Искать, всегда искать ! (Преображение России - 16)

      - Вот возьму тряпку и сделаю везде порядок!
      Она вспоминала иногда, говоря с Таней, то время, когда была у них с мужем своя книжная лавка, но и это вспоминала исключительно по линии тряпки и порядка:
      - Когда муж мой, больной, дома сидел, - ну, там инфлуэнца какая-нибудь, - а я в лавке вместо него, я же там и пол вымою сама, и книги все веником обмету, и окна вымою... Публика мимо по улице ходит, а я в окне стою, стекла тряпкой мою, - что же я делаю, что я должна публики стыдиться? Я же ничего плохого не делаю. Приходят покупатели, и они говорят: "Как у вас чисто все в магазине вымыто, и паутины нигде нет". - "А что же вы хотите, - это я им говорю, - чтобы женщина в магазине сидела, да чтоб около себя она грязь могла терпеть?" Конечно, когда муж мой тут, он же за этим не смотрит, он же мужчина, и у него совсем другое в его голове, от этого и беспорядок и грязно. Я ведь тоже в пансионе училась, в хорошем пансионе училась; там и дети Канторовича и Файвиловича и Шполянские - очень многих семейств дети там учились. И я никогда книг своих ничем не пачкала, ни чернилами, ни карандашами, ничем решительно. И у меня они были всегда, как стеклышко, чистые.
      Она была такая же белокурая, как Фрида и Роза, только несколько выше их ростом. Хлопая себя по коленям и смеясь добродушно, любила она вспоминать еще и то, как ее девочки, когда им было года по четыре, испугались почему-то слова "сифон" и выговаривали ей, своей матери:
      - Зачем ты нам говоришь такое, мама? Мы - маленькие, мы такого бо-и-мся.
      А от аэроплана бежали с улицы на двор и кричали:
      - Мама! Закрывай калитку! Летит!
      III
      Голубинский заходил в лабораторию всего раза два, видимо мимоходом и спеша больше взглянуть на приборы, целы ли они, чем дать Тане какую-нибудь работу. Таня объясняла это тем, что было мертвое время - каникулы, но Зелендуб говорил ей, что есть слухи о возможной командировке Голубинского за границу и потому он переставал уже интересоваться подвалом.
      Зелендуб приглашал ее как-то на концерт и был ужасно удивлен, когда она сказала, что совершенно равнодушна к музыке.
      - Таких людей не бывает и быть не может, - горячо отозвался он. Нельзя к музыке быть равнодушной, - вы шутите. Я, когда попадаю в командировку на какой-нибудь завод в степи, становлюсь больным на третий день, потому что хотя бы звонки трамвая я слышал, а то, понимаете, совершенно ничего. Вы думаете, зачем в старину на тройках ездили непременно с колокольчиком и с бубенцами?
      - Чтобы, должно быть, волков пугать? - пробовала догадаться Таня.
      - Нет, не волков пугать, конечно, - вы опять шутите, - волков колокольчиком не испугаешь, а только приманить можно... Нет, это затем, чтобы ме-ло-дии звенели. Это в целях чисто музыкальных делалось... Понимаете ли, снега кругом, сугробы везде, пусто, нигде ни души, - зима, как и надо, и только один колокольчик впереди звенит. Вы только представьте, как это получается. Колокольчик тогда заменял все, всю культуру... А вот если вы не пойдете на симфонический концерт, то пожалеете: такой случай может никогда не повториться. Будут играть Седьмую симфонию Бетховена. Ведь это что-о?
      - Я как-то бывала на концертах, но, право, ничего в них не понимала, все-таки говорила свое Таня и говорила так не потому, что Зелендуб напоминал ей чем-нибудь Близнюка, - нет, он держался с нею совсем не развязно и, видимо, действительно хотел доставить ей хотя бы малую часть того наслаждения, какое думал испытать, слушая Седьмую симфонию сам. Но музыка ее утомляла, - она говорила правду. Музыка же симфонических оркестров оглушала ее, напоминая ей канонады, слышанные в раннем детстве, от которых безостановочно почти, чуть ли не через всю Россию, бежала с нею мать в поисках тишины. Также не любила она и танцев и не пыталась никогда танцевать.
      - Но ведь Бетховена будут исполнять, Бет-хо-ве-на, - раздельно и даже с каким-то благоговейным страхом перед этим именем в маслено-черных глазах выкрикнул Зелендуб, вытерев в волнении пальцы, запачканные толченым углем, о полу своей белой рубахи, подпоясанной широким ремнем. - Ведь Седьмую симфонию будут исполнять, вы подумайте... Ведь там есть такое аллегретто, единственное, кажется, у Бетховена аллегретто. Оно совершенно внезапно, знаете, его никак не ждешь, и вдруг на тебе - аллегретто. У Бетховена!.. Оно поражает... А здесь прекрасный симфонический оркестр, вы не думайте. Не какие-нибудь с бору да с сосенки, а первая скрипка там и самостоятельные иногда концерты дает. И дирижер Стефановский - отличный дирижер, очень знающий дирижер... Седьмая симфония - это вам что, шутка? Ее ведь редко играют, она очень трудна для исполнения... Там есть такое фортиссимо, что вас прямо на воздух подымет, честное слово. Так и будете под потолком. Вы в этом убедитесь, если пойдете... Океан звуков.
      - Да вы - инженер, или вы только музыкант? - удивленно спросила Таня.
      - Я - инженер, да, конечно, я - инженер, но разве вы-ы... и вообще кто угодно разве может мне запретить любить музыку?
      И вторично провел Зелендуб грязными пальцами по белой рубахе, стараясь добраться до пуговицы на вороте, который был ему как будто тесен немного или стал тесен вдруг только теперь, когда владелец его переживал в памяти бурный напор океана звуков Седьмой симфонии Бетховена.
      Но зазвенел неожиданно не колокольчик тройки и даже не звонок трамвая, а будничный деловой телефон подвала, и Зелендуб тут же взял трубку.
      - Откуда говорят?.. Это коксостанция... Я Зелендуб... А-а, это ты? Здравствуй, Донцов. Что такое?.. Ага... Это черт знает что... Ну да - так уж и авария. Ну, хорошо, хорошо, я сейчас еду.
      - Откуда это? - не поняла разговора Таня.
      Но Зелендуб был уже озабочен и нахмурен и бормотал недовольно:
      - Коксовый цех нашего завода, - откуда же еще? Там у них в аппаратной один аппарат испортился, и они без него как без рук, а между тем - ерунда. Можно вполне обойтись, и я уж им говорил, как... А они там... вообще бестолковщина, не могут сами урегулировать давление газов... Надо ехать.
      И Таня видела, как, сразу забыв о Бетховене и Седьмой симфонии, заметался Зелендуб, быстро прекращая начатый опыт, выключая ток и еще раз, теперь уже основательно, вытирая руки о рубашку. Поспешно простился он с нею и исчез, а Черныш сказал Тане:
      - Он у нас наподобие бурятского бога, этот Зелендуб.
      - Какого такого бурятского?
      - Ну, одним словом, рассказ такой есть... Двое в музей зашли - такие, что по складам только читают. Видят, кукла одна страшная стоит. Читают подпись: "Бу-у... рят... ский... Бурятский бог..." - "Вот он какой бурятский бог? Собою маленький, а видать, что злой..." Так и наш Зелендуб. Маленький собой, а у него две научные работы есть да третью, большую, говорят, пишет...
      И из-под черной густой брови Черныш значительно подмигнул серым прищуренным глазом и прищелкнул языком.
      Что же касается самого Черныша, то Таня видела, что у него была своя неотступная и неотвязная мечта: достичь такого совершенства, чтобы уверенно и с наивозможной быстротой, что называется - в два счета, побеждать тихоню Студнева на шашечной доске. Он буквально совращал этого скромного труженика, и тот хотя приносил с собой какой-нибудь будильник или примус, взятый на стороне для починки, но редко находил время ими заняться, завороженный соревнованием с этим долговязым и долгоносым лентяем, соревнованием, грозившим затянуться на долгие годы.
      О Зелендубе узнала Таня от Фриды, что он действительно много делает для коксового цеха их завода; но, чего уж никак не ожидала Таня, оказалось, что и Близнюк тоже проводит в том же цехе пробное ящичное коксование углей, исследует получаемый кокс на крепость, трещиноватость, вообще считается там работником сведущим и дельным. Однако больше всего там, на заводе, надеялись на помощь однокурсника Близнюка и Зелендуба - Слесарева, но тому вздумалось уехать в Ленинград учиться химии, и, конечно, уж он теперь потерян для их завода, так как больше сюда не вернется.
      И вдруг Таня услышала от Черныша, что он вернулся, и Черныш очень оживился, говоря об этом: положительно у него был радостный вид, когда он говорил:
      - Леонида Михайловича сейчас встретил... Из Ленинграда только что приехал, в отпуск... "Обязательно, говорит, подвал свой проведать зайду". Э-эх, ведь это же человек какой! Он даже и ростом повыше меня будет.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      I
      Леня Слесарев действительно зашел в подвал на другой же день, и Таня увидела высокого, но тонкого в поясе, с дюжими плечами, с расстегнутым воротом рубахи и красной загорелой шеей, улыбающегося ей с подхода широким ртом и жмурыми глазами, а он - яркочерноглазую, с мальчишечьими вихрами, в черной тюбетейке, в синей рабочей спецовке. В широкой руке его утонула ее рука, только что мешавшая стеклянной палочкой в стакане.
      Он спросил весело:
      - Что вы тут такое творите?
      Она ответила, несколько запинаясь:
      - А вот... окисляю уголь... перманганатом калия...
      - Ка-ак... перманганатом? - вскрикнул вдруг он и сразу перестал улыбаться. - Да у вас ведь какая-то черная каша.
      - Влила раствор перманганата, вот и... - обиделась она сразу, отчего и не досказала.
      - Капли, одной капли перманганата довольно, чтобы окислить такое количество угля, как у вас. Только капли, а вы: "влила".
      И Леня тут же отвернулся от нее и отошел к приборам на бывшем своем столе, а на нее, Таню, осуждающе глянул Черныш, - именно осуждающе, а не с насмешкой и подмигиваньем, как сделал бы он, скажи это ей кто-нибудь другой.
      - Краны заедены, - сказал Леня, пробуя один из аппаратов.
      - Заедены? - почти испуганно спросил Черныш. - Как же это они так могли?
      И Таня поняла, что "они" - это она и другие, кто приходит работать в подвал; они плохо следили за приборами, он же, Черныш, исправно делал то, что ему полагалось делать: каждодневно яростно мыл пол.
      И еще несколько подобных замечаний сделал Леня, точно был он теперь не гость уже в подвале, а строгий ревизор. И Таня, сначала оставшаяся было на своем месте, где она размешивала угольную "кашу", бросила это занятие и, насупясь, следила за каждым движением Леонида Михайловича, который действительно оказался выше Черныша, а главное - гораздо шире его и сильнее на вид.
      Но вот он повернулся к ней снова и сказал:
      - Однако в какое запустение тут все пришло за полгода, как я здесь не был. Значит, нового ничего нет?
      - Не знаю, - ответила она отвернувшись.
      - Вы здесь давно работаете?
      - Нет.
      - С месяц... или даже меньше?
      - Да.
      - Вы лаборантка?
      - Да.
      - А Зелендуб тут бывает?
      - Да.
      - И Близнюк тоже?
      - Да.
      - Передайте им, если сегодня сюда зайдут, что я, Слесарев, приехал.
      - Хорошо.
      - Они мою квартиру знают... Я им, конечно, мог бы и позвонить, да у меня нет телефона, что они тоже знают. Ну, до свиданья.
      Она поглядела на него исподлобья и снова утопила свою руку в его руке.
      А Леня спросил у Черныша, вышедшего вместе с ним из подвала:
      - Откуда взялась такая дикая?
      - Откуда-то приехала, из Донбасса. Будто бы там работала на газовом заводе...
      - Но все-таки химичка?
      - Химичка, а как же иначе.
      - Что-то плохо химию знает...
      - Да, вот поди же, - выходит так.
      А когда вернулся Черныш в подвал, то сказал оживленно Тане:
      - Вот что значит хозяин-то настоящий заявился, эх! Только глазами метнул, и сразу ему все ясно, - кому, какое, за что замечание сделать.
      - Мне насчет какой-то там одной капли перманганата Близнюк ничего не говорил, - горячо вдруг вздумала оправдаться хотя бы перед Чернышом Таня, но Черныш только рукой махнул с полнейшим пренебрежением:
      - Что Близнюк?.. Что же он может против Леонида Михайловича? Так же и этот вот Шамов тоже, который свои закваски тут ставит... Че-пуха!
      II
      Близнюк и Зелендуб зашли к Лене в тот же день перед вечером. Оба горели сильным желанием поподробнее узнать, как там в Ленинграде, и нет ли веских доводов за то, чтобы и им переметнуться туда: жизнь велика, всеохватна, но молодость потому и молодость, что хочет быть, по возможности, не уже жизни, и как бы ни была жадна жизнь, молодость потому и молодость, что в жадности ни за что не хочет уступить жизни.
      Оба молодых инженера привыкли уже к добродушным резкостям Ольги Алексеевны и нисколько не обиделись, когда она сказала им у порога:
      - Ну вот, опять начинается хождение... То хоть отдохнула я за полгода, а теперь опять сто двадцать раз на день изволь отворять дверь и сто самоваров ставь. Входите уж, когда пришли. Чего же вы в дверях застряли? Леонид на реке, конечно, но к шести обещал прийти, а сейчас без десяти шесть.
      Михаил Петрович был приветливей. С тех пор как он стал преподавать свое рисование взрослым, он приобрел новую способность - смотреть на всех мужчин и женщин, не достигших сорока лет, как на своих возможных учеников по рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет границ.
      Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол всякую всячину рядом с кипящим самоваром.
      - Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? - для начала дружеской беседы спросил Близнюк.
      И в тон ему Леня ответил:
      - Представь мое удивление, - оказались точь-в-точь такие же самые. Но вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем строить коксовые заводы и даже, - что уж совсем странно, - получать на них кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. "Этого большевистского фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии".
      Все расхохотались.
      - А как завод? Донцов еще там? - спросил Леня.
      - Там.
      - А Одуд? Сенько?
      - И эти пока там.
      - Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде расскажи. Мы - провинция и очень шибко вперед не едем, - сказал Шамов.
      Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и спросил его:
      - А японский гриб ты знаешь?
      - Нет, не знаю. Какой японский гриб?
      - И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.
      - Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? - спросил Близнюк.
      - Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб... Но японский гриб существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и клала в другую банку, - он через несколько времени разрастался там в новый гриб... Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря этому грибу попил - три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас! Имейте в виду на будущее время, - заведите себе по японскому грибу в банке, и этого вполне достаточно для счастья...
      - На одном квасе не проживешь, - заметил Шамов.
      - Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, - это когда я наколю ей дровишек, бывало, березовых... Если не очень суковатые поленья, работа приятная, и картошка вареная с солью - это уж блюдо безобманное, не то что какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким - "суп с головастиками"... Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня уверял, что от "супа с головастиками" у него где-то там под ложечкой завелось целое семейство солитеров... Тщетно я убеждал его, что солитер потому только и солитер, что любит жить в одиночестве...
      - Как там Кострицкий?
      - Ничего. Устроился. Женат на Тамаре, имеет черненького младенчика. Каталитик, не имеющий себе равных. Пользуется большим авторитетом. По-прежнему звали они меня, эти молодожены, Ребенком, и однажды на этой почве произошел некий казус. Еду я с ними на трамвае. Вагон, конечно, полнехонек, не продерешься. Они, как знающие, где вылезать надо, впереди, я сзади. Вдруг как раз возле меня кто-то встал со скамейки. В чем дело? Можешь сесть, - садись. Я и сел. А тут как раз выходить надо. Слышу, Тамара вопит: "А где же Ребенок наш? Где Ребенок..." И Мирон тоже за ней: "Пропал Ребенок..." Смотрю я - в проходе заворочались и под ноги себе смотрят, а кто-то сердобольный: "Не иначе как задавили, теснота-то какая". Я вижу, что это меня ищут, - встаю... Кричу Мирону: "Я зде-есь!" Народ как раз подобрался в вагоне мелкий, и Ребенок оказался выше всех на целую голову. Ясно, что всех я сконфузил. "Вот это так, говорят, ребенок!.."
      Ольга Алексеевна подсунула ему форшмак из селедки и закивала головой, смеясь:
      - Хвастай, хвастай, что такая орясина. Ты бы меня спросил, насколько ты выгодный ребенок, что на еду, что на свои костюмы...
      - Ничего, зара-бо-о-таю, - подкивнул ей Леня, а Шамов спросил:
      - Кстати, работал ты там над чем? Над коксом?
      - Нет, не пришлось этим заниматься. Работал по взрывчатым веществам. Однажды чуть не искалечился: вот на лбу след остался, а была рана, и волосы все опалил. Я должен сказать, что работал там бешено, по пятнадцати часов в день иногда работал... Регулярно ходил на научный совет, посещал семинары, ловил всякие эти там новые волны и настраивался... Я ставил опыт за опытом. В два месяца закончил одну работу, начал другую... Вообще, должен я вам сказать, своего и вашего института я там не посрамил. И как-то так вышло, что я приехал учиться туда, к ним, а уж месяца через три ко мне приходили советоваться насчет своих работ...
      - Хвастай, хвастай, - заметила ворчливо мать, подвигая ему стакан чаю, но Леня продолжал, глядя то на Шамова, то на Зелендуба:
      - Сначала меня все эти ребята там поразили. Так они жонглировали сложнейшими понятиями, что чувствовал я себя перед ними профаном, а потом оказалось: нахвататься кое-откуда выводов и вершочков всяких - это одно, а самому все проделать - э-это совсем другое дело. У меня все-таки был опыт большой, потом вы ведь знаете, как я эксперименты ставил.
      - И глаза даже мог себе выжечь, - вставила мать.
      - Тоже благодаря дураку одному, который стучал ко мне в дверь, когда малейшее сотрясение воздуха неминуемо должно было вызвать взрыв... А я даже крикнуть ему не мог, чтобы не стучал, потому что и крик - тоже ведь колебание воздуха... Словом, тут я попал в безвыходное положение и, конечно, хорошо, что дешево отделался. Глаза, впрочем, долго болели... Работал я вообще как черт. За всякое грязное дело я хватался, от которого другие сторонились. А тут еще Кострицкий рекламу обо мне пустил. Одним словом, впереди было светлое будущее ученого... Но...
      - Ага! Вот оно, роковое "но", - поднял палец Близнюк.
      - Я все-таки соскучился по Днепру и вообще по югу и взял двухмесячный отпуск.
      - И так-таки ничего нового насчет кокса не вывез? - спросил Шамов.
      - Общие идеи в области физики - это я вывез, конечно, а кокс... Там такими частностями не занимались.
      - А чем же там все-таки занимались?
      - Занимались... токами высокого напряжения, рентгенологией, работали по ферросплавам, по взрывам, по связи, по теплотехнике... и много еще кое-чего, но задачу кокса решать предоставили всецело нам, четырем китам здешнего подвала.
      - Ты разве ушел оттуда?
      - Не-ет, я уехал... Я только уехал пока.
      - Я его понимаю, - сказал Близнюк Шамову. - Кокс наш этого несчастного как мучил, так и продолжает мучить... но оттуда теперь он привез решение, вот что. Правда, Леня?
      - К сожалению, нет... Хотел бы привезть, - не вышло... Там я только подковался немного... Пока отпуск, буду опять ходить в подвал, пробовать... Потом думаю с вами на Шлюпе пойти по Днепру, осмотреть Днепрострой. По Днепру я здорово соскучился...
      - А Нева? - изумленно даже несколько спросил Михаил Петрович сына.
      - Нева... она, конечно, река широкая, только загружена до черта. Трехмиллионный город, - чего же вы хотите? А самый дешевый транспорт, как известно, водный.
      - Да-а... Нева... Не-ва-а... - мечтательно протянул Михаил Петрович, болтая ложечкой в пустом чае. - Эх, туманы на ней хороши были! А в этих туманах чуть-чуть намечались барки, набережная, мост... Я жил одно время двумя окнами на Неву, и много этюдов я тогда сделал с невскими туманами.
      - Где же эти этюды? - спросил Леня. - Я у тебя их что-то не видел...
      - Ну-у, где этюды... Холст ведь нужен же был... Писал потом на этих холстах Волгу, когда жил в Саратове.
      - А потом, значит, уж на волжских этюдах - Днепр? То-то из детства я помню, они были очень тяжелые, - улыбнулся Леня и продолжал о своем: - По Неве я несколько раз все-таки ходил на кливере. Только там мне не удалось подходящей компании сбить... Кострицкие оба от этого дела отстали, конечно, по причине младенчика, а к прочим разным - к кому ни сунешься, все народ, плохо понимающий в гребном спорте.
      - Словом, я вижу, ты там не привился как следует, в Ленинграде? догадался Шамов.
      - Ленинград - очень он как-то бесконечен... И потом эти там дожди вечные, к ним ведь тоже надо выработать привычку, - ответил Леня, глядя не на Шамова, а на отца и думая при этом, каким образом смог привыкнуть к постоянным дождям и туманам его отец, уроженец Средневолжского края.
      Отец же спросил пытливо:
      - А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много ли там осталось картин старых мастеров?
      - В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был... Не успел как-то... Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж - он в центре.
      - Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже? - до того изумился отец, что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно дотянуться до сахарницы.
      - А когда же мне было туда ездить? - спокойно отозвался Леня.
      - А в опере там ты на чем был? - спросил Зелендуб.
      - В опере? Гм... В оперу я собирался было, и даже билет у меня в руках был на "Пиковую даму", да как раз в этот день меня обожгло взрывом... Так и пропал билет...
      - Одним словом, как я теперь вижу, ты совсем забросил искусство, горестно протянул Михаил Петрович. Зелендуб же только поглядел скорбно и даже как будто сконфуженно не на Леню, а на его отца, потом начал усиленно глотать чай с вишневым вареньем.
      Леня же, улыбаясь понемногу всем, заговорил взвешенно, не в полный голос:
      - Представьте себе Полину Поликарповну некую, этакую салопницу лет на пятьдесят, - мою хозяйку в Лесном... У нее все болезни, известные медицине, и дюжины две новых, медициной еще не исследованных. И ото всех этих болезней она с утра до ночи стонет, и охает, и движется, как тень. Но все время движется - вот в чем секрет этой Поликарповны; другая бы на ее месте тысячу раз умерла, а она и картошку варит, и ячмень для кофе жарит, целый день вообще хлопочет не приседая, только стонет и охает... У нее племянник-писец со вставным глазом, с балалайкой и баяном. Этот чуть только придет из учреждения своего, сейчас же или за балалайку, или за баян, и на-чи-на-ет-ся... А в соседней комнате маленькая Кострицкая заливается в самом высоком регистре... Так что можете представить, какая около меня опера все время пелась... А я, между прочим, был ведь ударник, не кое-как. Пятнадцать часов в сутки работал, должен же я был - не скажу отдыхать, а просто хотя выспаться?.. Искусство - прекрасная, конечно, вещь, и Эрмитаж, и "Пиковая дама", и даже роман какой-нибудь, о каком кричат усиленно в газетах, - но вот время, время... В сутках очень мало часов, всего только двадцать четыре... И если, - вот когда настали белые ночи в Ленинграде, можно было забыть об этих двадцати четырех часах и о ночах вообще, так ведь человек все-таки не железный, о двух ночах подряд забудешь, а потом целые сутки проспишь. В этом загвоздка с искусством... И ведь не требую же я от композиторов и от художников, чтобы они вместе со мной работали еще и по взрывам.
      Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:
      - Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: "Специалист флюсу подобен".
      А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в притворную ярость:
      - Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, крышу сними, не вытянет. Идите, довольно... Леонида тоже можете взять. Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.
      Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о Тане:
      - Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и размешивает палочкой очень старательно.
      - Это Голубинский ее принял, - отозвался Шамов. - А я, признаться, и не разглядел ее как следует.
      - Особа действительно дикая, - поддержал Леню Близнюк. - Но есть, представьте, способность неплохо делать карикатуры.
      И только Зелендуб заступился за Таню:
      - Нет, в химии она кое-что знает и на газовом заводе работала, я справлялся... А что неразвита вообще и в музыке ни в зуб ногой, это конечно.
      Павлонии парка очень густо были обвешаны теперь широкими, как лопухи, листьями; березки тоже пока еще не думали засыхать, вопреки мнению многих, скептически настроенных умов, так что смелые замыслы северян и южан из здешнего горсовета вполне себя оправдали.
      Леня внимательнейше вглядывался при свете электрических шаров во все кругом и говорил с большим подъемом:
      - Нет, черт возьми, как вы себе хотите, а наш город все-таки весьма неплохой город!
      Когда на другой день Леня ехал на трамвае на завод, в ту часть города, где все кругом, как и лица людей, было закопчено слегка или весьма густо рабочим дымом, бодро и уверенно выдыхавшимся отовсюду сквозь узкие бронхи высоких труб, и где тянулась казавшаяся бесконечной, на высоте нескольких метров от земли, толстая железная кишка от газгольдера к мартенам, он представил вдруг свой город очень отчетливо и живо, так, как почему-то не представлялся он ему раньше: к становому хребту его, богатому водой Днепру, прикрепился сложно, но зато крепко спаянный костяк из добрых двух десятков больших и огромных заводов и паровых мельниц, и костяк этот оброс мясом проспектов и просто улиц и переулков, площадей и стадионов, парков и скверов, обывательских садов и огородов, пригородов, выселков и левад.
      Это был один из самых молодых русских городов, основанный чуть ли не на сто лет позже, чем Петербург, но это был безошибочно обдуманный промышленный город, и, вспоминая теперь старую картину отца "Звуки леса, когда тихо" речка в дубовом лесу, черная коряга, зимородок на этой коряге, - Леня думал, что вот бы написать отцу теперь такую картину: "Звуки города, в котором двадцать заводов". Это было бы потруднее, конечно, но зато каким бы трепетом и огнем современной жизни можно было пронизать и озарить такой холст, непременно огромный по размерам!
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      I
      Когда дня через два Таня пришла, как обычно, в лабораторию, Черныш предупредительно сообщил ей:
      - А Леонид Михайлович давно уже здесь орудует.
      Действительно, он переставлял со стола на другой стол приборы. Таня поглядела на него удивленно и спросила:
      - Вы... назначены заведующим лабораторией?
      - А-а, здравствуйте! - кивнул ей Леонид Михайлович и ответил: - Нет, я буду только приходить сюда иногда заниматься тут кое-чем...
      - Вам это разрешил профессор Голубинский? - захотела уточнить этот вопрос Таня.
      - Да-а... Я его только что видел здесь и с ним говорил, - небрежно ответил он и добавил: - А куда же девалась ваша черная тюбетейка?
      - Тюбетейка? - очень удивилась такому любопытству Таня и отвернулась. Зачем вам моя тюбетейка?
      А Леня, безжалостно внимательно разглядывая ее новую тюбетейку, тянул, бессознательно подражая отцу:
      - Эта красная, она-а... конечно... она, пожалуй, тоже не так плоха, но... черная была оригинальней... Так куда она делась?
      - Пропала, - проходя мимо него к своему столу и стараясь не глядеть на Леню, бросила Таня.
      - Вот тебе на! Пропала? Куда же она могла пропасть? - занятый в это время подготовкой опыта, тянул по-прежнему Леня.
      - Пропала, и все.
      Этот интерес к черной тюбетейке показался Тане чрезвычайно подозрительным. Ей даже подумалось, не узнал ли он через кого-нибудь о том, как они с Фридой, которую назвал он на заводе "карманной лаборанткой", только что приобретя в складчину волейбольный мяч, шли домой, подбрасывая весело эту прекрасную вещь, а на них напала, чтобы отнять мяч, толпа уличных мальчишек. Мяч им отнять не удалось, но тюбетейка упала с головы Тани во время драки, и мальчишки ее унесли, убегая.
      Леня между тем, занятый своим опытом, упорно продолжал говорить все о том же:
      - Черная тюбетейка эта, она... делала вас похожей на алхимика средних веков... Это была замечательная штука.
      - Таких замечательных сколько угодно в лавке.
      - Разве?.. Гм... А мне, представьте... мне как-то не приходилось видеть подобных...
      И в самом тоне голоса этого высокого инженера Тане чудилась какая-то насмешка над нею. Она помнила, конечно, свое окисление угля перманганатом, поэтому посоветовала ему не без вызова:
      - Вам стоит только спросить себе черную тюбетейку в любой лавке, и вам дадут.
      - Разве?.. Вот как?.. Это хорошо, - между делом отозвался на это Леня и потом замолчал, старательно налаживая свой опыт.
      Потом он спросил ее, на каком именно газовом заводе она работала. Таня ответила спокойно, точно и коротко.
      - Я знаю этот завод. Я там был в прошлом году, - сказал он. - Почему же вы ушли оттуда?
      Этот вопрос снова показался подозрительным Тане, и она ответила резко:
      - Ушла, и все.
      - Здесь условия труда лучше? - спросил, как бы не заметив этой ее резкости, Леня.
      - Там было всего три койки на шесть лаборанток, - вот что там было. И стояли эти койки в общем бараке... Это хорошо? - вдруг блеснула на него нестерпимо яркими глазами Таня.