Горение. Книга 1

Во главе этой травли ныне стала польская „национал-демократия“. Что сказала эта партия в ответ на убийства, совершенные царским правительством 1-го Мая на улицах Варшавы и Лодзи? Когда рабочие почтили память погибших всеобщей забастовкой, национал-демократия выпустила воззвание, обливая революционеров грязью. Правительству, которое убивает рабочих, национал-демократия засвидетельствовала уважение, сообщив, что она действует в духе „реформы“. Что сказала национал-демократия, когда правительство убивало лодзинских рабочих? На известие об этих злодеяниях царя Варшава отвечала забастовкой и демонстрациями, а национал-демократия снова выпустила воззвание, но не для того, чтобы призвать рабочих к борьбе против преступного царизма, а чтобы снова накинуться на революционеров, „изменников, прохвостов и жидков“. Рабочие! В России полиция организует „черные сотни“ из самых отпетых людей, прощелыг, пьяниц и воров, — лишь бы они били революционеров и евреев. В России каждый честный рабочий, даже каждый честный капиталист глубоко презирает организаторов „черных сотен“, этих грязных наймитов. Национал-демократы хотят заменить в этом отвратительном деле темных холопов царя. Отвлекать внимание рабочих от борьбы за свободу, отуманивать рабочих царскими „реформами“, направлять рабочих к борьбе против революционной социал-демократии, вызвать антиеврейский погром, вот к этим-то средствам и прибегает буржуазная контрреволюция с национал-демократией во главе. Организация рабочих — для блага царя и фабрикантов — в защиту кнута и эксплуатации, вот — патриотическая программа национал-демократии. Рабочий народ Польши ежедневно приводит доказательства тому, что его не испугают преследования правительства, царские указы и винтовочные пули. Тем более не испугают его „черные сотни“ национал-демократии… Долой слуг деспотизма! Да здравствует революция! Главное Правление Социал-демократии Королевства Польского и Литвы».

Вечером, во время раздачи ужина, в камеру зашел «граф», Анджей.

— Давай миску, чего вылупился! — крикнул он Дзержинскому и чуть подмигнул: за спиной его стоял стражник (не Провоторов — другой) и сладко зевал — менялась погода, дело шло к холодам; видимо, ночью надо ждать снега.

Дзержинский миску протянул, Анджей плеснул ему баланды и незаметно подтолкнул половником. Миска со звоном упала на кафель, картофельная жижа растеклась лужей, формой, похожею на Черное море.

— Вытирай теперь! — сказал Анджей. — Я не нанимался.

— Плохо наливал! Вместе вытирать будем.

Надзиратель кончил зевать лающе, со стоном; откашлялся, прохрипел посаженным голосом:

— Бери тряпку, поможь…

— В других камерах арестанты галду подымут, еду надо разносить, ваш бродь.

Охранник выглянул в коридор, лениво крикнул:

— Майзус, помоги котел перенесть! — и отошел к соседней камере.

Анджей взял тряпку, опустился на колени — голова к голове — с Дзержинским:

— Сегодня можно бежать.

— Не надо. Скоро тюрьму откроют.

— Тебе откроют, мне — нет.

— За что сел?

— Тюк с вашими газетами волок.

— Тюрьмы откроют, Анджей. Потерпи. Мы вместе выйдем, потерпи, прошу тебя.

Анджей поднялся, отжал тряпку в ящик для мусора, посмотрел на Дзержинского сожалеюще и молча вышел из камеры.

Вечером, попросившись в уборную, Анджей потянул на себя подпиленную решетку в маленьком оконце, которое выходило на крышу административного флигеля. Решетка подалась легко, без скрипа. Анджей действовал быстро, опасаясь, что надзиратель, который по-прежнему лающе зевал около двери, начнет торопить его. Подтянувшись, Анджей пролез в окно. В это время, как и было уговорено, в камере, что находилась в дальнем углу коридора, закричал «Евсейка-дурак», отвлекая надзирателя. Услыхав, как протопали сапожищи, Анджей опустился на крышу флигелька, сорвал с себя бушлат, размотал тонкую шелковую сутану, которую ему передали сегодня утром; ксендзовскую черную атласную шапочку надел на себя, стремительно спустился по пожарной лестнице в неохраняемый дворик, пересек его, вошел в коридор, откуда вела дорога к свободе, — остался лишь один караульный, старикашка, придурочный, носом клюет, а на пенсию не хочет — поди проживи на пятнадцать рублей.

Когда осталось до старика пять шагов, Анджей услыхал крик: надзиратель, который пас его возле уборной, видно, обнаружил побег.

Анджей распахнул дверь, прошел мимо дремавшего караульного, который вскочил, увидав сутану (рассчитано все было точно — ксендз входил сегодня днем через эту дверь, а выводили его главным подъездом, придурочный караульный соображал туго, но то, что туда входил, — должен был помнить).

Когда дверь за Анджеем захлопнулась, заныли колокола тревоги. Анджей побежал по набережной Вислы. Бабахнул выстрел, второй, третий.

— Стой! — закричали сзади. — Стой, черный!

С третьего выстрела прошили.

Анджей бежал по набережной, навстречу людям, чувствуя, как соленая кровь обжигает горло.

С пятого выстрела перебили руку.

— Ну что ж вы?! — закричал он тем, что шли навстречу. — Что ж вы, люди?! Что ж стоите?! Убивают ведь!

Терял он сознание легко, будто отлетал — в ушах колокольчики звенели, много маленьких медных колокольчиков, про которые мама певучие сказки сказывала, пока еще живой была, — царство небесное ей, святой, доброй, нежной великомученице.

Слабо помнил Анджей, как подняли его, понесли куда-то; слышал только крики и понял, что не отдадут его городовым — набережная запрудилась народом, жаться к стенам перестали, высыпали на мостовую… «НЕ ПОДЛЕЖИТ ОГЛАШЕНИЮ. ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ЗАВЕДЫВАЮЩЕМУ ПОЛИЦИЕЙ Д.Ф.ТРЕПОВУ ЗАПИСКА О ПРОИСШЕСТВИЯХ Варшава, 10 октября 1905 года. I.УБИЙСТВА И ПОРАНЕНИЯ. 1) Вчера, в 8 ч. вечера, во время побега контрабандиста Анджея Штопаньского из цитадели, охраною замка была начата стрельба, во время коей ранено два человека; беглеца захватить не удалось. Вспыхнула стихийная демонстрация, которую удалось разогнать лишь после того, как вызвано было полсотни казаков. 2) Вчера, в 1 час дня, на станцию „Варшава-Ковельская“ прибыл с 5-часовым запозданием пассажирский поезд из Сосновиц. Поезд этот подвергся вооруженному нападению боевиков ППС между станциями „Целестинов“ и „Отвоцк“. В 6 верстах от Отвоцка один из пассажиров остановил поезд тормозом Вестингауза. Из поезда и из прилегающего к линии леса собралась шайка революционных разбойников, вооруженных браунингами, в числе около 40 человек. Часть разбойников, стреляя из револьверов, заставила пассажиров не выходить из вагонов, другая — кинулась на паровоз и, припугнув машиниста револьверами, завладела машиной, а остальные кинулись к багажному вагону, в котором под охраной жандарма Мищенко перевозилась значительная сумма выручки станций этой линии. Мищенко отстреливался, пока в ружье были патроны, а затем преступники убили его многочисленными выстрелами. Отцепив паровоз с тендером и багажным вагоном от остальной части поезда, разбой-вики уехала версты на три, разбили железные сундуки, в которых хранились денежные суммы, забрали, по слухам, 15 000 руб., выпустили пары из паровоза и скрылись в лесу. II. НАСИЛИЯ, ГРАБЕЖИ И КРАЖИ. 3) Вчера совершены нападения на следующие казенные винные лавки: В 1 участке: В лавке под №23 на Доброй улице трое злоумышленников в 4 часа дня забрали 40 рублей и на 50 руб. гербовых марок и разбили посуды с водкой на 20 рублей. В 3 участке: Под №49 на Дельной улице пять грабителей в 3 часа дня забрали 34 руб. 84 коп. В 6 участке: Под №101 на Панской улице трое грабителей в 10 часов утра забрали 10 руб. и разбили посуды с водкой на 15 руб. В 7 участке: Под №52 на Холодной улице в 2 часа дня четверо грабителей забрали 50 рублей. В 8 участке: Под №20 на Панской улице двое грабителей забрали две бутылки с водкой, стоимостью в 2 рубля. В 10 участке: Под №5 на Александрии в 6 час. 30 мин вечера пятеро грабителей забрали 200 рублей. III. ОБЫСКИ И АРЕСТЫ. 4) Начальник Варшавского отделения С. -Петербурго-Варшавского жандармского полицейского управления ж. д. препроводил к Приставу 12 участка конфискованные им, по распоряжению Начальника означенного управления, 96 экз. газеты „Наша Жизнь“, 64 экз. газеты „Современная Жизнь“ и 72 экз. „Червоного Штандара“. IV. РАСПРОСТРАНЕНИЕ НЕДОЗВОЛЕННЫХ ИЗДАНИЙ И ПРЕСТУПНЫХ ВОЗЗВАНИЙ. 5) Распространяются прокламации на русском языке „военно-революционной организации социал-демократии Польши и Литвы“ под заглавием: „Царский Манифест“, в которых солдаты призываются „готовить свое оружие, чтобы вместе с народом направить его против общего врага, преступной чиновно-полицейской шайки“. 6) Распространяются прокламации „Главного управления Социал-демократии Царства Польского и Литвы“ от 13/26 июля с. г. под заглавием: „Буржуазным словам противопоставим рабочее действие“. В прокламациях этих говорится: „Товарищи рабочие, где кончается план действий буржуазии, там начинается наш план; где они молчат, там говорим мы. А наш голос — это голос боевой. Они хотят пассивного сопротивления, мы хотим борьбы“. V.МАНИФЕСТАЦИЯ. 7) Вчера полицией было разогнано четыре демонстрации рабочих». «НЕ ПОДЛЕЖИТ ОГЛАШЕНИЮ. ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ЗАВЕДЫВАЮЩЕМУ ПОЛИЦИЕЙ Д.Ф.ТРЕПОВУ ЗАПИСКА О ПРОИСШЕСТВИЯХ Варшава, 11 октября 1905 года. I.УБИЙСТВА И ПОРАНЕНИЯ. 1) Вчера, около 6 часов вечера, в дер. Таргувек, гмины Ерудно, Варшавского уезда, члены анархистской группы „Интернационал“ четырьмя выстрелами из револьверов ранили в грудь жандармского унтер-офицера Привяслинских железных дорог Степана Бадановича, 48 лет. Раненый помещен в железнодорожной больнице на Брестской улице. 2) В Пражскую больницу поступил на излечение кассир магистрата г. Межиречья Юзеф Вишневский с огнестрельною раною головы. Вишневский объяснил, что в ночь на 29 июня он приготовлял в канцелярии магистрата 12000 рублен к сдаче в Луковское казначейство, и в это время ворвались трое грабителей, которые, угрожая револьверами, забрали все эти деньги, заявив, что они надобны для нужд польской партии социалистической. Вишневский, уйдя к себе на квартиру, намеревался с горя лишить себя жизни и выстрелил в себя из револьвера. II. НАСИЛИЯ, ГРАБЕЖИ, КРАЖИ И ВЫХОДКИ. 3) Вчера, в первом часу ночи, но Кручей улице от Иерусалимской аллеи проезжал на одноконном извозчике мужчина в окровавленном офицерском кителе, держа одной рукой за волосы сидевшую рядом с ним женщину, а другой сдавливая ей горло; по временам женщина хрипела, а временами неистово кричала. За ними бежала толпа народа с криком: „держи“. Выбежавшие из канцелярии 9 участка городовые задержали извозчика и, освободив женщину, доставили ее вместе с мужчиной в участок. Мужчина оказался отставным подполковником Антоном Фирлей-Конарским (Пенкная 40), а женщина — его жена, страдающая приступами безумия на почве ревности. III. РАЗНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ. 4) Вчера, около 12 часов ночи, в еврейском театре „Багателя“ во время последнего действия пьесы „Рацеле“ публика, недовольная ее „буржуазным содержанием“, начала свистать и кричать, так что актерам пришлось прекратить спектакль. 5) Неизвестными злоумышленниками начертана на стене 2-го участка дерзкая надпись — „Да здравствует революция“. 6) Из р. Вислы против Александровского парка вытащен труп безработного Вацлава Гуральского, лет 35 от роду. 7) В доме №11 на Зомбковской улице пыталась отравиться нашатырным спиртом поденщица Вероника Поплавская, 18 лет (Великая 41). IV. ЗАБАСТОВОЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ. 8) Вчера, около 8 часов вечера, в канцелярии цеха кондитеров (Новый-Свет 41) собралось около 15 владельцев кондитерских и около 120 рабочих-кондитеров вместе с посторонней публикой для переговоров относительно забастовки. Во время горячих споров были произведены два выстрела, никого не ранившие. Стреляли, как полагают, национал-демократы. Забастовка служащих в кондитерских продолжается, причем под влиянием социал-демократического террора закрыты почти все кондитерские Варшавы и в городе — в результате этого — нет хлеба. V.МАНИФЕСТАЦИИ. 9) Вчера полиция пыталась разогнать демонстрацию бастующих рабочих-металлистов; ввиду огромного сборища черни, пришлось вызвать сотню казаков. Демонстрация проходила под лозунгами СДКПиЛ, призывавшими к борьбе русских и поляков против власти. Во время разгона толпы было ранено семь демонстрантов, 19 человек задержаны». «НЕ ПОДЛЕЖИТ ОГЛАШЕНИЮ. ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ЗАВЕДЫВАЮЩЕМУ ПОЛИЦИЕЙ Д.Ф.ТРЕПОВУ ЗАПИСКА О ПРОИСШЕСТВИЯХ Варшава, 12 октября 1905 года. I.УБИЙСТВА И ПОРАНЕНИЯ. 1) Сегодня, в 11 часов утра, на углу Великой и Каликста неизвестный злоумышленник подошел к командиру 2 бригады 4 пехотной дивизии генерал-майору Тюменькову, который, выйдя из своей квартиры в доме №19 на улице Каликста, садился на извозчика. Злоумышленник выхватил револьвер и произвел в генерала пять выстрелов, причем ранил его в правый бок и левую руку. Затем злоумышленник вместе со своими четырьмя сообщниками бросился бежать на Нововейскую улицу. Так как были получены сведения, что двое из них скрылись в доме №11 на этой улице, то дом этот был оцеплен и в нем был произведен обыск, но злоумышленников там не оказалось. Генерал был отвезен немедленно в Уяздовский госпиталь. Проходившая по прилегающим к месту преступления улицам публика, услышав выстрелы, в панике бросилась бежать. Некоторые из офицеров, проживающих на улице Каликста, предполагая, что это убегают злоумышленники, стали стрелять из револьверов с балконов и из окон. Был ли кто при этом ранен, сведений пока не имеется. 2) Вчера, в 12 часов дня, из лагеря л. -гв. Кексгольмского полка были высланы в патруль по городу 8 нижних чинов 15 роты под, командой ефрейтора Атамасова, который послал их по два человека. Рядовые Иван Лапчин и Константин Шакулин были посланы по Вороньей улице. Около дома №23 к ним подошли два неизвестных молодых человека и, спросив: „вы куда идете“, произвели в них четыре револьверных выстрела, причем тяжело ранили Лапчина в живот, а Шакулина в голову около левого уха. Раненые упали, а злоумышленники, забрав вкнтовки, скрылись. III. ЗАБАСТОВОЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ. 3) Остановили работу металлисты завода Прохоровского и каменщики пригорода Праги, находящиеся под традиционным социал-демократическим влиянием. 4) Забастовали рабочие кожевенной мастерской Файнштауба, требуя увольнения бухгалтера Кфина, который, по их словам, является агентом Охранного отделения. Это уже третья забастовка в мастерской Файнштауба. Все забастовки проводятся под социал-демократическими лозунгами. IV. МАНИФЕСТАЦИИ И СБОРИЩА. 5) На Хмельной состоялась восьмая за этот месяц демонстрация рабочих социал-демократов и примыкавших к ним социалистов и „пролетариатчиков“, которые требовали конституции, свободы слова, а также протестовали против „эксплуатации трудового люда чиновно-буржуазной сволочью, царскими сатрапами“. Аресты провести не удалось из-за огромного стечения народа и недостатка сил полиции».

(Таких отчетов на стол товарища министра внутренних дел каждое утро приходило шестьдесят четыре: по числу губерний.

Читать их было страшно; к страницам прикасался осторожно, как к холодному лбу покойника.

Безысходность полная; одна надежда на армию.) ТОВАРИЩ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ЗАВЕДЫВАЮЩИЙ ПОЛИЦИЕЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРУ ПРИВИСЛИНСКОГО КРАЯ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ К.К.МАКСИМОВИЧУ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО Милостивый Государь Константин Клавдиевич. В течение последних месяцев в пределах вверенного Вашему Превосходительству Края, в особенности же в г. Варшаве, заметно участились случаи дерзких нападений со стороны членов подпольных организаций на чинов полиции, дворников и даже чинов военных патрулей, принявшие за самое последнее время как бы эпидемический характер. Насильственные действия со стороны злоумышленников, ускользающих обыкновенно от преследования и законной ответственности, терроризуют население и несомненно подрывают в нем всякое доверие к могуществу правительственной власти и способности ее предоставить обывателям законную и надежную защиту от произвола злоумышленников. Обращаясь к выяснению причин описанного печального положения вещей, нельзя не признать, что таковыми прежде всего являются полная несостоятельность полицейского розыска, приводящая к безнаказанности дерзких нарушителей общественного порядка и спокойствия, а равно и те исключительные условия Привислинского края, в которых приходится действовать Варшавской полиции, и что во избежание дальнейших осложнений в этом отношении и для скорейшего водворения прочного порядка представляется единственно и безусловно необходимым возможно широкое пользование войсками, наряжаемыми в помощь полицейским силам. Ввиду изложенного я считаю своим служебным долгом просить Ваше Превосходительство не отказать в принятии всех возможных и необходимых по Вашему мнению мероприятий, которые, при широком пользовании войсками, как средством для проявления сильной и непоколебимой власти, могли бы ближайшим образом содействовать скорейшему водворению порядка и спокойствия в возбужденном населении вверенного Вам Края, и в частности в г. Варшаве. Прошу Ваше Превосходительство принять уверение в совершенном моем почтении и преданности. Подписал: Д. Трепов.

… Однако и после того, как армия еще более активно включилась в борьбу с революцией, тише не стало — забастовочное движение росло и ширилось, трещали щелчки ночных выстрелов. Власть не могла уже больше удерживать так, как раньше, потому что рабочие перестали бояться — чего ж бояться-то?! Ведь страшатся тогда лишь, когда есть что терять, а ныне такая голодная и серая жизнь пошла, что и терять нечего.

По Варшаве пошла летучая фраза Дзержинского: «Если нет конца терпенью, тогда нет конца страданиям».

Натерпелись вдосталь.

Хватит.

Если остановить движение (что само по себе невозможно, ибо движение есть форма жизнедеятельности мироздания), или, точнее, если представить себе эту невозможную, резкую, как монтажный стык кинематографа, остановку, то незримый объектив кинокамеры должен увидеть, запечатлеть и сохранить навечно стылый январский день 1905 года, и трупы на Марсовом поле, и весеннее гулянье на Кони-Айленде, и расстрел первомайской демонстрации в Варшаве, и забастовки в Николаеве и Минске, и тифозных солдат в Хабаровске, и парад победы в Токио, и восстание в Лодзи, и канкан в Париже, и голодного Пикассо в Барселоне, и громадину Зимнего дворца, и тихую залу, в которой сидел великий князь Николай Николаевич, внимавший взлохмаченному и трясущемуся Филиппу-провидцу, который говорил жарко, мешая французские и русские слова:

— Деяние — рьян, ничто, пусто; ожидание — боюсь, боюсь, чую копыта! Величие — каково? Колонна рушится, величие — вечно! Ум — где он? Чей? Умишко — умище — ум…

Руки провидца Филиппа трогали черное сукно спиритуалистического стола осторожно, как хлеб, а как иначе трогать ему святое, ежели булочник он из Бордо, он к хлебу как к святости касался, он святость эту на мысль перенес, доходную мысль: когда царит страх — глупость во сто крат растет и надежду в другом ищет, коли в себе пусто.

— Чужой ум — в свое русло, русло сетью, рыба — твоя! Чешуя — чую чешую, скользит, держи, держи, бойся, уйдет — пропало!

— Кто это, Трепов? — спросил Николай Николаевич тихо, не обернувшись даже к сидевшему подле генералу.

Тот, с хитрованской усталостью в раскосых, татарских глазах, ответил, не веря самому себе, а уповая лишь на умение угадывать:

— Граф Витте, ваше высочество. Либералы начинали — им управляться. Не управятся, будут ответ держать: и за прошлое и за настоящее…

— Что дальше? — спросил Николай Николаевич месье Филиппа, который беседу святейшей особы не прерывал, — европеец, сукин сын, хоть и булочник: у них любой, даже бабенка с панели, деликатна от розг в детстве, это только россияне детишек тюрей кормят, зубешки им берегут, европеец сразу ему химический целлулоид в хавало: жуй и молчи, а орать будешь — по заднице!

Однако таинственность вида месье Филипп сохранял, и пальцами сукно продолжал трогать во время беседы августейшей особы с приближенным другом, и на вопрос Николая Николаевича отвечал быстро, стараясь вести себя так, как это угодно жителям северной столицы, чтобы слышали то, что хотят слышать, но чтоб и в пальцах дрожь, в теле — озноб, а главное — в глазах уголья.

— Велик — не велик, кровь чужая — другой земле служить будет, кревэн, сильней, истовей, страх потери, потеря страха. Всё рядом. Вижу мягкое, под мягким — сила, а под силой мощь, не все видное — видно, а чувствовать — пальцами, кончиками, тре воли, слабо, еще слабее, а нажать! А если нажимать краусон?! Больно, больно, гной ушел, рана опала, желтая кожица пор ля скальпель, авек, авек, вон! Прочь!

Николай Николаевич поднялся, отошел к маленькому зеркальному серванту, долго смотрел на лицо свое, которое было сейчас красно-голубым, пятнистым, потому что ломалось и рвалось в хрустале, подаренном Вильгельмом на крестины Анне, племяннице: стекло, за стеклом хрусталь, в хрустале куски лица, ох, ужас-то, будто бомбой порвало…

Великий князь крепко взял лицо большой мясистой пятерней, словно собирая со стола апельсиновые корки, сжал, ощутил себя, закрыл глаза, обернулся резко, сказал ясновидцу:

— Иди. Спасибо.

Трепову повелел остаться.

… Государь слушал Николая Николаевича, казалось, внимательно, но взгляд его то и дело замирал. Трепов заметил: в том месте, где небо сливалось с серой сталью Финского залива.

— Петербург я удержу, — продолжал Трепов, — Петербург будет цатаделью, Ваше Величество.

Государь чуть улыбнулся, вспомнив рассказы бабушки об Аракчееве: тоже ведь был в словах дурак и напыщен, но верен, как пес. Отдай таких, приблизь эстетов, которые «цатадель» и не поймут — конец династии. Простое обязано служить сложному, оно, простое, благодарно за доверие, и служба для такого рода простого — в обычную, тихую радость, а не в рассуждения по поводу будущего. Нет будущего, коли нельзя его ощутить или пощупать; настоящее есть — оно и обязано стать будущим.

— А Москву? — спросил государь. — В Москве стреляют. В Москве Кремль, это — сердце.

— Киев — матерь городов русских, — сердито обмолвился Николай Николаевич, — а Варшава — европейское предместье: там тоже вот-вот баррикады начнут строить…

— Хорошо, — сказал государь, — пусть войдет Витте.

Граф был лицом устал, под умными и все примечающими глазами залегли дряблые мешки, рот сжат в жестокую и требовательную щель — варяг, сволочь, пригласили когда-то на свою голову, а как теперь без них?!

— Мне кажется, — неожиданно для всех мягко улыбнувшись, сказал государь, — что на том месте, где сливаются небеса и хляби, сидят белые лебеди, хотя время их пролета отошло. Чайки. Обычные чайки. Свидетельство постоянного человеческого желания мечтать. Итак, граф, я с радостию вижу вас в Царском Селе и жду доклада.

— Ваше Величество, я благодарен за ту любезную милость, которой вы удостоили меня, но, право, не время сейчас искать иной путь, кроме как путь немедленной и безусловной военной диктатуры — иначе не удержать Россию.

— Мы не вправе позволить себе непоследовательность, — возразил государь. — Народу были обещаны конституционные послабления, Булыгин работал над этим, и мы дадим подданным те свободы, которые целесообразны и допустимы.

— Государь, — твердо возразил Витте, — Россия возблагодарила бы вас за этот акт, полный глубочайшего прозрения, коли б была армия. Но армия в Маньчжурии, на Дальнем Востоке, в Сибири, и движение ее к столицам медленно. Даровать свободу без штыка в России нельзя: чернь не готова к парламентаризму. Лишь военная диктатура может спасти трон.

— Трон в спасении не нуждается, — резко возразил великий князь, — трон в России незыблем был, есть и будет. В спасении нуждается спокойствие подданных.

— Значит, надо ввести военное положение в столицах, — сказал Витте, и чуть заметная улыбка тронула его синеватые, сухие губы, ибо он понимал, какова будет реакция великого князя. Он не ошибся — тот отреагировал сразу же:

— Не военное, а чрезвычайное. За военное — мне отвечай, да?! Нет уж, пусть за военное положение отвечают те, кто подталкивал Россию к анархии.

— А кто подталкивал Россию к анархии? — осведомился Витте.

Великий князь заметил молящий взгляд Трепова, полицейский, простованский, преданный, далекого смысла, и ответил примирительно:

— Безответственные смутьяны, мешающие нам с вами помогать несчастному народу.

— За чрезвычайное положение, — скрипуче ответил Витте, — прими я предложение Его Величества возглавить кабинет министров, отвечать придется мне. Именно поэтому я и прошу освободить меня от милостивого и столь лестного предложения возглавить правительство.

— Так ведь, — подал голос Трепов, — вместо диктатуры проще манифест объявить народу, царское слово до него донесть, глаза ему раскрыть!

— Он потребует тогда, — так же сухо ответил Витте, — гарантий. То есть конституции. Прав на свободы: слова, манифестаций, мысли…

— Что ж, — сказал государь, — разумно. Вот вы и подготовьте мне проект, а мы его позже обсудим. Миром-то лучше, чем штыком, не так ли, граф? Мы даруем свободу и слову и манифестациям. А за скорейшим передвижением войск из Маньчжурии в центр России, в Малороссию и Королевство Польское, правительство, возглавленное вами, приглядит особо внимательно — мысль ваша точна и скальпелю подобна. — Государь прищурился, обернулся к Трепову: — А все-таки, вроде б последние лебеди тянут, не кажется тебе?

Трепов чуть веко оттянул — близорук:

— Оно вроде б и верно — лебедя…

— Чайки, Ваше Величество, чайки, — сказал Витте, — «лебрус калидис», что значит, как вы помните, «кричащие в непогоду».

Петр Николаевич Дурново, министр внутренних дел нового кабинета графа Витте, был зван в кабинет к председателю поздно вечером и, к вящему удивлению своему, увидал бледного, растерянного человека, лицо которого казалось ему в чем-то знакомым тем мелькающим знакомством, которое чаще всего случается в коридорах ведомств, на приеме в посольстве или при разъезде у театрального подъезда.

— Извольте послушать объяснение сотрудника департамента полиции полковника Глазова, — сказал Витте. — Присаживайтесь, Петр Николаевич.

— Ваше сиятельство, — начал было Глазов, но Витте, словно бы не услыхав его голоса, сорванного волнением, продолжал обращаться к Дурново:

— Так вот, Петр Николаевич, у вас, в подвале полиции, Глазов печатает прокламации на гектографах, изъятых при обысках у анархистов, и в прокламациях этих, рассылаемых в ящиках министерства внутренних дел по губерниям на адреса филиалов «Союза Михаила Архангела», призывает народ к погромам, к бунтам против «кровососов и палачей», к сплочению народа под знаменами истинно православной власти, которую являет собой конечно же доктор Дубровин. А вам, Петр Николаевич, после того, как эти погромы начнутся, надобно будет — чтобы закрыть рот всякого рода газетным жидам в столице — направить в губернии войска, чтобы стрелять по русским людям и выносить им смертельные приговоры. А мне ваши санкции надобно будет утверждать решением кабинета, не так ли?

— Ваше сиятельство, — взмолился Глазов.

Витте, словно бы по-прежнему не слыша его, продолжал тягучим, спокойным голосом:

— Мне думается, Петр Николаевич, что полковник сейчас же даст честное слово, что гектографы он побросает в Фонтанку, прокламации сожжет, а в случае повторных ему со стороны «Союза Михаила Архангела» предложений — не преминет доложить вам об этом.

И, обернувшись внезапно к Глазову, Витте спросил мягко:

— Не так ли, полковник? Вы ж порядку служите — не бунту. Или вы относитесь к числу внутренних симпатиков анархии?

По коридорам полиции Глазов шел иссиня-белый и держался ладонью за то место, где сердце. Рядом с ним семенили сотрудники, неловко толкая друг друга, ибо каждый из них желал помочь полковнику, но на быстром ходу не знал, как это лучше сделать и надо ли делать что-либо вообще, ибо Глазов оказался человеком норова странного и непредугадываемого: ему как лучше, а он — «Пшел вон!».

— Лимона хочу, — сказал первые слова свои полковник, когда спустились они в подвал, где работали гектографы. — Лимона с сахаром.

Он сел на табурет, измазанный жирной, типографской тушью, с явным каким-то удовольствием сел на этот грязный табурет, зная, что на серых галифе останутся пятна; посидел молча, закрыв глаза, а потом поднялся, опустил руку на готовый цинк набора, стукнул себя по лбу самым центром ладошки, чтоб звон был, и закричал — тихим шепотом:

— Это кто ж среди наших — чужой, а?! Это кто ж нас предает?! Кто?!

… За окнами были слышны стрельба и крики: демонстрации проходили ежедневно — еще бы, амнистия! СОВЕЩАНИЕ ПОД ЛИЧНЫМ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ. Его Императорское Величество. — В предстоящем вам деле я ожидаю от всех самого откровенного и искреннего изложения своего мнения. Я желаю выслушать мнение москвичей. Д. Н. Шипов (действительный статский советник). — Ваше Императорское Величество, грозное время переживает Россия: смута, деморализация проникли в общество; утеряно всякое сознание не только гражданских, но и нравственны!: обязанностей; исчезло понятое долга. При таких условиях совершенно необходимо организованное взаимодействие правительства и общества, а в действительности между правительством и обществом — пропасть. Основания к умиротворению страны положены манифестом 17 октября. Теперь самое важное опубликовать как можно скорее закон о выборах и определить срок созыва Государственной думы. Состав ее должен пользоваться доверием всех верноподданных Вашего Императорского Величества. Предугадать теперь, каков будет этот состав, невозможно, но особенно важно, чтобы избирательная система была построена на правильных основаниях и, повторяю, заслужила доверие общества. С этой точки зрения предложение господина Булыгина, легшее в основу проекта номер один, оставляло желать многого. Оно не встретило необходимого сочувствия в обществе, и это вполне понятно, так как к участию в политической жизни страны привлекались лишь состоятельные классы. Проект господина Булыгина о думе дал крайним партиям почву для распространения революционного движения среди масс, которым указывалось, что они исключены от участия в выборах. Совершенно иное значение имеет манифест 17 октября. Эта монаршая милость вызвала глубокую радость в сердцах всех верных сынов отечества, и лишь революционные партии не сочувствуют ей, так как она открывает путь к столь нежелательной для них организации взаимодействия между правительством и обществом.