Их позвал горизонт

      О нем и его путешествиях регулярно писали русские газеты. На выставках в Петербурге, на его лекциях побывали многие тысячи людей. И не было тогда в России имени более популярного, чем имя Пржевальского. Даже в тот дотелевизионный век Николая Михайловича неизменно узнавали в поездах, на улицах. К нему обращались с просьбами о пособиях, о предоставлении места, о пенсии, о скорейшем производстве в следующий чин.
      Иногда эти "прошения" немало веселили Пржевальского.
      "Вам, родимый мой, все власти нашего города бьют челом; кум мне сказывал, что вас повесили в Думе, что вы в почете в нашем городе, что вам все сделают. Так ради бога отыщите мою собачку, кличка ея Мурло, маленькая, хорошая, с бельмом на глазах; крыс и мышат ловит. И буду я, вдова безутешная, весь длинный век Бога за вас молить. Живу я на Петербургской [стороне], Зелениной [улице] No 52 дома, у сторожа гвардейского, что под турку ранен, Архипом прозывается".
      Обласканный общим вниманием, почестями, наградами, Николай Михайлович по-прежнему мечтал об одном - о новых путешествиях.
      "Как вольной птице трудно жить в клетке, так и мне не ужиться среди цивилизации... Верите ли, покоя не имею, смотря по карте, сколько в Тибете еще не известных мест, которые я могу и должен исследовать".
      Вот уж действительно - "путешественником нужно родиться". В Петербурге, в Москве его раздражает "вечная суматоха, толкотня человеческого муравейника". В деревне не лучше: "такая неурядица, такие беззакония и такое торжество порока, каких нигде не встречал я в самых диких ордах Центральной Азии". Уединившись в имении, он признается в письме: "Среди лесов и дебрей смоленских я жил все это время жизнию экспедиционною, редко когда даже ночевал дома - все в лесу, на охоте".
      В 1870 году началось его первое путешествие в Центральную Азию, и из пятнадцати последующих лет больше девяти провел он в экспедициях. Ему уже сорок семь, но он по-прежнему не женат.
      "Моя профессия не позволяет мне жениться. Я уйду в экспедицию, а жена будет плакать... Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу и разрабатывать мои коллекции. Со мною будут жить мои старые солдаты, которые мне преданы не менее, чем была бы законная жена".
      После смерти дяди, потом матери он жил со своей любимой нянюшкой Макарьевной. Из экспедиции всегда присылал и привозил ей подарки, а отправляясь в очередное путешествие, наказывал управляющему: "Нужно только как-нибудь обставить Макарьевну, чтобы она не скучала. Расходы я для этого сделаю какие угодно. Пусть откуда хочет выпишет себе подругу или возьмет кого-либо из родственников - я на все согласен, лишь бы моя любимая старуха могла жить спокойно".
      Еще в июне 1881 года Пржевальский купил Слободу, небольшое имение верстах в ста от Смоленска, на берегу сказочно прекрасного озера Сопша.
      "Местность вообще гористая, сильно напоминающая Урал. Озеро Сопша в гористых берегах, словно Байкал в миниатюре... Лес - как сибирская тайга, и рядом леса пошли на сто верст".
      Хозяином Пржевальский был требовательным, рачительным, но весьма своеобразным. Сельское хозяйство меньше всего заботило Николая Михайловича. "Я смотрю на имение не как на доходную статью, - писал он, а как на дачу, в которой можно было бы отдохнуть после трудов. Для кого мне собирать: детей у меня нет, а для себя? - мне ничего не надо".
      В Слободе Пржевальский разбирал коллекции, обрабатывал дневники, писал отчеты. Итогом каждой новой экспедиции становилась новая книга. Пятую из них - "От Кяхты на истоки Желтой реки..." - Пржевальский открывает интереснейшей главой: "Как путешествовать по Центральной Азии". В ней много разделов: "Снаряжение", "Укладка багажа", "Продовольствие", "Гигиена", "Обыденная жизнь в пути"... Но нас интересуют два: "Личность путешественника" и "Факторы успеха".
      - Цветущее здоровье, крепкие мускулы, сильный характер, энергия и решимость, научная подготовка, прирожденная страсть к путешествию, беззаветное увлечение своим делом, - перечисляет Пржевальский необходимые путешественнику качества.
      - Должен быть отличным стрелком, не должен гнушаться никакой черной работы, не должен иметь избалованных вкуса и привычек, не должен знать простуды, должен иметь ровный, покладистый характер...
      Всеми этими качествами Пржевальский обладал в полной мере. Друзья особо отмечали, может быть, самые главные черты его характера: "Николай Михайлович был человеком вполне чистым, правдивым до наивности, откровенным и верным другом". Он оставался всегда искренним в проявлении чувств - симпатии, любви, ненависти. И когда случалось ему ошибаться, разочаровываться в людях, он страдал до слез.
      Во втором путешествии не оправдал надежд Николая Михайловича некий Евграф Ш., и Пржевальский записывает в дневнике:
      "20 сентября. Тяжелый день. Сегодня я отправил обратно в Кульджу, а оттуда в полк Ш., оказавшегося совершенно негодным для экспедиции (по своей умственной ограниченности и неспособности к какому-либо делу). Ни снимать птиц, ни стрелять, ни делать съемки - ничего не умел бедный Евграф. Сначала я думал, что он научится всему этому, но вот прошло уже более месяца, а Ш. остался тем же... Я вынужден был его прогнать как человека совершенно бесполезного. Тяжело мне было решиться на это, Евграф ко мне лично привязан, притом он доброй души... Однако необходимость взяла верх. Я отправил Евграфа, хотя вчера вечером и сегодня утром я плакал несколько раз как ребенок..."
      Пржевальский всегда очень тщательно подбирал участников экспедиции, особенно своих помощников. Желающих было предостаточно, но зачастую ни одна из кандидатур не казалась Николаю Михайловичу подходящей.
      "Надо втолковать желающему со мной путешествовать, что он ошибется, если будет смотреть на путешествие как на средство отличиться и попасть в знаменитости. Напротив, ему придется столкнуться со всеми трудностями (и лишениями), которые явятся непрерывною чередою на целые годы; при этом его личная инициатива будет подавлена целями экспедиции, он должен будет превратиться в бессловесного исполнителя".
      Помощниками его становились всегда совсем молодые люди: 16-летний Ягунов, 20-летний Пыльцов, 18-летний Эклон, 23-летний Роборовский, 20-летний Козлов.
      "Особенной грамотности и дворянской породы от юноши не требуется! считал Пржевальский. - Желательно, чтобы юноша поехал по увлечению, а не из-за денег... Прежде всего нужен хороший человек".
      Он относился к ним как к сыновьям. Ягунов по его настоянию (и протекции) поступил в юнкерское училище, Козлов сдал экзамены за реальное и тоже поступил в юнкерское, Роборовский готовился к экзаменам в Академию Генерального штаба.
      Ф. Л. Эклон был помощником начальника во второй - Лобнорской экспедиции. После возвращения в Петербург награды, почести слегка вскружили голову Федору Леонтьевичу. Пржевальский пишет письмо:
      "Дорогой мой Федя!.. Теперь начну внушение, которое ты не только прочитай, но и прими к сведению. Жизнь самостоятельная в полку оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени mon cher'om. Кокетки, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусвета все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу: сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, охоте, к путешествиям, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть трудно, наоборот, очень легко, даже незаметно, понемногу...
      Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу тебя перестать жить таким образом. Учись, занимайся, читай - старайся наверстать, хотя сколько-нибудь, потерянное в твоем образовании. Для тебя еще вся жизнь впереди - не порти и не отравляй ее в самом начале...
      Я не говорю, чтобы ты совершенно отказался от удовольствий, но стою на том, чтобы эти удовольствия не сделались окончательно целью твоей жизни. Послушай меня, Федя!..
      Пиши. Искренно тебя любящий Н. Пржевальский".
      Некоторое время спустя Эклон повинился, и Пржевальский пишет: "Дорогой Федя! Ты просто подарил меня своим письмом: оно рассеяло закравшиеся было сомнения насчет твоего гулящего поведения и еще более убедило меня, что я имею в тебе нелицемерного, искренно преданного друга. Верь, что со своей стороны я тебя люблю всею душою - ты мой питомец, ты мой свет".
      Ко всем своим спутникам Николай Михайлович относился по-отцовски, лучше сказать, как старший брат. Они были друзьями. У них были свои дорогие им обычаи, шутливые ритуалы, понятные только им, шутки. У каждого - шутливое прозвище: казак Телешов - Телешка, казак Дондок Иринчинов - Дидон, Козлов - Кизо, Пржевальский - Пшева.
      Заканчивая четвертое путешествие, Николай Михайлович в приказе по экспедиции с законной гордостью писал: "Мы пускались в глубь азиатских пустынь, имея с собою лишь одного союзника - отвагу; все остальное стояло против нас: и природа, и люди... Мы жили два года, как дикари, под открытым небом, в палатках или юртах, и переносили то 40-градусные морозы, то еще большие жары, то ужасные бури пустыни... Но ни трудности дикой природы пустыни, ни препоны со стороны враждебно настроенного населения ничто не могло остановить нас. Мы выполнили свою задачу до конца - прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную... от имени науки, которой мы служили, и от имени Родины, которую мы прославили".
      Не правда ли, удивляет это слово "товарищи", с которым полковник царской армии обращается к рядовым солдатам, казакам. Да, они были товарищами - без различия чинов и званий. Ели из одного котла, вместе мерзли, голодали; когда приходилось, вместе смотрели в лицо смерти. Он имел право написать: "...мы все одна семья".
      Некоторые казаки, солдаты участвовали в двух, трех, четырех экспедициях Пржевальского. И слова телеграммы П. Чабаева и Д. Иринчинова, спутников по первому путешествию, - это не только слова: "Память о Вас перейдет из рода в род, с Вами готовы в огонь и воду".
      Сохранилась часть переписки Николая Михайловича с забайкальским казаком Пантелеем Прокопьевичем Телешовым. По настоянию Пржевальского он выучился читать и писать, освоил работу препаратора. И вот первое, еще не очень грамотное письмо из Кяхты: "...обучаюсь в грамоте, печатное теперь могу читать прямо, а не по складам, присланные вами книги я прочитал все, а писал сейчас лично это писанное мною письмо".
      Несколько месяцев спустя: "...учусь грамоте учительнице вечерами; умею читать писать, знаю четыре действия из арифметики, меры; познакомился с картой Китайской Империи и Тибета, знаю реки, горы и города... День и ночь думаю о том, как бы скорее отправиться в новую экспедицию".
      Пржевальский писал Телешову регулярно. Рассказывал о своей жизни, о планах, о строительстве нового дома в Слободе, посылал книги, различные "подарочки", звал к себе.
      2 февраля 1887 года: "В этот дом я перееду на житье в мае. Наверху есть и для тебя комната, в которую можешь переселиться когда только захочешь".
      29 марта: "Если вздумаешь ко мне поехать, то телеграфируй, я сейчас же переведу по телеграфу тебе на проезд деньги".
      28 апреля: "Сюртук, жилет и панталоны заказаны тебе... Будут высланы в начале мая. Получишь, вероятно, летом. Это мой тебе подарок к именинам 27 июля. Кланяйся от меня Дидону".
      27 июля: "В Слободе все здоровы и все тебе кланяются, часто о тебе вспоминают. В новом доме одна комната стоит пустая и ждет, чтобы ты в нее приехал".
      Две темы всегда остаются главными в письмах: "приезжай ко мне" и "не женись". Вторая звучит постоянно, все настойчивее, как заклинание.
      "...Будь осторожен в выборе невесты. Сам ты, наверное, будешь превосходным мужем; а какова-то будет жена? Да и уже воли тогда не будет. Одно только утвердительно тебе скажу: если худо будет жить дома или в Кяхте - приезжай ко мне, я очень рад буду".
      "Будь здоров и не женись".
      "...Главное - не женись. Тогда всему конец - путешествиям и пр.".
      Многие годы спустя, в 1923 году, прославленный путешественник Петр Кузьмич Козлов, готовясь к новой экспедиции, встретит в Забайкалье старого казака Пантелея Прокопьевича Телешова: "Телешка, милый Телешка... растрогался и растрогал меня сильно..."
      Оба уже далеко не молоды - по шесть десятков лет, но оба сохранили юношеский энтузиазм. Через два дня Петр Кузьмич запишет в дневнике:
      "Сегодня один из лучших дней моей жизни: совершенно неожиданно согласился со мною отправиться в далекое путешествие милый Телешка. Главное - по его собственной инициативе... По этому поводу мы все ликуем: у нас есть учитель, у нас сохранятся традиции моего учителя и мои..."
      В Слободе (ныне Пржевальском) в Доме-музее Пржевальского хранится фотография из альбома Николая Михайловича: молодая красивая женщина с цветами в пышных волосах. Под фотографией одно только слово: "Она". А на обороте - стихотворное посвящение:
      Взгляни на мой портрет!
      Ведь нравлюсь я тебе?
      Ах, не ходи в Тибет!
      В тиши живи себе
      С подругой молодой!
      Богатство и любовь
      Я принесу с собой.
      Была ли это действительно "она"? Или портрет только шутка друзей, хорошо знавших отношение Пржевальского к женитьбе?
      Сам Николай Михайлович в начале 1886 года писал в частном письме: "Речь о генеральше вероятно останется без исполнения, не те уже мои года, да и не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства - не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: "Лоб-Нор, Куку-Нор, Тибет и проч. - вот мои детища".
      Высочайшим указом ему присвоен чин генерал-майора. Генерал от географии... Ему уже под пятьдесят. Он не совсем здоров, но по-прежнему мечтает о новых путешествиях.
      В бурю, в бурю снова...
      Отдохнув, сказал пловец:
      "Знать, я жребия такого,
      Что в затишье не жилец".
      Перед отъездом из Слободы Пржевальский написал "Инструкцию" для управляющего имением:
      "1. Заведывание домашним хозяйством и скотом поручаю Макарьевне, все остальное - Вам...
      3. Охота и рыбная ловля в моих владениях безусловно запрещаются для кого бы то ни было, разрешается лишь ловля рыбы удочкою...
      17. Дрова зимою рубить не где попало, а в одном месте - на болотах в Гостянине или за озером Сопша..."
      Десятки пунктов в этой инструкции. Кажется, Николай Михайлович предусмотрел все, что должно и что может случиться в его отсутствие: "...два куста жасмина (взять из-под дома) высадить поодиночке в клумбы по углам балкона...
      Если рижские сливы вымерзнут, то не заменять их ничем...
      В проходе от ворот между амбарами посадить два куста сирени...
      Ландрина, если издохнет, похоронить в саду возле больших берез за вторым прудком..."
      Может быть, в этой педантичной предусмотрительности как раз и заключается секрет неизменного успеха экспедиций Пржевальского, секрет его гениальности как путешественника? Он умел предвидеть все, и за долгие годы путешествий в его экспедициях не погиб ни один человек, не было ни одного серьезного заболевания, травмы.
      24 августа 1888 года, едва поезд отошел от московского перрона, Николай Михайлович записывает в дневнике: "Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе... Но для успеха его необходимо прежнее счастье, которое да не отвернется ныне от меня".
      Все было как прежде. С ним ехали его верные помощники Всеволод Иванович Роборовский и Петр Кузьмич Козлов. Но прежнее счастье отвернулось от него. Не довелось ему увидеть ни кустов жасмина, ни сирени "в проходе от ворот". Кажется, и старый Ландрин пережил хозяина.
      В районе Пишпека (ныне - Фрунзе) всю предшествующую зиму свирепствовал брюшной тиф. Видимо, Пржевальский заразился, напившись сырой воды во время охоты в плавнях.
      Козлов писал: "Мы долгое время не хотели верить, чтобы Пржевальский мог позволить себе делать то, чего не позволял нам, в данном случае никогда не пить некипяченую воду, а сам... сам пил и сам признался в этом..."
      Он лежал с высокой температурой, бредил, временами впадал в забытье. Но, оставаясь верным себе, успел отдать все необходимые распоряжения на случай... На случай смерти. Рассказывают - попросил поддержать его, встал во весь рост, огляделся кругом... "Ну, теперь я лягу", - были его последние слова...
      И последнее распоряжение он отдал сам: "Похороните меня непременно на Иссык-Куле, на красивом берегу..."
      В гроб его положили в экспедиционной одежде, с любимым скорострельным "ланкастером". Так он просил. Место для могилы выбрали в двенадцати верстах от Каракола - на высоком обрывистом берегу.
      "Провожавших было много, и все, даже дамы, шли пешком... На перекрестках дорог встречалась масса всадников-киргизов, стоявших с обнаженными головами. Всю дорогу пели певчие, сменяемые оркестром. Стояла прекрасная погода, солнце пригревало по-летнему, верхи Тянь-Шаня искрились словно в серебре, в прозрачной синеве неба реяли грифы-монажи... Заветное желание покойного было исполнено: прах его остался навсегда в Азии, и могила его находится у подножия Небесного хребта".
      Антон Павлович Чехов писал в некрологе: "Один Пржевальский... стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг". Экспедиции Пржевальского, изданные им труды, глубокие по содержанию и увлекательные по форме, воспитали целую плеяду выдающихся русских путешественников; не только Роборовский и Козлов были его учениками, но и многие другие, даже не знавшие его лично: Иван Васильевич Мушкетов, Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло, Василий Васильевич Сапожников, Александр Ксаверьевич Булатович, Владимир Афанасьевич Обручев, Владимир Клавдиевич Арсеньев...
      Теперь город Каракол переименован в Пржевальск. Над могилой, на вершине девятиметровой скалы, сложенной глыбами гранита, распростер крылья бронзовый орел - символ бесстрашия, силы, ума. Под орлиными когтями на бронзовом листе - карта Азии, в клюве - оливковая ветвь, эмблема мирных завоеваний науки.
      А на могильном надгробии скромная надпись: "Путешественник Н. М. Пржевальский". Так он завещал.
      Глава 8
      Человек с Луны
      Каарам-тамо - "Человек с Луны" - называли его папуасы. "До меня никто положительно не был в этом месте Новой Гвинеи, и папуасы воображали себя единственными жителями земного шара", - писал Николай Николаевич Миклухо-Маклай.
      Для них он действительно был инопланетянином. А они для него?
      Ученые спорили: кто они, папуасы, - люди или животные? Он не сомневался - люди! Но их разделяли даже не века - тысячелетия...
      Много написано о проблеме контакта космических цивилизаций. Вспомните "Аэлиту" Алексея Николаевича Толстого, вспомните произведения Уэллса, Ефремова, Брэдбери, Лема, братьев Стругацких... В этих увлекательных книгах контакт цивилизаций - фантастика.
      В дневниках Миклухо-Маклая - действительность!
      Странно, с этой точки зрения - как хронику контакта - никто не пробовал читать дневники путешественника. Многие авторы как-то упрощают взаимоотношения Миклухо-Маклая с туземцами. Создается впечатление, что стоило только протянуть руку и сказать: "Я - друг", как все трудности оставались позади. Эдакая пастораль...
      На самом деле начало контакта было отнюдь не легким.
      Из дневников Миклухо-Маклая: "Они размахивали копьями, которые держали в руках. Один из них был даже так нахален, что копьем при какой-то фразе, которую я, разумеется, не понял, вдруг размахнулся и еле-еле не попал мне в глаза или в нос. Движение было замечательно быстро, и, конечно, не я был причиной того, что не был ранен, - я не успел двинуться с места, где стоял, - а ловкость и верность руки туземца, успевшего остановить конец своего копья в нескольких сантиметрах от моего лица... Не раз потешались они, пуская стрелы так, что последние очень близко пролетали около моего лица и груди... и даже подчас без церемоний совали острие копий мне в рот или разжимали им зубы..."
      Двенадцать лет провел Миклухо-Маклай в путешествиях: "Кронштадт Острова Зеленого Мыса - Рио-де-Жанейро - Вальпараисо - остров Пасхи Самоа - Новая Гвинея (Берег Маклая) - острова Тернате, Тидоре, Целебес, Люсон - Гонконг - Сингапур - остров Ява - Новая Гвинея (берег Папуа-Ковиай) - Сингапур - тропические леса полуострова Малакка Бангкок - вновь тропические леса полуострова Малакка - Сингапур - Ява Каролинские острова - острова Адмиралтейства - Новая Гвинея (Берег Маклая) - Сингапур - Ява - Сидней - Новая Каледония - Новые Гебриды Санта-Крус - острова Адмиралтейства - Соломоновы острова - Луизиада южный берег Новой Гвинеи - острова Торресова пролива - восточное побережье Австралии: Сомерсет, Куктаун, Таунсвилл, Брисбен - внутренние части Австралии - Сидней - южный берег Новой Гвинеи - Сидней - Сингапур Суэцкий канал - Генуя - Кронштадт. Пожалуй, никто из наших соотечественников не повидал столько земель. Двенадцать долгих лет...
      Он стал забывать русский язык, стал, по его словам, "белым папуасом". Унижаясь и стыдясь, он с трудом добывал деньги на продолжение своих путешествий. Был тяжко болен - лихорадка, ревматизм, острая невралгия, анемия, общее истощение организма. При росте 167 сантиметров он весил около 44 килограммов...
      Во имя чего все это? Тоскливое одиночество, физические страдания, вновь и вновь беспредельный риск контакта...
      Не декларативная христианская "любовь к ближнему" была его движущей силой. В бога он вовсе не верил, верил в науку. Вся жизнь его бескорыстное, самозабвенное служение науке.
      Родился Николай Николаевич Миклухо-Маклай в селе Рождественском близ города Боровичи Новгородской губернии 5 (17) июля 1846 года. Отец его, Николай Ильич Миклуха, был инженером путей сообщения, к концу жизни дослужился до должности коменданта Николаевского вокзала в Петербурге.
      Не совсем понятно, как и почему появилась вторая часть фамилии "Маклай". Встречающиеся в литературе рассуждения о каких-то шотландских предках, кажется, совершенно беспочвенны. Отец его был родом из небогатой казачьей семьи, мать, урожденная Беккер, по семейным хроникам, "немецко-польского происхождения". Может быть, права внучатая племянница великого путешественника, утверждавшая, что фамилию "Маклай" носил один из предков в разветвленном роде Миклуха. Ясно одно, именно Николай Николаевич уже после смерти отца сделал свою фамилию двойной. Впервые приставка "Маклай" появляется в его письмах из-за границы с 1866 года, причем впоследствии нередко как поместный титул "де Маклай", "фон Маклай".
      Поместий у семьи не было, жили на заработок отца. В 1857 году Николай Ильич умер, оставив жену с пятью детьми. Старшему, Сергею, - двенадцать лет, Николаю - одиннадцать, Ольге - восемь, Владимиру - четыре, Михаилу полтора года.
      Мать Екатерина Семеновна была женщиной редких душевных качеств. Ее отец, выйдя в чине подполковника в отставку, служил врачом в московской больнице для чернорабочих и дружил с Федором Петровичем Гаазом знаменитым доктором Гаазом.
      Судя по всему, нравственные устои в семье в немалой степени сложились под влиянием чудаковатого доктора.
      Младший сын Михаил годы спустя вспоминал: "Мать в юности знала некоторых членов кружка Герцена, в 40-х гг. в Москве, по ее рассказам, кажется, Кетчер (если память мне не изменяет) приносил ей книги тайком от родителей. Она знала д-ра Гааза, этого гуманного деятеля, облегчавшего участь ссылаемым в Сибирь, она потом рассказывала о его оригинальном костюме и его деятельности".
      О докторе Гаазе написано немало: врач московской пересыльной тюрьмы, бескорыстный лекарь бедноты, бесстрашный защитник униженных и бесправных.
      "У Гааза - нет отказа", - сложилась в то время поговорка.
      После его смерти почитатели опубликовали своеобразное духовное завещание доктора - обращение к русским женщинам.
      "Торопитесь делать добро!" - было его девизом.
      Личное общение с доктором Гаазом не могло не наложить глубокий отпечаток на всю жизнь Екатерины Семеновны. Наверное, эти слова не раз слышали и дети: "Побеждайте зло добром... Торопитесь делать добро!"
      Брат Михаил писал позднее, что Николай Николаевич впитал "с молоком матери... идеи справедливости и гуманности... идеи шестидесятых годов". "Гимназии Н. Н. не удалось кончить вследствие его влияния на товарищей и любви заводить с учителями разговоры на политические темы", - вспоминал Михаил Николаевич.
      В 1863 году будущий великий путешественник поступил вольнослушателем на физико-математический факультет Петербургского университета, но уже полгода спустя был и оттуда исключен "без права поступления в другие русские университеты".
      С большим трудом удалось добиться разрешения на выезд за границу, чтобы продолжить образование. Он уже знал, чего хочет; в записной книжке за 1863 год список прочитанных книг: К. Фогт. "Естественная теория мироздания", И. М. Сеченов. "Рефлексы головного мозга", А. Н. Бекетов. "Обновление и превращение в мире растений"...
      Два семестра Николай Николаевич слушал лекции на философском факультете в Гейдельбергском университете. Потом перебрался в Лейпциг и, наконец, в Йену, где поступил на медицинский факультет.
      Жилось все эти годы трудно. В июне 1864 года он пишет Екатерине Семеновне: "За май месяц... всего на квартиру и на мое содержание я издержал 12 р. На платье я ничего не издержал, благо что вы... снабдили меня изрядным количеством черных ниток..." В сентябре: "С тех пор как я за границею, я решительно ничего не покупал, не делал относительно моего гардероба... Мой черный сюртук почти совсем разлезается; оказывается, что, зашивая какую-нибудь дыру, нитка крепче сукна, и зашивать - это увеличивать дыру". Даже письма домой он зачастую вынужден посылать без марок: "Не франкирую, потому что более недели у меня нет ни гроша".
      Мать далеко не всегда могла помочь деньгами, и Николай Николаевич подрабатывал граверными работами, благо хорошо рисовал.
      Однако, несмотря на постоянную нужду, узнав о гражданской казни Н. Г. Чернышевского, о высылке его в Сибирь, Николай Николаевич решается послать ссыльному хотя бы немного заработанных денег. Мать в письме умоляет: "Деньги для Чернышевского можешь выслать, когда хочешь, да все же нужно быть осмотрительным по возможности".
      Все эти годы, да и всю последующую жизнь, Миклухо-Маклай, по его собственным словам, "работал как вол". От постоянной работы с микроскопом глаза настолько переутомлялись, что он был вынужден иногда за деньги приглашать людей, которые читали ему вслух. Он даже пролежал два месяца в йенской клинике, получив в результате переутомления легкий паралич левой стороны лица.
      В Йене Николай Николаевич слушал лекции известного биолога Эрнста Геккеля, и в 1866 - 1867 годах вместе с ним отправился на Канарские острова, где занимался анатомией губок, изучал мозг хрящевых рыб. Затем Миклухо-Маклай работал в зоологических музеях Дании, Норвегии, Швеции, Франции. А после окончания университета уехал на Сицилию, в Мессину.
      В марте 1869 года Николай Николаевич впервые отправляется в самостоятельное путешествие.
      "Красное море совсем почти не исследовано с зоологической стороны, и притом по своему положению оно принадлежит к самым интересным касательно фауны. Я положительно знаю, что ни один из зоологов не отправится сюда, и поэтому я решился сделать что могу для исследования некоторых меня особенно интересующих сторон фауны".
      Мать сумела выслать ему только около трехсот рублей - явно недостаточно. Но это совсем не смущает Николая Николаевича. Уже заканчивая свое путешествие, он писал сестре: "Я знал, что денег моих не хватит мне. Здесь, как и везде, есть добрые люди, которые готовы и за честь считают помочь ученому... И действительно, не имея более ни гроша, я занял у одного французского негоцианта... 200 франков, чтобы добраться до Суэца. Там я имею в запасе другого знакомого, который поможет мне доехать до Александрии; там же живет русский агент... некий Пашков, который обещал меня даром доставить в Константинополь, а оттуда шаг - и я в Одессе".
      Всю жизнь он будет нуждаться, всю жизнь будет вновь и вновь искать денег на продолжение исследований. Но убежденность в правильности избранного им пути никогда не покинет его.
      "Я иду - не скажу по известной дороге (дорога - это случайность), но по известному направлению, и иду на все, готов на все. Это не юношеское увлечение идеею, а глубокое сознание силы, которая во мне растет..."
      В 1859 году Чарлз Дарвин опубликовал "Происхождение видов путем естественного отбора". Нет, не бог создал окружающий нас мир: растения, животных, человека. Если есть бог, то имя его - естественный отбор, утверждал Дарвин. Можно проследить, как развивались отдельные виды растений и животных, и наблюдать, как изменяются они сейчас в зависимости от внешних условий.
      Вначале Миклухо-Маклай изучал простейших животных - губок - в Атлантике, в Средиземном и Красном морях. Возвратившись после пятилетнего отсутствия в Россию, он изучил богатую коллекцию северных губок. Его интересовали вопросы изменчивости. Порой казалось, что две губки из разных мест относятся к совершенно различным видам, но потом, при изучении промежуточных форм, становилось ясно, что это один и тот же вид, изменяющийся (изменившийся) под влиянием меняющихся условий внешней среды.
      Может быть, и образование человеческих рас тоже связано с различными условиями обитания?
      В то время антропология - наука о происхождении и эволюции человека только еще зарождалась. Вопрос о единстве человеческого рода был одним из самых главных.
      Моногенисты считали, что все человеческие расы произошли от общих предков. Полигенисты пытались доказать, что от разных. Белая, черная, желтая расы - это самостоятельные виды, утверждали они. Такие же разные, как, скажем, ворон, орел и сова. Даже некоторые дарвинисты, и в их числе учитель Миклухо-Маклая Эрнст Геккель, считали, что культурно отсталые народы лишь некое "промежуточное звено" между европейцами и их далекими предками-обезьянами.
      Особенную остроту этому спору придавала, с одной стороны, все еще процветавшая работорговля, а с другой - колониальная экспансия европейских держав в Африке, в Юго-Восточной Азии, в Океании.