буржуйских патентов книжонка с красным, похожим на отпечаток сапога драконом на обложке. Махнула невестой непропеченных промышленных листов, навеки с ними обрученная шершавой промокашкою титульной и скарлатинной желтизной прочих страниц. «Hobbit or There and back again».

– Оп-па! – сказала Оля Прохорова и цапнула брошюрку, просто молниеносно выдернула у Бори из-под носа, покуда смущенный Б. А. Катц сгребал полуувядшие призраки чужих идей.

– Надо же! Издательство «Просвещение». Ни разу не встречала... – быстро листая добычу, хмыкала и цокала дочка профессора. – Семьдесят пять тысяч... Ого... У себя? В Южносибирске брал?

Катц, зарумянившись, кивнул. Он собирался было пролепетать еще какой-то вздор в том смысле, что это мать ему для общеязыковой практики навялила нудную детсадовскую белиберду про недомерка, но с шустрой Олечкой у Бори просто не было шанса что-то привычно и тупо сморозить невпопад.

– Значит, читаешь... – сказала девушка с легким смешком, – Толкина... адаптированного с просветительскими целями...

– Да, да... – жалко пробормотал бедняга Катц, который, в отличие от быстроглазой Оли, все рассмотревшей и выяснившей за одну секунду, за пару-тройку месяцев так и не удосужился узнать тираж и прочие выходные данные.

Но это сущие мелочи, чепуха в сравнении с главным: Борис не только был не в курсе тиража или того, что вместо полновесного художественного текста наслаждается каким-то кастрированным пособием для языковых вузов, – простое и прекраснейшее чувство сопричастности и то не распирало Катца. Боря не знал, кто автор этого учебного материала, густо заверстанного на жухлой и подкисшей оберточной бумаге. Да-да. Как-то так радикально адаптировало книжечку для языковых вузов издательство «Просвещение», что имя сочинителя с обложки все без остатка стекло в подстрочный комментарий, а с ними Боря не разбирался никогда. Но даже зевни издательство и выдай ему эту страшную учебно-методическую тайну сразу, на месте, Катц и тогда не стал бы выше ростом и не раздался бы слегка в плечах. Толкин-Метелкин. И что? С Борей учился на потоке в университете студент с фамилией Нетелкин, Паша, а может быть и Миша, только он ничего не писал, кроме слезных посланий из погранотряда. Да и то лишь после того, как его выперли на третьем курсе. Короче, пустой звук.

Совсем другое дело Олечка Прохорова, отличница английской спецшколы, взорлившей от невозможно авангардного и без того московского проспекта еще на парочку кварталов выше, взбежавшей по лестнице Кабельных улиц на пятую, последнюю и высшую ступеньку от самого шоссе Энтузиастов. Уж она-то, Олечка прекрасно понимала какой сакральный, недоступный простым смертным смысл должны таить в себе колорадские усики Джи-эР-эР. Этот жучок потешал девицу уже тогда, когда с ним, будто с новым алфавитом, носились московские одноклассники, высокомерные придурки с нелеченной задержкой полового развития, само собой, но вот обнаружить те же рожки да ножки, сочетание трех букв, из которых две одинаковые, у простодырого южносибирского болванчика в портфеле было по-настоящему смешно. Диагноз доктора был верным. Какая прелесть. За полтора года, предшествовавших этому замечательному дню нагляднейшего подтверждения одной давней догадки, никакого логического обоснования своему существованию Боря Катц не был способен предъявить профессорской дочке.

Ничем не мог юноша развеселить Олечку Прохорову. Ни чайной, сервизной внешностью, ни запахом духов «О’жен», ни той настойчивостью, с какой Борис сопровождал любой акт записи своей куцей, но редкой фамилии обязательным и гордым морфологического свойства комментарием:

– Катц. С буквой «т».

«Без “т”, но с “ы”», – тускло и не в рифму отзывалось в Олечкиной голове. Всего лишь. А тут, совершенно неожиданно, когда, пристыжено принимая из ее рук пособие издательства «Просвещение», Боря потерянно и безнадежно промямлил что-то вроде: «Да я только начал еще... даже не помню... и закладка еще выпала...» Смешной дурачок Катц показался Олечке забавным.

– Черт с ней, с закладкой. Так и так полнейший фуфел. А вот скажи, ты знаешь, где можно купить настоящий? Полный? – сама себе нимало удивляясь, спросила Оля. Впервые в жизни адресовала Б. А. Катцу больше двух синтаксически законченных высказываний сразу.

– Нет, – честно признался Боря.

– Тогда в субботу едем на Качаловку, – легко решила девушка.

Вот как на Борю Катца нежданно и негаданно свалилось счастье. Внимание профессорской дочери. А вместе с ним и новые, внеплановые во всех смыслах, статьи расходов. Начать с того, что Оля предпочитала ездить в Москву автобусом. Это и понятно, железный флажок остановки 346-го «Поселок ВИГА» качался на фонарном столбе буквально у нее за домом. Лишние 15 копеек туда и столько же обратно, практически билет в кино, расстраивали Борю, законного владельца годового железнодорожного проездного «платформа Фонки – платформа Ждановская». Питаясь довольно скромно, не брезгуя килькой в томате и жиром растительным, Боря тем не менее за тридцать дней съедал две трети своей семидесятипятирублевой стипендии. Еще шесть ежемесячно отсасывал единый московский проездной. Без него Борю бы просто разорило катанье через день и каждый раз с парой пересадок на Бережковскую набережную во Всесоюзную патентную библиотеку – ВНПБ. Рубль с него неизбежно лупили на чай в лаборатории. Пару рублей он сам спускал в ближайшем от общаги кинотеатре «Орбита». С учетом подлой способности денег еще как-то хитро утекать сквозь пальцы – лезвия, дезодорант, день рождения соседа, сухой остаток месяца обычно составлял рублей десять-двенадцать. Это неплохо, если бы Боря, например, интересовался пивом или вермутом, но Боря не интересовался. Ни останкинским, ни бадаевским, ни даже «Жигулевским» Новомосковского завода. Боря интересовался немецкими ботинками «Саламандер» за тридцать пять рублей в магазине и за семьдесят за углом в арке. Мама, Дина Яковлевна, понимала и даже поощряла желание сына выглядеть достойно. Она осознавала очень хорошо, что шанс у ее Бори в Москве только один и напрямую связан с его балетным профилем и юнкерской, кадетской выправкой. Но денег все равно сыну не давала. Дина Яковлевна присылала Боре непосредственно вещи, как правило прекрасные, приобретенные в обкомовском распределителе Загребиным. Но эти дорогие импортные шмотки, при всей своей зримой элитарности и малодоступности рядовым гражданам, тем не менее неуловимо, но стойко и противно отдавали ее, мамашиным, теткинским вкусом. А Боре хотелось чего-то своего. Стыдно сказать, но вот до слез – таких же зимних сапог, как у Подцепы. Остроносых и на высоких, слегка сзади скошенных каблуках.

Им всегда везет, таким вот нетопырям, в серых кримпленовых брюках и толстом свитере домашней вязки, зеленом летом и зимой. Такие не обходят трижды в неделю дозором все обувные отделы в орсторгах и коопторгах, что, как геодезические вехи, своими скромными вывесками ведут внимательного путника от общаги до станции Фонки. Упыри тянут до последнего, пока подошва старых сапог не лопается и от сырой воды носки не начинают вступать в химическую реакцию соединения с кожей, отчего медвежьи ступни расцветают моржовой серо-зеленой радугой. Но даже после этого, даже нахлюпавшись февральским снегом, упыри не сразу шуруют в магазин, для начала вахлаки прутся в закуток сапожника, и только пристыженные человеком в очках с пружинками заворачивают в первый попавшийся обувной, и из него выносят прелесть, чудо, недостойное ни рук, ни ног слоновьего сословья. И всего! Всего за сорок семь рублей. С ума сойти. Югославские. Во сне Боря иной раз резал кухонным тесаком своего большого соседа Рому, чтоб только завладеть сокровищем. Наяву же идея прикончить чем-нибудь широкоплечего Подцепу теряла всякий смысл и притягательность. С Бориным сороковым сорок шестой Подцепы потребовал бы если не лыжной шапочки, то уж лыжных палок совершенно точно.

Как идиот на ниточке, всю весну и лето таскался Боря в дальний, никоим образом и ни к чему ему дорогу не указывавший обувной на Южной улице и ни разу ничего подобного не видел. На женскую половину, действительно, выбрасывали регулярно что-то приличное, а на мужской лишь парились калоши да скороходовские клоподавы. Сорок семь рубчиков уже скатались и слиплись в секретном отделенье Бориных штанов, а фортуна все не могла определиться. От расстройства и в некотором смысле малодушия в начале июня Борис добавил к сорока семи еще восемь рублей и в промтоварной секции магазина ЖД ОРСа купил замечательный венгерский плащик с подстежкой на замочке. Но радовался он недолго. Не прошло и двух недель, как снова во снах стали являться сапоги. Остроносые со скошенным каблуком. Теперь, правда, не югославские, а чешские. И Боря принял решение. Он постановил не ждать подарков, милостей от своенравной девки-природы, а самому вырвать у нее чистое и ясное в своей простоте житейское счастье. Он накопит девяносто рябчиков, в шесть пересадок покроет сорок с лишком километров от города Миляжково, что на восток от кремлевского меридиана, до универсального магазина «Москва», что на юго-западе, и там, на Ленинском проспекте, подойдет к серенькой, заветренной тетехе, скучающей на лестнице, и просто спросит «сколько».

Может быть, даже сторгуются на восьмидесяти. Почему нет? Во всяком случае, тридцать восемь в заветный карман уже накапало. Сентябрьская стипендия на пару с режимом строгой экономии в употреблении жиров и углеводов обещала в самое ближайшее время довести прелестный положительный баланс уже до кругленьких пятидесяти. Зима была еще далека, а цель – уже верной и осязаемой. Вперед. Ура. В отличном настроении Борек открыл парадное общаги и вышел в субботой просветленный океан подмосковного утра. Червонцы, одна пятерка и трояк, в потайном ситчике, пришитом к изнанке синего денима «Монтана» со стороны правого заднего кармана, грели изящное и очень компактное седалище Б. А. Катца. Зато лицо приятно холодил ветерок скорой встречи с дочкой профессора Прохорова. Олечкой. Такая разница температур обещала стабильное и длительное воспроизводство оптимизма всем организмом молодого человека. Боря шагал уверенно.

Он прошел вдоль скамеек и турников длинного сквера, пересек безымянную улицу, миновал частокол остроконечных шампуров сварной ограды заочного сельскохозяйственного техникума, за годом год ждущих соразмерных суровой массе кусков человечины, и очутился у кованых завитков уже укрощенного, в спирали и кружочки загнутого железа. Художественного навеса автобусной остановки с двойным названием Высшая школа (ВИНИТИ). Большие водонепроницаемые котлы «Слава» на левом запястье Бори Катца показывали ровно десять. Никелированный браслет перемигивался с солнышком, и желтые зайчики нахально лезли прямо в глаза. Оля, конечно, опоздает, и Боря приготовился считать 346-е автобусы. Мелькали они часто. Даже в субботу. Один в семь-десять минут. Появлялись и исчезали, в дивной гармонии с кудрявым солнышком, бодавшимся на небе с рваниной клочковатых туч. По выходным дням перерывы в движении общественного автотранспорта не предусматривались.

Между тем не только Боря, лишенный природой склонности к точным наукам, каждую субботу в одно и тоже время развлекался началами элементарной арифметики. Олечка Прохорова, щедро награжденная склонностью ко всему и сразу, тоже складывала. По тем же простым правилам. Те же самые 346-е автобусы.

Все окна большой, заставленной мебелью, обложенной ворсом и мягким плюшем квартиры профессора Прохорова в академическом поселке ВИГА выходили в тишайший тенистый дворик, и лишь одно на улицу. Окно кухни. Каждую субботу, поглощая сыр, хлеб и кофе за маленьким столиком возле кухонного, нацеленного во внешний мир глаза, Оля считала упущенные ЛиАЗы. Один, второй, третий. А в это время ее мама, Тамара Анатольевна, стоя у плиты, на невидимых счетах откидывала упущенные возможности. Оля считала про себя, Тамара Анатольевна вслух. И результат у мамы с дочерью всегда не бил и не сходился. Как на экзамене.

– Куда ты опять собралась? – спрашивала мама.

– В книжный, – честно отвечала дочь.

– Зачем? Неужели ты еще не все книжки прочитала?

Тамара Анатольевна была очень практичной дамой, а вот ее дочь Оля для девушки неидеальных форм слишком умной и независимой. Такие вот и не дурнушки, и не красавицы, тут плосковато, тут широковато, а здесь торчит некстати, в критические двадцать три уже не читать новые книжки должны, а забывать скорее старые, по разным малоуважительным причинам неосторожно прочитанные ранее. Все, кроме, конечно, «Книги о вкусной и здоровой пище». Уж ей ли, Тамаре Анатольевне, не знать простых законов жизни. Не она ли сама, тут плоско, тут широковато, а тут и вовсе приходилось вечно прикрывать, взяла самого перспективного парня на потоке и двадцать три года с Прохоровым счастлива. Ни одна книжка такого стойкого эффекта не гарантирует.

Особенно расстраивали маму несерьезность дочери, упрямство и инфантилизм в дачный вегетативно-селекционный период. С мая по сентябрь. Вот, например, в этом году к соседу по участку академику Карпенко зачастил на собственных, только что счастливо приобретенных «Жигулях» сын от второго брака Валентин. Молодой человек с прекрасным, лучезарным будущим, который всегда и до сих пор интересовался Олечкой. Мальчишкой упорно пытался утопить Лялю в деревенском озере, а будучи уже старшим преподавателем Горного института – во что бы то ни стало срезать на зачете студентку Прохорову. Тридцать один год – и уже доктор наук. Прекрасная партия. Увы, не составлялась.

– Тупой урод! – как мухобойкой плющился в соплю любой, самый прозрачный и легкокрылый мамин намек.

Урод. Ох-хо-хо. Видела бы Оля собственного папашу девятнадцатилетним. При всем при том, что и машины у него тогда не было, и кафедра, то есть лаборатория, а позже и отделение, в отличие от Валентина Антоновича, так близко и ясно не светили впереди. Да.

«А тупость и вовсе не порок, – думала Тамара Анатольевна, – тупость вообще дело наживное. Было бы желание».