Их позвал горизонт

      6 марта: "Бедный Отс не в состоянии тащить... Он не жалуется... удивительно терпелив; я думаю, ноги причиняют ему адскую боль".
      И в тот же день: "Будь мы все в нормальном состоянии, я все же надеялся бы выпутаться. Нас страшно связывает бедный Отс".
      В эти дни каждая запись в дневнике Скотта настолько значительна, что хочется цитировать его целиком. Комментарии тут излишни.
      "Четверг, 8 марта... Хуже и хуже. Левая нога бедного Отса никоим образом не дотянет... У Уилсона с ногами теперь тоже нехорошо... Сегодня утром мы сделали 4 1/2 мили, до склада осталось 8 1/2 мили. Смешно задумываться над таким расстоянием, но мы знаем, что при такой дороге мы не можем рассчитывать и на половину наших прежних переходов, да и на эту половину мы тратим энергии почти вдвое. Главный вопрос: что найдем мы в складе?.. Если... там опять мало топлива, Бог да помилует нас!"
      "Суббота, 10 марта... Вчера мы достигли склада у горы Хупер. Хорошего мало. Нехватка во всем. Не знаю, виноват ли тут кто... Катимся неудержимо под гору. У Отса с ногами хуже... Сегодня утром он спросил Уилсона, есть ли у него какие-нибудь шансы. Уилсон, понятно, должен был сказать, что не знает. На самом деле их нет. Я сомневаюсь, что и без него мы могли бы пробиться. Погода создает нам гибельные условия. Наши вещи все больше леденеют, ими все труднее и труднее пользоваться. Но, конечно, самой большой обузой является бедный Титус..."
      "Воскресенье, 11 марта. Ясно, что Титус близок к концу. Что делать нам или ему - одному Богу ведомо. После завтрака мы обсуждали этот вопрос. Отс, благородный мужественный человек, понимает свое положение, а все же он в сущности просил совета. Можно было только уговаривать его идти, пока хватит сил. Наше совещание имело один удовлетворительный результат: я просто приказал Уилсону вручить нам средство покончить с нашими страданиями. Уилсону оставалось повиноваться, иначе мы взломали бы аптечку. У нас у каждого по 30 таблеток опиума, а ему оставили трубочку с морфием..."
      "Пятница, 16 марта или суббота, 17. Потерял счет числам... Жизнь наша - чистая трагедия. Третьего дня за завтраком бедный Отс объявил, что дальше идти не может, и предложил нам оставить его, уложив в спальный мешок. Этого мы сделать не могли и уговорили его пойти с нами после завтрака. Несмотря на невыносимую боль, он крепился, мы сделали еще несколько миль. К ночи ему стало хуже. Мы знали, что это - конец... Конец же был вот какой: Отс проспал предыдущую ночь, надеясь не проснуться, однако утром проснулся. Это было вчера. Была пурга. Он сказал: "Пойду пройдусь. Может быть, не скоро вернусь". Он вышел в метель, и мы его больше не видели... Мы знали, что бедный Отс идет на смерть, и отговаривали его, но в то же время сознавали, что он поступает как благородный человек и английский джентльмен. Мы все надеемся так же встретить конец, а до конца, несомненно, недалеко..."
      К вечеру 19 марта до большого, заложенного еще осенью склада "одной тонны" оставалось всего 11 миль - два десятка километров. У всех обморожены ноги, сам Скотт записывает в дневнике: "Лучшее, на что я теперь могу надеяться, это ампутация ноги; но не распространится ли гангрена вот вопрос".
      И все же они по-прежнему готовы к борьбе. Если бы не шторм... День за днем, десять дней подряд.
      За эти дни всего три лаконичные записи:
      "Среда, 21 марта. Вчера весь день пролежали из-за свирепой пурги. Последняя надежда: Уилсон и Боуэрс сегодня пойдут в склад за топливом".
      "Четверг, 22 марта. Метель не унимается. Уилсон и Боуэрс не могли идти. Завтра остается последняя возможность. Топлива нет, пищи осталось на раз или на два. Должно быть, конец близок. Решили дождаться естественного конца. Пойдем с вещами или без них и умрем в дороге".
      "Четверг, 29 марта. С 21-го числа свирепствовал непрерывный шторм. Каждый день мы были готовы идти (до склада всего 11 миль), но нет возможности выйти из палатки, так несет и крутит снег. Не думаю, чтобы мы теперь могли еще на что-то надеяться. Выдержим до конца. Мы, понятно, все слабеем, и конец не может быть далек.
      Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии еще писать".
      Ниже - подпись, почерк, кажется, совсем не изменился: "Р. Скотт"...
      Восемь месяцев спустя спасательная партия обнаружила палатку, почти занесенную снегом. Доктор Уилсон и лейтенант Боуэрс лежали в спальных мешках. Скотт, видимо, умер позднее - спальный мешок распахнут, рука откинута поперек тела Уилсона.
      Три записные книжки лежали у него под плечами.
      Пройдут годы, теперь уже три четверти столетия. Но вновь и вновь будет задаваться вопрос: почему они погибли?
      Стефан Цвейг считал, что причины трагедии чисто психологические:
      "...стальная пружина воли ослабла. В походе к полюсу их окрыляла великая надежда осуществить заветную мечту мира; сознание бессмертного подвига придавало им нечеловеческие силы. Теперь же они борются только за спасение собственной жизни, за свое бренное существование, за бесславное возвращение, которого они в глубине души, быть может, скорее страшатся, чем желают".
      Думается, в таком объяснении - принижение мужества англичан. Более того, оно несправедливо, бездоказательно.
      Было действительно "ужасное разочарование". Страха возвращения не было. Они торопились: первое время, пока могли, почти бежали, впрягшись в сани. Их суточные переходы достигали тридцати пяти и более километров. Амундсен - на собаках! - проходил в среднем за сутки чуть более тридцати километров.
      Амундсен позднее скажет: "Никто лучше меня не может воздать должное геройской отваге наших мужественных английских соперников, так как мы лучше всех способны оценить грозные опасности этого предприятия... Мужества, твердости, силы им было не занимать".
      Вслед за Цвейгом многие авторы утверждали, что Амундсен - пусть невольный - виновник гибели англичан. Он, мол, нарушил "полярную этику".
      На это обвинение еще при жизни истинно по-джентльменски ответил сам Роберт Скотт: "Нарушением этики может считаться только намерение какой-либо экспедиции отправиться в пункт, который уже был публично объявлен базой другой экспедиции".
      Амундсен, как известно, устроил свою базу в сотнях километров от базы Скотта. Он шел своим, неизведанным маршрутом, их пути пересеклись только у полюса.
      Мало кто знает, что уже в Антарктиде Амундсен, столь же по-джентльменски, предложил передать Скотту половину своих собак. Англичане отказались.
      Собственно говоря, даже и своих собак Скотт фактически так и не использовал. Только на вспомогательных работах. Причин этому много, но главная из них - своеобразный снобизм...
      Здесь уместно, пожалуй, сделать небольшое отступление.
      Годы спустя Кетлин расскажет о своем знакомстве с Робертом Скоттом, случайном, в гостях. Кетлин торопилась на поезд, ушла пораньше: "Он ушел через две минуты после меня, рассчитывая догнать, но, увидев, что я несу довольно большой чемодан, не смог нарушить правило этикета, согласно которому "английскому джентльмену не полагается носить по улице громоздкие предметы", и не стал догонять меня..."
      Кажется, в этом эпизоде весь Скотт "Некто Скотт" - английский джентльмен "Не принято" означает "нельзя". Это он впитал с молоком матери. Корни его снобизма не в повышенном самомнении - в нелепой покорности традициям.
      "Не принято", чтобы английский джентльмен нес по улице чемодан, "не принято", чтобы ходил на лыжах, "не принято", чтобы использовал собачью упряжку...
      О Маркхеме сказано, что его мнения "были продуктом теории и эмоций". Но эти же слова вполне относятся и к Роберту Скотту.
      Он, например, послал человека в Маньчжурию, чтобы отобрать лошадей обязательно белой масти! Дело в том, что у Шеклтона белые лошади вроде бы сдохли позже, чем остальные. На этом основании Скотт сделал вывод, что именно белые лошади наиболее приспособлены к белым снегам Антарктиды!
      Вот уж действительно "продукт теории и эмоций"!
      К несчастью, белые лошади в Маньчжурии - редкость. И, руководствуясь указанием Скотта, пришлось брать всех подряд - и сильных, и слабых. (Вы помните, "довольно беспорядочный флот из разнокалиберных судов".) Вдобавок с некоторыми из них пришлось впоследствии немало помучиться. Некий Кристофер, например, имел вполне несносный характер. Три-четыре человека должны были зачастую предварительно уложить его, а уж потом запрячь. Уже во время похода к полюсу Скотт пишет о проделках Кристофера почти ежедневно. И не только Кристофера! Это была постоянная трепка нервов и, естественно, губительная потеря времени: на запряжку лошадей нередко уходили часы!
      В вопросе об использовании собак Скотт, к несчастью, полностью разделял мнение Маркхема. "С моей точки зрения, - писал он, - ни одно путешествие на собаках не может принести таких результатов, как поход, участники которого преодолевают трудности, опасности и лишения, полагаясь лишь на собственные силы, проводят в тяжелом физическом труде дни и недели... Несомненно, что в последнем случае победа достигается более благородным способом, становится более блистательной".
      Уже во время похода Скотт вполне оценил достоинства собак, но так и не использовал их по-настоящему. Прав, наверное, английский биограф: "Скотт рассматривал полюс как плацдарм для демонстрации героизма ради героизма".
      Пожалуй, и все другие участники экспедиции были в этом отношении полностью солидарны с Робертом Скоттом. Некоторые из них, в частности Отс, оплатили свое участие в экспедиции крупным денежным пожертвованием. Все без исключения были готовы работать бесплатно.
      Что ж, Скотт действительно отобрал лучших. Семь тысяч человек (!) изъявили желание участвовать в экспедиции. На борт "Терра Новы" взошли 65. На зимовку остались 33 человека.
      "Не знаешь, кого хвалить, так неутомимо все работают для общего блага. Каждый в своем роде - клад", - записывал в дневнике Скотт.
      Большинство из них военные моряки. И на судне, и на зимовке Скотт всегда сохранял привычные порядки: "Дисциплина в обычном смысле этого слова отсутствовала, ибо мы в точности следовали букве устава".
      Возможно, уставные порядки не лучший стиль руководства в полярных экспедициях. Но и весной, уже после окончания зимовки, Скотт с удовлетворением писал: "С самого начала не было ни одной размолвки между кем-либо из двух членов нашей компании".
      Всех их - офицеров, ученых, рядовых объединял горячий энтузиазм. Бывалый моряк, знающий ученый, хороший кочегар, опытный врач, храбрый кавалерийский офицер... Наверное, каждый из них готов был пожертвовать жизнью во имя успеха экспедиции. Но в полюсном походе одной готовности пожертвовать собой мало. Нужен еще и опыт - экспедиционный, полярный.
      Скотт отобрал лучших: самых знающих, самых мужественных. Но... Но только один из них умел по-настоящему ходить на лыжах, только один разбирался в моторах, только двое понимали в лошадях и понимали лошадей, только трое могли управиться с собачьей упряжкой и в лучшем случае только несколько человек имели некоторый полярный опыт.
      Во время зимовки начальник экспедиции сумел сплотить людей: веселая газета, общие праздники, футбол на снегу, два раза в неделю интересные познавательные лекции. Но полевого полярного опыта за зиму никто не приобрел. Зачем они, полярные навыки? Главное - сила духа! Для англичанина нет невозможного! К лыжам все они по-прежнему относились с иронией, к лошади - с опаской, к тягачам и собакам - с недоверием.
      Когда начался полюсный поход, физик, морской офицер и врач должны были управляться с лошадьми, старшина кочегаров - с тягачом.
      24 октября, в день отправления моторной партии, Скотт записывает в дневнике: "Лэшли еще не совсем освоился с тонкостями управления рычагами, но я надеюсь, что в день или два он напрактикуется".
      А позже, когда люди, увязая по колено, будут тащить сани по рыхлому снегу, он запишет: "Одно средство - лыжи, а мои упрямые соотечественники питают против них такое предубеждение, что не запаслись ими"...
      В своей предсмертной записке "Послание обществу" Роберт Скотт говорит: "Причины катастрофы не вызваны недостатками организации, но невезением в тех рискованных предприятиях, которые пришлось предпринимать".
      Фактически он называет единственную причину - катастрофическую непогоду. Но в действительности "непогода" - достаточно обычная антарктическая погода: рыхлый снег, пурги, морозы до минус 40°. На последнем участке пути, в марте, всего этого можно было ожидать. Во время похода Шеклтона уже 21 февраля - летом! - было минус 55°!
      Нет, невезение тут ни при чем!
      Успех или поражение любой экспедиции, а полярной в особенности, складывается из сотен и тысяч мелочей. Впрочем, нет, "мелочей" в экспедиции не бывает!
      Важно все: застежка на анораке, форма шипов на ботинке, прокладка в канистре... Мелочи раздражают, мешают жить, воруют время. То самое время, которое определяет - со щитом или на щите...
      Амундсен предвидел: на обратном пути в тумане, во время пурги разыскивать склады продовольствия будет, наверное, нелегко. Можно потерять время.
      У каждого склада поперек пути он выставил по два десятка шестов через 900 метров - восемнадцатикилометровый ряд. Каждый шест маркировали так, что легко было определить, с какой стороны и как далеко находится склад. Мало того, вдоль всего пути к полюсу норвежцы через каждые девять километров (пять минут широты) строили двухметровые снежные башни. Нелегкая работа вырезать девять тысяч снежных глыб, сложить сто пятьдесят башен. Нелегкая, но необходимая.
      Амундсену пришлось-таки тратить время на поиск складов. На обратном пути он не раз записывал: "Мы глядели, глядели и ничего не узнавали...", "Да, освещение производит громадные изменения, это мы теперь поняли...", "Я мог бы поклясться, что в глаза не видал этой местности..."
      Но благодаря своей предусмотрительности Амундсен в худшем случае тратил на поиски складов десятки минут, англичане - часы и дни.
      Здесь действительно важен психологический мотив. Поиск складов стал для англичан проклятием, боязнь не найти очередной - дамокловым мечом, призраком голодной смерти.
      А сколько других подобных "мелочей", сколько потерянных часов, дней!
      Несколько раз, например, Скотт отмечает в дневнике: "...мы долго провозились с обуванием", "обувание по утрам отбирает все больше и больше времени", "сколько уходит утром времени на обувание - ужас!" Все верно, в холодной палатке влажная обувь за ночь неминуемо смерзается. Надевать ее мучение, на это тратятся не минуты - часы. Кроме того, не до конца оттаявшая обувь - почти неизбежная причина обморожений. (Как это, наверное, и было у англичан.) Можно избежать бессмысленной потери времени, достаточно на ночь положить обувь в спальный мешок. Простой и надежный способ. Противно? Может быть. Но зато целесообразно.
      Еще пример. Англичане раз за разом с удивлением и ужасом убеждались, что канистры с бензином, которые на пути к полюсу они оставляли в хранилищах, на обратном пути оказывались полупустыми.
      "Как жаль, что у нас мало топлива", - записывал в дневнике Скотт. "Исчезновение топлива по-прежнему причиняет беспокойство", "топлива безумно мало", "положение критическое". Англичане страдали от недостатка воды, возможно, даже от обезвоживания организма.
      "Мы все-таки справились бы, несмотря на непогоду, - писал Скотт в "Послании обществу", - если бы не болезнь второго нашего сотоварища... и не нехватка горючего на наших складах, причину которой я не могу понять".
      Беда Скотта - в незнании полярной литературы. И Амундсен, и другие полярные путешественники еще раньше сталкивались с этим "непонятным" явлением. Дело в прокладках (не будем вдаваться в объяснения). Так или иначе, Амундсен постарался сделать все, чтобы предотвратить утечку. Одна из его канистр была найдена у 86-го градуса через полсотни лет. Ее содержимое полностью сохранилось!
      Можно привести еще десятки примеров. Можно сопоставлять подготовленность людей, норвежцев и англичан, к полюсному маршруту, сравнивать продуманность планов, качество снаряжения...
      И всегда такие сравнения будут не в пользу английской экспедиции.
      Думается, ни при чем невезение, непогода... Причина трагедии в слепом повиновении традициям, в незнании полярной литературы. А в целом - в отсутствии полярного опыта.
      Прав Амундсен: "Мужества, твердости, силы им было не занимать. Немного больше опыта - и их предприятие увенчалось бы успехом".
      Прав и Роберт Скотт: "Я не оказался великим исследователем, но мы совершили величайший поход, когда-либо совершенный..."
      Герои арктических рассказов Джека Лондона с детства входят в нашу жизнь. Но все они, красивые, мужественные, удачливые, только вымысел. А как много героических страниц в подлинных дневниках полярных путешественников!
      Дневник Скотта не блещет изяществом стиля, да он и не предназначался для публики. Но в дневнике есть то, что важнее литературных красот, правда жизни. И еще - величие человека.
      Когда умирал Эдгар Эванс, когда умирал Лоуренс Отс, никто не предложил использовать шанс простой и бесчестный: оставить больных, чтобы попытаться выжить.
      "Некто Скотт" мог по праву гордиться: "Мы выполнили свое задание, достигнув полюса, и сделали все возможное вплоть до самопожертвования, чтобы спасти больных товарищей".
      Перед смертью, уже потеряв надежду, трое еще остававшихся в живых писали письма родным, близким.
      Уилсон жене: "Мы боролись до конца, и нам не о чем жалеть. Все хорошо".
      Боуэрс матери: "Замечательно умереть с такими товарищами, как у меня... и ты должна знать, что конец был спокойным, все равно как сон на морозе".
      Скотт жене: "Я полагаю, что шансов на спасение нет. Мы решили не убивать себя, но бороться до конца, пробиваясь к этому складу, но в борьбе этой наступил безболезненный конец... Заинтересуй мальчика естественной историей, если сможешь; это лучше, чем игры... Больше всего он должен остерегаться лености, и ты должна охранять его от нее. Сделай из него человека деятельного... Как много я мог бы рассказать тебе об этом путешествии! Насколько оно было лучше спокойного сидения дома в условиях всяческого комфорта! Сколько у тебя было бы рассказов для мальчика! Но какую приходится платить за это цену!.. Скажи сэру Маркхему, что я часто его вспоминал и ни разу не пожалел о том, что назначил он меня командовать "Дискавери"..."
      Скотт соотечественникам: "Если бы мы остались в живых, то какую бы я поведал повесть о твердости, выносливости и отваге своих товарищей!
      Мои неровные строки и наши мертвые тела должны поведать эту повесть..."
      Восемь месяцев спустя специальная спасательная партия нашла полузасыпанную снегом палатку, нашла их тела.
      "Мы отыскали все их снаряжение, - писал доктор Аткинсон, - и откопали из-под снега сани с поклажей. Среди вещей было 35 фунтов очень ценных геологических образцов, собранных на моренах ледника Бирдмора. По просьбе доктора Уилсона они не расставались с этой коллекцией до самого конца, даже когда гибель смотрела им в глаза, хотя знали, что эти образцы сильно увеличивают вес того груза, который им приходилось тащить за собой.
      Когда все было собрано, мы покрыли тела наружным полотнищем палатки и прочли похоронную службу. Потом вплоть до следующего дня занимались постройкой над ними огромного гурия. Этот гурий был закончен на следующее утро, и на нем поставлен грубый крест, сделанный из двух лыж...
      Одинокие в своем величии, они будут лежать, не подвергаясь телесному разложению, в самой подходящей для себя могиле на свете".
      Теперь, конечно, и гурий, и крест давно уже ушли под снег. Их тела лежат в толще ледника Антарктиды.
      А на мысе Хижины, на вершине Наблюдательного холма, установлен девятифутовый крест из австралийского красного дерева. На нем - пять фамилий, ниже, как эпитафия, - строка английского поэта. По-русски она звучит так: "Бороться и искать, найти и не сдаваться".
      Теперь, десятилетия спустя, кажется надуманным ажиотаж гонок к полюсу. Не так уж важно, кто был первым. И норвежцы, и англичане одержали победу, только англичане заплатили за нее жизнью. И как признание их общей победы научно-исследовательская станция на Южном полюсе носит название "Амундсен - Скотт".
      Десятки стран сотрудничают сегодня в исследовании Антарктиды континента без государственных границ, континента мира и дружбы.
      Глава 11
      Капитан "Геркулеса"
      "Капитан стал у штурвала..."
      Такой фразой можно было бы начать увлекательный морской роман, а у нас документальный рассказ. Место и время действия определены: Екатерининская гавань, Александровск, 1912 год, 26 июня по старому стилю, 9 часов вечера.
      Но единственное сохранившееся описание отплытия "Геркулеса" действительно начинается именно так: "Капитан стал у штурвала..."
      Был теплый летний вечер. Полный штиль. Незакатное солнце висело над горизонтом, словно прочерченным по линейке.
      Никто не знал, что им не суждено вернуться.
      "Прощайте! Счастливо!" - неслось со всех сторон. "Вперед!" скомандовал капитан...
      Имя капитана - Александр Степанович Кучин. Родился в 1888 году, скончался в 1913 (?). Знак вопроса необходим - точная дата, место и обстоятельства гибели все еще не известны.
      В 1912 году, когда ему еще не исполнилось двадцати четырех, стал Александр Кучин капитаном "Геркулеса". Многое ли можно успеть к этому возрасту? Оказывается, многое!
      Два острова в Арктике названы именем Кучина, в Антарктиде - ледник и пик. Имя его носит учебное судно Архангельского мореходного училища.
      В Онеге, маленьком городке на берегу Белого моря, совсем недавно были еще живы старики-поморы, которые помнили его. Один из них, рассказывая о Кучине, вздохнул: "Если б не погиб, вторым Ломоносовым мог бы стать".
      Может быть, излишне пристрастен старый помор?
      В 1910 году, когда экспедиция Руала Амундсена готовилась отплыть на "Фраме", газета "Моргенбладет" писала: "В числе национальной норвежской экспедиции... среди других ее участников состоит уроженец Архангельской губернии А. С. Кучин... Кучин включен в состав экспедиции вопреки постановлению стортинга, который высказался за то, чтобы она носила исключительно норвежский национальный характер... Такое нарушение организатором экспедиции пожелания стортинга было сделано ввиду исключительных способностей и таланта А. С. Кучина в области океанографии".
      К сожалению, за всю свою недолгую жизнь капитан Кучин не успел опубликовать ни одной статьи. Дневники, которые он вел в экспедиции Амундсена, были украдены в Буэнос-Айресе. Сохранилась только небольшая их часть - за август - декабрь 1910 года.
      По письмам, немногим документам, воспоминаниям друзей, по рассказам его сестер удается в какой-то мере восстановить жизнь и облик Александра Степановича Кучина...
      "Море нас поит, кормит, море и погребает", - говаривали в старину поморы.
      Суденышко деда, беспалубную шняку, настиг жестокий шторм у берегов Мурмана, и отец Александра рос сиротой. Когда исполнилось ему девять лет рано взрослеют поморы, - подался он туда же, на рыбные промыслы.
      Зуй, зуёк (была тогда такая "специальность") - это мальчик на подхвате. Но главная его обязанность - насаживать мелкую рыбешку на крючки многокилометрового яруса. Исколотые пальцы коченели в холодной воде, от качки, от усталости ныло все тело... Хорошую морскую школу прошел Степан Григорьевич - зуёк, матрос, шкипер, капитан. И сына своего он с детства повел по ступеням этой же суровой школы. К шестнадцати годам Александр побывал уже на Мурмане, на Новой Земле, на Шпицбергене, плавал в Белом, в Баренцевом, в Карском, в Норвежском морях.
      "Норвега - та же Онега, только речь другая", - говорили в те времена. Контакты между норвежскими рыбаками и поморами были тогда самыми тесными. Кучин работал и на русских, и на норвежских промысловых судах. После окончания Онежского городского училища даже учился один год в норвежской школе. И в 1906 - было ему всего восемнадцать - составил "Малый русско-норвежский словарь", вскоре опубликованный издательством "Помор".
      Сохранилась фотография, относящаяся приблизительно к этому времени, совсем еще детский овал лица, по-детски припухлые губы, но на плечах уже форменные погоны с якорьком. Александр Кучин поступил на мореходное отделение Архангельского торгово-мореходного училища.
      Одноклассник его, известный впоследствии гидрограф П. И. Башмаков, многие годы спустя вспоминал: "Ученье давалось ему легко. По своим успехам он неизменно шел впереди всех товарищей по классу, а училищное начальство и преподаватели, видя его способности, относились к нему хорошо и доброжелательно. Характер Александр Степанович имел скромный, отзывчивый, и поэтому не удивительно, что отношения его с товарищами по классу были самыми дружескими. В общем, это была тесная семья юных моряков".
      Закончив училище с золотой медалью, Кучин мог поступить в одну из пароходных компаний. Мог стать штурманом, позже - капитаном, ходить на промысел зверя, ловить рыбу или возить богомольцев на Соловецкие острова. Но это не удовлетворяло его. Он выбрал свое будущее: изучение моря, а точнее, полярного бассейна. Без знания течений, ледовых условий нельзя было надеяться проложить морской путь к устьям великих сибирских рек.
      Фактически наука об океане тогда только зарождалась. В Бергене при Институте геофизики были созданы первые в мире курсы океанологов. А крупнейшим специалистом по полярному бассейну был, несомненно, Фритьоф Нансен. И вполне естественно, что по окончании училища Кучин в августе 1909 года сразу же уезжает в Норвегию.
      Сохранилось несколько его писем, адресованных товарищу по Архангельской мореходке Константину Алексеевичу Белову. Их сумел разыскать в семейных архивах дальний родственник Белова А. М. Ухловский.
      "Как ты знаешь, был я в Тромсё, - пишет Кучин 8 октября. - Тут я думал поступить на пароход норвежской экспедиции "Michael-Sars". Капитан порта сказал кой-что о здешних курсах изучения моря. Со 100 кронами в кармане (их дал мне отец)... приехал в Берген. Курсы, о которых он говорил, близки были к концу, да для меня и невозможны, потому что читаются на немецком языке. Курсисты - уже окончившие университеты. Так, например, из Одессы преподаватель гимназии. Познакомился... с профессорами курсов. Затем занялся океанографией под руководством одного известного ученого - Helland-Hansen'a. Литература на немецком и английском языках, почему старательно занимаюсь этими языками. По-английски читаю без словаря громадные сочинения... Производил много анализов воды, а на следующей неделе с профессором [идем] на моторе на исследования. Будем определять течения, брать пробы воды, определять соленость, температуру и по ним вычислять течения. Только через два месяца придет капут моим деньгам. Тогда на рыбные промыслы... Со мной вместе работают австрийский герцог и норвежский лейтенант... Профессор - редкостный человек. Вчера он читал лекцию в здании метеорологической обсерватории и зашел ко мне, чтобы взять с собою... В одной из здешних газет, "Anonce - Tiden", предлагают сотрудничать. Займусь и этим".
      По-видимому, Хелланд-Хансен отлично понимал материальные затруднения своего русского ученика, и уже в декабре Кучин пишет: "Теперь я ассистент биологической станции и зарабатываю деньгу. В марте поеду в Англию на траулер. В русскую экспедицию писал о своих занятиях здесь, и, кажется, рады будут иметь меня там, так как со мной связано имя профессора Helland-Hansen'a".
      Кучин немало поработал на промысловых судах, он знал, каким трудом достается "рыбка". Теперь океанология становилась наукой, которая могла покончить с дедовскими приемами слепого, интуитивного поиска рыбы в океане. И Кучин мечтал применить свои знания на практике: купить для начала бот (если удастся, взять кредит) и вместе с Беловым заняться изучением гидрологии и гидробиологии Баренцева моря - тем, что мы сейчас называем перспективной промысловой разведкой.
      В феврале 1910 года Кучин пишет: "Дорогой Костюшко! Давным-давно получил твое письмо, но все не мог собраться написать тебе. Жизнь немного разрушает мечты, и, кажется, в мае - июне мне не придется еще быть в России... Что предприму на лето - не знаю. Или буду ассистентом на "Michael-Sars" - пароходе норвежской научно-промысловой экспедиции, или поеду в Англию работать на траулерах. Хорошо и то и другое... Осенью буду на биологической станции в Александровске и попытаюсь уговорить заведующего за их счет приобрести научные приборы, с тем чтобы я мог пользоваться ими. Вот поэтому-то хорошо было бы, если бы ты остался на 3 4 месяца в Англии и научился основательно работать тралом. Нам придется работать много этим орудием... Мурманская экспедиция окончила свои дни, что, может быть, к лучшему. Если удастся нам приобрести бот с двигателем, то никто не будет мешать".
      Жизнь, однако, совершенно изменила планы. Всего через несколько дней после того, как было послано это письмо, Кучин неожиданно получил лестное предложение принять участие в экспедиции Амундсена на "Фраме". Видимо, выбор Амундсена определила рекомендация Хелланд-Хансена - во всяком случае на контракте, заключенном 14 марта 1910 года, норвежский профессор поставил свою подпись как поручитель молодого русского ассистента.
      В Онеге у родственников сохранилось письмо, посланное Кучиным вскоре после заключения контракта:
      "Давно не писал, потому что перед отъездом накопилось много работы и хочется окончить все. Затем в последнее время меня интервьюировали и написали кой-что о моих работах на станции... Кажется, мне удалось пробить себе дорогу даже в России. О нашей экспедиции уже знают, знают и о том, что я еду с ней. Буду стараться работать так, чтобы Амундсен не раскаивался в том, что взял с собой иностранца, да еще русского. Во всяком случае здесь, в Бергене, моя работа была важна и полезна. И среди ученых в музее я пользуюсь почетом и уважением. Только бы достало энергии на дела".
      Предполагалось, что экспедиция продлится около пяти лет. "Фрам", войдя в полярный бассейн через Берингов пролив, должен был повторить исторический дрейф Нансена. В контракте, подписанном Кучиным, было оговорено совершенно четко: "Согласно решению начальника экспедиции, ее ближайшей целью является исследование до сих пор не известных районов вокруг Северного полюса". Это было как раз то, о чем он мечтал! Но...