Чукотка

      - Конечно, в палатках здесь ночуют иногда и зимой, в пургу. Но ведь это при наличии теплой одежды, меховых кукулей*, а ведь у нас нет ничего.
      [Кукуль - спальный меховой мешок.]
      - Не уговаривай, отказываемся.
      Вслед за мной, вероятно из любопытства, Владимир подошел к яранге. Он сморщил нос и повернул обратно.
      Хозяева, как и все здешние люди, были гостеприимны. Чукчанка принесла из сеней совершенно новую оленью шкуру и разостлала на самом почетном месте. Она всячески старалась угодить мне.
      Чукотская яранга представляет собой холодный шатер, построенный из жердей, обтянутых парусиной, моржовыми или оленьими шкурами, в зависимости от времени года. Наиболее дорогая покрышка - парусина и оленьи шкуры употребляется в зимнее время, и только в бедных хозяйствах круглый год пользуются моржовой кожей.
      Внутри яранга разделена на сени и жилую часть - меховой полог. В пологе постоянно горит в специальных плошках нерпичий жир. Хозяйка умело регулирует палочкой огонь, и копоти почти не бывает. Благодаря этим жирникам в пологе тепло и достаточно светло.
      Семья в яранге, где я расположился, состояла из пяти человек. Кроме того, собрались гости из других яранг послушать новости. В меховом пологе было тесно - не повернуться.
      Расположившись на шкурах около жирника, начинаю рассказывать о людях, которые разместились в палатке, и что именно мы собираемся делать на культбазе. Чукчи недоумевающе переспрашивают друг друга о том, что говорит "белолицый".
      - Почему же те таньги не хотят идти к нам? Ведь там у них холодно! Особенно жалко девушку. Она совсем молода, и не в привычке у нее дружить с холодом. Лицо ее просит тепла, - говорит хозяин яранги.
      - Думаю, что они придут, - отвечаю я.
      - Почему сразу не пришли? Ведь у нас три яранги. Можно всех разместить.
      - Они не привыкли к такому жилищу, как ваша яранга. Они привыкли входить в жилое помещение через дверь, а здесь надо вползать на четвереньках. Кроме того, в пологе тяжелый, спертый воздух. У таньгов начинает от этого сердце сильно стучать, - говорю я и начинаю беседу о гигиене, о поддержании чистоты в жилище.
      В то же время я думаю: насколько это неубедительно даже для меня самого! В самом деле: в пологе жарко, люди сидят почти голые; чтобы выйти на улицу, надо надевать меховую кухлянку, меховые штаны, меховые торбаза, и думается мне, что преподавание мелких правил гигиены, приличий и эстетики ничего не стоит в здешних условиях. Надо ломать и перестраивать жизнь самым радикальным способом. Надо переселять чукчей из яранг в дома.
      Я вышел из яранги и отправился к палатке.
      Вокруг нее в ночной тиши таньги плясали "танец диких". Они прыгали с ноги на ногу и хлопали рука об руку. Издали эти прыгающие силуэты напоминали танцующих шаманов.
      - У-ух! Чертовски холодно! - подскакивая на одной ноге, говорит Владимир.
      - Да неужели? - со смехом спрашиваю я. - А мне ничего, хорошо.
      Я вошел в палатку. В углу, около потухшего примуса, втянув шею в пальто, сидит Таня. Она мерзнет и дремлет.
      - Бросьте вы танцевать, товарищи! Дотанцуетесь до воспаления легких! Ведь до культбазовского врача и медикаментов еще сто сорок километров. Из двух зол всегда выбирают меньшее, - уговариваю я своих спутников.
      - А там как? Хорошо? - спрашивают они, и чувствуется, что они уже колеблются.
      - Благодать! Тепло и светло.
      - Ну вот что, ребятки! - заговорил предрика, глядя на учительницу. Приказываю ликвидировать палатку. Айда все по ярангам!
      Вскоре чукотский меховой полог заполнили "белолицые".
      - Да, тут действительно не так уж плохо! - говорит намерзшаяся учительница, присаживаясь к столику, на котором уже приготовлен чай.
      - Конечно, неплохо, когда принюхаешься, - ворчливо сказал Володя.
      Утром сквозь густые, тяжелые облака показалось мутное солнце. Мы двинулись в путь. Настроение стало лучше. Дальше все пошло хорошо. Едва только входили в селение, таньги наперебой лезли в меховой полог и располагались на оленьих шкурах.
      Так пробирались мы шесть дней - где пешком, где и на нартах - по тундре, еще не покрытой снегом. За эти шесть дней мы прошли сто пятьдесят километров.
      Последнее чукотское селение было в тридцати километрах от культбазы. Чукчи сообщили нам, что на кульбач очень много таньгов и много понастроено белых яранг, то есть домов.
      Остаток пути решено было осилить сразу, за один переход. Распределили продукты. Здесь обнаружилась "хитрость" предрика Пономарева. Оказалось, что у него во фляжке, с которой он не расставался даже во время сна, была не вода, а самый настоящий ямайский ром! Он умышленно скрывал его, сохраняя на крайний случай. Разумеется, как только это стало известно, мы сейчас же разгрузили его от излишней тяжести. Даже Таня приняла в этом деле участие. Она, впрочем, клялась, что спиртное пробует впервые в жизни.
      Отсюда на культбазу два пути: кратчайший - через горы, и другой, несколько длиннее, - вдоль Берингова моря. Таня под конец пути устала и отказалась идти через горы.
      Наша экспедиция разбилась на две группы. Вся мужская часть, за исключением меня, направилась в сопровождении чукчи-проводника по кратчайшему пути, через горы. Мы с учительницей пошли вдоль берега моря.
      Мы долго идем по морской гальке. Ноги утопают в мелких камешках; шагать тяжело, и только там, где ледниковые оползни спускаются к морю, идешь легко по гладкой, твердой снежной коре. Таня вскоре выбилась из сил и присела на гранитный камень.
      Впереди на каменистом утесе еле-еле виднелись чукотские яранги.
      Пришлось оставить Таню на берегу слушать шум полярных льдов, доносившийся с моря, а самому, прибавив шагу, идти в чукотское селение за собачьей упряжкой.
      Меня встретили женщины и ребята. Когда я сообщил им, что уставшая русская девушка не может идти пешком, они взмахнули руками и тут же бросились к ярангам за собаками. Женщины быстро заложили упряжку, и одна из них сказала:
      - Вот этот мальчик поедет к ней навстречу.
      Но пока мальчик собирался в дорогу, Таня уже подходила к стойбищу.
      Пятнадцать километров теперь отделяло нас от культбазы. Мальчик по имени Таграй, впоследствии ставший Таниным учеником, посадил учительницу на нарту и погнал своих двенадцать псов прямо по голой тундре. Снега еще не было, и нарта перепрыгивала с одной мокрой кочки на другую.
      Словно нарочно, выбежал заяц, и собаки понеслись во всю мочь. Такой бешеной езды учительница никогда не испытывала. Маленький каюр еле управлялся с осатаневшими собаками.
      Учительница облегченно вздохнула, когда наконец упряжка остановилась у домов культбазы.
      ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
      Большой залив Лаврентия глубоко врезается в материк. На левом берегу, в десяти километрах от входа в бухту, возле склона горы, вытянулись словно по линейке одиннадцать домов европейского типа.
      Это и есть Чукотская культбаза.
      По улице ходят люди в европейских костюмах, женщины в туфлях на каблуках; то тут, то там встречаются чукчи-рабочие в спецодежде обычного покроя. На крыше крайнего дома печник выводит последнюю трубу. Пекарь китаец несет на железном листе кондитерские изделия. Китаец-прачка катит вагонетку, груженную бельем. Вагонетка скрипит на узкоколейке, проведенной от самого берега моря.
      Это и есть Чукотка. Новая, Советская Чукотка.
      Новички не ожидали найти здесь благоустроенную жизнь. Между тем в этом поселке были баня, прачечная, общественная столовая, пекарня, строилась радиостанция.
      Основные учреждения культбазы - больница-амбулатория, школа-интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, пушная фактория.
      Квартиры сотрудников состоят из трех меблированных комнат, небольшой кухни и ванной. Внутри стены обиты американским толстым картоном, загрунтованы, покрашены масляной краской. Пол блестит.
      В столовой - пять длинных столов, накрытых белыми скатертями; на одном из них даже букет цветов. Доктор утверждал, что таких цветов за горой сколько угодно, и наша учительница была склонна поверить. Но краевед разоблачил доктора. Букет был владивостокский, его оставил капитан одного судна. Все любовно ухаживали за этим букетом, все хотели как можно дольше продлить его существование. Цветы сближали с Большой Землей, родиной этих цветов.
      Мы восхищались и обстановкой, и питанием, и разнообразием меню. Повар Го Син-тай, видимо, вкладывал в него всю свою изобретательность.
      - В нашей столовой можно получить не только "ножки фри", но и тюленьи ласты по-чукотски, - шутил доктор, поглаживая свой живот. - Это, я вам доложу, кушанье - пальчики оближешь! И приятно, и вкусно, и питательно, и, самое главное, в ластах уйма витамина "С". Простите, - обратился доктор к учительнице, - ваше имя-отчество?
      - Зовите просто Таня.
      - Очень хорошо. А вас, молодой человек, как звать?
      - Владимир, - ответил учитель. - Мы же, доктор, с вами земляки. Я тоже из Ленинграда.
      - Что вы говорите, Володя! - закричал доктор.
      - Модест Леонидович зовут вас?
      - Да, да!
      - Вот письмо от вашей жены. Познакомился я с ней в Комитете Севера.
      - Чудесно, чудесно! Вот мы и будем работать здесь дружной советской семьей. Только, должен вам сказать, друзья мои, с работой здесь неважно.
      Доктор вздохнул и продолжал:
      - Три месяца я сижу здесь не у дел! Хотя бы один больной! Не идут в больницу. А это для меня тягостно. Последнее время я работал в прекрасной ленинградской клинике. Я - старый земский врач. Я люблю народ и работать люблю. А здесь... шаманы... кругом шаманы. Я вижу больных только на улице, а в больницу их не затащишь.
      После обеда мы направились в школу. В просторном, светлом здании, отделанном так же, как жилые дома, было пять классов, учительская, комната для сторожа, кухня, раздевальня, рекреационный зал площадью в сорок квадратных метров.
      Есть где разгуляться чукотской детворе!
      Строительство интерната не было закончено. Поэтому мы решили временно организовать интернат тут же, в школьном здании.
      Школа при таком положении могла вместить не сорок, а всего двадцать учеников. Но мы считали, что, впервые открывая такую школу, нужно создать исключительно благоприятные условия, чтобы сразу завоевать симпатии населения.
      Много предстояло работы - работы своеобразной, такой, о которой и у нас самих не было ясного представления.
      Школу-интернат, которую мы собирались открыть в полярной стране, никто из чукчей не знал. Люди о ней даже не слыхали. Малейший промах в организации ее мог повредить всей работе культбазы. Сообщение врача о том, что к нему в больницу не идут, нас насторожило.
      Вечером в помещении школы было собрание всего коллектива культбазы.
      Говорил председатель рика, бывший уральский рабочий и старый северянин.
      - Товарищи, все мы здесь в продолжение нескольких месяцев будем жить отрезанные от всего мира. У нас еще не отстроена радиостанция. Мы лишены возможности получать даже отрывочные сведения о жизни нашей страны. Мы можем надоесть друг другу. Как же нам сохранить нашу здоровую семью? Этого, товарищи, можно достигнуть только при одном условии: если вы нагрузитесь работой по специальности и работой общественной. Безделье - особенно благоприятная почва для склоки и бузотерства. А на севере у людей такая склонность бывает.
      После собрания мы вышли погулять по единственной улице культбазы Ленинскому проспекту.
      Море гудело. Ветер больно бил в лицо. С трудом пробирались мы к берегу.
      Был ледяной шторм. Брызги и мелкие льдинки, сверкая, летели ввысь. Море выбрасывало на берег гальку, но сейчас же обратная волна смывала ее. Галька глухо шумела.
      Все здесь было необычно: и молчаливые горы, и суровые скалы, и даже эти одинокие дома на далеком берегу.
      Мария Алексеевна - врач-окулист - стоит на берегу, смотрит в море, на льды, на горы и говорит:
      - А ведь два месяца тому назад кругом еще пестрели северные цветы, порхали птицы, утки вили гнезда прямо на территории культбазы.
      С моря мы пошли слушать "Бориса Годунова". Патефонная пластинка перенесла нас в Москву, в Большой театр.
      ЗА РАБОТУ!
      Началась работа по подготовке зданий к приему учеников.
      Из пяти классов три были оборудованы под спальни, в рекреационном зале устроили столовую.
      Все школьное оборудование и железные кровати, предназначавшиеся для школьников, остались на пароходе "Астрахань", а с ним мы простились в далекой от нас бухте Пенкегней. Пришлось сделать деревянные койки.
      Хуже всего обстояло дело с обмундированием школьников. Правда, запасы мануфактуры, не доставленные на остров Врангеля, могли обеспечить нас, но во всем нашем "городке" имелась только одна швейная машина. На этой машине нужно было в кратчайший срок сшить белье и платье для школьников.
      Школьных пособий у нас вовсе не было. Что же это за школа, в которой нет даже карандаша и ученической тетради?! Но выход нашелся. В ста двадцати пяти километрах работала другая школа, открытая несколько раньше.
      Командировали туда учителя, и через три дня Володя доставил необходимые на первое время школьные пособия, проехав на собаках туда и обратно двести пятьдесят километров.
      Серьезным вопросом явилось распределение ламп. Каждый хотел, вполне понятно, получить приличную лампу. Много значит лампа на Севере в долгие зимние ночи!
      Наши лампы тоже остались на "Астрахани". Врангелевских же не хватало.
      - Не могу я производить операцию при фонаре! - возмущенно доказывал доктор. - Я могу зарезать больного.
      - Согласитесь, что нельзя и со школьниками заниматься в полумраке! говорил учитель.
      Все были правы по-своему. Наконец с большим трудом лампы были распределены. Ими каждый дорожил, как зеницей ока. Владелец лампы уже не позволит заправить ее техническому служащему, а непременно сделает это сам, проявляя исключительную осторожность.
      Наступала зима.
      Люди запасались топливом. На берегу моря были навалены огромные кучи угля. Экспедиция к острову Врангеля и колымские снабженческие экспедиции сделали наш "город" своей угольной базой.
      Около угля стоит вереница вагонеток, запряженных собаками. Собаки сидят в упряжке около узкоколейки, и чукчи с любопытством осматривают вагонетку, такую еще не виданную "железную нарту" на колесиках.
      Все население превратилось в угольщиков. На куче угля с лопатой стоит Мария Алексеевна. На ней кожаная куртка, кожаные брюки и сапоги. Лицо покрыто угольной пылью.
      Скрипят вагонетки. Чукча кричит на собак, бегущих по обеим сторонам узкоколейки. Оглядываясь на вагонетку и опасаясь, как бы она их не задавила, собаки бегут, поджав хвосты.
      - Смотри, Таня! Где ты еще увидишь такой двенадцатисильный "собачий мотор"? - держа в руках лопату, говорит Володя.
      ШКОЛЬНЫЙ СТОРОЖ ЛЯТУГЕ
      В школьном здании восемь голландских печей. В чукотских ярангах нет печей: чукчи не знают, как с ними обращаться. Найти школьного сторожа тоже проблема.
      В каждом учреждении культбазы на первых порах были образованные истопники: врач, ветеринар, учитель.
      Но однажды к школьному зданию подъехала нарта. Двое чукчей вошли в школу и с любопытством стали осматривать таньгинскую ярангу. Один из них был пожилой, высокого роста, другой - парень лет двадцати, с очень добродушным, улыбающимся лицом. Он не отставал от пожилого и следовал всюду за ним, как молодой олень за важенкой-матерью. Они объяснялись без слов, но, видимо, хорошо понимали друг друга.
      Приехавшие оказались чукчами из стойбища Лорен. До них дошел слух, что на культбазе берут людей на работу и за это платят деньги, на которые так же можно покупать товары, как и на песцовые шкурки. Раньше они не знали денег, товары меняли на шкурки. Теперь же появились бумажки - рубли, за которые в факториях давали всякие товары.
      Чукча привез своего сына - определить на работу.
      - Где школьный начальник? - спросил он.
      Его провели в учительскую. Чукча сел на стул и стал молча набивать трубку. Сын остановился посреди комнаты и рассматривал стены и потолок. Закурив трубку, отец встретился взглядом с сыном и что-то сказал ему беззвучно, одним движением губ.
      Сын сейчас же сел на стул.
      - Глухой он, - показывая на свои уши, объяснил отец, - и языка нет, не говорит. Голова хорошая. Руки крепкие, сильные. Работать хочет на кульбач.
      - Как же он будет работать у нас? Как он будет разговаривать?
      Чукча сделал две затяжки, не вынимая изо рта трубки.
      - Разговаривать с ним не надо. Ему надо показывать, какую работу он должен делать. Один раз показать. Только один раз!
      Брать работника с таким недостатком не очень хотелось, но все наши учителя тоже ведь почти на положении глухонемых - они чукотского языка не знают.
      Решили парня взять.
      - Лятуге его зовут, - сказал отец. - Если губами говорить медленно: "Ля-ту-ге" - он поймет.
      Отец продемонстрировал при этом, как нужно говорить одними губами. Заметив объяснения отца, Лятуге улыбнулся и утвердительно закивал головой.
      Отец вскоре уехал, а Лятуге остался в школе. Печь его очень заинтересовала, и в особенности железная тытыл (дверка). Но что с ней делать, он не знал. Лятуге подходил к печи и гладил ее лакированную стенку. Он открывал дверку, закрывал, закручивал ее на винт, и отходил в сторону, любуясь издали.
      Поздно вечером, когда Лятуге остался один в школьном здании, он ходил от одной печки к другой, внимательно что-то рассматривал и все улыбался и улыбался. Наконец он сел рядом с печью, открыл дверку и засунул в топку ногу. Он водил там ногой от стенки до стенки, видимо исследуя это хранилище огня. Затем Лятуге вытащил ногу, встал и пошел по длинному коридору, оставляя за собой пепельный след.
      Техник - производитель работ - в течение нескольких дней жестами и мимикой подробно объяснял Лятуге, как обращаться с печью. Лятуге с улыбкой кивал головой в знак того, что он все понял.
      В печи трещала лучина, на которой лежал каменный уголь. Языки пламени охватывали уголь, раскаляя его.
      Однажды Лятуге отважился и жестом попросил у техника растопку. Он быстро выхватил свой нож и стал расщеплять лучинку. Получался букетик из стружек. Так чукчи разводили в тундре свои костры. Приготовив стружку, Лятуге показал ее технику и улыбнулся.
      - Очень хорошо, - сказал тот. - Ты скоро меня превзойдешь.
      Так Лятуге приступил к самостоятельной работе.
      В тот же день он устроил нам невообразимый угар. Угар для него был тоже незнаком. Но Лятуге почувствовал что-то неладное и вечером, когда закончил топить печи, носился, действительно как угорелый, по обширным комнатам школы и еще крепче задвигал заслонки голландских печей. Положение, однако, не улучшалось, а, наоборот, становилось все хуже и хуже.
      Лятуге побежал к своему учителю по печному делу.
      По расстроенному лицу его техник решил, что случился пожар, и опрометью побежал в школу.
      Лятуге видел, как его "учитель" быстро открывал заслонки, форточки и двери. Вскоре Лятуге свалился, и его отправили в больницу. На другой день он выздоровел и после первого неудачного самостоятельного опыта стал прекрасным истопником.
      Следующей его обязанностью было мытье полов. Лятуге не только не знал этого "искусства", но даже не подозревал о его существовании. В чукотских жилищах, где деревянный пол заменяет моржовая шкура, грязь только выметается, полы не моют, так как шкура от воды разбухает и портится.
      Когда ему показали, как нужно мыть пол, Лятуге хохотал от всей души. Но, поскольку это дело серьезно вменялось ему в обязанность, он принялся за работу со всем усердием.
      Рано утром можно было видеть, как Лятуге, раздевшись догола, ползал на полу и наводил блеск и чистоту. Полы были крашеные, и это значительно облегчало его труд. Через некоторое время Лятуге решил, что пол лучше мыть на ночь. Его предложение было принято. А еще через несколько дней Лятуге придумал новый способ мытья полов.
      В одно из своих посещений отец жестами рассказал сыну, как на пароходе мыли палубу швабрами. Отец высказал мысль, что палуба парохода мало чем отличается от школьного пола: как здесь, так и там пол был деревянный. Лятуге незамедлительно изготовил из веревок большую швабру.
      Поздно вечером, проходя мимо школы, я заглянул к Лятуге и, войдя в зал, был поражен: Лятуге босиком, без рубахи стоял в самом центре зала и с силой размахивал шваброй во все стороны. Все стены, отделанные масляной краской, покрылись грязными пятнами. Увидев меня, он остановился, широко улыбнулся и показал на свое "изобретение".
      "Смотри-ка, какую удобную штуку я придумал! Быстрей и легче", говорил его взгляд.
      Мне было и смешно и жалко хороших, чистых стен. Мою улыбку он принял за одобрение и еще усердней стал размахивать шваброй.
      Опасаясь его взмахов, я пробрался вперед и, оказавшись перед ним, поднял руку. Лятуге посмотрел на меня и в моем удивленном взгляде прочел, видимо, не то, чего ожидал.
      Я принес чистую тряпку, подвел Лятуге к стене и, показывая на грязное пятно, вздыхая и качая головой, стал стирать грязь.
      Лятуге засуетился, замычал, швабру бросил на пол и, взяв тряпку, торопливо принялся стирать пятна.
      ПОД ВОЙ ПУРГИ
      Зима наступила вдруг. Утром, направляясь в столовую, мы увидели картину редкой красоты.
      Морской берег с обычно черной, как уголь, галькой, серая тундра, склоны гор - все покрылось толстым слоем мягкого, пушистого снега. Мороз высушил его, и казалось - подует ветер, и весь снег легко поднимется в воздух.
      Всюду слышались голоса и окрики каюров. Это по первой пороше примчались на нартах чукчи из ближайших селений.
      Вдоль домов культбазы кто-то уже проторил дорожку.
      Перемена ландшафта создавала какое-то непонятно радостное настроение. Порой забывалось, что мы находимся на Чукотском полуострове. Вспоминались широкие заснеженные поля далекой родины. Только сопки и гранитные скалы, на которых не держался снег, возвращали к действительности.
      К полудню небо почернело. Чукчи встревожились, и упряжки одна за другой быстро, как ветер, умчались в горы.
      К вечеру подул свирепый норд. Снежный пласт поднялся с земли и закружил в воздухе. Пурга!
      Люди попрятались в дома, затопили печи. Ветер с воем и стоном врывался в трубы. Заслонки в печах неприятно дребезжали. Беспрерывное однотонное позванивание заслонок в продолжение длительного времени создает такое настроение, что человеку становится не по себе. Трудно сидеть в одиночестве, трудно сосредоточиться на каком-нибудь деле. Пурга угнетает.
      А в учительской мы пытаемся обсуждать перспективы работы.
      Учительница Таня не пришла. Вероятно, и не придет: ветер может унести!
      До ближайшего дома не так далеко, но в этом кромешном аду трудно разглядеть соседний дом.
      Лятуге сидит в учительской и с интересом наблюдает за нами. У него обычная, добрая, приветливая и располагающая улыбка. О пурге Лятуге не думает: для него она привычна. Его занимает наша обстановка. На улице снег, маленькое солнце давно угасло, наступает ночь, а здесь светло, тепло и уютно.
      Лятуге сидит на краешке стула. Видно, что ему неудобно, хочется сесть на пол, по-своему, по-домашнему, поджав ноги под себя, как в яранге отца, но он стесняется нас.
      Нам хочется поговорить с Лятуге. Ведь так много он знает о своей стране! Но нашей мимики, жестов, движений губ он не понимает. Лятуге, видно, сердится на себя, но в то же время продолжает улыбаться с выражением досады.
      Наконец он будто угадывает нашу мысль об отсутствии Тани. Он срывается с места и хочет бежать за ней. Мы останавливаем его.
      - Может быть, отложим совещание?
      - Какое тут совещание! Все мысли выдувает. Давайте лучше послушаем завывание пурги.
      - А интересно в такую метель выбраться на улицу и побродить! - говорит Владимир.
      Мы решаем идти на квартиру к Тане. Лятуге идет с нами.
      Натягиваем через головы меховые кухлянки, поверх - полотняные комлейки, затягиваем капюшоны, оставляя отверстия только для глаз.
      Нам можно было бы с успехом завязать и глаза, так как их вполне заменят два глаза Лятуге. Он наскоро одевается. Никакого капюшона на одежде Лятуге нет, на голове у него слабое подобие шапки: спереди вырез, сзади тоже, вообще голова почти не прикрыта.
      Открыли дверь.
      Пурга уже занесла выход из нашего дома. Дорогу нам преграждает гладкая, словно оштукатуренная снежная стена. Мы крайне удивились: как скоро нас закупорила пурга! Мелькнула мысль - возвратиться в комнату, ближе к огню. Но Лятуге энергичными ударами уже пробил лопатой снежную стену и с проворством песца скрылся с наших глаз. Все это произошло так быстро, что мы и сообразить не успели, куда он девался. Из темноты вместе со свистом пурги послышалось мычание Лятуге. Это он подавал нам знак следовать за ним.
      Ветер свистел, гудел и завывал. С какой-то особенной напористостью врывался он в маленькое отверстие капюшона и залеплял глаза.
      Мы сразу забыли, где север и где юг и как вообще расположены дома культбазы. Один из нас обнял сзади Лятуге и спрятал за его спиной лицо, второй спрятался за первого, третий за второго.
      Гуськом, согнувшись, двинулись мы куда-то в беспросветную тьму. Мы утопаем в снегу, ветер валит с ног. С неимоверными усилиями мы сопротивляемся и медленно, метр за метром, завоевываем улицу.
      В голове только одна мысль:
      "А вдруг Лятуге собьется с пути, минует жилые дома и пойдет водить нас по беспредельной снежной тундре!.."
      Но нет! Ему можно вверить свою жизнь.
      Мы бредем, и когда падаем, Лятуге останавливается, ожидая, пока наша шеренга выправится.
      Кажется, что мы слишком долго странствуем, что мы давно прошли все жилые дома и теперь действительно плетемся по широкой тундре.
      Опять кто-то упал, и Лятуге остановился.
      - Наверно, своими остановками мы сбили его с правильного пути! кричит Володя.
      Мы идем снова, уже с тревогой на душе. Наконец мы упираемся в стену. С радостью нащупываем дверь, забитую снегом.
      Лятуге усиленно начал работать ногами и скоро прокопал вход, но дверь была заперта на засов.
      Лятуге в недоумении остановился. Он не посмел стучать, и тогда мы в две пары ног дали знать обитателям этого дома о своем приходе. "Отвалилась" от снежной стенки дверь, и мы с шумом вкатились в сени, словно в берлогу медведя.
      - Ка-ако-мэй!* - встретил нас больничный сторож Чими. Он даже забыл нам сказать обычное чукотское приветствие. И лишь спустя некоторое время, когда мы уже отряхивали снег, спросил:
      - Вы пришли?
      [Какомэй - междометие, выражающее удивление.]
      В один голос мы ответили:
      - И-и! - что означало: "Да, мы пришли".
      Оказалось, что Лятуге привел нас вместо дома учительницы в больницу. Или он сбился с дороги, или не понял нас. Вернее всего, не понял.
      Нас встретил врач, еще более, чем сторож, пораженный неожиданностью визита.
      - Сумасшедшие! - закричал он. - Да разве можно в такую пургу! Как хотите, а обратно я вас не выпущу: еще потом зададите мне работу обмороженные конечности резать.
      - Доктор, вам же все равно делать нечего! - пошутил учитель. Больных-то ведь нет у вас.
      Доктор неодобрительно посмотрел на учителя.
      Мы разделись и прошли в комнату доктора.
      - Ну, друзья мои, должен вам сказать, что ваши шутки с пургой легкомысленны.
      - Нет, доктор! - с комсомольским задором возразил Володя. - Это, знаете ли, тренировка. Она необходима. Мало ли что может случиться, а мы не умеем ходить в пургу. Вам тоже, доктор, обязательно надо поучиться. Может быть, и пригодится.
      - Ну, довольно, довольно! Вы, батенька мой, не на митинге, чтобы меня агитировать! И, кроме того, ты вот один, как перст, а у меня в Ленинграде жена, как тебе известно, дети. А впрочем... ну вас к лешему!
      В комнате доктора уютно, чисто и очень светло. Он добился все-таки лампы-"молнии".
      Стол засыпан картами. Доктор раскладывал пасьянс.
      Собирая карты, он сказал:
      - Не сошлось, знаете ли!
      - Что не сошлось, Модест Леонидович?
      - А так, свои домашние, семейные дела!
      Доктор снял очки, засунул их в футляр и пошел распорядиться о кофе.
      Как ни интересно было побродить в непогодь, но приглашение врача переночевать у него мы приняли с удовольствием.
      В теплой комнате мы сидели вокруг стола и с наслаждением пили замечательный кофе, закусывая коржиками и хворостом докторского изготовления. Наш доктор слыл на культбазе изысканным гастрономом. С ним мог соперничать только лишь пекарь китаец.
      На культбазе не было настоящего коровьего молока. По нем, однако, никто не скучал, а доктор сделал даже изобретение. Он брал сгущенное молоко, добавлял в него уксусной эссенции и целыми часами взбивал: получалось нечто вроде настоящей сметаны. Каждый старался снискать докторское расположение, в противном случае он оставался надолго без блинов со сметаной.
      - Да ведь Лятуге тоже небось хочет закусить! - спохватился доктор, любивший этого глухонемого парня. - Постойте, я сейчас его притащу сюда.
      Доктор вышел из комнаты.
      Спустя несколько минут он возвратился растерянный и, стоя в дверях, сокрушенно сообщил:
      - Вот дитя природы! Ушел ведь! Один! Подумать только!
      Действительно, Лятуге заключил, что ему больше здесь делать нечего, и ушел в школу. Одному идти было гораздо лучше: по крайней мере никто не тянул сзади.
      За окном бушевала пурга. Приятно было сидеть в тепле. А ведь часто пурга застает каюров в дороге! Тогда каюр подставляет щеку под ветер и покрикивает на собак. Направление ветра служит ему компасом.
      - Да, страшная вещь стужа, - начал доктор. - Во время германской войны я служил военным врачом. И вот однажды зимой - было, как сейчас помню, двадцать шесть градусов мороза - в госпиталь привезли мне сразу восемнадцать обмороженных солдат. Вы, должно быть, не знаете, что в старой армии в валенках не разрешалось ходить. Мороз, не мороз, а топай в кожаных сапогах. Назывались они "голые сапоги". Разрезали солдатам сапоги, сняли; смотрю - ноги чернеть стали. Делать нечего, надо ампутировать. Вот досталось работенки! Да ведь это не в настоящих больничных условиях, а в полевом госпитале! Как вспомню про эти ноги, так от мороза подальше, закончил доктор.