Непримиримость

Дзержинский сидел рядом, записывал происходящее.

Герасимов мельком глянул на Дзержинского, понял, что не русский, видимо, щелкопер с Запада, их здесь сегодня множество; пусть себе пишут, дело сделано, во всем и всегда главное — прихлопнуть, доведя до конца задуманное потом пусть визжат не страшно конечно лет через двадцать клубок начнет раскручиваться, но мне-то будет седьмой десяток, важно сладко прожить те годы когда ты силен, каждый день в радость, по утрам тело звенит и ласки просит. Медленно ищуще Герасимов перевел взгляд на следующий ряд (неосознанно искал в лицах ассоциативное сходство верил, что все люди есть единое существо раздробленное на осколки), подивился тому, как господин возле окна похож на бывшего министра Дурново только в лице нет той уверенности в себе которая всегда присутствовала в Петре Николаевиче. Улыбнулся вспомнив как во время прошлого царствования Дурново служивший тогда в департаменте по контрразведывательной части (добывал шифры и копию переписок послов, аккредитованных при Дворе) имел флирт с очаровательной баронессой фон Киршнер Пелагеей Антоновной та однако, вскорости предпочла ему бразильского посланника. Дурново заподозрил что делит с кем-то любимую, но фактов не имел каково же было его изумление, когда среди документов принесенных в департамент его агентурой для перефотографирования обнаружил в бумагах коричневатого бразильского дипломата письма возлюбленной «Моя нежность я просыпаюсь с воспоминанием о ночи которую провела в жарких объятиях…»

Дурново отправился к баронессе та была в пеньюаре уже нежно поцеловала бывшего гардемарина оставившего море для того чтобы посвятить жизнь идее охраны монархии, шепнула прикоснувшись сухими губами к мочке уха, что мечтает о нем дни и ночи. Дурново поинтересовался «Обо мне ль одном?» — и бросил изменнице в лицо письма к бразильцу. Наутро заморский дипломат посетил министерство иностранных дел и заявил официальный протест по поводу того, что его корреспонденция подвергается перлюстрации, вечером об этом скандале узнал государь и повелел «гнать дурака Дурново взашей» бедолагу уволили, пожаловав однако званием сенатора — с дураками и умеренными казнокрадами Россия расстается по-доброму, с перемещением — нельзя же право дворянина, из своих, травмировать отставкою с любым грех может случиться.

Через полгода после смерти Александра Третьего Дурново вернулся в министерство с повышением его выправка и морские анекдоты нравились «серому кардиналу» Победоносцеву, тем более что помощники «первосвященника», ведавшие составлением тайных генеалогических таблиц, высчитали, что в жилах бывшего гардемарина текла настоящая русская кровь, без вкраплении прусской или, что хуже, французской такие как он, — верная опора трона никаких фантазии и самочинностей истовое выполнение предписанного свыше иначе нельзя мы не какие-то североамериканские штаты где каждый по своему закону живет мы сильны не писаным законом, а традицией седой старины, суета нам не к лицу, а тем паче подстраивание под «новые времена».

В третьем ряду Герасимов заприметил девушку невыразимо похожую на несчастную Танечку Леонтьеву. Красавица, умница дочь якутского вице губернатора вступила в отряд эсеровских бомбистов а ведь была вхожа во Двор ей предстояло сделаться фрейлиною Александры Федоровны императрицы всея Белыя и Желтыя… Вот ужас то господи! Уж после ее гибели Герасимов узнал что бомбисты одобрили план Леонтьевой во время бала где девице отвели роль уличной продавщицы цветов Танечка должна была подойти к государю с букетиком незабудок, а как подошла, так и засадила б в монарха пулю — ответ на убийства во время «кровавого воскресенья»…

В Петропавловской крепости несчастная свернула с ума, польку-бабочку сама с собою в камере танцевала. Отец вымолил ей освобождение отправил в Швейцарию в Интерлакен в лучшую санаторию. А Танечка как в себя пришла так сразу к Борису Викторовичу к дьяволу Савинкову «Хочу вернуться в террор». Тот порыв одобрил но просил еще маленько полечиться. Так ведь нет пристрелила в своем санатории семидесятилетнего парижского коммерсанта Шарля Мюллера решив, что он не кто иной как Дурново. Тот (это бомбистам было известно) действительно ездил за границу по паспорту Мюллера, как на грех француз был похож на отставного русского министра да и говорил по-немецки с акцентом — все французы по иностранному так говорят Швейцарский суд приговорил Татьяну к десятилетнему тюремному заключению конец жизни Швейцария не Россия, добром не договоришься в агенты не перевербуешь и откупиться нельзя — за законом парламент смотрит как что не так — сразу скандал…

…Герасимов сунул в рот длинный мундштук, слава богу, что черная сотня вовремя убрала депутатов первой Думы Иоллоса и Герценштеина эти соловьи такое бы здесь насвиристели ого-го-го!

Про то что «Союз Русских людей» провел этот акт с подачи департамента полиции, думать не хотел, зачем? Виновные будут наказаны пусть мавры делают свое дело, на то они и мавры нет слаще ощущения чем то, которое острее всего понимает артист цирка работающий с куклами дерг пальчиком — и нет куколки дерг другим — куколка возносится вверх, дерг третьим — и нет петербургского градоначальника фон дерЛауница! А не надо было покушаться на чужое, захотел, видите ли, кисонька, получить под свой контроль центральную охрану, со всей агентурой и филерами! Дудки-с! Своего не отдадим! Кто ж тайное могущество добром отдает?!

Азеф тогда назвал Герасимову дату предстоящего покушения на фон дер Лауница, но молил, чтобы информация была проведена сквозь архивы охраны за чужой подписью «Ваши стали болтунами, раскроют в два счета!» Был издерган, говорил, что чует на спине глаза врагов, лицо действительно сделалось желтым, отекшим, старческим.

Герасимов пустил наиболее доверенную агентуру по следам, которые обозначил Азеф, данные подтвердились боевики Льва Зильберберга и вправду готовили акт на третье января девятьсот седьмого года, во время торжественного открытия нового медицинского института во главе с принцем Петром Ольденбургским.

Петр Аркадьевич Столыпин был, понятно, как и фон дер Лауниц, приглашен на открытие.

Позвонив фон дер Лауницу, чтобы предупредить о ситуации, Герасимов был прямо— таки шокирован грубой бестактностью градоначальника. «Вы мне поскорей агентуру свою передавайте, я уж наведу порядок!»

Герасимов отправился к премьеру, когда состоялась их первая встреча, Столыпин, выслушав подробный двухчасовой доклад шефа охраны, позволил приезжать домой в любое время суток: — «Мне искренне приятен разговор с вами, полковник. Я давно не встречал человека такой компетентности и такта; вопрос террора — вопрос вопросов, некое политическое средостение всей ситуации в империи. Эсеры провозгласили, что на время работы Государственной думы они террор прекращают. Вы верите в это?»

Герасимов тогда поднял глаза на Столыпина, долго молчал, а потом тихо ответил: «Вам террор поболее, чем им, нужен, Петр Аркадьевич. Чего стоит хирург без скальпеля?»

Тот ничего не сказал, только глаза отвел, резко поднялся со стула, простился сухо, сдержанным кивком.

Герасимов вернулся к себе в охрану и только здесь, оставшись один, ощутил жуткий, холодящий душу ужас: — «Кого решил себе в союзники брать?! На что замахнулся, вошь?! Пусть себе газеты пишут про свободу и гласность, а ты — таись!»

Тем не менее назавтра от Столыпина позвонили в десять вечера, осведомившись, нет ли каких новостей: «Петр Аркадьевич готов вас принять».

Во время аудиенции Столыпин был весел, слушал, не перебивая, затем пригласил на чашку чая, представил жене Ольге Борисовне; Герасимов ликовал, пронесло; взял наживу Петр Аркадьевич, иначе б дражайшей не отрекомендовал как «Верного стража империи»; пойдет дело, только б наладить пару подконтрольных террористических актов, получить законное право на ответный террор правительства, вот тебе и пост товарища министра внутренних дел, внеочередной крест и генеральские погоны!

Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний, Столыпин спокойно выслушал полковника и вопросительно посмотрел на Ольгу Борисовну, теперь они довольно часто беседовали втроем — высшее проявление доверия к сослуживцу.

— Александр Васильевич совершенно прав, ты не должен ехать на церемонию, — сказала Ольга Борисовна, скрывая испуг.

— Я полагаю, — возразил Столыпин, — что Александр Васильевич сможет поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают.

Герасимов отрицательно покачал головой.

— Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не ездить туда.

На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь к Герасимову, поинтересовался:

— Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?

— Непременно, Владимир Федорович, — ответил Герасимов, — я отрядил практически всех моих филеров.

— Петр Аркадьевич пожалует?

— Конечно, — спокойно сказал Герасимов, зная совершенно точно, что премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что смогла отговорить мужа).

— А мне советуете не быть? — усмехнулся фон дер Лауниц. — Что, трусом норовите представить в сферах? Не выйдет, полковник! Как-никак, а я свиты его величества генерал-майор, мне ли страшиться бомбистов?!

— Я не смею ни на чем настаивать. Мой долг состоит в том, чтобы загодя предупредить об опасности…

— Вы, кстати, закончили составление списков всей вашей агентуры? Акт передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану беру себе.

— Хорошо. — ответил Герасимов, — на следующей неделе я передам вам все, Владимир Федорович!

Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и с адъютантом принца Ольденбургского ротмистром Линком: «Хотя здание блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке, — ваш! Стреляйте без колебаний, это бомбист. Но его высочеству ничего не говорите, не надо его нервировать попусту»

Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице медицинского института, ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста — концы в воду!

Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами шутить опасно, мы окусываться умеем, Владимир Федорович!

Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому градоначальнику никто не заикался более; Столыпин повелел на террор ответить террором. Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение будет безжалостным, око за око, зуб за зуб!

…Дзержинский быстро записывал происходящее в зале, за время работы в газете научился скорописи, чуть ли не стенографии, ни одну фразу, которая казалась ему существенной, не пропускал.

Герасимов обвел взглядом зал — ряд за рядом, лицо за лицом, не торопясь, отчет о реакции собравшихся (в случае, если она будет такой, как предполагалась) доложит Столыпину сегодня же.

По тому, как хорохористо поднимались со своих скамеек подсудимые, понял, что его задумка удалась, гордые дракой, веселые, окруженные толпой репортеров, бывшие члены Думы шли к выходу, как триумфаторы; вполне демократичный спектакль, Столыпин будет доволен, о нынешнем положении в стране речи не было, а именно этого и опасался Петр Аркадьевич что ж, победа!

Задержавшись взглядом на Дзержинском (очень значительное лицо, черты кажутся знакомыми, явно нерусский, значит, поэтому и не сидел в закутке, а устроился здесь, среди слушателей, добрую половину которых составляла агентура охранки, «положительно, я видел его, только не могу взять в толк, фотографическое ли изображение или же встречались в свете»), Герасимов медленно поднялся со скамьи. Чуть прихрамывая (конспирация, на хромого не подумают, что шеф охраны), двинулся следом за подсудимыми, которым загодя дали понять, что никому из них не грозит арест: джентльменский уговор можно и не скреплять актом подписания, народ у нас извилистый, все между строк читает, там же ищет надежду, ненависть, любовь и страх…

Кучеру сказал везти на конспиративную квартиру обедать, и сам отдохни, дружок, будь у меня через два часа, не раньше.

Провокация (I)

На второй день процесса, когда объявили очередной перерыв, Дзержинский вышел на Литейный и остановил мальчишку, который размахивал над головой пачкой газет, выкрикивая:

— Думские интеллигентики поднимают руку на святое! Русь не пощадит отступников! Читайте «Волгу» и «Россию»! Самая честная информация, истинно национальный голос.

— Ну-ка, давай мне все истинно национальные голоса, — улыбнулся Дзержинский.

— А — вот оне! — Мальчишка с трудом разжал синие, скрючившиеся на морозном ветру пальцы. — Берите, дяденька, у меня сил нету рукой шевелить…

Дзержинский достал из кармана своей легкой франтоватой пелерины перчатки, надел мальчишке на руки:

— И не кричи так, не надрывайся, голос сорвешь, ангину получишь…

Перешел проспект, толкнул тяжелую дверь чайной и устроился с газетами возле окна (после первой ссылки норовил устраиваться так, чтобы обзор был надежней, тогда же понял, как важно пробиться поближе к свету в тюремной теплушке, особенно когда открывается кровохарканье, не мог забыть, как студент. Ежи Словацкий, боевик Пилсудского, как-то сказал «Милый Юзеф, учитесь мудрости у собак: они ложатся именно там и так именно, как более всего угодно их организму, животные осознают себя с рожденья, мы — только перед смертью»).

Пробежав «истинно национальные голоса», Дзержинский задержался на тех абзацах, которые можно использовать в развернутых корреспонденциях.

…Решив посетить биржу (почувствовал в себе игрока, хотя крупно ставить пока еще не решался), Герасимов загодя знал, что на вечернее заседание суда вполне можно и задержаться идет задуманный им и прорепетированный заранее спектакль, пусть говорильня продолжается — подарок прессе после безжалостного военного суда над социал-демократами второй Думы, распущенной полгода назад, дали голубоньке поработать только семь месяцев, пока Столыпин готовил новый выборный закон от тысячи дворян — один выборщик; от ста двадцати пяти тысяч рабочих — тоже один, тут уж левый элемент не пролезет, дудки-с, пришла пора сформировать Думу, угодную правительству, а не наоборот. Ан не вышло! Герасимов точно, в самых мелких подробностях помнил свою операцию по разгону второй Думы, которая оказалась еще более левой, чем первая, за счет ленинцев, плехановцев и трудовиков; Столыпин даже горестно усмехнулся: «А может, воистину Александр Васильевич, от добра добра не ищут»? Мы же во второй Думе получили настоящих якобинцев в лице социал-демократов, в первой Думе подобного не было".

Столыпин — всего за несколько месяцев пребывания у власти — научился византийскому искусству политической интриги он теперь выражал мысль и желание не столько словом, сколько взглядом, аллегорическим замечанием, намеком. Конечно, это сказывалось на темпо-ритме работы, ибо приходилось не час и не день, а порою неделю раздумывать над тем, как прошла беседа с премьером, вспоминать все ее повороты и извивы, строить несколько схем на будущее и тщательно их анализировать, прежде чем принять более или менее определенное решение.

После трех дней, прошедших с того памятного разговора, когда Столыпин заметил, что вторая Дума оказалась еще хуже первой, Герасимов отправился к премьеру и за чаем, перед тем как откланяться, пробросил.

— Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую стабильность.

Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдца), покачал головой:

— Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели выдать правосудию социал-демократических террористов.

Это был уж не намек, но план желаемой комбинации никого не должно волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора; совершенно неважно, что доводы депутатов — будь то ленинцы или плехановцы — опровержениям не поддавались, отныне ход затаенных мыслей премьера сделался Герасимову совершенно понятным.

Утром пригласил в кабинет подполковника Кулакова.

— Вы как-то говорили о вашем сотруднике «Казанская», кажется? Она по-прежнему освещает социал-демократов?

— Конечно.

— Фамилия ее…

— Шорникова, Екатерина Шорникова.

— Она с вами в Казани начала работать?

— Да.

— Смышлена?

— Весьма.

— Сейчас, — если мне не изменяет память, — она состоит секретарем военной организации социал-демократов?

— Да. И пропагандистом.

— Прекрасно. Сколько вы ей платите?

— Пятьдесят рублей ежемесячно.

— Не будете возражать, если я встречусь с ней?

— Хотите забрать себе? — усмехнувшись, спросил Кулаков. — Обидно, конечно, я ее три года пестовал…

— Помилуйте, подполковник, — удивился Герасимов, — неужели вы допускаете мысль, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?! Шорникова была, есть и впредь будет вашим и только вашим сотрудником. Речь идет лишь о том, чтобы я ее сам помял, — сколь может оказаться полезной в том предприятии, которое нам предстоит осуществить.

— Извольте назначить время, Александр Васильевич… Я вызову ее на конспиративную квартиру.

…Оглядев Шорникову оценивающим взглядом — ничего привлекательного, лицо обычное, хоть фигурка вертлявенькая, — Герасимов пожал влажную ладонь женщины (двадцать четыре года всего а выглядит на тридцать с гаком, что страх делает с человеком), поинтересовался:

— Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?

— Кофе пожалуйста.

— Покрепче?

Шорникова пожала плечами.

Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку, поинтересовавшись:

— Алкоголь не употребляете?

— Когда невмочь, — ответила женщина, выпив кофе залпом.

— Не изволите ли коньячку?

— Нет благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет.

— Да, да это совершенно верно Екатерина Николаевна вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани?

— Именно так.

— К какой партии тогда принадлежали?

Шорникова несколько раздраженно спросила:

— Разве вы не почитали мой формуляр прежде чем назначить встречу?

Не иначе как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего ремесла в постели, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в «Былом», а дамочка, судя по всему не чужда книге.

— Конечно читал, Екатерина Николаевна, как же иначе. Позвольте полюбопытствовать, откуда к вам пришло это типично жандармское словечко?

Шорникова как-то странно словно марионетка, пожала острыми плечами, отчего ее голова словно бы провалилась в туловище и, задумчиво глядя в переносье полковника недвижными глазами, заметила:

— Плохо что вы руководители имперской охраны, встречаете настоящих революционеров только в тюрьме во время допросов. Там вы кажетесь себе победителями послабее вроде меня ломаются в казематах, но ведь таких меньшинство. Вам бы самим парик надеть очки какие, тужурку поплоше да походить бы на рефераты эсдеков или эсеров. Это ведь не сельские сходки куда урядники сгоняют послушных мужиков, это турниры интеллектов. Там не то, что «формуляр» услышишь там такие ваши понятия, как «освещение» «филерское наблюдение» «секретная агентура» разбирают досконально не по книгам, как-никак собираются люди большого эксперимента. Вас как звать-то? — неожиданно спросила Шорникова. — Или секрет? Тогда хоть назовитесь псевдонимом, а то мне с вами говорить трудно.

— Меня зовут Василием Андреевичем. Я коллега по работе вашего руководителя…

— Кулакова, что ль?

— Он вам представился такой фамилией?

Шорникова сухо усмехнулась.

— Нет Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в Казани до ареста, о Кулакове было известно все… В работе со мною он соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал…

— Екатерина Николаевна скажите откровенно, — начал Герасимов испытывая некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни — он понудил вас к сотрудничеству? Или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны спокойствия подданных империи?

— Не знаю, — ответила Шорникова. — Сейчас каждый мои ответ будет в какой-то степени корыстным. Да, да, это так я сама себя потеряла, господин Герасимов… То есть Василий Андреевич, простите, пожалуйста…

— Изволили видеть мои фотографический портрет?

— Нет. Но словесный портрет знаю. Как-никак я член военного комитета социал— демократов. Охранников особенно таких, как вы наиболее именитых надобно знать в лицо.

— Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет?

— Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы остались следы? — Шорникова вдруг странно словно вспомнив что-то комическое рассмеялась. — Наши конспираторы учены получше ваших…

— А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей искренности вопрос носит чисто риторический характер поверьте. Один мой сотрудник — мы близки с ним дружим много лет — признался что в среде прежних единомышленников ему дышится вольготнее чище. Я поинтересовался отчего так. И он ответил: «В ваших коллегах порою слишком заметна алчность и корысть, инстинкт гончих… И никакой идеи лишь бы догнать и схватить за горло». Я возразил «Но ведь венец нашей работы — это вербовка бывшего противника заключение договора о сотрудничестве дружество до гробовой доски». А он мне: «Самое понятие „вербовка“ таит в себе оттенок презрительности. У вас завербованных „подметками“ зовут».

— Что касается меня, — Шорникова снова подняла острые плечи, — то я испугалась тюрьмы, Василий Андреевич… Тюрьма — очень страшное место, особенно для женщины… Я обыкновенный корыстный предатель… Корысть, обостренное ощущение неудобства, страх… Я надежнее вашего друга. Я гадина, Василий Андреевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его бойтесь.

Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствования, Кузякин-то и вправду был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал, психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак нельзя.

— Зря вы эдак-то о себе, — заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же понял, что женщина ощутила неискренность его вздоха, не взбрыкнула б, стерва; агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если все враскачку идет, вильнет хвостом — ищи ветра в поле! И так секретных сотрудников остались десятки, а раньше-то сотнями исчислялись, товар на выбор. — Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна. Но если позволите, поначалу задам вопрос: списками военной организации вы владеете в полной мере?

— Конечно.

— Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали?

— Нет.

— Сердитесь на меня?

— Теперь — нет… А когда вознамерились прочитать проповедь о том, сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я захолодела. Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна, поэтому предпочитаю отношения вполне деловые, вы оплачиваете мой труд, я гарантирую качество. И — все. Уговорились?

— Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда. Поэтому я совершенно откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого — вы же все про нас знаете — не имею права… Мне хотелось бы организационно связать военную организацию партии с думской фракцией социал-демократов… Возможно такое?

— Думаю — да.

— Как это можно сделать?

— Очень просто. Я запущу эту идею матросикам и солдатам, что нужно связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях к правительству. Вам ведь не моя организация нужна, а социал-демократы в Думе, так, видимо?

— Ну, это как пойдет, — с некоторым страхом ответил Герасимов, так точно в десятку била барышня.

Шорникова поморщилась.

— Будет вам, полковник… Начинаете серьезное дело и не верите тому, кто вам его поставит… Мы ведь, перевербованные, люди обидчивые, вроде женщин в критическом возрасте. Если уж начинаем дело — так доверие, причем полное, до конца… Я ведь знаю всех членов ЦК, часто встречаюсь с Карповым, Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким.

— Карпов — это…

— Да, да, именно так — Ленин.

— Где он, кстати, сейчас?

— Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его статьями конфискуете…

— Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно?

— Нет.

— А сможете узнать?

— По-моему, связав военную организацию с думской фракцией социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина.

— Разумно, — согласился Герасимов.

— Все явки военной организации, все связи хранятся у меня дома, господин полковник…

— Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести какую-нибудь кухарку, няньку что ли? Пусть постоянно кто-то будет у вас дома.

— Хотите подвести ко мне своего агента? — понимающе уточнила Шорникова. — Вы ж меня этим провалите хороша себе революционерка, кухарку завела.

— Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному, Екатерина Николаевна. Более того, мы это делаем постоянно. И я не обижусь, ежели вы — своими возможностями — станете проверять мою честность по отношению к вам… Ничего не попишешь, правила игры.

— Я не играю, — отрезала Шорникова. — Я служу. А коли употребили слово «играю», то добавьте — «со смертью». Каждый час. Любую минуту.

— Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право… Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурнем найти… Вы правы, я сказал несуразность, ни о какой кухарке не может быть и речи… Просто я неумело и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных денег к вашему окладу содержания… Вы пятьдесят рублей в месяц изволите получать?

Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное:

— Надобно иначе сказать, Василий Андреевич. Надобно сказать «Мы платим вам пятьдесят рублей в месяц…» Не я изволю получать, как вы заметили, а вы мне отстегиваете… Мне не надо дополнительной платы я удовлетворена тем что имею.

— Во всяком случае в любой момент я оплачу все ваши расходы. И мне кстати говоря, будет очень приятно сделать это. Превыше всего ценю в людях ум и особую изюминку… Кстати, Доманский — это кто?

— Это псевдоним. Настоящая фамилия этого члена ЦК Дзержинский.

— Не тот ли что дружен с Лениным и Люксембург?

— Именно.

— Где он сейчас?

— Здесь. Координирует работу поляков и литовцев с русскими.

— Адрес его явок вам известен?

— Он умеет конспирировать, как Ленин.

— Поищем сами… Когда вы сможете внести предложения по поводу думской фракции социал-демократов и их связей с военной организацией партии?

— Связей нет, Александр Васильевич. — Шорникова вздохнула. — Или продолжать Василием Андреевичем вас величать? Нет связей. Зачем вы так? Мы же уговорились говорить правду. Связь военных с думской фракцией надо создать.

Вскоре Герасимов получил информацию что двадцать девятого апреля девятьсот седьмого года в общежитии политехнического института в присутствии члена Государственной думы социал демократа Геруса состоялось собрание солдат, на котором по предложению «пропагандиста» Шорниковой было решено послать в Государственную думу — от имени военной организации — наказ социал-демократической фракции в котором будут изложены пожелания армии.

Сразу же по прочтении этого сообщения Герасимов отправился к Столыпину.

— Я бы хотел прочитать текст этого наказа, — сказал премьер. — Скажите на милость к армии подбираются а? Ну и ну! Такого я себе представить не мог! Это же прямой вызов трону не находите?!

Эк играет, подумал тогда Герасимов, будто бы и не он подтолкнул меня к этой комбинации?! Или у них у лидеров отшибает память? Петр Аркадьевич прекраснейшим образом помнит наш разговор и результатов моей работы ждал затаенно, наконец дождался все он помнит но играет свою партию играет тонко впрочем жить ему не просто, кругом акулы так и норовят схарчить у нас ведь только тем и занимаются что друг друга подсиживают Страх, что за империя у нас! Проклятие над нею довлеет, истинный крест.

Назавтра встретившись с «Казанской», Герасимов получил текст наказа в котором были и его фразы, — работали вместе вдохновенно написанное под диктовку тайной полиции можно вполне трактовать как призыв к неповиновению властям.

Столыпин, прочитав наказ, отодвинул его от себя.

— Такого рода бумаги не имеют права объявиться в Думе, Александр Васильевич. Меня не волнует возможность конфликта с кем бы то ни было. Пусть думские соловьи заливаются кляня меня супостатом, но идея самодержавия мне дороже всего, им я призван к службе, ему я готов и жизнь отдать… Как полагаете поступить?

— Мне бы хотелось послушать вашего совета, Петр Аркадьевич, — ответил Герасимов прекрасно понимая, что в аккуратных словах Столыпина содержалась ясная программа: необходим арест социал-демократов и военных конфликт с Думой и как следствие, ее разгон. Новый выборный закон был уже в столе премьера оставалось только получить повод, чтобы его распубликовать. Арест думской фракции без приказа, думал Герасимов я проводить не стану проведешь, а назавтра выгонят взашей скажут самовольничал, поступил без санкции сверху, у нас стрелочниками расплачиваться умеют, вверх идут по ступеням сложенным из имен тех с кем начинали восхождение.

— Мой совет таков: поступать строго по закону, полковник, — сухо ответил Столыпин. — Самоуправства мы никому не позволим, но если получите неопровержимые данные что делегация намерена явиться к социал демократическим депутатам, — заарестуйте… При этом, однако, помните что улики должны быть налицо, как-никак неприкосновенность и так далее. Иначе я отрекусь от вас. Не обессудьте за прямоту, но уж лучше все с самого начала обговорить добром, чем таить неприязнь друг к другу.