Трилогия об отце - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Сергей Хрущев

Никита Хрущев Рождение сверхдержавы

Предисловие

Период 1953–1964 годов – критический в истории нашей страны, период поворота от подготовки третьей мировой войны к мирному сосуществованию, период резкого, почти в два раза, сокращения вооруженных сил СССР и вместе с тем время, когда США официально, устами своего президента Джона Кеннеди, признали взаимное равенство в военной мощи, в способности уничтожить друг друга. Именно в те годы Советский Союз превратился в сверхдержаву и одновременно существенно сократил свои военные расходы. Возможно ли такое? Оказывается, да. Требовалось только отказаться от стандартного подхода военных профессионалов к понятию безопасности, подхода, основанного на балансе во всем. Баланса, при котором каждому танку и самолету вероятного и даже невероятного противника необходимо противопоставить наш танк или самолет плюс еще добавочку. На такое у нашей страны просто недоставало ни сил, ни ресурсов. «Вы нас разорите, без штанов оставите», – убеждал отец своих оппонентов из Генерального штаба и Министерства обороны.

В те годы отец совершил резкий поворот в военной доктрине, поворот к несимметричному обеспечению безопасности, основанному на преимущественном развитии только тех вооружений, которые сделали бы для противостоящей стороны нападение на нас бессмысленным. Бессмысленным потому, что за гипотетическую победу пришлось бы заплатить цену, неприемлемую для цивилизованного государства.

Новая стратегия позволила отказаться от трат на развитие таких дорогостоящих видов вооруженных сил, как надводный флот и дальняя авиация, на очереди стояли танки и еще большее сокращение личного состава – вдесятеро по сравнению со сталинскими временами.

Высвободившиеся ресурсы направлялись на производство продовольствия и строительство жилых домов, повышение жизненного уровня народа. В то время, время жесткого противостояния, все приходилось производить самим. Торговля с внешним миром только налаживалась, нам не продавали ни зерна, ни мяса, ни оборудования.

Книга не претендует на освещение всех событий, происходивших в те годы. Я пишу лишь о тех фрагментах жизни страны, которым мне пришлось стать свидетелем. Я старался не делать заключений, судить собственного отца – не сыновье дело. Однако я очень надеюсь, что написанное мною позволит восстановить связь времен, ведь выход из нынешнего непростого положения страна тоже должна искать в несимметричной стратегии. Распыление сил ведет лишь к новым несчастьям.

Первую редакцию книги опубликовали в Издательстве АПН в 1994 году, к столетию со дня рождения отца, название оказалось не очень удачным: «Никита Хрущев. Кризисы и ракеты». У одних оно ассоциировалось с популяризацией ракетных технологий, у других – с единственным запомнившимся кризисом, Карибским. При повторном издании я переработал книгу и переименовал ее в «Рождение сверхдержавы». Вышла она в свет в издательстве «Время» в 2000 году, а в 2003-м то же издательство осуществило третье, дополненное издание. В нем мне удалось на основе последних данных «закрыть» нашумевшую историю с ботинком в ООН в октябре 1960 года. Теперь в ней нет белых пятен. Я также нашел логическое объяснение встрече знаменитого советского разведчика Александра Феклисова с американским журналистом Джоном Скэйли, который якобы в разгар Карибского кризиса в октябре 1962 года спасли мир от ядерной катастрофы. Все оказалось не так, как принято считать, но, на мой взгляд, даже увлекательнее и значительнее.

В 2003 году академик Фурсенко опубликовал записи, которые делал на заседаниях Президиума ЦК заведующий Общим отделом Владимир Никифорович Малин. Они позволили в этом издании где-то подтвердить воспоминания, а где-то их подправить. Уточнились и некоторые другие факты. Во всех случаях, когда новое знание изменяло написанное мною ранее, я объясняю, чем и почему новый текст отличается от предыдущей редакции.

В заключение хочу поблагодарить всех тех, кто помог мне при написании и опубликовании этой книги, в первую очередь жену Валентину Николаевну, сына Никиту Сергеевича, сотрудников моего родного НПО «Машиностроение», особенно ныне покойного Марка Бендетовича Гуревича, взявшего на себя труд рецензирования рукописи, полковника Сергея Евгеньевича Соколовского, уточнившего многие из фактов. Отдельно хотелось бы поблагодарить Аллу Михайловну Гладкову и весь коллектив издательства «Время», выпустивший в свет эту книгу.

Большое спасибо и всем тем, кого я не упомянул, но без кого завершение этой работы было бы невозможным.

Сергей Хрущев

Предисловие к американскому изданию

Еще до того, как гласность приподняла завесу над советскими тайнами, а распад СССР открыл информационные шлюзы, о Никите Хрущеве и так было известно достаточно много, куда больше, чем о любом другом советском руководителе. На многое пролил свет сам Хрущев. Он произносил нескончаемые речи (одни его выступления по вопросам сельского хозяйства составляют восемь томов) и давал несчетное количество интервью; он скорее отклонялся от заготовленных текстов, нежели следовал им; зачастую бывал несдержан. А когда в 1964 году его отстранили от власти, Хрущев заговорил не стесняясь. Он не только надиктовал тысячи страниц мемуаров, но и сумел сделать так, что часть из них была опубликована на Западе еще при его жизни или сразу после его смерти, последовавшей в 1971 году. Другая часть мемуаров появилась два десятилетия спустя: в сокращенном изложении на английском языке как 3-й том книги «Хрущев вспоминает» (Khushchev Remembers) и полный русский текст, под редакцией его сына Сергея Хрущева, напечатанный в московском научном журнале «Вопросы истории».

За последние годы еще больше информации о Хрущеве было предано гласности. На излете советского периода появились мемуары бывших государственных деятелей и прочих представителей власти. Начиная с 1991 года был открыт доступ в партийные и государственные архивы (хотя архивы политические, военные и президентский, содержащие наиболее острую информацию о советском руководстве, по-прежнему оставались под замком). Доселе засекреченные материалы позволили приступить к изучению советской истории вширь и вглубь, что не представлялось возможным на протяжении десятилетий. Но поток новой информации повлек за собой и определенные трудности (как отыскать крупицы истины в архивной пыли? Как опознать искаженные факты, приведенные для сведения старых счетов?), оставляя основные вопросы биографии Хрущева без ответа: каким образом он не только уцелел при Сталине, но и занял его пост? Что побудило его осуждать бывшего «хозяина»? Как человек с минимальным образованием сумел управлять огромной трансконтинентальной империей в ядерный век? Почему попытка Хрущева ослабить напряженность между Востоком и Западом привела к двум тяжелейшим кризисам времен «холодной войны» – в Берлине и на Кубе? В поисках ответов на эти противоречивые вопросы не обойтись одними архивными материалами и воспоминаниями соратников. Здесь необходимо непосредственное свидетельство членов семьи, тех, кто знал Хрущева лучше всего, и в особенности мнение его единственного, оставшегося в живых, сына Сергея, человека, которому Хрущев многое доверял.

Сергей Хрущев родился в 1935 году, его отец был в то время секретарем Московского горкома партии. Начало воспоминаний Сергея приходится на годы Второй мировой войны. Взрослея, он все больше интересуется советской политикой, особенно ее военными аспектами. Хотя в доме Хрущева, как и в других семьях кремлевских руководителей, подобные темы были из числа запрещенных, сам Хрущев довольно много рассказывал близким. Сергей не присутствовал на кремлевских заседаниях, но во время долгих вечерних прогулок отец порой разговаривал с сыном о событиях дня. Сергей также сопровождал отца во многих зарубежных поездках: в Великобританию в 1956 г., в ГДР в 1958 г., в США в 1959 г., во Францию, Индию, Бирму, Индонезию и Афганистан в 1960 г. и в 1964 г. – в Египет. Став в 1958 г. инженером по системам управления и работая под началом ведущего советского конструктора ракет Владимира Челомея, Сергей бывал на многих встречах, где его отец вел деловые разговоры с ведущими деятелями советской обороны.

Сначала Сергей написал книгу (по-русски она называлась «Пенсионер союзного значения», а по-английски «Хрущев о Хрущеве»), где рассказал о последних годах жизни отца: его долгом закате и внезапном отстранении от власти, одиночестве вынужденного пенсионерства, титанических усилиях по подготовке мемуаров, о его смерти и борьбе близких за установку достойного надгробья. Здесь, в новой книге, сын Хрущева сообщает гораздо больше. Нельзя сказать, что перед нами подробная биография, но без этой книги написать таковую было бы куда труднее. Сергей рассказывает о довоенной и послевоенной Украине и о возвращении отца в Москву в конце 1949 года; начиная с 1953 года он касается важнейших событий внутренней жизни страны (смерть Сталина, падение Берии, разоблачающий Сталина доклад Хрущева, неудавшаяся попытка свержения Хрущева в 1957 году, отставка маршала Жукова, новая программа Коммунистической партии 1961 года, Новочеркасский бунт в 1962 году), говорит о поворотных моментах внешней политики (Женевское совещание 1955 года, польские и венгерские события 1956 года, Суэцкий кризис 1956 года, Берлинский кризис 1958–1961 годов, визит Хрущева в Америку 1959 года, инцидент с самолетом У-2 1960 года, Карибский кризис 1962 года, договор о частичном запрещении ядерного вооружения 1963 года).

Но главная тема книги – это усилия Хрущева по превращению Советского Союза в жизнеспособную сверхдержаву. После смерти Сталина СССР оставался изолированной страной во враждебном окружении, с военной машиной, которую он не в состоянии был содержать. Хрущев – не единственный послесталинский лидер, стремившийся ослабить международную напряженность во время «холодной войны» и сократить оборонные расходы, но уникален его подход к решению этих вопросов. Как показывает Сергей, его отец был истинным приверженцем коммунизма и свято верил в великую миссию своей страны догнать и перегнать Запад. Но он отнюдь не был приверженцем войны, слишком много повидав ее на своем веку. Понимал он и то, что Советский Союз не может состязаться с Соединенными Штатами в расходах на оборону, не нарушая обещания сделать лучше жизнь советских людей. Хрущев пошел на сильное сокращение неядерного вооружения, включая бомбардировщики, надводные корабли и артиллерию, а также личного состава армии, одновременно избегая заниматься разработкой тактического ядерного оружия, опасаясь, что это снизит порог страха перед атомной угрозой и может привести к ядерной войне.

Какого рода военной сверхдержавой мог стать СССР при подобных ограничениях? Хрущев решил опираться главным образом на стратегическое ядерное оружие и средства его доставки или, в силу того что надежные советские межконтинентальные ракеты в основном не были готовы для дислокации, хотя бы делать видимость, что Советский Союз располагает большим количеством ракет, чем есть на самом деле. Хрущев был уверен, что может играть на нервах противников, угрожая им ядерным ударом, не имея намерения таковой осуществлять. Испробовав эту тактику во время Суэцкого кризиса и убедившись в ее действенности, он вновь прибегнул к ней во время берлинских событий и попытался повторить на Кубе. Но блеф и угрозы Хрущева не столько устрашили, сколько встревожили противников, заставили мобилизоваться и оказать сопротивление, тем самым вынудив Хрущева отступить. Это настолько отдалило от него армию, что военные, даже не пытаясь спасти Хрущева, как они поступили во время неудавшегося переворота 1957 года, остались в стороне и с радостью приветствовали его снятие с должности в 1964 году.

Сергей не просто дает общую панораму событий, он подробно описывает все этапы хрущевской внешней и военной политики, прослеживая их год за годом, неделя за неделей и даже, в случае Карибского кризиса, час за часом. Что так ускорило развитие имевшейся у Советов военной техники и когда она появилась? Никакая другая информация не была столь засекречена во время «холодной войны». Теперь она перед вами. Насколько Хрущев на самом деле разбирался в военных делах, как он использовал свои знания, чтобы управлять военно-промышленным комплексом, и как последний пытался управлять им самим? Благодаря Сергею мы вместе с его отцом присутствуем в КБ, проектирующих ракеты, и наблюдаем за испытанием нового оружия на полигонах. Мы становимся свидетелями того, как конструкторы ракет и военные стратеги неустанно поддерживают Хрущева, а потом приходят в ужас от его постоянной критики устаревших видов обычного вооружения, пропаганды огромных возможностей ядерного оружия, от его идей, которые он высказывал в последние два года пребывания у власти, о замене огромной, основанной на призыве армии на профессиональные войска, формирующиеся по милиционному принципу.

Несмотря на то что Сергей Хрущев искренне восхищается отцом, он не делает из него иконы. Хрущев был соучастником сталинских деяний, его раздирали противоречия: что сделать со сталинским наследием и как реагировать на разведывательный полет американского У-2. Он оказался совершенно неспособен продумать политику в Берлине и на Кубе. Его взрывной характер и безрассудство часто шли ему во вред. Но в отличие от прочих сталинских помощников он все-таки сохранял человечность, по-своему заботился о благосостоянии народа и имел смелость идти на риск тогда, когда считал это правильным.

Некоторые идеи Хрущева, например сокращение обычного вооружения и опора на минимальное количество ядерного оружия, оставили у его преемников впечатление «безрассудного прожектерства» – такой ярлык они навешивали на Хрущева, стараясь его дискредитировать. Но, как отмечает Сергей, подход его отца к решению некоторых вопросов предвосхитил линию, принятую Советским Союзом и Соединенными Штатами двадцать пять лет спустя. Во времена Леонида Брежнева взятый Хрущевым курс был полностью пересмотрен и началось повсеместное размещение обычного и ядерного вооружения. Но к концу 1980-х годов обе сверхдержавы пришли к тому, что лучше иметь минимальное количество ядерных средств устрашения и одновременно сокращать обычные виды вооружения. Примерно того же пытался добиться Хрущев – безусловно, без той твердости и открытости, которые позволили Горбачеву подойти к далеко идущим соглашениям с американскими партнерами еще до окончания «холодной войны». То, что Хрущев не сумел пойти дальше, несколько умаляет его и без того неоднозначную роль в политике. Но то, что он предвидел более разумный тип международных отношений, является одним из его главных достижений.

Уильям Таубман,

профессор политических наук,

Амхерст Колледж (США)

Пролог

Воскресным предвечерьем 28 октября 1962 года стояла обычная осенняя погода – тепло лета безвозвратно ушло, а зима еще только подступала.

Тротуары Москвы пенились водоворотом прохожих, торопившихся по своим делам. Машин на улицах было немного, двигались они бесшумно. Сигналить в городе недавно запретили. Поэтому всеобщее внимание привлекла «Чайка», нетерпеливо гудевшая на красный свет светофора. Это был далеко не первый перекресток. «Чайка» добрые полчаса носилась по московским улицам, казалось беспорядочно тычась в узкие просветы переулков. Нужный никак не находился, водитель нервничал, а басовитый рык правительственного гудка стал походить на отчаянный крик.

Нервничать было из-за чего. В машине сидел ответственный товарищ, низенький кряжистый человек с большой головой. Редкие рыжеватые волосы едва прикрывали обширную лысину. Толстые короткие пальцы нервно теребили красный пакет, запечатанный пятью сургучными печатями. На пакете явственно виднелись большие черные буквы: Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза. Более ничего, никакого адреса.

Сидящему в «Чайке» человеку беспрекословно подчинялись все газеты, журналы, радио и телевидение. В пакете лежали отпечатанные на машинке листки с ответом Председателя Совета министров СССР Никиты Сергеевича Хрущева на письмо президента Соединенных Штатов Америки Джона Фицджералда Кеннеди.

Мир подошел к грани катастрофы, каждую минуту могло произойти непоправимое. Поэтому решили на этот раз не отправлять послание по обычным каналам, которыми следует переписка глав государств и правительств, а немедленно передать его по Московскому радио. Шаг необычный в международной практике, но эффективный: уже через несколько минут на столе у адресата будет лежать наш ответ. Общеизвестно, что службы радиоперехвата в США работают оперативно.

Речь шла об установке на Кубе советских баллистических ракет средней дальности с ядерными зарядами. Только такая отчаянная мера, по мнению советского руководства, могла удержать Америку от повторения прошлогодней апрельской авантюры с высадкой десанта на пляжах Плайя Хирон.

Ни Хрущев, ни его коллеги по Президиуму ЦК не могли предсказать реакцию в США на этот шаг. Ведь установка ракет производилась по взаимному согласию между двумя союзными государствами – Кубой и Советским Союзом – и, казалось, никому не угрожала. Трудно вообразить маленькую Кубу, даже с несколькими десятками ракет, посаженных в пальмовых рощах, представляющей опасность для своего могучего соседа.

Однако мышление американцев основывалось на других принципах. Соглашение между СССР и Республикой Куба рассматривалось как недопустимое вторжение в Западное полушарие. США этого не могли стерпеть, поднялась буря. Морской карантин, угроза воздушной атаки, непрестанные полеты самолетов-разведчиков над островом и, наконец, объявление о повышенной боевой готовности вооруженных сил подвели мир к грани войны.

Смертельность ядерного столкновения хорошо понимали по обе стороны океана. Войну считали недопустимой и Председатель Совета министров СССР, и президент США. Однако мало не хотеть войны, надо было найти те единственно верные шаги, которые не дали бы ей разгореться. Оба руководителя отдавали себе отчет в том, что если позволить ситуации выйти из-под контроля, то столкновение неизбежно.

Шел постоянный обмен посланиями. Предлагались и отвергались один вариант за другим. Советские предложения оказывались неприемлемыми для американцев, американские – для нас. Напряженность возрастала. В США все настойчивее требовали наказать строптивых кубинцев, хирургическим воздушным ударом уничтожить ракетные базы. Президент не соглашался с горячими головами, понимая, что подобные действия неизбежно вызовут ответный удар. О том, что может произойти затем, не хотелось и думать…

Когда страсти, казалось, накалились до предела, брат президента министр юстиции США Роберт Кеннеди встретился с советским послом Анатолием Добрыниным. Беседа носила неофициальный характер. Кеннеди выглядел смертельно уставшим, покрасневшие белки глаз свидетельствовали о ночах, проведенных без сна.

Кеннеди охарактеризовал положение как крайне опасное. Сказал, что президент с трудом сдерживает натиск военных, требующих высадки десанта на Кубу. Он считал, что ситуация в любую минуту может выйти из-под контроля. Поэтому он и обратился от имени президента с просьбой о незамедлительном положительном ответе Кремля на послание американского руководителя.

«В противном случае нам не удастся удержать военных», – примерно так звучали заключительные слова брата президента.

Однако этим дело не ограничилось. Информация в Кремль шла не только через МИД. КГБ и военная разведка докладывали, что интервенция на Кубу подготовлена, войска выведены на исходные позиции и в ближайшее время последует сигнал к атаке. Доклады один за другим ложились на стол отцу.

Почти одновременно пришла шифровка из Гаваны. Фидель Кастро предупреждал: по данным кубинской разведки, вторжение начнется через несколько часов.

Получив тревожную информацию от послов и письмо президента США Джона Кеннеди, в котором вывод наших ракет с Кубы увязывался с гарантиями США ее неприкосновенности, члены Президиума ЦК, секретари ЦК и ближайшие помощники Хрущева собрались на подмосковной даче в Ново-Огареве.

От их решения зависели сейчас судьбы миллионов людей, жизнь человечества. Что возобладает? Амбиции или разум? Не вызывало сомнений: вывод ракет будет трактоваться как уступка под давлением американцев, и даже как поражение. Победил разум.

Предложение отец сформулировал кратко: если президент США даст слово не вторгаться на Кубу, значит, цель, ради которой были направлены туда ракеты, достигнута и их можно увезти домой. Нельзя играть судьбой народов.

Коллеги поддержали отца, и он тут же начал диктовать письмо президенту. Наконец последняя правка, окончательная читка, текст готов. Все «за». Можно отправлять.

Конечно, надо бы столь серьезные решения обсудить с Фиделем, но время, время… Пока бумаги пропутешествуют на Кубу и обратно, может статься так, что и не с кем будет разговаривать. Время, время…

Хрущев предложил не отправлять письмо президенту почтой, а передать его по радио. Никто не возражал. Присутствовавший в зале заседаний пассажир «Чайки» взялся сам отвезти его в Московский радиоцентр. Так будет надежнее.

Однако ни он, ни его шофер из кремлевского гаража не представляли точно, где же находится это Московское радио. Знали, что на Шаболовке, но где? Вот и блуждали они теперь по переулкам, постанывая сигналами. А время шло…

Наконец отыскали. У подъезда нервно переминались с ноги на ногу местные начальники. Им сообщили по телефону, что «сам» везет важное сообщение. Заранее вызвали Левитана, в стране давно привыкли к тому, что он передавал важные сообщения.

He дожидаясь, пока «Чайка» окончательно остановится, посланец резво выпрыгнул из машины. Несмотря на заметное брюшко, он двигался шустро.

– Куда? – бросил он в ответ на приветствие и, отворив дверь, почти бегом направился к лифту.

Встречавшие замешкались у дверей, отстали и только успели вдогонку выкрикнуть номер этажа. Дом был старый, и в лестничном колодце лифт, заключенный в проволочную клетку, двигался на виду у всех. Дверь лифта с грохотом затворилась. Неспешно, поскрипывая, кабина поползла вверх. То ли нетерпеливый пассажир пошевелил дверь, то ли по какой другой причине, но добраться до нужного этажа ему не удалось. Кабина застряла между этажами.

Никакие ухищрения не действовали, сдвинуться ни вверх, ни вниз не удавалось, дверь не открывалась. Возбужденные хозяева не знали, что предпринять, суетились на лестничной площадке, гость метался в кабине. Послали за механиком. Но было воскресенье, его еще надо найти. А время шло…

Посланец, казалось, нашел выход из положения. Он попытался просунуть пакет в щель двери лифта. Пакет не пролезал – мешали сургучные печати. Торопясь, он разорвал пакет, вынул драгоценный документ и по страничкам стал передавать его на волю. Через несколько минут заработал лифт.

Когда высокий гость входил в дикторскую, Левитан, откашливаясь, пробовал голос. Его интонации суровы и непреклонны, именно по ним мы, еще не разобрав слов, безошибочно определяли, что передают ноту протеста советского правительства или важное сообщение ТАСС.

В нынешней ситуации они резанули слух гостя, и тот попросил:

– Юрий Борисович, пожалуйста, помягче. Ведь речь идет не о войне – о мире.

Левитан согласно кивнул.

И вот после привычно торжественного: «Говорит Москва» – в эфир полетели слова, разрешающие кризис, Карибский, как говорят у нас, или Кубинский, как принято называть у них. Разум восторжествовал. На сей раз времени хватило.

Так закончился самый опасный из серии кризисов, нараставших один за другим в течение последних лет. Закончился, к счастью, миром.

Он вызвал много разговоров, толков, домыслов. В приведенном выше рассказе я опирался на свидетельства очевидцев, перерастающие в легенды. Сейчас трудно отделить одно от другого: одни придумывают невероятные подробности, подтверждающие их сопричастность к большой политике, другим по истечении десятилетий просто отказывает память.

Не столь важно, если кое-что и приукрашено, мы можем сказать одно: благодаря государственной мудрости, проявленной обеими сторонами, нам удалось уцелеть. А ведь мог кто-то ошибиться, или просто не хватило бы времени.

Застревал ли лифт в здании Московского радио, или это плод фантазии? Кто знает?… Эту историю рассказал маститый советский журналист Мэлор Стуруа на Московской встрече представителей Соединенных Штатов Америки, Республики Куба и Советского Союза, собравшихся в январе 1989 года для обсуждения вопросов, волновавших нас в 1962 году. Там припоминали и более невероятные случаи.

Ученые Гарвардского и Браунского университетов в Соединенных Штатах Америки и Академии наук в нашей стране не один год занимаются изучением причин, ходом развития и разрешения Карибского кризиса. Работа оказалась непростой: мало отделить правду от выдумки, мало понять, почему возник кризис, надо найти лекарство от этой болезни, грозящей смертью всем.

Кризисы начались задолго до того, как отец пришел в большую политику, и не закончились с его уходом в отставку. Это процесс, характерный для нашей эпохи и не зависящий от воли отдельного индивидуума. Однако на эпоху Хрущева пришелся его пик. Поэтому события тех лет представляют особый интерес. Поняв, что происходило тогда, мы сможем сделать выводы, важные и для сегодняшнего дня. Ведь тот, кто владеет прошлым, владеет будущим.

На те годы пришлась и так называемая ракетная гонка. Из жертвы, окруженной авиационными базами «вероятного противника», наша страна постепенно превращалась в партнера, с которым нельзя не считаться.

Мне пришлось наблюдать моего отца в разных ситуациях. Конечно я не знаю всего, но мне хочется поделиться тем, что я видел и слышал сам.

Если в международных делах я был свидетелем лишь некоторых, пусть крайне интересных эпизодов, то в становлении производства наших ударных ракет я принимал прямое участие. Десять лет мне довелось проработать в одном из конструкторских бюро. В отличие от политических решений, происходившее там представало передо мной в двух ракурсах: сверху – как бы глазами отца и снизу – собственным взором.

Глава первая

Старт

До 1953 года отец не имел прямого отношения ни к внешнеполитическим, ни к оборонным делам. Сменив в 1944 году генеральскую шинель на более привычный штатский костюм, он, вернувшись в Киев, занялся восстановлением шахт и заводов. Его значительно больше волновало состояние посевов сахарной свеклы, чем проблемы создания новых танков и самолетов. Постоянные неурядицы во время уборки урожая значили для него много больше столкновений вокруг Берлина. Мои слова, конечно, нельзя понимать буквально. Не только как член Политбюро ЦК, но и как просто политически развитый человек он не мог не интересоваться событиями, происходившими в мире. Но эти проблемы не входили в круг его непосредственных обязанностей, за них отвечали другие: Берия – за атомные дела, самолеты и ракеты, Маленков – за радиолокацию. В задачу отца входило обеспечить страну хлебом, углем, сталью.

Да и отдаление от центра играло свою роль. В столице, под боком у Сталина, члены высшего руководства практически не принадлежали себе. Здесь отец, сохраняя относительную свободу, сам «сидел на хозяйстве». Конечно, «органы» следили за каждым его шагом, но с их украинским шефом Иваном Александровичем Серовым и его преемниками у отца установились хорошие, я бы сказал, доверительные отношения. Подлостей с их стороны ожидать не приходилось.

Киевский период нашей жизни, особенно довоенный, мне, естественно, запомнился слабо. Так, детское ощущение солнца, тепла, света…

Отца, неожиданно для него самого, «перебросили» из Московского партийного комитета в Украинский ЦК. Он сменил Станислава Косиора. Тогда такие резкие повороты считались в порядке вещей. Ехали мы в Киев из Москвы поездом. До войны он шел около суток. Весь день помощник отца Павел Никитич Тапочка рассказывал мне сказку, страшноватую и бесконечную. Так и осталось у меня от этого переезда ощущение сладкого замирания и любопытного ожидания, что же произойдет дальше.

Дело было в самом начале 1938 года, может зимой или ранней весной. В тот год страшные сказки никак не могли соперничать с жизнью.

В Киеве нас поселили в аккуратном особнячке на улице Карла Либкнехта, бывшей Левашовской, напротив нового здания Верховного Совета Украинской республики.

Отца дома мы видели не часто. На работу он уходил с утра и засиживался там допоздна. Да и вообще, бытоописание не задача моей книги.

Вот только… Одноэтажный дом, где мы жили, окнами выходил на улицу, прямо на тротуар, под любопытные взгляды прохожих. Предыдущий хозяин замазал их до половины белой краской. Кто тут жил до нас, я тогда не знал, да вряд ли в три-четыре года это могло меня заинтересовать. Тем не менее мне запомнилось перешептывание прислуги по углам.

– Вот какой человек был! Прятался от людского взгляда. Окна велел замазать, чтоб никто не видел, какие он творит дела.

Какие могли тут твориться дела? На меня сразу накатывалась жуткая сказка Гапочки, выплывали какие-то морды, подземелья, запертые наглухо двери.

А жил до нас в этом доме Станислав Викентьевич Косиор, в те годы уже «враг народа».

Не знаю, поменялась ли после него обстановка в доме, своей мебели мы не привезли. Видимо, нет, такой привычки тогда не было, да и жильцы чувствовали себя постояльцами, не надолго задерживающимися в казенном жилье.

Мне запомнился большой рояль в столовой. Как-то, раскапризничавшись за обедом, я бросил на пол корку хлеба. Что тут началось!!! В нашем воспитании физические наказания отсутствовали. Думаю, что это была не столько линия поведения, сколько черта характера родителей. В тот момент все забылось. Я получил от матери грандиозную оплеуху. Не столько было больно, сколько обидно. Отец сволок меня со стула и запихнул под стол:

– Подними.

Поднимать я не стал. Всхлипывая, я сидел под столом, потом, улучив момент, перебрался под рояль. Физических мер воздействия ко мне больше не применяли, из моего убежища «не выковыривали». Мама присела на корточки и, заглядывая в дальний угол, где я укрылся, с грустным укором говорила о том, сколько труда затратили крестьяне на то, чтобы вырастить и убрать хлеб, а я бросил его на пол.

Мне стало стыдно, я горько заплакал. С тех пор я никогда ничего не оставляю на тарелке. И у матери, и у отца отношение к хлебу всю жизнь сохранялось особым, крестьянским. Оба выросли в бедных семьях, знали, как он тяжело достается.

В 1939 году отец, впервые после Гражданской войны, надел военную форму. Красная Армия готовилась вступить в Западную Украину, оккупировать отходящую к Советскому Союзу согласно договору Риббентропа – Молотова восточную часть Польши. Для украинцев этот поход не был завоевательным, восстанавливалась справедливость: Украина воссоединялась со своими западными землями, веками находившимися под иноземной оккупацией.

Запомнился момент прощания, но не столько с отцом, сколько с командовавшим Киевским военным округом маршалом Семеном Тимошенко. Он поднял меня на руки, обдал крепким запахом одеколона и табака, оцарапал привинченными к гимнастерке многочисленными орденами, подбросил в воздух и осторожно поставил на землю. Отец не любил сантиментов, поцелуев, он погладил меня по голове и спросил: «Что привезти тебе?» Я не знал, что ответить, пробормотал: «Карандаш» – и уткнулся лицом в его брючину. Он выполнил мою просьбу, привез огромный, почти в мой рост, ярко-желтый карандаш с отпечатанным на его боку адресом какого-то польского магазина. Видно, он поручил это дело охране, и они «реквизировали» карандаш с ближайшей витрины. Писать им было практически невозможно, я его берег как память, таскал за собой всю мою жизнь. Он сохранился и по сей день, только изрядно укоротился.

Кроме карандаша, отец привез с войны целую гроздь новых родственников: бабушку и дедушку, дядю, двоюродных брата и сестру. После Первой мировой войны вся мамина семья осталась на территории, отошедшей к Польше.

Но об этом по порядку. Уже после смерти отца я долго уговаривал маму написать о ее жизни. Мне хотелось сохранить все доступные свидетельства о прошлом, бесценные не только для нашей семьи, но вообще для истории. Я продолжал жить воспоминаниями отца, работа над которыми была прервана конфискацией рукописей КГБ и ЦК КПСС, и не сомневался, что мамины воспоминания дополнят отцовские диктовки, расскажут об эпохе несколько по-иному. Мама отмалчивалась, не притрагивалась к магнитофону, который я притащил к ней на дачу, где она коротала в одиночестве недели от выходного до выходного, когда к ней наведывались дети и внуки. Но, оказалось, она все же вняла моим советам и начала делать кое-какие записи, но не на пленку, а от руки, в школьной тетрадке. Обнаружились они только в 1984 году после маминой смерти, когда мы с сестрой Радой разбирали, делили и паковали ее вещи. Требовалось срочно освободить предоставленную ей Советом министров после смерти отца половину дощатого дачного домика в подмосковном поселке Жуковка. Теперь туда торопился въехать новый постоялец.

Тетрадку забрала Рада, как оказалось, она тоже уговаривала маму заняться воспоминаниями, и тоже безответно. Через год Рада передала мне мамины воспоминания вместе с целой корзиной писем.

Мама поддерживала переписку со многими людьми, считала своим долгом отвечать всем, знакомым и незнакомым.

Возьму на себя смелость привести мамины записки целиком. Писала она лаконично, строго, сухо. Именно так ей представлялось важное в ее жизни. Она не терпела сюсюканья, продолжала руководствоваться идеалами и принципами революционерки, целиком отдавшей себя борьбе за счастье людей, что, впрочем, не мешало ей заботиться о семье, с радушной улыбкой принимать гостей, хлопотать вокруг подрастающих внуков.

Вот что написала мама.

Моим, детям и внукам

Нина Петровна Кухарчук (Хрущева)

Родилась я 14 апреля 1900 года в селе Василев Потуржинской гмины (волости) Томашевского уезда Холмскои губернии в бывшем Царстве Польском. У меня был брат Иван на три года моложе меня. Население Холмскои губернии было украинское, в селе говорили по-украински, администрация же в селе, гмине и выше была русская. В школах обучали детей на русском языке, хотя в семьях по-русски не говорили. Из истории известно, что царское правительство проводило русификацию населения Царства Польского. Вспоминаю, что в первом классе начальной сельской школы, где я училась, учитель бил линейкой по ладоням учеников за провинности, в том числе за плохое понимание объяснений учителя по-русски (дети не знали русского языка). Это называлось «получить лапу».

У мамы было два женатых брата: Павел с женой и их трое детей, и Антон с женой и трое детей. Из них всех в живых остался Василий Антонович Бондарчук, живет в г. Луцке. Дядьку Антона и его дочь замучили бендеровцы в 1946 году, один его сын Петро пропал в Польше, убили бандиты, сын Иван умер от туберкулеза после войны. Сыновья Павла уехали в Канаду на заработки и там пропали. Дочь его Нина сейчас живет в колхозе Волынской области.

Отец – Петр Васильевич Кухарчук происходил из более бедной, чем моя мать, семьи. Семья состояла из родителей, четырех братьев и трех сестер. У них был неделимый надел 2,5 морга (3/4 га) земли, старая хата, маленький сад. Лошадей у них не было.

Мой отец был старшим в семье. Когда умерла бабушка Домна, его мать, отец получил в наследство землю и должен был выплатить сестрам и братьям по сто рублей (очень большая сумма тогда). Думаю, что война 1914 года помешала завершить эту выплату. Дедов своих Григория и Василия я не помню, они умерли до моего рождения.

Село наше Василев было бедное, большинство жителей ходило на заработки к помещику, который платил за световой день по 10 копеек женщинам на свекле и мужчинам на косьбе по 20–30 копеек. Помню немногое из той жизни: я должна была заготовлять крапиву и большим ножом нарезать ее для свиньи, которую выкармливали к Пасхе или Рождеству. Нож часто попадал не на крапиву, а на палец, у меня долго держался шрам на указательном пальце левой руки.

Еще помню сад, маленький, заросший травой, крапивой. Там росли большие сливовые деревья, одна черешня и маленькие молодые груши. Я сломала маленькую грушу. Дядька Антон спросил, зачем я это сделала, а я ответила: «Не жалей, у тебя вон сколько их осталось».

Мы с мамой Екатериной Григорьевной жили в ее семье, отец отбывал в это время военную службу в Бессарабии, а потом, в 1904 году, воевал с Японией. Хата у бабушки Ксении была просторнее. Обедали все из одной миски не за столом, а за широкой скамьей. Малыхдетей матери брали на руки, а мне и другим детям постарше места не хватало, еду надо было доставать из миски через плечи взрослых. Если проливали, получали ложкой по лбу. Почему-то дядя Антон постоянно высмеивал меня, обещал, что я выйду замуж в многодетную семью, дети будут сморкатые и мне придется есть с ними из одной миски и добывать еду через их головы и т. п.

В 1912 году отец положил на подводу мешок картошки, кусок кабана, посадил меня и отвез в город Люблин, где его брат Кондратий Васильевич работал кондуктором на товарных поездах. Дядя Кондратий устроил меня учиться в Люблинскую гимназию (4-классная школа), три года до того я уже проучилась в сельской школе. Учитель в школе внушил моему отцу, что я способная, надо отвезти меня учиться в город.

В Люблине я училась один год. На следующий год дядька поступил вахтером в Холмское казначейство и меня перевел в такую же школу в городе Холме.

Первая мировая война застала меня на каникулах в селе Василеве, ученицей второго класса Холмской прогимназии.

Осенью 1914 года к нам в село проскочили австрийские войска, стали безобразить: грабить, уводить девушек… Мама уложила меня за печкой, не велела выходить, а солдатам говорила, что у меня тиф. Те, испугавшись, уходили. Вскоре австрийцев отогнали русские войска, и нам велели всем эвакуироваться, куда и как – неизвестно. Мы с торбочками пошли из дома, лошадей у нас не было, взяли с собой то, что могли нести. Шли туда, куда все люди шли… Помню, мама долго несла примус – предмет ее хозяйской гордости, а керосина не было, пришлось бросить и примус. Долго мы шли впереди наступающих австрийских войск и на какой-то станции набрели на отца, который служил в частях «ратников». Это были вспомогательные войска. По возрасту отец уже не годился для строевой службы.

Отец доложил своему командиру о встрече с семьей, и тот разрешил нам остаться при части. Мама стала работать кухаркой у командования части, а мы с братом передвигались на подводе отца, кое в чем ему помогали. Мне было 14 лет, брату Ване – 11.

Во время затишья на фронте командир позвал отца, дал ему письмо к холмскому епископу Евлогию и велел отвезти меня в Киев. Там епископ Евлогий возглавлял какую-то организацию помощи беженцам. Он устроил меня учиться на казенный счет в холмское Мариинское женское училище, эвакуированное из Холма в Одессу. Это было семиклассное училище для девочек с пансионом, там я училась четыре года и закончила его в 1919 году. Родители мои эти годы провели в эвакуации в Саратовской губернии.

Несколько слов о епископе Евлогий и об училище. Холмский епископ Евлогий был важным оплотом самодержавия в Польше и ярым проводником русификаторской политики. Он готовил русификаторские кадры из детей местного населения, из западно-украинских сел. Если бы не его вмешательство, никогда бы я не смогла попасть на учебу на казенный счет в это училище, туда не принимали детей крестьян. Учились там дочери попов и чиновников по особому подбору. Я попала туда в силу особых обстоятельств военного времени, описанных выше.

После войны, в 1918 году, мои родители с братом возвращались домой из Саратовской губернии через Одессу. Отец зашел ко мне в общежитие, где жили ученицы, осмотрел все, ему приглянулся большой коридор и он сказал: «Здесь можно разместиться на житье». Но администрация разрешила только переночевать, и то с трудом. Потом родители с братом уехали домой, в Польшу, а я осталась в Одессе доучиваться.

По окончании училища я работала некоторое время в канцелярии училища, выписывала аттестаты, разные бумаги переписывала – машинки пишущей не было.

В начале 1920 года в подполье я вступила в партию большевиков и стала работать по поручениям партии в городе и в селах Одесской губернии. В июне 1920 года шла мобилизация коммунистов, и я попала на польский фронт. Меня взяли сначала агитатором при военной части, как знающую украинский язык и местные условия, и я ездила по селам, рассказывала о Советской власти. Со мною ездил красноармеец, тоже агитатор. Когда сформировался ЦК Компартии Западной Украины, меня взяли заведовать отделом по работе среди женщин. Мы дошли до города Тернополя, когда, как известно, осенью 1920 года нам пришлось уйти из Польши. Тогда же завершилась моя служба в армии. Вместе с секретарем ЦК КПЗУ тов. Краснокутским и другими я приехала в Москву и получила командировку на учебу в Коммунистический университет им. Я. М. Свердлова на восьмимесячные курсы, созданные недавно Центральным Комитетом партии большевиков.

Летом 1921 года получила направление в Донбасс, в город Бахмут (теперь Артемовск), в губернскую партийную школу преподавать историю революционного движения и политической экономии. До приезда будущих курсантов меня использовал губком партии на работе секретаря губернской комиссии по чистке рядов партии. Там же и я прошла свою вторую чистку, первая у меня была на фронте, в Тернополе.[1]

Как известно, после X съезда партии была отменена продразверстка и открылись рынки, на которых появились разные товары – были бы деньги. Я с двумя преподавательницами тоже ходила на рынок за хлебом, и заразились мы втроем сыпным тифом. Одна из нас (Абугова) умерла, а мы двое долго болели сыпняком, потом прибавились еще возвратные тифы, но молодость преодолела болезни, выздоровели. В больницу не брали, лечили в школе. Подкармливала больных Серафима Ильинична Гопнер, работавшая тогда завагитпропом Донецкого губкома партии. Она доставала нам шахтерские пайки через ЦПКП (Центральное правление каменноугольной промышленности), руководил этим учреждением Пятаков, будущий троцкист. Летом 1922 года Серафима Ильинична устроила меня на работу на губернские курсы учителей, организованные в Таганроге, на берегу Азовского моря. Там я выздоровела после тифа.

Осенью 1922 года получила направление в Юзовку (теперь Донецк) – преподавателем политической экономии в окружную партийную школу. Там я встретилась с Никитой Сергеевичем Хрущевым, который учился на рабочем факультете в Юзовке.

В 1924 году мы с ним поженились и дальше работали вместе на Петровском руднике Юзовского округа. Район наш назывался Петрово-Марьинский, он объединял шахты Петровского рудника и сельскохозяйственные угодья Марьинки и прилегающих сел. Райисполком Совета рабочих и крестьянских депутатов находился в селе Марьинка, а районный комитет партии – на Петровке. Секретарь райкома жил на Петровке, а председатель райисполкома – в Марьинке.

Еще раньше я училась один год на курсах переподготовки преподавателей совпартшкол при Академии коммунистического воспитания им. Крупской, а затем, в конце 1923 года, меня послали пропагандистом райкома партии на рудник Рутченкова. Здесь жили родители и дети Н. С. (от первой, умершей жены), его сестра с семьей, здесь он работал заместителем управляющего рудоуправлением, отсюда пошел учиться в Юзовку на рабфак.

Отец первый раз женился в 1914 году на Евфросинье Ивановне Писаревой, происходившей из рабочей семьи. Познакомились они тремя годами раньше. Ее отец приобщал юного Никиту к слесарному труду.

Евфросинья Ивановна родила двоих детей: в 1916 году дочь Юлию и годом позже сына Леонида. В 1918 году отец, спасаясь от немцев, покинул Донбасский рудник и перевез семью из Успенки в родную деревню Калиновка Курской губернии, на территорию России.

Условиями сепаратного Брестского мира предусматривалась оккупация Украины немецкой армией. Из Калиновки отец ушел на фронт, началась Гражданская война. Вскоре случилось несчастье, в начале 1919 года Евфросинья Ивановна тяжело заболела, как отец рассказывал, тифом. Во время Гражданской войны от тифа умерли миллионы. Отец получил разрешение навестить больную жену, благо он сражался неподалеку, на Южном фронте. Но не успел: Евфросинья умерла.

Хоронили ее на деревенском кладбище. Молодой коммунист – отец вступил в Коммунистическую партию в 1918 году – столкнулся с неожиданной проблемой. Российская революция по примеру Великой французской революции напрочь отвергала религию, провозгласила ее опиумом для народа, а тут требовалось гроб с телом жены нести через ворота мимо церкви, расположенной у входа на кладбище. Отец решил миновать церковь, пронести гроб на кладбище не через ворота, а, передав его из рук в руки, через ограду. Тем самым, как ему казалось, он не оскорблял чувств верующих родственников, но и не поступался атеистическими коммунистическими принципами. Так же неожиданно для окружающих, порой шокирующе, но всегда нестандартно он будет поступать и в будущем. Тогда односельчане дружно осудили отца. Да и в наше время, вспоминая о происходившем, неодобрительно покачивают головами.

Сразу после похорон отец вернулся на фронт, а детей, Юлию двух с половиной лет и восьмимесячного Леонида, оставил на попечение своих родителей. После окончания Гражданской войны отец вернулся в Донбасс, вскоре к нему перебрались родители с его детьми.

Я вела занятия с шахтерами по политической грамоте, читала лекции в клубе на политические темы, выполняла разные поручения райкома по текущей работе, – продолжает мама. – Поселилась в доме для приезжих (что-то вроде гостиницы рудоуправления) напротив клуба – перейти дорогу. Но после дождя перейти эту дорогу было очень трудно, сапоги оставались в грязи, ноги «выходили» из сапог. Надо было подвязывать сапоги особым способом. Меня пугали перед поездкой на Рутченковку грязью, а сапог у меня не было, пришлось найти частника, который сшил сапоги. Когда я читала лекции в клубе, то приходило много женщин. Оказалось, что их интересовала я, как жена их приятеля Никиты Хрущева, какую-такую он нашел не на руднике, а на стороне…

Когда Н. С. кончил рабфак, то его послали секретарем Петрово-Марьинского райкома партии, а меня перевели с Рутченковки на Петровку, тоже пропагандистом райкома партии. Интересная деталь: пропагандистов оплачивали тогда из центральных фондов, а секретарей райкомов – из местных. Одно время я получала больше, чем Н. С.

Тогда существовала еще безработица, среди шахтеров-коммунистов тоже. После занятий в политшколе на шахте мои слушатели провожали меня домой и, случалось, упрекали, что я работаю и муж мой работает, а мой собеседник ходит без работы, а дома большая семья… Но постепенно жизнь налаживалась, безработные на шахте исчезали…

В январе 1924 года умер Ленин. Н. С. ездил в Москву на похороны в составе донецкой делегации. По призыву ЦК много рабочих вступало в партию. Это был ленинский призыв. Работы пропагандистам прибавилось, надо было обучать малограмотных рабочих основам политической грамоты, это было трудно. Приехали новые пропагандисты из Москвы, мобилизованные ЦК из состава окончивших разные вузы студентов.

В конце 1926 года Н. С. перешел на работу в окружной комитет партии, где стал заведовать организационным отделом, а я поехала в Москву повышать квалификацию – в Коммунистическую академию им. Крупской. Здесь я училась на отделении политической экономии до конца 1927 года. По окончании курсов меня направили в Киевскую межокружную партийную школу преподавателем политической экономии. Читать надо было на украинском языке, так как слушателями были подпольщики из Западной Украины. Это – 1927–1929 гг.

За год моей учебы в Москве Н. С. успел поработать в Харькове в ЦК КП(б)У и к осени 1927 года уже работал в Киевском окружкоме заворготделом. Секретарем был т. Н. Демченко, впоследствии невинно репрессированный. Поэтому меня и направили в Киев, хотя очень настаивал товарищ из отдела распределения кадров ЦК, чтобы я поехала в Тюмень…

В Киеве в 1929 году родилась Рада. В том же году Н. С. уехал в Москву в Промышленную академию, а летом 1930 года мы приехали к нему и поселились в общежитии Академии на Покровке, № 40. У нас было две комнаты в разных концах коридора. В одной спали мы с маленькой Радой, в другой Юля, Леня и Матреша – няня, найденная Н. С. к нашему приезду.

Меня направили работать на Электрозавод в партийный комитет: сначала организовала и заведовала совпартшколой, через год выбрали меня в партком, и стала я руководить отделом агитации и пропаганды партийного комитета завода.

Парторганизацию на заводе составляли около 3 000 коммунистов, завод работал в три смены, у меня работы было очень много, выходила из дома в 8 часов, а возвращалась позже 10 часов вечера. А тут еще несчастье: Радочка заболела скарлатиной, положили в больницу рядом с заводом. По вечерам я бегала смотреть через окно, что делает дитя, и видела: дали ей миску с кашей, большую ложку, а няня ушла к подругам поболтать. Рада была маленькая, немного больше года; вижу, ребенок стал ногами в миску с кашей и плачет, а няня не идет, и ничем помочь нельзя… Забрали ребенка под расписку досрочно, еле выходили.

На Электрозаводе работала я до середины 1935 года, то есть до рождения Сережи. Выполнила первую пятилетку в два с половиной года, получила почетную грамоту от заводских организаций. Проходила на заводе очередную, третью в моей партийной жизни чистку партии. Познакомилась с большим кругом актива, с литераторами, старыми большевиками и политкаторжанами, приходившими на завод по поручению своих организаций, с подшефными колхозниками. Те годы считаю наиболее активными годами своей политической и вообще общественной жизни.

В 1935 году после декретного отпуска райком партии направил меня ответственным секретарем в общественную организацию ВСНИТО (Всесоюзный совет научных инженерно-технических обществ), где я работала до рождения Лены в 1937 году.

Н. С. не дали окончить Промышленную академию, взяли его на партийную работу – сначала секретарем Бауманского, а затем Краснопресненского райкомов партии. Тогда шла жестокая борьба партии с правыми. Н. С. был делегатом XV съезда партии от Донецкой организации в 1927 году, а в 1930 году – делегатом от Московской парторганизации на XVI партсъезде. К1932 году Н. С. работал уже секретарем Московского горкома, а затем и обкома партии. В 1934 году он был делегатом XVII съезда ВКП(б) и был избран членом ЦК партии. В 1935 году Л. М. Каганович, бывший до того 1-м секретарем МГК, уходит на транспорт наркомом, а Н. С. Хрущева избирают 1-м секретарем Московской городской партийной организации. Тут он работает до отъезда на Украину в начале 1938 года, куда его направили на должность секретаря. Центрального Комитета Коммунистической партии большевиков Украины».

Дальше мама приводит хронологию жизни отца.

1894 г. 17/IV – родился в селе Калиновка Курской губернии. 1909 г. – приехал в Юзовку (Донбасс), где его отец работал в шахтах на Пастуховке и Рутченково.

1909–1912 гг. – на заводе Боссе – ученик металлиста. 1912–1918 гг. – слесарь на шахтах в Пастуховке и Рутченкове. 1915 г. – стал читать «Правду».

1917 г. – на митинге познакомился с Л. М. Кагановичем.

1918 г. – вступил в РКП(б) 1919–1921 г. – Красная Армия.

1922 г. – зам. управляющего рудником Рутченкова.

1923 г. – рабфак в Юзовке, секретарь партбюро.

1925 г. – секретарь Петрово-Марьинского р-на, делегат IX-го съезда КП(б)У, делегат с совещательным голосом на XIV съезде ВКП(б).

1927 г. – делегатXVсъезда ВКП(б), Зав. орг. Сталинского горкома КП(б)У.

1928 г. – ЦККП(б)У – орготдел. Зав. Орг. Киевского окружкома КП(б)У.

1929–1939 гг. – студент и секретарь партийной организации Промышленной академии в Москве, XVI съезд партии, делегат.

1931 г. – секретарь Баумского PK в Москве (6 месяцев).

1931 г. – секретарь Краснопресненского PK (6 месяцев).

1932 г. – 2-й секретарь МГК.

1933 г. – секретарь M К.

1934 г. – XVII съезд ВКП(б), член ЦК.

1935 г. – 1-й секретарь МГК (Каганович ушел в Народный Комиссариат по транспорту).

1938 г. – 1-й секретарь ЦК КП(б)У.

Март, 1939 г. – член Политбюро ЦК ВКП(б).

1941–1943 гг. – чл. Военсовета разных фронтов (Сталинград, Курская дуга).

1944 г. – 1-й секр. ЦК КП(б)У, Председатель Сов. Министров УССР

1946 г. – Преде. Сов. Мин. УССР.

1948 г. – 1-й секр. ЦК КП(б)У.

Декабрь, 1949 г. – секр. МГК, секр. ЦК КПСС

1952 г. – XIX п/съезд. Доклад об уставе партии.

1953 г. – 1-й секр. ЦК КПСС.

1954 г. – Визит в Пекин с Булганиным. Целина. 1955 г. – Югославия, Женева, Афганистан, Индия.

1956 г. – XX съезд КПСС. Секретный доклад о культе личности. Апрель, 1956 г. – Лондон.

1957 г. – Децентрализация пром-ти, ликвид. оппоз. гр. Маленков, Молотов, Каганович, Шепилов, отставка Жукова.

Октябрь – 1-й спутник Земли.

1957 г. – Совещ. Ком. партий (Мао Цзэдун).

1958 г. – Председ. Сов. Мин. СССР Сентябрь, 1959 г. – США – Эйзенхауэр. 1960 г. – Франция.

Апрель, 1961 г. – Гагарин в космосе, Вена – встреча с Кеннеди.

1962 г. – Кубинский кризис (ракеты).

1963 г. – Договор о запрещении испытаний атомного оружия на земле, в воздухе, на воде.

1964 г. – Египет.

В Москве Н. С. много сил положил на строительство первой очереди метро, набережных Москвы-реки, создание хлебопекарной промышленности (приспосабливали старые круглые помещения. Так требовалось по технологии). Надо было организовать городское хозяйство, бани, туалеты на улицах, электроэнергию для предприятий Москвы и, особенно, области… Надстраивали малоэтажные здания, чтобы увеличить жилплощадь, и многое другое…

В этот период, когда у нас уже была квартира в Доме правительства на Каменном мосту (4 комнаты), к нам переехали родители Н. С. Тогда продукты распределяли по карточкам, мой распределитель находился недалеко от завода, а распределитель Н. С. – в теперешнем Комсомольском переулке. Отец Н. С, Сергей Никанорович, ездил в эти распределители за картошкой и за другими продуктами и носил их «на горбу» (на спине), другой возможности не было. Однажды с таким грузом он спрыгнул с трамвая на ходу, да еще в обратную отхода сторону, хорошо, что не убился насмерть. Он же носил Радочку в ясли на 11-й этаж нашего дома, когда лифт не работал… Рада очень любила дедушку.

Бабушка Ксения Ивановна больше сидела в своей комнате или брала табуретку и садилась на улице возле подъезда. Возле нее обязательно собирались люди, которым она что-то рассказывала. Н. С. не одобрял ее «сиденье», но мать его не слушала.

Бабушка Ксения Ивановна никак не могла, да и не хотела привыкать к городской жизни, менять свои привычки. В деревне, сидя на завалинке, часами судачила с соседками, продолжала это и в Москве. Но Москва не Калиновка, а в тридцатые годы разговоры по душам могли стоить жизни. Вот отец и беспокоился.

Ранней весной 1938 года мы уехали в Киев, и мне пришлось оставить работу. Все, что я делала с этого времени, – работала как общественница по поручениям райкома партии. В киевский период я преподавала историю партии в районной партийной школе (при Молотовском райкоме г. Киева), выступала с лекциями, училась на вечерних курсах английского языка, растила детей. Дети маленькие (трое) часто болели.

В 1938 году в Киеве я встала на партучет по соседству в Институте травматологии и ортопедии Ленинского района, и там познакомилась с проф. Анной Ефремовной Фруминой, которая с весны 1941 года лечила Сережу от коксита и довела лечение до конца. Сережу положили в гипсовую кроватку (свободной оставалась одна нога, руки и верхняя часть груди), в которой он провел два с лишним года. Только в 1943 году начали ставить его на костыли, потом ходил в «туторе» (корсете), специальном приспособлении для ходьбы.

Любопытное отступление. Не помню даты, к сожалению. В. М. Молотову построили дачу[2] по специальному проекту с большими комнатами для приема иностранных гостей, и в какой-то день было объявлено, что правительство устраивает прием для наркомов и партийных руководителей Москвы на этой даче. Работники приглашались вместе с женами, так и я попала на прием. Пригласили женщин в гостиную. Там я уселась у двери и слушала разговоры московских гостей. Все собравшиеся женщины работали, говорили о разных делах, о детях…

Позвали в столовую, где были накрыты столы буквой П. Усадили по ранее намеченному порядку. Я оказалась рядом с Валерией Алексеевной Голубцовой-Маленковой, напротив – жена Станислава Косиора, которого только что перевели на работу в Совет Народных Комиссаров СССР. Уже было известно, что на его место секретарем ЦК Украины поедет Н. С. Хрущев. За ужином я стала спрашивать жену Косиора, что из кухонной посуды взять с собой. Она очень удивилась моим вопросам и ответила, что в доме, где мы будем жить, все есть, ничего не надо брать. И действительно, там оказалась в штате повариха и при ней столько и такой посуды, какой я никогда даже не видела. Так же и в столовой… Там мы начали жить на государственном снабжении: мебель, посуда, постели – казенные, продукты привозили с базы, расплачиваться надо было один раз в месяц по счетам.

Вернусь к приему, где для меня все было очень любопытно. Когда гости сели, из двери буфетной комнаты вышел И. В. Сталин и за ним члены Политбюро ЦК и сели за поперечный стол. Конечно, их долго приветствовали аплодисментами. Не помню точно, но, кажется, сам Сталин сказал, что недавно образовано много новых наркоматов, назначены новые руководители, поэтому в Политбюро решили, что будет полезно собрать всех в такой дружеской обстановке, познакомиться ближе, поговорить…

Потом говорили многие, называли свои учреждения, рассказывали, как представляют себе свою работу. Дали слово женщинам. Валерия Алексеевна Голубцова-Маленкова говорила о своей научной работе, за что была осуждена женщинами. В противовес ей молодая жена наркома высшего образования Кафтанова сказала, что будет делать все, чтобы ее мужу лучше работалось на новом ответственном посту, чем вызвала всеобщее одобрение.

За этим ужином я узнала, что у т. Косиора два сына. Жена Косиора произвела на меня очень приятное впечатление; я впоследствии часто вспоминала ее, когда через годы узнала, что она была сослана безвинно в лагерь и расстреляна, а резолюцию о расстреле написал единолично В. М. Молотов. Мне об этом рассказал Н. С. при следующих обстоятельствах. Полина Семеновна Молотова встретила меня во дворедома наул. Грановского и попросила передать Н. С. просьбу принять ее в ЦК по поводу восстановления в партии В. М. Молотова, исключенного несколько лет тому назад… Н. С. принял Полину Семеновну и показал ей документ с резолюцией Молотова о расстреле жен Косиора, Постышева и других ответственных работников Украины, затем спросил, можно ли, по ее мнению, говорить о восстановлении его в партии или надо привлекать к суду. Это Н. С. рассказал мне, отвечая на вопрос, приходила ли к нему Полина Семеновна и чем разговор закончился.

В1935 – 1936 гг. предприятия работали на непрерывной неделе: пять дней работали, шестой – выходной, по скользящей шкале. Очень для меня неудобный был режим – никогда не имела выходных вместе с Н. С, он работал с постоянным выходным. Цель непрерывной рабочей недели была хорошая – чтобы оборудование было загружено полностью, чтобы производительность труда росла, чтобы люди меньше уставали. Но не оправдал себя такой порядок, перешли потом на шестидневную рабочую неделю с выходным днем в воскресенье.

Помню, в те годы секретарем МГК по пропаганде работала Евгения Коган, бывшая жена Куйбышева, помню ее дочку Галю Куйбышеву. Помню, как я огорчалась, когда т. Коган устраивала походы своих товарищей в театры, это бывало часто, а я не могла пойти вместе с ними, потому что по воскресеньям работала на заводе. И все другие культурные мероприятия, в которых участвовал Н. С., мне были недоступны из-за «непрерывки».

Секретарем парткома на Электрозаводе работал т. Юров, очень энергичный товарищ. Тогда называли друг друга по фамилии, не особенно интересовались семейными делами. Юров не знал и не интересовался, за кем я замужем. Однажды он позвонил поздно вечером нам на квартиру, я подняла трубку, он отрывисто спросил, кто у телефона, я ответила: «Кухарчук» – автоматически. «А ты что там делаешь, я звоню на квартиру т. Хрущева?» Очень он был поражен тем, что я, оказывается, жена Хрущева. А вопрос у него был срочный: наши подшефные луга были под угрозой вытаптывания военной конницей, и необходимо было вмешательство МГК до утра следующего дня. На следующий день он меня допрашивал, как это я сумела скрыть свои семейные отношения с секретарем МГК. Я ответила, что не скрывала, а информировать товарищей на заводе без вопросов с их стороны не считала нужным. Кстати, с помощью МГК удалось защитить подшефные Электрозаводу луга от военной конницы… Тов. Юров впоследствии был невинно репрессирован и погиб.

Работали мы в партийном комитете Электрозавода много. Как я уже упоминала, уходила я из дома в 8 часов утра и возвращалась не раньше 10 вечера. Ездила на трамвае от Дома правительства до Электрозаводской улицы, дорога отнимала не менее часа.

По дороге на работу и с работы читала литературные новинки, запомнилась мне «Как закалялась сталь», прочитанная впервые в трамвае. Завод работал в три смены, и партийная, профсоюзная и комсомольская организации (комитеты) должны были обслуживать все три смены: проводили собрания, политзанятия и пр.

В 50-е годы я еще поддерживала связь с работниками завода через Варю Сыркову, ходила к ней в гости, виделась там с товарищами по работе, а после ее смерти, а потом и смерти т. Цветкова (бывшего директора лампового завода) живая связь оборвалась, только по телефону передавали приветы через Тамару Тамарину, работницу Электролампового завода с 1916 года.

Как мои родители познакомились с Никитой Сергеевичем.

В 1939 году немцы заняли Польшу и приближались к моим родным местам – селу Василеву. Как известно, наши войска в это время двинулись на запад и заняли районы Западной Украины, город Львов и Западную Белоруссию. Н. С. позвонил мне в Киев и сказал, что мое село Василев и окружающий район отойдут к немцам и если я хочу, то могу приехать с оказией во Львов, а оттуда меня отвезут в Василев, чтобы я смогла забрать своих родителей. Еще Н. С. добавил, что организует мою поездку т. Бурмистенко, секретарь ЦК КП(б)У. Тов. Бурмистенко сообщил мне, что по командировке ЦК едут две женщины для работы во Львове и я поеду с ними. Одна молодая комсомолка ехала для работы с молодежью, а вторая, партийный работник, должна была работать среди женщин Львова. Нам велели надеть военную форму и дали револьверы. Было сказано, что мы переодеваемся для удобства, чтобы военные патрули меньше останавливали нас по дороге. Ехали более-менее спокойно. За рулем ЗИС-101 сидел Ваня Подосинов, отличный шофер из гаража ЦК. Но на дороге, недалеко от Львова, чуть было не попали под встречный грузовик: шофер грузовика не спал три ночи и заснул за рулем. Ваня Подосинов, чтобы избежать столкновения, свернул резко вправо и ударился в телеграфный столб. Пострадала только комсомолка – ударилась переносицей о стекло. Довез до Львова нас на своей машине проезжавший мимо командир (проверил документы), девушку отправил сразу в госпиталь на перевязку, а мы вдвоем остались в квартире командования. Командовал войсками Тимошенко Семен Константинович, тогдашний командующий Киевским военным округом, Н. С. находился в войсках как член Военного Совета. Когда Н. С. и Тимошенко вернулись домой и увидели нас в военном и с револьверами, они сперва расхохотались, потом Н. С. очень рассердился, велел немедленно переодеться в платья. И продолжал бурно возмущаться: «О чем вы думаете? Собираетесь агитировать местное население за Советскую власть, а сами приходите с револьверами? Кто вам поверит? Им десятилетиями внушали, что мы насильники, а вы с вашими револьверами подтверждаете эту клевету…»

Переоделась я и поехала в Василев за своими родителями. Сопровождал меня Божко Василий Митрофанович, один из бойцов охраны Н. С. Доехали спокойно, нашли хату моих родителей. Отец и мать были дома. Сбежалось много народа посмотреть на меня и узнать новости. Никто не хотел верить, что село отойдет немцам, не знали этого еще и младшие командиры в частях. Но мне разрешил т. Тимошенко сказать, почему я приехала за родителями. Ночью во двор отца поставили танк. Всю ночь в хате тол пились военные, грелись, мама их кормила, с ними сидел и В. М. Божко. Под утро приехали представители организованной местной власти (уже советской), чтобы меня арестовать как шпионку и провокатора. Еле уговорили их Божко и танкисты, что они ошибаются. Утром родители мои и брат с семьей погрузили в полуторку свое имущество и себя, и мы двинулись на Львов. С нами доехал до первой военной комендатуры представитель местной власти. Он хотел что-то узнать поточнее, но в комендатуре не было еще никаких сведений о территории, которая по договору отойдет к немцам.

Привезла я своих родичей во Львов, во дворец воеводы, где квартировал Н. С. Стали они ходить по комнатам, удивляться всему. Например, отец спустил воду в уборной, удивленно покачал головой, затем покрутил водопроводный кран и кричит матери: «Подойди, посмотри, вода льется из трубы». Все прибежали, смотрели, ахали, только брат Иван Петрович сказал, что он видел водопровод, когда отбывал военную службу.

Когда вошли в комнату т. Тимошенко и Н. С., отец, указывая на Тимошенко, спросил: «Это наш зять?» Но я не заметила, чтобы он разочаровался, узнав, что зять его – Н. С.

В Киеве мы встретили начало войны в июне 1941 года.

На этом мамины регулярные записи обрываются, то ли она не захотела описывать позднейшие события, то ли просто времени не хватило. Сейчас на этот вопрос ответа не сыскать. Однако сохранились отдельные фрагменты, я их разбросал по разным страницам этой главы. Позже я нашел еще одну тетрадь с мамиными записями, дневником (очень нерегулярным), начатым после смерти отца в 1971 году и прерванном в 1982 году, за два года до маминой смерти. У нее тогда начали дрожать руки, и больше, без крайней нужды, мама не писала. Дневник мамы не ложится на канву этой книги.

Как упоминала мама в своих записках, весной 1941 года пришла беда. Я заболел туберкулезом. Хворь называлась кокситом, гнездилась она в ноге.

В то время туберкулез не был редкостью. Болели им в семье отца. Умерли от туберкулеза мамины родители, ее брат. Тяжело болела моя старшая сестра Юля. «После окончания школы, когда Юля училась на втором курсе географического факультета, ей пришлось прервать занятия из-за заболевания тяжелой формой туберкулеза. После операции на легком ей наложили пневмоторакс, с ним она уехала в 1941 году в Алма-Ату, в Казахстан», – написала мама в одном из фрагментов, посвященных детям.

Мне запретили не только ходить, но и сидеть, вообще двигаться. Я лежал на спине на досках, накрепко прибинтованный к гипсовой форме, повторяющей всю нижнюю часть моего тела.

Лечить туберкулез толком не умели, лекарств просто не существовало. Родители обегали всех врачей, прогнозы давались неутешительные, а советы: покой, свежий воздух, питание. Временная неподвижность наложила отпечаток на всю мою жизнь. В самый интенсивный период формирования сознания я был исключен из детского общества. Кому нужен товарищ, накрепко привязанный к постели. Со мной проводили время только взрослые, в первую очередь мать. Немногочисленных товарищей, уделявших мне крохи своего детского внимания, я с благодарностью запомнил на всю жизнь.

В неподвижности я встретил войну. Потом эвакуация: из Киева в Москву, из Москвы в Куйбышев. Там семьи членов правительства разместили в корпусах бывшего санатория Приволжского военного округа. Мы жили в одном доме с семьей Маленкова. Когда немцы подошли к Сталинграду, Маленковы двинулись дальше, в Свердловск. Мама же от переезда отказалась. Отступать дальше у нее просто недоставало сил, да и отец своими письмами с фронта, из Сталинграда, вселял уверенность, он считал, что немцы выдыхаются, за Волгу им не прорваться.

Семья у мамы под крылом собралась обширная. Кроме меня, висевшего на шее неподвижным грузом, еще сестры: Рада, почти взрослая, школьница, и совсем маленькая четырехлетка Лена, мамины родители, племянники и племянницы, всего 15 человек.

Мой брат Леонид служил в бомбардировочной авиации. В начале войны летать на бомбардировщиках считалось сродни самоубийству, истребительная авиация прикрытия практически отсутствовала, немцы расстреливали тихоходные неповоротливые самолеты в упор. По отзывам сослуживцев, Леонид воевал хорошо, за чужие спины не прятался, фамилией отца не прикрывался. Вот что пишет в представлении к награждению его начальник: «Командир экипажа Леонид Никитич Хрущев… имеет 12 боевых вылетов. Все боевые задания выполняет отлично. Мужественный, бесстрашный летчик. В воздушном бою 6 июля 1941 года храбро дрался с истребителями противника вплоть до отражения атаки.

Из боя Хрущев вышел с изрешеченной машиной. Инициативный…

…Неоднократно шел в бой, подменяя неподготовленные экипажи. Ходатайствую о награждении тов. Хрущева орденом Красного Знамени. 16 июля 1941 г. Командир 46-й авиадивизии полковник Писарский».

Леониду оставалось летать еще десять дней.

«26 июля остатки трех эскадрилий 134-го бомбардировочного полка, – написано в боевом донесении, – шли бомбить аэродром в районе станции Изоча… артиллерию в районе Хикало. При возвращении незащищенные бомбардировщики были атакованы восемью немецкими истребителями «Мессершмитт-109». Потери составили: четыре машины из шести».

Самолет Леонида еле дотянул до линии фронта и сел с убранными шасси на запасном аэродроме. Одного из членов экипажа убили еще в воздухе, а Леонид сломал ногу при посадке самолета. Экипаж подбитого самолета выручили красноармейцы. В полевом госпитале у Леонида хотели отрезать ногу, но он, угрожая пистолетом, не дал. Нога очень плохо заживала. Леонид лечился более года в тыловом госпитале в Куйбышеве. Там я его видел последний раз, бледного, улыбающегося, с новеньким орденом на груди.

Когда нога срослась, Леонид стал рваться обратно на фронт, теперь уже в истребители. Использовав все доступные ему средства, брат добился желаемого.

Однако повоевать ему пришлось немного. Леонид совершил только шесть боевых вылетов. Во время седьмого, 11 марта 1943 года, его сбили в окрестностях деревни Жиздра Калужской области, что неподалеку от Смоленска. Типичная судьба плохо облетанных молодых пилотов, не освоивших как следует хитрую механику воздушного боя. Произошло все над территорией, занятой немцами, внизу простирались болота, соседи по строю в пылу боя и не заметили его исчезновения, только что был Леонид – и нет его.

Командующий фронтом прислал отцу соболезнования, предлагал послать в предполагаемый район падения самолета поисковую группу, но отец, поблагодарив за участие, попросил зря не рисковать другими жизнями. Делу не поможешь и сына не вернешь. Так Леонид Хрущев попал в списки пропавших без вести.

Примечания

1

Партийные чистки, о которых пишет мама, после революции проводились регулярно. К правящей партии старались примазаться все, кто видел в этом возможность упрочения своего положения, материального благосостояния: карьеристы, воры, иные проходимцы. Партия судорожно пыталась очиститься, но, как это происходит после каждой революции, место вычищенных немедленно занимали еще более прожженные негодяи. Прошедший через чистку как бы подтверждал свою честность, и мама гордилась тем, что успешно преодолела эти испытания.

И еще одно. Сразу после революции вычищенные из партии, как правило, репрессиям не подвергались, в отличие от сталинских чисток 30-х годов. (Здесь и далее примечания автора.)

2

На этой даче, проходившей в реестре КГБ под № 9, которую на самом деле построили не Вячеславу Молотову, а его предшественнику на посту председателя Совета народных комиссаров Алексею Ивановичу Рыкову, с 1958 года жил и отец. В тот год он стал Председателем Совета министров. Затем ее обитателем был Николай Иванович Рыжков, предпоследний глава правительства Советского Союза. Затем дачу переименовали из просто 9-й в Горки-9, и она стала загородной резиденцией президента Бориса Ельцина.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.