Фугас (сборник)

Мы с Саней Псом вроде как на посту, сидим на партах в разминированном классе и треплемся за жизнь. Пес, бывший сержант внутренней службы, раньше охранял зону где-то в Сибири. Его фамилия Спесивцев, приехал в Чечню зарабатывать на квартиру. Как-то так получилось, что его сразу стали звать Псом, сначала за глаза, а потом и в лицо. Может быть, за прошлую должность, пес конвойный, а может быть, потому, что прозвище созвучно фамилии. Пес не обижается. Болтаем о разном. О родителях, о женах. Об отсутствии у Пса жилья. От том, где и кем кто работал. Он очень удивился, узнав, что у меня свой бизнес, тесть генерал. Правда, я не стал уточнять, что тесть уже, наверное, бывший.

Пес спросил.

– А зачем ты здесь?

Действительно. Зачем?..

Классы загажены и изуродованы, завалены разбитыми, поломанными столами и партами. Они, конечно же, исписаны и разрисованы, как в любой нормальной школе «Русик + Лайла = любовь», «Леча – ишак».

Когда-то в 10-м классе мы с Вовкой Некрасовым тоже расписали свой стол мудрыми изречениями типа: «Знания рождают грусть. Чем больше знаний, тем больше печали».

На следующий день в класс пришел директор Владимир Андреевич Шкалович. Суровый и немногословный мужчина, ранее занимавший командные должности на флоте. Меня он не любил. Вовку терпел, поскольку его отец возил на «Волге» секретаря райкома и пил с нашим директором водку в райкомовском гараже.

Шкалович посмотрел на меня суровым взглядом строгого боцмана:

– Завтра приведешь в школу родителей, предупреди, чтобы принесли деньги на новый стол, 86 рублей 14 копеек. – Потом перевел взгляд на моего подельника, подумал и добавил: – Или краску. Стол покрасить заново, чтобы утром был как новый.

Вовка нашел краску у отца в гараже. Весь вечер мы красили парту. Краска вместо голубенькой оказалась ядовито-синей, да еще и замешанной на ацетоне. Стол, выкрашенный сначала масляной краской, а потом эмалью, вздулся пузырями и стал походить на отвратительную жабу мерзкого синего цвета. Мы просидели за этой жабой до конца года, а на выпускном Вовка на ней лишил невинности гордость нашей школы Лену Лисицыну.

По слухам, отличницу лишали добродетели до этого и после, так что Некрасову я не верю, вполне возможно, что он просто был пьян и ничего не понял.

В углу класса валяется разбитый школьный глобус, там же разбросаны старые тетради, газеты и учебники. Я подобрал хрестоматию по литературе. Теперь перед сном я читаю. Предпочитаю русских и зарубежных классиков.

В последнее время я физически не могу читать бред современных авторов, по простой причине, что они сами ничего не понимают в жизни.

Бой с тенями

Мы спим в бывшем пошивочном цехе, переделанном под кубрик.

Когда-то это была обычная классическая швейная мастерская. Со стенами, выкрашенными в голубенькую краску, побеленными известкой потолками. С решетками на окнах первого этажа, сваренных из прутьев арматуры. С разбитой доской передовиков производства, забытой в углу, портретом вождя революции, обнаруженным в подвале, и подвальными крысами, которые появлялись в самых неожиданных местах, внося крики и оживление в наш и без того беспокойный ритм жизни.

Степаныч раздобыл где-то двухъярусные металлические кровати с панцирной сеткой. Кровати кое-где покрылись ржавчиной, не хватает также металлических спиралей, но все же это лучше, чем спать на деревянных топчанах, называемых вертолетами. Окна кубрика заложены мешками с песком, в углу печка-буржуйка. Для уюта и удобства мы притащили сюда стол и стулья. У входа ящики с патронами. Там же несколько автоматов. На стволы надеты солдатские кружки.

Я, не раздеваясь, падаю на кровать, автомат ставлю рядом с кроватью. Закрываю глаза и представляю, что держу в руке теплую Машкину ладошку. Медленно, но неотвратимо проваливаюсь в сладкую нирвану. Мне снится сон. Я тряпичная кукла, обыкновенная марионетка, играющая в спектакле. К моим голове, рукам и ногам привязаны нитки, которые заставляют меня двигаться, шевелить руками, ногами. Левой… правой, движение руками, какие-то чужие, не мои слова.

Вокруг меня такие же куклы. Мы исполняем все, что нужно нашему кукловоду: ходим, деремся, смеемся и плачем. Зрителей не видно.

Но они где-то здесь, рядом, они наблюдают за нами, я ощущаю их присутствие, дыхание, взгляды из темноты.

Мне некогда думать, в голове только одна мысль – не выпасть из ритма, шагать в ногу. Раз-два, прямо, раз-два – влево.

Внутри меня поднимается злоба и бешенство. Я хочу закричать: «Не хочу! Я выхожу из игры!» Но натянутые нитки не дают мне остановиться, и спектакль продолжается. Наконец все закончено, я стою на краю сцены с бессильно опущенными руками и вдруг слышу аплодисменты зрителей.

Просыпаюсь от частых хлопков: тах-тах-та… та-та-тах… Это не овации, это садит пулемет.

Бросаемся к окнам, превращенным в бойницы. В небо взлетают осветительные ракеты, оранжевые тени скользят по земле. На улице не видно ничего: темно-синее небо и чернота, и в этой темноте летят трассеры.

Беленко спросонья кричит:

– Блядь! Кто стреляет?

Ему отвечают:

– Кто, кто? Марсиане в пальто!

К пулеметным очередям добавляется стрекот наших автоматов.

Прибегает Степаныч:

– Тихо, раздолбаи, прекратить пальбу!

Объясняет, что случилось. Ночью часовой заметил огонек сигареты в слуховом окне на чердаке школы. Решил, что там прячется вражеский снайпер. С перепугу, в течение двух минут расстрелял два магазина. Стрельбу услышал пулеметчик на крыше комендатуры, поддержал огоньком. Потом вступили в бой наши бойцы и омоновцы. Воевали полночи. Трупы боевиков в школе не обнаружили. Ротный сказал, что скорее всего ваххабиты унесли их с собой.

Чтобы отметить победу, Гизатулин достает из заначки фляжку с водкой, призывно машет мне рукой. Я в отличие от командира отделения разведки не лошадь, чтобы пить среди ночи, у меня есть принципы. Решительно отказываюсь.

Утром, невыспавшиеся и злые, мы толпимся в кубрике. Слышно, как за стеной орет ротный:

– Где разведчики? Гизатулина ко мне!

Когда в армии тебя внезапно дергают к начальству, не жди ничего хорошего. Ромка в полном охуении. От него разит свежим перегаром.

– Мляяя… Учует. Иди ты!

На сапогах ротного желтая чеченская грязь.

– Где старшина?

– У соседей, договаривается о взаимодействии. Я остался за него.

Майор разворачивает карту, тычет грязным пальцем.

– Сейчас берешь БРДМ, троих разведчиков и выдвигаешься вот сюда. Там вас встретят офицеры военной прокуратуры ну и особисты, куда же без них. Остаетесь при них до особого распоряжения. Выполнять!

– Есть.

Похватали оружие, Заяц, Серый и Першинг прыгнули на броню. Я сел за пулемет. Механика-водителя нет.

Митя Першинг бъет прикладом автомата по броне.

– Механ!.. Механ, бля! Где ты есть?

Андрюша Шашорин бежит легкой трусцой, в руках у него три сухпая.

– Чего разорались, на войну не успеете?

Механ злой, как собака. Пока мы прохлаждались, он с утра успел почистить пулеметы и перетащил в бардак боекомплекты для ПКТ и КПВТ.

Он долго не может успокоиться.

– Старшина, морда козья, два сухпая зажал. Наверное, опять чехам продал.

В Чечне воруют и продают все, что можно. Все, кто может. Генералы крадут эшелонами, удачливые прапора машинами. Наш старшина меняет говяжью тушенку на водку.

С кургана Грозный виден как на ладони, вчера здесь откопали захоронение, братскую могилу.

В яме уложены несколько десятков тел. Славянской внешности. У всех руки скручены проволокой.

Многие лица обезображены выстрелами, кажется, что головы им разбивали молотком или обухом топора. Глаза, уши, рты, забиты землей. Те, что лежат сверху, на вид совсем школьники, несчастное поколение семидесятых, недоедающие дети безработных отцов. Грязное, разорванное, прожженное обмундирование, обезображенные тела.

Краем уха слышу, как майор-особист вполголоса рассказывает двум полковникам из штаба группировки:

«Их сюда согнали со всех фронтов, были и раненые. Голодом морили, били, как собак, до смерти, особенно офицеров и контрактников. Многие были просто живыми трупами, даже ходить сами не могли. Рыли окопы, строили укрепления. Яму эту тоже рыли сами. Ну, а потом перед нашим наступлением их и положили. Всех…»

Мне становится плохо, к горлу подкатывает рвотный ком. Водки бы сейчас стакан, залпом.

Ноги становятся ватными, я присаживаюсь на корточки, прислоняясь спиной к колесу БРДМа.

На их месте вполне мог и может оказаться любой из нас. Степаныч, и Першинг, и я. Как же страшно и больно им было умирать! Господи, куда я попал, зачем мне все это?

Зачистка

На утреннем разводе ротный ставит задачу. Один взвод остается на базе для несения караульной службы, три выдвигаются на зачистку в соседнее село.

Работаем вместе с ОМОНом и вовчиками – вэвэшниками из оперативной дивизии ДОН. Сводная колонна медленно втягивается в село. В голове постепенно возникает ощущение того, что все идет не так, как надо. Полная несогласованность действий, никто не знает, что надо делать. Полчаса стоим в селе, курим, озираемся по сторонам.

Кое-кто, не выдержав, пробирается в ближайшие дворы. Везде стоит тревожно-звенящая тишина. Селяне, поначалу прячущиеся по домам, начинают робко пялиться на нас из-за заборов.

Командиры совещаются, бесконечно запрашивают комендатуру. Степаныч, похожий на большого и рассерженного медведя, трусцой направляется к командирской машине.

Наконец-то поступает команда блокировать и зачистить центр села. Бойцы бросаются вперед, оцепляют два-три дома, следом идет группа блокирования и досмотра. Мы держимся компактной группой – я, Першинг и Пес. Бредем по селу, сгибаясь под тяжестью бронежилетов. Внезапно вдалеке грохнул выстрел из подствольника. Следом автоматная очередь. Еще одна. Еще и еще.

Неприятный холодок в груди, замирает сердце. Вжимаю голову в плечи, но бегу к дому. Перед воротами плюхаюсь на землю. Где ребята – не вижу, но знаю, что они где-то рядом. Мое сердце, как птица, рвется из груди, руки ходят ходуном. Рву застежки бронежилета и, теряя шапку, выскальзываю из лямок. Бросаю броник, все равно в военных действиях он бесполезен. Его пластины пробивает пуля от «калашникова» любого калибра, а от снайперской винтовки тем более.

Без броника становится легче. За моей спиной раздаются автоматные очереди. Бьем по окнам. Стреляем из автоматов, подствольников.

В ответ раздаются ответные очереди. Ощущение, что стреляют в меня. Из дома вырываются несколько мужчин, через двор бегут в соседние огороды. Следом за ним рванули Першинг и еще несколько бойцов. Раздается несколько одиночных выстрелов. Стреляет наш снайпер, он у нас совсем недавно, я даже не знаю, как его зовут.

Во дворе, прислонившись спиной к стене дома, сидит старик-чеченец. На его ногах резиновые калоши, надетые на толстые носки. Скрюченные от старости руки сжимают толстую палку. У старика, как у тигра, желтые от ненависти глаза. Мы с автоматами в руках пробегаем мимо. Першинг с бойцами за ноги тянут трупы двух мужчин. У одного из них выбритая голова. Брюки заправлены в носки. Прибный разрезает на нем штаны, нижнего белья нет. Без трусов, значит ваххабит.

Из горящего дома прикладами выгоняют мужчину лет сорока. Он небрит, на лице кровь.

К дому подошел БТР. Задержанному чеченцу связывают руки бельевой веревкой, на голову натягивают куртку, заталкивают в БТР. Дом продолжает гореть. Во дворе на окровавленном и подтаявшем от жара снегу лежат несколько расстрелянных овец. Мне жаль бессловесных животных. Они-то уж точно ни в чем не виноваты. Возникает, но тут же пропадает мысль.

– Господи, их за что?..

Плачущие женщины за ноги тянут окровавленные пушистые тушки в сарай.

Мы прыгаем на броню, подъезжаем к комендатуре.

В кузове «Урала» привезли трупы чеченцев, сбросили в чавкающую грязь. Завтра приедут родственники, завернут их в одеяла и увезут по домам хоронить.

Пес нервно курит, трогает меня за рукав:

– Леха, ты знаешь, что такое жопа? Жопа – это переводится жизнь в опасности. Завтра могут ведь и нас в яму. Вот и выходит, что мы сейчас в жопе.

Кладбище

Кто-то из каракулевых папах, вечно отирающихся у комендатуры, шепнул коменданту, что боевики собираются взорвать мусульманское кладбище, а потом свалить это на нас. Дескать, федералы осквернили национальные святыни.

Местное чеченское кладбище сразу привлекает внимание отсутствием оград между могилами и лесом высоченных в три метра пик или металлических шестов. На концах некоторых – полумесяцы, флажки, флюгеры с чашечками, вращающимися на ветру.

Нам уже разъяснили, что так отмечают могилы тех, кто убит в бою. Если воин не отомщен – его пика смотрит в небо пустым острием, у отомщенных на острие появляется полумесяц.

Отделение саперов и разведка выдвигаются к кладбищу. Разделив кладбище на сектора, мы медленно осматриваем могилы. Движемся на безопасном удалении друг от друга, стараясь ступать след в след, кто его знает, что придумали эти чехи. Они ведь известные придумщики.

Может быть, закопали фугас в землю и теперь только и ждут, когда можно будет угробить всех нас. Нехорошее ощущение в груди. Может быть, это шестое чувство, сигнализирующее об опасности?

Я смотрю на торчащие пики. На этом кладбище их очень много, оно ощетинилось ими, как дикобраз своими иголками. Много здесь было пролито крови, порою безвинно.

Говорят, что шариат не одобряет различные надмогильные постройки типа камней с изображением покойного, поскольку богатые склепы, мавзолеи и гробницы вызывают у некоторых мусульман зависть. Также не одобряется, когда могила служит местом молитвы. Отсюда требование шариата, чтобы надгробные памятники не были похожи на мечети.

На памятниках – арабская вязь. Рекомендуется на надгробном камне писать следующие слова: «Инна лиЛляхи уа инна иляйхи раджиун», что означает: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к Нему будем возвращены». Муаз бну Джабаль приводит такой хадис: Пророк сказал, что тот, у кого последними словами будут слова «Калимат-шахадат», обязательно попадет в рай. Согласно хадису, желательно читать умирающему суру «Ясин».

Но пишут кто во что горазд …

За четыре часа мы медленно осмотрели большую часть кладбища.

Растяжек и фугасов не нашли. Скорее всего, каракулевые папахи пошутили над нами, заставив прочесывать пустое кладбище. Возвращаемся домой. В голове занозой торчат стоящие ровными рядами пики. Как же их много! За каждой из них – наши жизни. Кровная месть в представлении чеченцев не имеет сроков давности. Выходит, что мои дети и внуки через много лет тоже будут месить чеченскую грязь в этом непонятном и враждебном краю?

Ровно через три года, гуляя по парку в окрестностях города Кельна, я набрел на немецкое кладбище. Здесь все, как принято в Германии: аккуратные дорожки, ухоженные могилы, надгробья с распятиями, мерцающие свечи. Поют птицы, у некоторых могил копаются в земле родственники или служащие. Они добры и улыбчивы, подсаживают и поливают цветы, и нет никаких торчащих пик…

Домой

На утреннем построении ротный объявил, что к нам едут телевизионщики. Личному составу было приказано побриться и привести себя в божеский вид. Алкоголь категорически не употреблять! В присутствии журналистов матом не выражаться! Правительство и вышестоящее командование не ругать!

На Дронове новенькие резиновые сапоги. Отмытая от липкой чеченской грязи обувь блестит и составляет предмет его отдельной гордости. Рота завидует своему командиру. В Чечне не грязь, а грязища, жирная и липучая, которая налипает к сапогам и ботинкам толстой тяжелой лепешкой устрашающего размера. Если ее не счищать, через некоторое время она отваливается сама, под собственной тяжестью.

Ближе к обеду в сопровождении БТРа показался телевизионный микроавтобус. Телевизионщики были как телевизионщики, два парня-оператора и женщина-журналистка. Заправляла всем, конечно же, баба. Она сразу же вцепилась в Дронова, который по этому случаю нацепил на себя разгрузку с магазинами, нож разведчика и смотрелся, как настоящий рейнджер.

Для достижения эффекта реальной боевой обстановки майора ставят у стены школы, на которой красуются надпись краской «Аллах акбар» и выщербины от пуль.

В нескольких метрах поджигают автомобильные покрышки, и теперь ветер гонит черный жирный дым прямо на красивое и мужественное лицо нашего командира, рассказывающего о вчерашней операции, уничтоженных боевиках и тяжелых боевых буднях подразделения.

Журналистку, ее зовут Ольга, интересуют злодеяния боевиков, подорванная бронетехника, трупы расстрелянных боевиками мирных жителей. Желание добыть сенсацию настолько очевидно, что Прибный начинает материться и уходит.

Объектив камеры скользит по заляпанным грязью боевым машинам, антеннам радиостанций, надписи на заборе «Мины», россыпи стреляных гильз на дороге и мирным жителям в каракулевых папахах, вечно торчащих у крыльца комендатуры. Сюжет снят.

Телевизионная группа плавно перемещается в апартаменты военного коменданта, где в честь высоких гостей дается обед в присутствии старших офицеров комендатуры.

Примерно через пару часов появляется Дронов.

Рядом с ним замок второго взвода Женька Келлер. Наш ротный лениво его вопрошает:

– Ну и где я тебе найду стрелка? Рожу, что ли? Бери своего.

– Не могу. Расстройство желудка у него, товарищ майор. Сожрал что-то, а может быть, даже дизентерия, гадит дальше, чем видит.

– Ну да, чеченцы отравили. Купи ему памперсы на рынке!

Келлер косит на меня глазом. Что-то бубнит на ухо майору. Догадываюсь, речь идет обо мне.

Ротный поворачивается ко мне лицом, делает неопределенный жест рукой.

Приближаюсь.

– Поступаешь в распоряжение Келлера, выезжаете на сопровождение журналистов. Сядешь на пулемет. На обратном пути приведете машины с гуманитаркой.

Механик-водитель разогревает БРДМ. Один из бойцов проверяет радиостанцию.

– Липа, Майор и Першинг – в броню, – командует Келлер, – остальные на свежий воздух.

Внутри БРДМ, кроме нас и Келлера, механик-водитель Сашка Кучер. Сверху на броне, подложив под себя подушки и резиновые коврики, садятся бойцы первого взвода. Рассовали боекомплект по разгрузкам, тронулись.

Под колесами серо-зеленого БРДМа весело хрустит ледок подмерзших луж, собачьим хвостом вьется сизый дым из выхлопной трубы. Водитель яростно крутит руль, стараясь удержать тяжелую машину в наезженной колее. На обочине дороги вполне может быть зарыт фугас или еще какое-нибудь хитрое устройство, способное превратить разведывательно-дозорную машину в братскую могилу.

На этой войне нет нашей территории. Ты всегда во вражеском окружении. Смерть может ожидать тебя на пороге мирного, оставленного жителями дома от взрыва гранаты-растяжки или от пули снайпера, прилетевшей из чердачного окна соседнего дома. Какая-нибудь машина-развалюха, остановившаяся рядом с армейской колонной или просто оставленная без присмотра у кафе-забегаловки, запросто может взлететь на воздух. Все это до сведения водителя доводит Женька Келлер. Все зовут его Киллер, так привычней. Он сидит на командирском месте и читает Кучеру краткий курс выживания на войне. У Женьки это получается, за его плечами до контракта было два курса пединститута, больше закончить не успел, выгнали.

– Даже когда ты сидишь в сортире без штанов, у тебя в руках должна быть не бумажка для подтирания задницы, а автомат. Всегда стреляй первым. Запомни, из тюрьмы выход есть, из могилы нет. Не верь никому, ни русским, которые еще остались здесь, ни бабам, ни детям. Полгода назад контрабасы из дивизиона сняли русских баб, утром проснулись, а собственные головы валяются под кроватями.

Женька хохочет от собственной шутки. Говорит, что после контракта уедет в Москву и станет киллером. Остальные разведчики собираются в ОМОН. Будущие менты и преступники не испытывают друг к другу никакой неприязни, у каждого своя судьба и своя дорога.

Водитель спрашивает

– Женя, а ты убивал?

Киллер долго молчит, потом нехотя бросает:

– Да, двоих, ножом. Из автомата не считал, в бою считать некогда.

Потом внезапно раздражается и кричит

– Смотри лучше за дорогой, Шумахер.

Разговор прерывается, Сашка, обиженно сопя, крутит руль, Келлер уходит в свои мысли.

У Киллера в Чечне уже второй контракт, Кучер две недели назад прибыл с пополнением откуда-то из сельской глубинки. Кучер – это не позывной. Это фамилия.

Машина въезжает на окраину станицы и упирается в бетонный столб, лежащий на дороге. Столбы и плиты лежат по всей дороге через каждые 15–20 метров. Машина замедляет ход и объезжает их змейкой. Келлер перебирается назад и крутит пулеметную башню. В перекрестье прицела появляются и пропадают серые дома, засыпанные снегом деревья и покрытые льдом лужи. На воротах многих домов висят большие амбарные замки, оконные стекла вместо занавесок закрыты газетными листами. С одного из них ослепительно улыбается бывший президент России в краповом берете. Вероятно, фото Верховного Главнокомандующего призвано защитить дом от разграбления, но кто-то уже написал краской на стекле недлинное слово на букву «м»…

Кучер виновато говорит:

– Женя, воды надо набрать, у меня радиатор подтекает.

Улицы безлюдны. Киллер командует: «Давай к тому дому с синими воротами». Во дворе дома копается старуха, из печной трубы пристройки тянет дымком. Разведчики прыгают на землю, осматриваются по сторонам. Кучер с ведром в руках бежит во двор.

Микроавтобус с телевизионщиками останавливается рядом. Киллер приказывает водителю не выходить из машины и не глушить двигатель.

Старуха поднимает закутанную в темный платок голову, пристально всматривается слезящимися глазами.

– Здравствуй, мать. Вода есть? – кричу я. Киллер и ребята держат окна и двери под прицелом автоматов. Старуха кивает головой:

– Есть, сынки, есть.

Я иду вслед за женщиной в дом, незаметно передвигаю флажок предохранителя на автоматический огонь. В доме царит нищета. В двух комнатах и крохотной кухне нет почти никакой мебели. У стены стоит старый продавленный диван, железная койка, облупленный деревянный шкаф и обеденный стол, накрытый клеенкой. На диване, сгорбившись, сидит мужчина. Присмотревшись, вижу, что он молод, старят его белесая неопрятная щетина, больше похожая на пух, пустой взгляд почти прозрачных глаз, седоватые клочки волос, покрывающие голову. Вошедший следом Келлер спрашивает:

– Кто это?

Я кручу у виска пальцем. Старуха вздыхает:

– Сынок это мой. Бандиты у него жену и дочку убили два месяца назад, прямо в доме, на глазах. Вот он умом и тронулся.

Я слышал эту историю. Житель станицы Ахмед Ибрагимов, бывший почтальон, взял автомат, сел на велосипед и поехал по улицам, стреляя в людей, которые попадались ему на глаза. Он убил около сорока русских и пятерых чеченцев этой станицы. А за несколько дней до этого он зарезал чеченскую семью в соседней станице. Приговор ему вынесли сами же чеченцы, забив железными прутьями.

– Как же, мать, вы здесь жили? А мужчины ваши как же? Казаки? Почему не сопротивлялись?

Это спрашивает Кучер.

Старуха начинает плакать

– Убили нашего атамана, сорок годков ему всего было. И семью его всю сказнили. Сыночки, вы даже не представляете, что здесь было. Убивали каждый день, отбирали последнее, девочек, женщин воровали и насиловали. У старух последнее отбирали.

Женька Келлер выходит из дома, лезет в машину и тащит оттуда вещмешок с продуктами.

– На, мать, это вам. Чем можем. Прости, что больше дать нечего. И запомни, мы больше отсюда не уйдем. Это наша земля.

– Спасибо, сынки. Буду Бога за вас молить.

Мы движемся по неширокой, но все-таки асфальтированной дороге. Наша конечная цель – Пятигорск. БРДМ впереди – за нами тащится микроавтобус. Совершенно неожиданно пошел снег. Густая белая вата ложится на черные скрюченные деревья, мелькающие по сторонам дороги. Оседает на разбитом полотне дороги, грязно-зеленой броне, тут же превращаясь в снежную кашу. Ребята молчат, потому что в их сознании сейчас нет ничего, кроме этого снега, холода и войны. Мне кажется, что мой мозг начинает цепенеть. Я становлюсь равнодушным к собственной судьбе. Это опасно. Я пытаюсь побороть в себе апатию, на счет раз – два – три лезу к люку и высовываю свою голову навстречу холодному ветру. Снежные иголки тут же впиваются в мое лицо и шею, превращаясь в холодные ручейки, стекают по груди и животу. Нужно просто дать себе промерзнуть до костей, до мозгов, и тогда возмущенный организм встрепенется и заставит бояться боли, делая все возможное, чтобы не допустить ее.

Я не боюсь простудиться, во первых, потому, что на войне, как правило, не болеют «мирными» болезнями. Во-вторых, ноги у меня в тепле, а крышка люка укрывает от встречного ветра по грудь. Спускаюсь в «трюм». Вроде полегчало. Киллер не спит. На вид ему лет 25, щуплый. Подвижный. Глаза повидавшего жизнь человека.

– Жека, а как ты в Чечню попал?

– Первый раз срочка. Призвали меня весной 94-го в Псковскую дивизию. Как только началась эта канитель с Чечней, собрали из нас сводную роту. Половина ребят такие же, как я, прослужили всего по полгода. Лейтенанты, командиры взводов только что из военных училищ. Уже пятого января девяносто пятого в Грозном попали под замес, первый бой. Потеряли человек десять, два двухсотых, восемь раненых.

Неразбериха была полная: кто командует? что делать?.. Непонятно. К нам прибилась чья-то пехота, вроде из 81-го полка. Засели на нефтебазе, она горит. Дым, жара… А тут еще и артиллерия своя накрыла. Опять раненые. Лекарств нет, перевязывать нечем. Потом, когда прорывались, у центрального рынка на засаду нарвались.

Бойцы из охранения шли впереди, но наткнулись на чехов и побежали в разные стороны. Опять бой начался, я тогда, кажется, двоих из автомата положил. Снайперы у нас человек восемь выбили. Ротного ранили в руку и в ноги, меня осколком гранаты в ногу.

Замес был конкретный. Еле вырвались. Потом госпиталь. Уволился. В институт поступил, но через пару курсов бросил. Сам посуди, кругом мальчики и девочки из хороших семей, для которых двойка в зачетке самая большая неприятность. А я каждую ночь вою и кричу, потому что вижу, как в меня чехи стреляют.

В общем, бросил я институт и опять в Чечню, на контракт. Наверное, от страха перед чехами, которые меня каждую ночь расстреливали.

– В Грозном во время боев ели что? Где спали?

– Жрали в основном дерьмо всякое, что придется. То, что из магазинов и ларьков жители растащить не успели. Бывало, что в подвалах на банки с вареньем, огурцами, помидорами натыкались.

И спали там же, в основном в подвалах. На матрасах, на коврах, на всем, что могли из квартир вынести.

Кучер спрашивает:

– Жень, а в бою убивать страшно было?

– В бою убивать не страшно. Тем более что врага убить – святое дело. За каждого убитого бог вычеркивает один грех, так же, как и за змею. Страшно после боя, когда ты остался жив и видишь сгоревшие машины, ребят погибших. Когда надо собирать то, что осталось от сгоревших экипажей. Когда ты залезаешь в машину и соскребаешь в ведро то, что осталось от Вовки или Сережки, пальцы, шмотки мяса или сгоревшие сапоги…

Мы пересекаем административную границу Ставропольского края.

Останавливаемся на стационарном посту ГАИ, но он больше похож на блокпост, мешки с песком, гаишники в бронежилетах с автоматами. Что поделать, живем на территории воюющей державы. До Пятигорска километров двадцать, до моего родного города всего лишь пять.

Сдаю Келлеру свой автомат, магазины с патронами. Женька и ребята по очереди хлопают меня по плечу. Киллер говорит:

– Смотри, пару дней мы еще будем здесь. Если не передумаешь обратно, мы будем у военкомата. Не придешь, никто плохого не подумает, у каждого своя война.

БРДМ чихнул черным выхлопом, вильнул задом и двинулся в сторону Пятигорска.

Гаишники остановили для меня попутку, и уже через полчаса я стоял перед своим домом.

Окна моей квартиры темны. Темный подъезд, неистребимый запах кошек … Я открываю дверь своим ключом. В коридоре и комнате все как всегда. С шумом качается маятник часов, в углу таращит глаза сказочный гном, которого я привез Машке из Польши. Только со стены исчезли Машкины фотографии, игрушки, детская одежда.

Она ушла и забрала мою дочь. Мою дочь…

Со своей будущей женой я учился в школе. Ее отец был военным, и, когда мы учились в десятом классе, его перевели в Сибирь. Так наши дороги разошлись. Вновь увиделись мы только через шесть лет. Я к тому времени уже отслужил срочную и оканчивал институт. По какой-то надобности в наш город занесло моего друга детства Некрасова.

Мы пили с ним портвейн в комнате общежития, когда он неожиданно спросил меня, вижу ли я Таню Малевич. Я пожал плечами, откуда, дескать. Она ведь в Омске. Но оказалось, что нет. Вовка заканчивал институт вместе с ней, а потом она получила распределение в мой город. В общем, через месяц, перед самым распределением, мы поженились.

Сначала все было хорошо. Ее отец уже полковник, на генеральской должности. Как говорят в армии, ждал полосатые штаны. Они жили в роскошной по тем временам квартире в центре, с высокими потолками, и мебель была красивая, югославская, привезенная из Южной группы войск.

На полках стояло много-премного всяких новеньких книг русских и зарубежных классиков, а в серванте множество безделушек, которые ее родители привезли из заграницы. Жена уговорила меня переехать к родителям, в их шикарную пятикомнатную квартиру.

Переехав в Омск, я нашел старых друзей, которых знал по соревнованиям и службе в спортроте.

Мы встречаем Новый 1991-й год. За столом родители Татьяны, начальник училища генерал-майор Коваленко с супругой, первый секретарь райкома партии Павлов, председатель райисполкома Малицкий. Как говорится, лучшие люди района. До окончания старого года полчаса. В бокалы налито шампанское, папа говорит тост.

– За коммунистическую партию… мудрое руководство…