Неотмазанные. Они умирали первыми

Каины, бля! Своих же соплеменников гробят, придурки. Теперь, как пить, «кровники» будут мстить за убиенных родственников. Не завидую «вахам». А в общем, это и к лучшему, нам меньше работы.

Отчаянный он парень, Серега. Жалко, что вчера такой казус вышел. Даже не удобно как-то перед ним. Всю физиономию ему уделал, разукрасил, как холст Пабло Пикассо. Как он теперь будет песни петь под гитару? С такими, как у него теперь, распухшими губами больно не распоешься. Неделю как минимум залечивать надо. А какие он песни поет, я вам скажу. Булата Окуджавы, Дольского, Визбора. Высоцкого, наверное, всего знает. Как затянет: «Протопи ты мне баньку хозяюшка, раскалю я себя, распалю» или «Чуть помедленее, кони, чуть помедленее». Словно душу наизнанку вывернет, слезу у иных прошибает.

Или после тяжелого дня, когда еле ноги таскаешь, что-нибудь веселое сбацает, типа про «Канатчикову дачу», сразу напряжение с плеч долой. Его так и зовут – «Канатчиков» или просто «Дача». Пулеметчик он толковый, опыта ему не занимать. В первую еще здесь лямку тянул, ранен был, чуть ногу не отняли. Стреляет «Дача» отменно, все норовит нам продемонстрировать свое искусство, пули выкладывает одна к одной, словно в цирке.

Недавно под Майртупом отличился, выручил крепко «омоновцев», попавших в «мешок». Из настоящей преисподней их вытащили, можно сказать. Убитых трое, раненых до навалом.

Да, жалко покалеченных пацанов, и все из-за всеобщей неразберихи, несогласованности и нерадивых командиров.

Рядом с «Пиночетом», развалясь с отрешенным лицом с обвисшими пшеничными усами, мнет в пальцах давно потухший окурок сержант Леня Любимцев, бывший десантник-спецназовец. Он экипирован похлеще Тартарена из Тараскона: в «сфере», несмотря на жару, с тугонабитой под завязку разгрузкой, из-за которой по обе стороны торчат рукоятки ножей, на одном боку в кобуре «стечкин», на другом – «эргэдэшки» и «феньки». С пяток, не меньше. В отряде его зовут уважительно Падре, иногда Папа, за его справедливость, за доброту, за трезвый мужицкий ум. В нем нет, как в молодых, бравады, суеты, необузданности. С виду флегматичный, добродушный, в бою же сущий дьявол. Был безработным. До сокращения работал на шахте. Бастовал, пикетировал, выходил «на рельсы». Требовал свое, заработанное, кровное. Теперь здесь: надо кормить семью, растить ребятишек.

Сбоку от Любимцева – Игорь Калиниченко, или просто Калина. Он из Иркутска. Из «тигров», забайкальских «вованов». Уперевшись в лежащую шину ногами словно жокей, он трясется вместе с остальными, усиленно массируя «пятую точку», поблескивая на солнце черными очками. Как и сосед, вооружен до зубов. Хотя, если с таким встретишься на узкой тропе лицом к лицу, считай, уже никуда не денешься. Разделает так, что мама родная не узнает. Ему даже оружия для этого не понадобится. Он когда-то, еще до армии, несколько лет занимался у какого-то китайца, мастера ушу, стилем «ба-гуа цюань». Показывал нам как-то на досуге он свои финты с концентрацией силы, с силовым дыханием. По его росту и поджарой фигуре не скажешь, что этот дохляк способен в бараний рог согнуть. Поэтому его в начале даже и всерьез никто из моих здоровяков не воспринимал, пока дело до драки не дошло. Уж и не вспомнить, чего не поделили. Это еще в Тоцком приключилось. В один миг ученик Фэнчуня накостылял дюжине парней. Они и глазом моргнуть не успели, не то что чихнуть.

«Калину» зауважали еще больше после случая со снайпером. Потерь в отряде почти не было. Бог пока миловал! Тьфу! Тьфу! Если не считать нелепого ранения Морозова. Случилось это в начале командировки, пуля угодила в плечо сержанту. Ночью, балда, не выдержал, закурил «на часах», и какая-то сука тут же поймала его в прицел. На следующий день снова выстрел, пуля тренькнула рядом с башкой Науменко, чистившего оружие у окна. Бедняга целую неделю в себя не мог прийти. Стреляли явно со второго этажа сильно разрушенного здания «пожарки», что в конце улицы. Панику старались не поднимать. Отрядили пяток братишек пошустрее, они скрытно и быстро окольными путями пробрались к оному месту. Тут Калиниченко и показал свои скрытые способности, нутром вычислил, где может находиться вражина. Остановив жестом ребят, он словно ласка неслышно скользнул вдоль стены по битому кирпичу, через который пробивались островками лопухи да пырей, нырнул в проем и замер под щербатым выступом у закопченного окна-амбразуры. А за стеной обнаружили мертвого снайпера. Потом Игорек здорово переживал, что не взял ту гниду живьем. Двенадцать зарубок было у гада на прикладе винтовки. Двенадцать жизней наших ребят.

Ближе к кабине расположился стройный розовощекий красавец Меркулов, вечно недовольный всем тип с бегающими карими глазами. Была у младшего сержанта одна нехорошая черта: тащить все, что плохо лежит. Мародер он был отпетый. Если б не Вишняков, плакали бы «вахи» горючими слезами, оплакивая свое добро. Ему бы служить в Средние века, когда полководцы давали своим солдатам три дня на разграбление захваченных городов. Уж тогда бы он постарался на славу. Пришлось Александру прилично попотеть с подшефным. Одних только нравоучительных бесед было проведено, наверное, не менее трех. А уж потом Вишняков взялся воспитывать уже своим проверенным способом, крепким кулаком, вырабатывая устойчивый условный рефлекс.

Напротив красавца клюет носом, вздрагивая, невыспавшийся после ночного наряда Боливар – Вася Светлов. Невысокий жилистый парень с уродливым белым шрамом через лоб. Служил в московском погранотряде в Таджикистане, воевал с бандами наркокурьеров и прочей сволочью. Насмотрелся на гражданскую войну, на резню во как, выше крыши! На толпы несчастных беженцев. То в Афган прут сплошной галдящей стеной с сопливыми чумазыми ребятишками, то оттуда голодные, оборванные пытаются вернуться. А прозвали его так за выносливость и недюжинную силу, потому что двужильный, как Боливар, что «не вынесет двоих».

– Считай, по-нашему, мы выпили немного! Не вру, ей-богу!

Скажи, Серега! – обернувшись и дружески хлопнув по плечу Полякова, пропел радист Мартыненко.

– Отстань! – отмахнулся хмурый Сергей, недовольно мотнув головой.

– Вы не глядите, что Сережа все кивает, – продолжал неугомонный радист. – Он соображает, все понимает! А что молчит – так это от волнения, от осознанья и просветленья.

Алешка Мартыненко, самый молодой из команды, необстрелянный. Отслужил в Чите во «внутренних», потом вернулся домой в Тольятти, устроился на ВАЗ. Все складывалось прекрасно, хорошая работа, приличный заработок, учиться поступил на заочный. На следующий год летом поехал с компанией друзей-туристов на Грушинский фестиваль, песни послушать, людей посмотреть, себя показать. Там все и случилось. Познакомился с красивой веселой девушкой, вместе на «горе» фонариками светили, если прозвучавшая песня нравилась. Влюбился без памяти. Женился. Теперь локти кусает. Любимая оказалась распоследней шлюхой, каких свет не видывал. Ее, говорит, в Самаре каждая шавка знала. Одним словом, гулянками, пьянками и прочими фортелями довела парня до «края», руки уж собрался на себя наложить от страшного позора и загубленной любви. Мать и друзья советовали сменить обстановку, уехать куда-нибудь на время, пока не уляжется нервный срыв, и не зарубцуется душевная рана. А тут, на тебе, набор контрактников в Чечню…

* * *

Зажмурившись от лучей солнца, мелькавших словно вспышки стробоскопа в просветах между деревьями, ослепленный Вишняков опустил голову и уставился в пол кузова. Он никогда не садился в кабину, где висело неподвижное пыльное облако, хоть топор вешай, а предпочитал трястись со всеми в кузове. Так как в кабине задыхался, будто астматик. Да и в железной коробке он чувствовал себя неуютно, как в мышеловке. Поэтому всегда уступал свое место рядом с Витькой Мухомором кому-нибудь из подчиненных. Витек – тертый калач. Афган прошел: «наливники» гонял до Герата. Дважды горел, левая сторона лица обезображена. На перевале Саланг зимой в туннеле, забитом военной техникой, чуть богу душу не отдал. Еще б немного – задохнулся. Неряха страшный, вечно чумазый, как трубочист; но машину, надо отдать ему должное, держит в идеальном состоянии. Лихачит, конечно, этого не отнимешь, характер такой, неукротимый, как у мустанга. Какой русский не любит быстрой езды?

Частенько приходится «контачить» с аборигенами. Как-то в разговоре один из местных «чехов» обозвал Вишнякова жестоким ястребом. Как он тогда взвился. Да, они ястребы. Безжалостные ястребы. И будут ими, пока всякая мразь убивает, калечит и глумится над русским населением. Издевается над немощными стариками, насилует беззащитных женщин, детей лишает детства, превращая в бездомных сирот. Они ястребы для всякой сволочи, которая за все ответит: за кровь, за слезы, за рабство. Пощады от них не жди. Они – ястребы.

Впереди с бойцами на броне пылили «бэтээры», лихо виляя, словно болиды «Формулы-1» на гоночной трассе, объезжая колдобины и ямы. «Урал» трясло и подбрасывало на разбитом, испещренном рытвинами, словно оспой, асфальте. У сидящих напротив бойцов белесые соляные разводы под мышками. От едкого пота пощипывает глаза. Вишняков лизнул языком блестящую на солнце тыльную сторону ладони. Привкус соли.

– Эх, искупнуться бы, мужики!

Пуля, пробив пластину бронежилета и зацепив позвоночник, прожгла правое легкое и засела в ребрах. Александра от удара развернуло, и он, потеряв сознание, как мешок, шмякнулся на дно кузова рядом с запасным скатом, в который они упирались пыльными «берцами».

Он не слышал ни взрыва фугаса перед автомобилем, ни бешенной автоматной трескотни, ни криков, ни стонов своих товарищей. Сверху всей тяжестью на него навалился, дергающийся в конвульсиях Поляков с раздробленным черепом и широко открытым в агонии синим ртом…

Глава двенадцатая

Ноябрь. Последние дни командировки. Военная колонна медленно ползла по вьющейся змейкой дороге. Необходимо было успеть до темноты добраться до Хасавюрта. В воздухе искрилась дождевой пылью и играла радугой легкая изморось. Встречный сырой ветер продирал до костей. Миновали несколько блокпостов, оборудованных как маленькие игрушечные крепости. Окопы, дзоты, мешки с песком, бетонные блоки, зарывшиеся по макушку БТРы. Вырубленные подчистую деревья вокруг, чтобы не могли укрыться в «зеленке» снайперы или группы боевиков. Все подходы каждую ночь тщательно минируются, ставят растяжки и сигнальные мины. Утром саперы их снимают, чтобы своих не отправить к праотцам. А там, где поработал «Град», лишь обгорелые обрубки стволов и выжженная перепаханная земля. На обочинах дороги кое-где попадались остовы искореженной сожженной бронетехники, некоторые нашли здесь последний приют еще с прошлой чеченской кампании.

Неожиданно с пригорка шквал огня из гранатометов и пулеметов полоснул по колонне, головной и замыкающий БТРы вспыхнули как факелы. Из замаскированных укрытий пристрелянные пулеметы кинжальным огнем сеяли панику и смерть. Колонна развалилась прямо на глазах. Грохот гранат, отчаянные крики, нечеловеческие вопли раненых, автоматная бешеная трескотня, взрывы боекомплектов – все слилось в сплошной кромешный ад.

* * *

Когда они, поднятые по тревоге, подлетели на БМП к своим на выручку, от «вэвэшной» колонны, которая направлялась в Хасавюрт, почти ничего не осталось. Едкая черная гарь клубами стелилась над извилистым узким участком дороги, попавшая в мышеловку «ваххабитов» боевая техника горела. Отовсюду слышались крики, матерщина, стоны раненых, завывание и потрескивание горящей вонючей резины.

Пораженные увиденным кошмаром, Ромка и его товарищи посыпались с «брони». Прямо перед ними с пробитыми скатами замер и уткнулся носом в кювет «Урал» Рафика Хайдарова, замыкающий колонну. В кузове с изорванным в клочья брезентовым тентом у искореженной спаренной «зушки», защищенной от осколков крышками от люков БМП, лежали сильно опаленные тела двух убитых бойцов. Ближнего, уткнувшегося вниз лицом в еще тлеющий полосатый замызганный матрас, Ромка сразу признал по крестообразному белеющему шраму на стриженном затылке. Это был дембель Сашка Крашенинников, наводчик, долговязый пацан из Зеленодольска, известный в части под кличкой Меченый. Сбоку от него «заряжающего», который с оторванной по колено правой ногой лежал навзничь на мешках с песком, было не узнать, настолько было его тело изуродовано взрывом. Он был почти нагишом: ударной волной с него сорвало одежду. Больше в кузове никого не было. Борта автомобиля, обшитые изнутри стальными листами, буквально развалило, из продырявленных осколками и пулями мешков тонкими струйками продолжал высыпаться песок. На бээмпэшных люках, когда-то красочно разрисованных ефрейтором Федькой Зацарининым, большим спецом по художественной части, появились потеки крови и отметины от осколков.

В кабине на баранку завалился всем телом с наполовину снесенной черепной коробкой Рафик. На дверце автомобиля, снаружи, одиноко болтался его новенький «броник» с свежевытравленной хлоркой надписью «Казань-97». Очередь из крупнокалиберного пристрелянного пулемета прошлась как раз по лобовому стеклу машины и поставила точку на короткой жизни балагура и весельчака с волжских берегов. С другой стороны под распахнутой дверцей у подножки в кровавой луже лежал, покрытый черной жирной копотью, капитан Терентьев, с неестественно вывернутой, сильно обгоревшей кистью правой руки. Ромка с болью отвернулся, чувствуя, как к горлу подступает комок. Жалко, отличный был мужик Терентий, всегда за их брата, солдата, горой.

Дальше, в метрах двадцати, где, пересекая дорогу, узкой дорожкой пылала вытекшая из пробитых баков солярка, виднелся наглухо зажатый между «бэтээром и сгорешей БМП «ГАЗ-66», чадящие протекторы которого обнажились так, что стала видна обгорелая паутина корда. В изрешеченной как сито кабине обнаружили раненного в грудь и голову, стонущего старшего прапорщика Яблонского. Стоило большого труда извлечь его из кабины.

Майор Геращенко отдал приказ всех раненых и «двухсотых» стаскивать к началу поворота, откуда их могли эвакуировать.

Три подошедшие «бэхи» под командованием пришедшего в ярость капитана Дудакова заревели, развернулись и понеслись в сторону села, откуда доносилась яростная стрельба. Там уральский СОБР, появившийся чуть раньше из Ножай-Юрта, разбирался с отступившими в ту сторону нападавшими. Один из барражирующих над чеченским селом вертолетов вернулся к разгромленной колонне, стал снижаться, чтобы принять на борт раненых и «груз двести».

«Вэвэшники» наконец добрались до начала колонны. За подорванным головным БТРэром в канаве нашли громко стонущего, раненного осколками в живот, сержанта Широкова и еще трех перепуганных покалеченных ребят. У одного было осколочное ранение в ягодицу и в руку, у остальных легкие пулевые ранения и множественные ожоги. Все они находились в глубоком стрессовом состоянии. Младший сержант Алешка Кожевников, увидев Самурского с товарищами, все время безудержу бубнил как сумасшедший : «Наши! Наши! Наши!». Из ушей и носа у него, не переставая, текла кровь, голова подергивалась словно у марионетки. При этом он бессмысленным взглядом смотрел на ребят и глупо улыбался. Ромка, Чернышов, Пашутин и санинструктор Терещенко сразу же стали их перевязывать и делать противошоковые уколы, потому что те находились в таком плачевном состоянии, что сами за все время почти ничего не сделали, чтобы оказать себе и друг другу первую медицинскую помощь. Пока остальные занимались пацанами, Ромка и Костя Терещенко тщетно пытались облегчить страдания сержанту Широкову, который, урывками приходя в сознание, дико кричал, плакал, испытывая страшную боль, вновь терял сознание.

Был серый промозглый день, из-за сырого тумана, опустившегося над дорогой, и мелкой измороси кругом все было холодным и влажным. Раненых и убитых таскали на кусках прожженного дырявого брезента, ноги разъезжались по сырой глине, под сапогами уныло чавкала липкая грязь. Потом они бродили и собирали фрагменты тел: руки, ноги, пальцы. На дороге под «звездочкой» БМП нашли разбитый ящик из-под ЗИПа с рассыпанными инструментами и чью-то сплющенную обгоревшую голову. Ромку и остальных сильно мутило, он старался не смотреть на то, что когда-то было частью человека. Закончив погрузку «двухсотых» и раненых в грузовой отсек вертолета, они отбежали подальше от ревущей винтокрылой машины, – оглушительный вой винтов рвал перепонки. Укрылись от поднятого лопастями ветра за «Уралом». Подняв отсыревшие воротники, жадно закурили. В стороне, не переставая, надрывно кашлял словно чахоточный наглотавшийся удушливого ядовитого дыма пулеметчик Пашка Никонов.

«Да, попали, – подумал про себя Ромка, окидывая покрасневшими слезящимися от гари глазами место трагедии. – Не приведи господь в такую катавасию когда-нибудь вляпаться, как нашим дембелям довелось. Вот и дембельнулись! Пацаны погибли, а ради чего, спрашивается?»

Пока они курили, поминутно сплевывая горькую грязную слюну, любопытный, как старая бабка санинструктор, Костя Терещенко везде совал свой нос. То полез зачем-то через люк оператора-наводчика в подбитую «бэху», понесла его туда нелегкая. Потом весь перемазанный в саже, и не лень ему было, вскарабкался вместе с Чаховым и баламутом Приваловым на крутой откос, откуда боевики вели ураганный огонь по заблокированной колонне. Там они обнаружили обустроенные ячейки для стрельбы, горы стрелянных гильз, лужу крови, несколько использованных «Мух», чуть дальше брошенный кем-то из раненных «чехов» «РПК» , пустые магазины к нему, зеленую повязку с арабской вязью.

Костя как-то им, еще будучи в части перед отправкой сюда, рассказывал, что после школы поступал в МГУ на факультет психологии, да срезался на первом же экзамене по математике. Потому что утром по чьему-то дурацкому совету стакан валерьянки хлопнул, чтобы не волноваться. Ну и в результате пару получил. А ведь усиленно готовился, на заочных подготовительных курсах успешно учился, литературы специальной море перелопатил. На собеседовании перед вступительными экзаменами членам комиссии приглянулся, потому что в свое время книжками психотерапевта Владимира Леви увлекался и сыпал цитатами оттуда как из рога изобилия. Председатель приемной комиссии ему на прощание так и сказал: если он получит «тройку» на первом экзамене, чтобы документы не вздумал в растрепанных чувствах забирать, а продолжал сдавать дальше. Костя вновь собирается после армии поступать в университет по той же специальности, чтобы в недалеком будущем изучать и помогать прошедшим дорогами войны больным солдатам. Уколы научился делать, как заправский доктор «дядя Ваня». Добрый, отзывчивый. Что бы не случилось, подойдет, утешит, по-родному поговорит. Одним словом, молодец, пацан!»

Ромкины думы прервали, появившиеся из-за разбитого кузова перемазанный как черт Терещенко и насупленный Славка Чахов, который тащил за собой обгоревший окровавленный бушлат.

– Чей?

– Не знаю!

– Нашли, вон там, за кюветом! – Костик махнул в сторону канавы, заполненной мутной водой.

– Метка есть?

– Сейчас посмотрим!

– Гады черножопые! – бледный Эдик Пашутин в сердцах зло сплюнул и поковылял к группе солдат, которые с майором Геращенко и старшим лейтенантом Тимохиным тщетно пытались открыть одну из кормовых дверей подбитой «бэшки». Амбал, Витька Долгоруков как заведенный упорно долбил ломом, пытаясь, поддеть край люка. Наконец это им удалось. Распахнув дверь, бойцы отпрянули в сторону от страшного запаха и жуткой картины, что предстала перед ними…

– Нет, метки нема! – сказал разочарованный Костя, повертев в руках бушлат, и принялся выворачивать карманы. В одном была сырая рыжая табачная кашица, сплющенный спичечный коробок и грязный, как портянка, скомканный клетчатый платок; в другом ничего, кроме большущей дырки с кулак. А вот во внутреннем, что-то было. Покопавшись, медбрат извлек отполированный до зеркального блеска патрон от «калаша» и мятую затертую фотокарточку симпатичной девушки с короткой стрижкой и смеющимися глазами.

– Это девчонка Сереги Ефимова, я, кажется, видел эту фотку у него.

– Какого Ефимова? Ну ты, Костян, даешь! Башкой, что ли о броню шандарахнулся? Ефимов же только что с нами был! С Дудаковым и Стефанычем на «бэхе»!

– Да, верно! Серега с нами был! Что-то, братцы, и взаправду мозги у меня заклинило!

– Лечиться надо, Склифосовский!

– Погоди, погоди, я ведь тоже видел эту деваху! – откликнулся Крест, снайпер Валерка Крестовский, навалившись сзади на спину Чахову.

– Стоп, мужики! – Ромка Самурский хлопнул себя рукавицами по бедру. – Вспомнил! Эта же фотка «дяди Федора»!

Дядей Федором в роте за глаза называли Фарида Хабибуллина, здоровенного парня, спортсмена из Татарии, перворазрядника по вольной борьбе. Никто из «дедушек» его не трогал, все боялись с ним связываться, поглядывая на его твердые бицепсы и бычью шею. Несмотря на его вечно хмурую физиономию, он был спокойным, безобидным, в меру флегматичным пацаном.

– Точно! – оживился Свят Чернышов. – Фаридка Хабибуллин мне ее еще полгода назад показывал, когда мы с ним наряд по кухне тянули. То-то я чувствую, что где-то видел ее!

– Дай сюда! – Ромка, сунув потрепанные перепачканные руковицы под мышку, бережно взял фотокарточку из рук Терещенко.

– Смеется, – грустно сказал он, кивнув на снимок, который держал перед собой, разглаживая трещинки на портрете большим огрубевшим пальцем.

Глава тринадцатая

Шилов примчался сразу же, как только узнал о трагедии, разыгравшейся под Герзель-Аулом.

– Миша, Лене не говори, – с трудом шептали потрескавшиеся бледные губы капитана Теретьева.

– Коля, все будет хорошо, – успокаивал Шилов друга, держа его черные от гари пальцы в своих сильных ладонях и вглядываясь в серые неподвижные глаза с опаленными ресницами.

Николая увезли в операционную. Капитан, расстегнув отсыревший бушлат, подошел к окну в конце коридора, где курила группа раненых. Прикурил. Угостил сигаретами. До погруженного в горькие думы Шилова долетали обрывки разговора.

– Под станицей Степной во время разведки боевики накрыли его группу минометным огнем.

– Ну, думаю, кранты! Не знаю, каким чудом, тогда вырвались из той переделки.

– Надо было каким-то образом вернуть тела погибших. Обратились к местным старейшинам. На переговоры выезжал сам Батя, полковник Лавров. Сошлись на том, что погибших ребят обменяют на четырех убитых чеченцев.

– Из носа и ушей течет кровь! Башка трещит как грецкий орех! Вот-вот треснет! Ничего не соображаю.

– Во время зачистки в подвале одного из домов наткнулись на солдатские останки. Вонища страшная, тела разложившиеся. Человек восемь. Жетонов, документов нет. Судя по всему, контрактники.

– Да, ребята, контрактники гибнут пачками, их бросают в самые опасные места. В самое пекло.

– Да, потому что командование за них никакой ответственности не несет.

– Ему плевать на них, – согласился скрюченный солдат с загипсованной рукой.

– Оно отвечает только за солдат «срочников», за них голову снимут, а на «контрактников» всем наплевать.

– «Контрабасов», мне один штабист говорил, даже в списки боевых потерь не включают.

– Наверняка, числятся пропавшими без вести, – говорил невысокий веснусчатый парень с забинтованной грудью, сплевывая в «утку», приспособленную для окурков.

– Потери в частях федералов жуткие, – донеслось до Шилова. В томительном ожидании мрачный Шилов, прохаживаясь по длинному коридору, сжимал до хруста кулаки. Госпиталь был буквально забит ранеными. Было довольно много солдат, получивших осколочные ранения от своей же артиллерии и авиации.

«Да, что же это, творится? Полководцы Жуковы, твою мать! Когда же этому бардаку будет конец?» – лезли в голову мысли.

– Доктор, как он? – Михаил метнулся к наконец-то появившемуся из операционной молодому высокому хирургу в забрызганном кровью клеенчатом фартуке.

– Безнадежен. До утра, боюсь, не протянет! – глубоко затягиваясь сигаретой, устало ответил тот, глядя на него поверх очков. Шилов в отчаянии нахлобучил шапку и, ссутулившись, направился к выходу.

– Погоди, капитан! – окликнул хирург и исчез в операционной. Через пару минут появился, молча, протянул ему полстакана спирта. Выпив залпом спирт, мрачный Шилов вышел на крыльцо госпиталя.

Попытался зажечь спичку. Сразу не получилось. Сломалась. Следущая тоже. Наконец прикурил. Начало смеркаться. На соседней улице с облезлой мечети заголосил мулла. На душе было погано как никогда.

Хотелось вдрызг нажраться вонючего спирта, взять в руки «калашников» и все крушить, крушить, крушить вокруг. Стрелять эту мразь! Рвать зубами погань! Сколько можно терпеть это дерьмо! Ему вспомнилась последняя «зачистка», которую проводили вместе с СОБром из Екатерингурга в Курчали. Во дворе одного из домов, благодаря овчарке Гоби, под деревянным щитом обнаружили сырой глубокий зиндан. А в нем четверых заложников. Троих военных и парнишку-дагестанца. Все изможденные, оборванные, избитые. Худые заросшие лица. Животный испуганный взгляд. Больно смотреть. Особенно на старлея. У того были отстреляны фаланги указательных пальцев на руках. Седой весь. Передние зубы выбиты. Вместо левого глаза сплошной кровоподтек! Когда нас увидел, затрясся как осиновый лист, заплакал навзрыд. Говорить не мог. Захлебываясь, рыдал и заикался. Вцепился намертво собровцу Юркову в «разгрузку» изуродованными руками и боялся отпустить. Повезло хозяевам-гнидам, что смылись! А то бы мы, такую «зачистку» этим ублюдкам устроили! Проклятая Чечня! Тут каждая двенадцатилетняя сопля в любую минуту может жахнуть тебе в спину из «Мухи» или «эрпэгэшки». Оружия у «черных» навалом. Почти в каждом доме арсенал имеется. Не какие-нибудь тебе кремнёвые ружьишки ермоловских времен, а новейших систем гранатометы, минометы, снайперские винтовки с «забугорной» оптикой, тротиловые шашки и прочая хрень. В одном месте даже зенитно-ракетный переносной комплекс обнаружили. После зачисток, можно сказать, трофеи вагонами вывозим. В глазах у всех неприкрытая лютая ненависть, вслед плевки и сплошные проклятия. Проезжаешь мимо кладбища, а там над могилами неотомщенных боевиков лес копий торчит с зелеными тряпками. Значит, будут мстить, будут резать, безжалостно кромсать нашего брата. Значит, какой-нибудь пацан из русской глубинки, как пить дать, здесь найдет себе погибель. Сколько еще наших ребят сложат свои головы в долбаной Ичкерии!

Шилов в сердцах со всего размаху двинул по железным перилам кулаком, они жалобно задребезжали, заходили ходуном.

Обидно! Конец командировки! И на тебе! Подарочек! Падлы черножопые! Если бы не «вертушки» и не Уральский СОБР, подоспевшие на выручку из Ножай-Юрта, полегла бы вся колонна. Вот и нас не миновала беда. Постигла незавидная участь «калачевской» и «софринской» бригад. Угодили-таки, в засаду басаевских головорезов. Не обошла смертушка стороной пацанов-дембелей. Не пожалела. Лучше бы они на заставе в горах продолжали замерзать сверх срока, так нет же, дождались на свою головушку плановой замены. Выкосила мерзкая старуха почти всех безжалостной косой по дороге домой.

– Эх, Николай! Коля! Что я теперь, Ленке скажу? – Шилов шмыгнув носом, снова со всего маха двинул кулаком по перилам. – Как я в ее серые глаза посмотрю?

Дверь распахнулась настежь, двое санитаров, задевая дверные косяки, выносили покрытые рваной окровавленной простыней носилки. Капитан посторонился, пропуская их. С носилок свешивалась закопченная рука убитого с ободранными в кровь пальцами. На указательном тускло поблескивала серебряная печатка с изображением боксерской перчатки. За ношение этого кольца он неоднократно гонял сержанта Широкова в наряды.

Глава четырнадцатая

Вечер. Военный городок. Лена, жена капитана Шилова, после новостей по РТР. погладив детское белье и уложив детей спать, вновь включила телевизор. В программе «Время» шел репортаж из Чечни, который вел репортер Александр Сладков. Показывали генерала Трошина, который заявлял, что боевики наголову разбиты, что контртеррористическая операция закончена. Что остались мелкие группки бандитов, которые попрятались по пещерам.

Потом показали Ястребова, который, хмуря лоб, рассказывал об успехах ОГВ.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Лена подбежала и в волнении подняла трубку. Звонила подруга, Сафронова Людмила, жена комбата.

– Леночка, милая! Здравствуй! Как у тебя дела? Как детишки? У меня хорошая новость, дорогушка! Только что звонил Максим. Говорит, что у них все хорошо, спокойно. Так что, не волнуйся! Ты, кстати, смотрела сегодня программу «Время»?

– Да, только что! Ястребов говорит, что контртеррористическая операция уже практически завершена. Боевиков жалкая горстка осталась. Но я все равно страшно переживаю.

– Макс такой веселый! Все шутит, ты же его знаешь! Привет передает от твоего Миши! Так, что не волнуйся, голубушка!

После телефонного разговора Лена прошла в детскую. Поправила одеяло у Сережки, поцеловала спящую Натальюшку в макушку. Подошла к окну. За окном горели уличные фонари, медленно падал редкий пушистый снег.

Вчера она была в церкви. Огоньки горящих свечей сквозь навернувшиеся на глаза слезы казались светлыми расплывчатыми пятнами. Через витражи окон косо падали длинные узкие лучи света, которые словно живые играли в полумраке храма. Среди молящихся было немало молодых лиц. Вот тонкая женская рука поставила потрескивающую горящую свечку. Лена узнала впереди стоящую молодую женщину, это была несчастная Таня Бутакова, муж которой пропал в Чечне без вести. Чуть дальше, с другой стороны – две женщины в трауре. Рядом с ними боевые друзья убитого. Звучали слова молитвы по погибшим воинам:

– Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов на брани убиенных и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Свое…

* * *

Утром Шилова вызвали к Батяне. У командирской палатки стоял незнакомый «уазик» без левой фары и помятой крышей, изрядно помеченный пулями. Рядом с ним курили капитан Карасик и четверо рослых молодых чеченцев, увешанных оружием. Ротный с недобрым предчувствием нырнул в палатку. Кроме полковника Кучеренко, там находились майор Сафронов, капитан Дудаков и какие-то, судя по поведению Бати, важные чеченцы.