Горение. Книга 1

«Я должен уйти, — подумал Дзержинский. — Мне надо быть очень спокойным на Тамке. А я начинаю сердиться. Лучше доспорить потом. А доспорить придется, иначе это нечестно будет. Николаев прав: когда было плохо — говорил, а сейчас — небрежение к доводам».

— Вы торопитесь? — спросил Николаев. — Я сказал Джону, чтобы он накрыл стол к шести.

— К восьми. А еще лучше к девяти.

— У вас в шесть «аппойнтмент»?

Дзержинский вдруг рассмеялся — напряжение сразу снялось.

— «Аппойнтмент», — повторил он, — да, действительно, встреча, только — в отличие от американского «аппойнтмента» — заранее не обговоренная… Как Джон Иванович?

— А что ему? Ему лучше, чем нам с вами. Американец… Он, между прочим, заражен вашими идеями… Я, знаете, глядя на него, американских философов вспоминаю. Они — занятны. Они верно утверждают, что если два человека придерживаются различных, во внешнем выражении, убеждений, но согласны на их основе действовать одинаковым образом, то нет никакой практически разницы в их позициях. Неужели мы с вами не можем так же, на основе переговоров, на основе эволюции, жить вместе, дружно жить?

— Это вы Пирса цитировали? Коли вы о нем, Кирилл, то не получится у нас вместе. Изначально не получится. Он интересен, Пирс, слов нет, не до конца еще проанализирован. «Человек — узелок привычек» — это занятно. Я помню Пирса, я в тюрьме его конспектировал, правда, во французском переводе. Он занятен, спору нет, особенно главное в нем: человеческое состояние определяется сомнением и верой; единственный мост между этими первоосновами — мышление. По Пирсу, мышление необходимо лишь для того, чтобы переступить грань сомнения и очутиться в области веры, открывающей путь к действию. В Америке его постулатами можно объединить группу организаторов, но ведь у них они есть, а у нас

— нет! У нас организатор — значит владелец, у них — тот, кто отлаживает улучшение производства паровозов. Это новое в мире капитала, это пока у них только. И потом Пирсова формулировка истины, как всеобщего принудительного верования — не может быть принята нами, казарменно это, при внешнем демократизме подводов читателя к такому заключению. Не пройдет у нас Пирс, дорогой Кирилл, не ставьте на него. Хочу задать вам вопрос. Важный. Можно?

— Все можно, — ответил Николаев, чувствуя усталость — Дзержинский своей холодной логикой вел за собою, и не было сил отбросить его доводы, доказательно их разбить или — что более всего Николаев любил — высмеять.

— Вы сказали вашим коллегам по Московскому комитету, что помогали нам деньгами?

— Нет. Какое это имеет значение? — удивился Николаев.

— Огромное. Вас заподозрят в неискренности. Скажите.

— Скажу, — задумчиво согласился Николаев.

— Второе. Это уже нас касается — так что вольны не отвечать. Будете просить у правительства помощи против бастующих?

— Если миром не договоримся — придется.

— Разрешите стрелять в рабочих?

— Нет.

— Так не бывает. Если солдаты вызваны, они должны «навести порядок». Рабочие не пустят их на фабрику миром. На фабрику можно будет войти только после обстрела.

— Значит, миром не хотите?

— Хотим.

— Ну и давайте, Феликс! Я ж за этим приехал! Выборы в думу на носу!

— Сколько ваших может пройти в думу?

— Человек сто — убежден.

Дзержинский поднялся.

— А наших? — спросил он. — Десять? Сто — от десяти тысяч и десять от ста миллионов? Хотим миром, Кирилл, — повторил он. — Но разве ж это мир?

… Не доходя двух кварталов до Тамки, Дзержинский встретил Пилипченко — он был определен инструктором по обращению с оружием.

— Все в сборе? — тихо спросил Дзержинский.

— Да, товарищ Юзеф. Вот ваш наган и две бомбы. Кольцо знаете как срывать?

— Знаю. Только мне бомбы не нужны, — Дзержинский неумело сунул наган в карман пальто. — Сколько «архангелов» пришло?

— Девяносто семь человек насчитали. Яцек с Вацлавом были у них, под дворников нарядились, с бляхами.

— Ну и что?

— Речи говорят.

— Пьяных много?

— Все пьяные. Коли страх, так чем его затушить, как не водкой?

— Хорошо вооружены?

— Наганы и кастеты.

— Бомбы есть?

— Есть. Но они их боятся. Они больше привычные кастетами бить.

— Уншлихт с третьей дружиной?

— Да. Ганецкий — со второй, Красный — в резерве, с ним еще десять человек.

— Передашь Уншлихту и Ганецкому — когда я открою калитку особняка и выстрелю — пусть сразу же врываются следом за мной.

— Ганецкий не велел пускать. Он мне велел охранять вас.

— А командовать мною он вам не велел?

— Это — нет.

— Ну и ладно. Идите.

Пилипченко повернулся по-солдатски, через левое плечо, но Дзержинский остановил его смущенно:

— Ну-ка, покажите мне, как с этим проклятым наганом обращаться?

— Значит, так, — ответил Пилипченко, — берешь боевое оружие в правую руку, оттягиваешь большим пальцем курок, проверяешь усики захлопа барабана — вот эти, видишь? Все. Теперь оружие готово к бою.

Варшава — Краков — Берлин — Москва 1976 г.

Note1

»Офицер» — одна из кличек прапорщика В. Антонова-Овсеенко, руководителя Военно-революционной организации русских социал-демократов

Note2

Антон — конспиративное обозначение типографии СДКПиЛ