Артистическое кафе

Кузина Рената хвасталась своим нейлоновым бельем, которое можно выстирать над умывальником, а сохнет оно так быстро, что и моргнуть не успеешь. Кузина Рената, несмотря на полноту, была чистюля, и в доме у нее все блестело.

– Говорю вам, у меня в доме все блестит. Пакито восхищался своей кузиной.

– Сеньорита дома?

– Да, сейчас подойдет. Кто ее спрашивает?

– Кузен Пакито.

– Подождите минутку, сейчас она подойдет.

Рената подходила к телефону и любезничала с кузеном.

– Ты прочистил горло?

– Нет.

– Написал тетушке?

– Нет.

– Желудок у тебя в порядке?

– Нет.

За одним из столиков кафе старый худой актер с удоволь-ствием харкает. У пего грубый голос и жилет из темно-серой шерсти.

– Будь у меня двойной подбородок, я бы лучше харкал. Еще бы!

Пакито, как вы уже догадались, зовут вовсе не Пакито. Его зовут Кандидо Кальсадо Бустос, это молодой человек из провинции, немного художник, приехавший завоевывать Мадрид неизвестно каким оружием. В коллеже некоторые называли его Канкальбус. Это было в том дурашливом возрасте, когда подростки забавляются, складывая начальные слоги слов (Кан-каль-бус), как фармацевты, подбирающие названия лекарствам, фармацевты, которые носят очки и у которых вьющиеся волосы.

– Канкальбус, отважный воин, капитаном быть достоин и т. д.

К этому прибавлялось:

– Канкальбус, тореадор, выходи скорей во двор. Пакито поджидали во дворе и избивали. В этом дурашливом возрасте подростки также сочиняют стихи.

– Что я тебе сделал?

– Ничего.

У кузины Ренаты был малыш, от которого пахло пипишка-ми; мыли его редко.

– Ты хочешь, чтобы твой сын, плод моего чрева, умер от воспаления легких?

– Нет, нет, я хочу, чтобы мой сын, жил и рос, а потом стал выдающимся человеком.

– Да будет тебе!

Малыша кузины Ренаты звали Хустинианиы, у него была мордочка крота. Пакито очень жалел малыша Хустинианина. Однажды, разговаривая с Росауритой, он сказал:

– Я так жалею Хустинианина, прямо сердце разрывается.

– Но почему же?

– Право не знаю. Он такой маленький и беззащитный!

– Не говори глупостей! Знаешь, что сказал Шатобриан?

– Нет, не знаю. Что же?

– Что беззащитны мы, взрослые. Пакито задумался.

– Какая глубокая мысль!

Мы иногда зовем Кандидо Кальсадо Бустоса Пакито, а иногда Хулито; главное – договориться.

Росаура, думая о чем-то приятном, ответила:

– Еще какая глубокая!

В кафе, в ночном пестром кружке актеров, обычно усаживается дон Мамед, воробей, которого ничем не проймешь.

– Хе-хе! Полицейских сказал няньке: хе-хе, послушай, мое сокровище, как с тобой обращается сеньорито?

Актер в темно-сером вязаном жилете перебивает его:

– Послушайте, дон Мамед, какого черта вы не заткнетесь раз и навсегда?

Дон Мамед очень удивился.

– Я мешаю?

– Конечно, ужасно мешаете, говоря по правде. Не хотелось мне говорить вам это, но вы несносны со своим полицейским и нянькой.

Дон Мамед умолк и загрустил, как сирота, которого бранят и колотят соседи.

– Ладно, я замолчу, если мешаю; простите, я не хотел вам мешать.

Актер в вязаном жилете тайком улыбнулся, почти ехидно, и снова смачно отхаркнул.

Секунда скорбного молчания повисла в тяжелом воздухе кафе.

Дон Мамед больше чем когда-либо похож на жареную птицу, но теперь уже не хочется схватить его за лапки и съесть с головой и всеми потрохами; он пережарился, как та долька чеснока, которую кладут на сковородку, чтобы отбить горечь оливкового масла.

VI

Сирило, раздобрившись, допустил до себя молодого человека из провинции. Мало-помало он стал находить его симпатичным и наконец – какая загадка человеческая душа, сказал бы дон Серафин, – даже привязался к нему, разумеется, продолжая глядеть на него сверху вниз; то была, так сказать, любовь с высоты птичьего полета, но сильная и покровительственная, как любовь старших братьев к младшим, особенно если младшие слабенькие, болезненные и рахитичные,

– Будем говорить друг другу «ты». Среди товарищей обращение на «вы» неуместно. Оно слишком холодное и казенное, чувствуешь себя, как будто приехал с официальным визитом и застегнут па все пуговицы.

Молодой человек из провинции оробел и взволновался: его назвали товарищем!

– О, большое спасибо! Для меня это большая честь, незаслуженная честь, но не знаю, осмелюсь ли я! Вряд ли я привыкну. У вас уже есть имя, а я… я всего лишь бедный ученик, скромный соискатель!

Сирило почувствовал себя счастливым, но как-то смутно, неопределенно, расплывчато.

– Нет, приятель, нет. Еще чего не хватало! В великой

республике литературы все мы должны побрататься и стоять друг за друга!

– Черт побери!.. Простите, это у меня нечаянно вырвалось!

Молодой человек из провинции постарался хорошенько запомнить прекрасную фразу о великой республике литературы и сплоченности ее граждан.

«При первом удобном случае пущу ее в ход, – думал молодой человек из провинции, – какая великолепная фраза!»

Потом молодой человек из провинции задумался над тем, как писать в статье эту великую республику, с большой или маленькой буквы.

– С большой, я думаю… Сирило поглядел на него.

– Ты что-то сказал?

Молодой человек из провинции вернулся к действительности. Романист милостью божьей, с его вспышками поэзии, с экспозицией, завязкой и развязкой, сказал бы: молодой человек из провинции спустился с заоблачных высот… и сидел невозмутимый, как ни в чем не бывало.

– Нет, нет, ничего, я подсчитывал…

– А!

У Сирило был большой кадык. Молодой человек из провинции отвлекся, думая о кадыке Сирило.

«Наверно, он наполнен кофе с молоком. Нет, я не должен так думать о кадыке Сирило! Сирило – хороший друг! Более того, Сирило может быть моим учителем. Крокетки из трески застревают в кадыке. Выгоним эти мысли из головы!»

У посетителей Артистического кафе были, как правило, торчащие кадыки. Молодой человек из провинции однажды ни к селу ни к городу сказал Сирило:

– Послушай, Сирило, как тебе покажется моя классификация кадыков?

Но Сирило был не в духе и ответил ему:

– Нет, нет, оставь меня в покое с твоими кадыками, я ничего не смыслю в кадыках и не желаю смыслить. Вот у моей тетушки Ампаро – вдовы дона Аполинара, про которого я тебе рассказывал, – было шесть пальцев на каждой руке! И она-то уж разбиралась в кадыках и в зобных железах! Врач ее деревни, каждый раз, как у кого-нибудь воспалялась зобная железа, приходил к ней и говорил: послушайте, донья Ампаро, не пойдете ли вы со мной завтра утром к Антонии, жене Мигеля Лобито, что живет на дороге к кладбищу? У бедняжки, кажется, воспаление зобной железы. И моя тетушка Ампаро никогда не отказывалась. Еще чего не хватало, Гонса-лес! Еще чего не хватало, Гутьеррес! Еще чего не хватало! Вы знаете, что в добрых делах на меня всегда можно рассчитывать. Еще чего не хватало! Врача звали дон Симеон Гонсалес Гутьеррес. Его отец был из Вича, а мать из Сальседы, и потому врач в деревне моей тетушки Ампаро, когда был молод и тщеславен, подписывался Симеон Гонсалес-Вич-и-Гутьеррес-де-Сальседа, но годы сбили с него спесь, и он стал именоваться попроще.

Сирило внезапно осекся, как будто его щелкнули по кадыку.

– Какого черта я тебе все это рассказываю! Ты, наверно, и не понял ничего!

Молодой человек из провинции улыбнулся почти умоляюще. У него текли слюнки, как у обедающего за табльдотом, которого оставили без десерта (апельсина или компота из айвы и т. п.).

– Продолжай, Сирило, я у тебя учусь! Но Сирило не захотел продолжать.

– Послушай, Маноло, принеси еще кофе.

Маноло, который на то здесь и был поставлен, ответил:

– Сейчас, дон Сирило, на то мы здесь и поставлены! Сирило уставился на молодого человека из провинции; он смотрел ему в глаза. Глаза у молодого человека из провинции были самые обычные, карие.

– Когда я получу гонорар за роман, который заказал мне дон Серафин, я угощу тебя крокетками из трески.

Молодой человек из провинции тайком потрогал свой кадык, придав лицу важное выражение фокусника.

– Спасибо.

– Не за что. Я это сделаю с большим удовольствием…

VII

Исиндро Хиль Сируэло, он же Кандидо Кальсадо Бустос, Канкальбус, Пакито, Хулито, молодой человек из провинции, разносторонне одаренный, который борется за свой триумф в Мидриде, и т. д., состоит в любовной связи с Росауритой Руис де Ласаро, пенсионеркой, вдовой дона Леонсио Кироса Родри-геса, коммерсанта, бывшего владельцем салотопенного завода и лавочки бакалейных и колониальных товаров высшего качества. Кузина Рената выходила из себя.

– Но, дорогая, тебе-то какое дело?

– Как это какое дело, разве ты мне не кузен?

В Артистическом кафе любовь Исидро и Росауриты никого особенно не волнует.

– Врач велел ей жить половой жизнью, иначе у нее заболит щитовидка.

– По-моему, она поступает правильно. Главное – здоровье.

Исидро Хиль Сируэло подарил Росаурите акварель, которую ему, в свою очередь, подарил бородатый художник, похожий на служку-еретика. Этот художник приходил иногда в кафе и клянчил дуро у первого попавшегося посетителя.

– Нравится тебе?

– Очень, моя прелесть.

Акварель изображала тореро, делающего веронику перед быком, у которого вместо головы был человеческий череп. Очень оригинальная акварель.

– Правда, она в высшей степени оригинальна?

– Разумеется! Какой может быть разговор!

Росаурита подарила Исидро Хилю Сируэло запонки с эмблемой футбольной команды «Реал Мадрид».

– Нравится тебе?

– Очень, моя кошечка.

Несмотря на разницу в возрасте, Исидро обращался с Ро-сауритой запросто.

– Правда, они в высшей степени оригинальны?

– Разумеется, какой может быть разговор!

– Я купила их для тебя, моя любовь, все время думая о тебе. Как только я получила пенсию, я отложила несколько песет и сказала себе: эти деньги священны, на них я куплю подарок моему милому, скромный подарок, но который всегда будет при нем.

– Росаурита…

Росаурита склонила голову на груду пальто рядом с ней. От пальто пахло сырым курятником.

– Любовь моя…

По утрам у чистильщиков обуви вид почти домашний, вид бедных родственников, которым надо выхлопотать путевку в туберкулезный санатории для старшей девочки.

– Почистить? Наведу блеск!

Чистильщики обуви по утрам проверяют свою совесть и не находят больших грехов.

– Чищу ботинки! Прикажете?

По утрам, до часу или до полвторого, чистильщики отворачиваются и сморкаются звучно, но стыдливо.

Кузина Рената однажды утром явилась в кафе и попросила у чистильщика пачку сигарет.

– Нет, «Честерфилд».

– Пожалуйста, сеньорита.

– Хорошо, передайте их вон тому господину. Тому, что сидит с толстухой, у которой жирная кожа и которая могла бы быть моей матерью, если бы господь не избавил меня от такой горькой судьбы.

У чистильщика комок застрял в горле.

– Отнесите, сказала я вам!

Исидро Хиль Сируэло вспыхнул, получив пачку. Росаурита, напротив, побледнела.

– Кто эта девица, которая угощает тебя сигаретами?

– Моя кузина.

У Росауриты задрожала верхняя губа с усиками.

– Как же, как же, твоя кузина. А как ее зовут? Исидро Хиль Сируэло проглотил слюну.

– Ну… Рената. Рената ее зовут.

Светлячок ревности заблестел на лбу Росауриты.

– Итак, Рената. Другого имени ты не смог придумать?

– Дорогая, уверяю тебя, ее зовут Рената. Росаурита стала заикаться.

– Да, да, Рената.

– Да, дорогая. Рената. Чем же я виноват? Клянусь тебе, это моя кузина.

Росаурита вспотела.

– Да, да, твоя кузина…

У Росауриты зазвенел голос.

– Да, да, твоя кузина…

Росаурита зарыдала. Кузина Рената встала и удалилась, почти вызывающе покачивая бедрами.

– Вы заказывали кофе, сеньорита.

– Уже не надо; сколько с меня?

– Три шестьдесят.

Исидро Хиль Сируэло сорвался с места одним прыжком, как кот, и заперся в уборной.

– Вот заварилась каша! Ну и скотина эта Рената! Ужас!

Чистильщики обуви, утренние ангелы с ваксой, пастухи мертвых телят, превращенных в ботинки, пытались утешить Росауриту. Исидро между тем, сидя на унитазе, курил сигарету за сигаретой.

– Что-нибудь случилось, дон Исидро?

– Вы угадали, приятель!

Исидро Хиль Сируэло говорил сквозь запертую дверь уборной. Его было слышно довольно хорошо, потому что окошечко в двери осталось полуоткрытым.

– Вы не могли бы принести мне газету от понедельника?

– Может быть, туалетную бумагу, дон Исидро?

– Нет, газету за понедельник, я хочу посмотреть итоги футбольных матчей.

VIII

Ваше превосходительство, дамы и господа!

Для меня огромная и незаслуженная честь занимать эту высокую трибуну, с которой я изложу вам… ладно, тему лекции вы знаете сами: единство изобразительных искусств Испании перед нападками наших вековых врагов, которые являются также врагами христианской западной цивилизации. Это для меня огромная честь, дамы и госиода, во-первых, потому что честь, и во-вторых, потому что огромная честь для меня излагать мои взгляды перед многочисленными избранными представителями искусств, политики, юриспруденции, науки, военного дела, литературы, церкви, промышленности, торговли, мореплавания, финансов и т. д. и т. д.

Лекция, которую так и не удалось прочитать Энрике Косен-тайне-и-Пратсу, длилась свыше трех с половиной часов, около четырех.

– Не находишь ли ты, что она слишком длинна?

– Что тебе сказать, приятель! По-моему, если лекция интересная, она не будет слишком длинной, вот увидишь.

Дон Мамед приложил сверхчеловеческие усилия, чтобы вновь соединить Росауриту и Кандидо. Узнав о выходке кузины Ренаты, он позвонил Пакито по телефону.

– Здесь живет дон Энрике Косентайна-и-Пратс?

– Да, сеньор, здесь.

– А можно его к телефону?

– Обождите минуточку, я посмотрю, дома он или вышел.

В коридоре гостиницы, где жил Хулито, раздался громкий голос служащей.

– Сеньорито Эстебан! Вас к телефону!

Молодой человек из провинции направился в угол, где от запаха капусты гнил телефон.

– Слушаю…

– Кандидо? Это я, дон Мамед.

– А, слушаю вас, дон Мамед!

– Я хотел бы повидать вас, Кандидо.

– Когда вам угодно.

– Да, дружище, это дело надо уладить, так нельзя оставлять. Так больше не может продолжаться!

– С превеликим удовольствием, дон Мамед!

Благодаря посредничеству дона Мамеда Росаурита и Кандидо помирились.

– Я не могла бы жить без тебя, любимый, душа моя…

– И я не мог бы, Росаурита… Как мы обязаны дону Мамеду!

– Золотые слова, моя прелесть! Дон Мамед для нас, мое сердечко, был добрым гением, который вернул нам радость жизни….

Росаурита и Кандидо купили дону Мамеду галстук за восемнадцать песет.

– Важно доброе намерение, дон Мамед, а не цена. Мы хотели бы иметь возможность подарить вам лучший галстук…

– Лучший? Да вы с ума сошли! Лучше этого? Я думаю, лучше этого не бывает! Еще лучше?

Дон Мамед в новом галстуке приосанился и осмелился подсесть к актеру в темно-сером жилете.

– Где вы пропадали?

– Вы видите, я здесь!

Актер, который, будь у него двойной подбородок, отхаркивал бы лучше, уставился на галстук дона Мамеда.

– Черт побери! Новый галстук!

Дон Мамед пополнел. Дон Мамед снова стал аппетитной жареной птичкой, которую хочется схватить за лапки и съесть с головой и всеми потрохами.

– Да, сеньор, я его только что надел…

– Так-так, дела идут хорошо?

– Не жалуюсь.

Актер в темно-сером жилете едва не улыбнулся дону Мамеду. Но усилием воли подавил улыбку. Актер в темно-сером жилете не сводил глаз с дона Мамеда.

– Послушайте, вам сколько лет?

– Семьдесят шесть, а что?

Актер в темно-сером жилете еще пристальней вгляделся в дона Мамеда.

– Ничего, вы кажетесь старше.

Дон Мамед вдруг превратился в гадкую жареную птицу, в чучело воробья. Потом он вышел на улицу, темную и холодную, и начал лить слезы – круглые, плотные, желтоватые – слезы, вместе с которыми из него выходил дух.

Актер в темно сером жилете был в этот вечер очень разговорчив и любезен.

– Что такое сегодня с Санчесом? Наверное, выиграл в лотерею.

Придя домой, Санчес уснул особенно крепким сном.

IX

Кандидо поговорил с кузиной Ренатой, гнев которой уже остыл, и муж кузины Ренаты устроил дона Мамеда в богадельню.

– По крайней мере, пока не сволокут в общую могилу, у него, худо ли бедно, будет крыша над головой и горячая еда два раза в день. Бедняга долго не протянет.

Росаурита, если бы могла, отравила бы Санчеса. Эту мысль подал ей один официант в Артистическом кафе.

– Вот что я вам скажу, сеньорита Росаура, этому Санчесу, да простит меня бог, надо бы подсыпать яду, может, тогда сдохнет. И нужно-то всего немного, потому что у него своего яда достаточно.

Росаурита стала всерьез думать о яде. Кандидо ее отговаривал.

– Дай ему умереть своей смертью. Судя по лицу, печень у него никуда не годится.

Кандидо и Росаурита по четвергам, прежде чем идти в кафе, навещали в богадельне старика. Дон Мамед выглядел хорошо, но слегка заговаривался. Однажды он сказал Росау-рите:

– Доченька, вы молодая и неопытная, ио я вас уверяю, в кафе очень мало людей, на которых можно положиться.

– К чему вы это говорите, дон Мамед?

– Да уж я знаю к чему, доченька, знаю. Помните дона Эдуарде Санчеса, актера, который умер от тоски?

Кандидо сделал знак Росаурите.

– Помню, дон Мамед, как же.

– Прекрасно. Так вот что я вам скажу, доченька, дон Эдуардо был благородный человек и великий артист, его убили из зависти. Если бы дон Эдуардо меня послушался! Я всегда говорил ему: Санчес, снимите новый галстук, эти люди не прощают тому, кто надевает новый галстук. Берите пример с меня, я надеваю новый галстук только по воскресеньям, утром, когда иду к мессе.

– Ясно…

– Конечно, ясно, доченька. Ясно как белый день. Если бы я надевал новый галстук в кафе, меня бы затравили, не сомневайтесь.

Дон Мамед сосал сигарету, обнажая серые десны, и пускал слюни на новый галстук.

– Вам что-нибудь нужно, дон Мамед? Что принести вам в следующий четверг?

– Ничего не надо, доченька, спасибо. Хотя ладно, принесите мне книжечку курительной бумаги.

– А табак у вас есть?

– Да, табаку еще немножко осталось, хватит, я думаю.

В следующий четверг, когда Росаурита и Кандидо пришли в богадельню, сестра-привратница сказала им:

– Дон Мамед отмучился…

– Что?

– Господь призвал его к себе.

В сосновом гробу темно-серого цвета, как вязаный жилет Санчеса, дон Мамед казался марионеткой, которую бросили много месяцев назад в самом холодном и пустынном месте. У Кандидо Кальсадо Бустоса, Канкальбуса, заплясали в кармане две книжечки курительной бумаги, которые он принес дону Мамеду.

– Что делать с этим?

– С чем?

– С курительной бумагой.

– А! Сунь ему в карман.

Кандидо подошел к дону Мамеду и сунул обе книжечки в карман жилета, темно-серого бумажного жилета, на котором, как нежные подсолнечники, цвели жирные пятна. Дон Мамед, приоткрыв один глаз, казалось, наблюдал за этой церемонией. Подошвы башмаков у дона Мамеда продырявились, воротник пиджака обтрепался, а рубашка была грязная и ветхая, благородно грязная и ветхая. На его крохотном тельце новый галстук, мокрый от слюны, выглядел бессмысленным флагом, который своей зеленой и красной бахромой подмигивает смерти.

В морге не пахло воском, ни желтыми горькими цветами, ни лекарствами, ни дохлой кошкой, ни дезинфекцией. В морге пахло стряпней бедняков.

– Росаурита…

– Что?

– Пойдем?

– Хорошо.

– А куда мы пойдем?

– Куда хочешь.

– Заглянем в кафе?

– Хорошо, как прикажешь.

– Да, пойдем в кафе, но не говори никому, что дон Ма-мед умер…

– Ладно…

По площади Алонсо Мартинеса и по улице Хенова гуляли под ручку влюбленные, заглядывали друг другу в глаза. Росаурита и Энрике Косентайна-и-Пратс тоже шли под руку. Но они смотрели па землю, в ямы, выкопанные вокруг деревьев, где как в общей могиле покоились окурки и обложки книжечек курительной бумаги.

– Тебе холодно?

– Да, нетепло…

X

Дверь-вертушка в Артистическом кафе крутится вокруг своей оси. Дверь-вертушка в Артистическом кафе, поворачиваясь вокруг своей оси, издает легкий скрип, нежный и грустный. В двери-вертушке Артистического кафе четыре шлюза, четыре отделения; поэты, если они достаточно худы и духовны, могут поместиться вдвоем в каждом таком колодце, в колодезном черпаке. Но если бы из кафе нужно было вынести мертвого поэта, ногами вперед, дверь-вертушку пришлось бы сложить как веер.

По краям двери-вертушки снизу доверху идет щеточка, преграждая путь на улицу дурным мыслям. Дверь-вертушка в Артистическом кафе – прекрасный образ, своего рода удачная находка, из которой можно жать соки, пока не извлечешь все содержимое. Артистическое кафе полно поучительных, поразительных, удивительных находок.

– Конкурс поэтов в Паленсии. Цветок и три тысячи песет. Тема: Родина и Поэзия. Объем: от ста до ста пятидесяти стихов.

Поэзия также полна захватывающих, волнующих находок. Глаза глубокие как море уже не ценятся. Звездный плащ ночи тоже вышел из моды. Теперь в ходу каламбуры и словечки вроде «изгнанник» и «фонтан». Изгнанник – это очень социально, почти как кровь. Фонтан – очень эфирно и вертикально, почти как кипарис.

От дам дурно пахнет, но это неважно. Дамы стряпают, как монастырский шоколад, свои рассказы и романы, но это тоже неважно. Это вопрос эндокринологии.

Поэты пьют кофе с молоком, который всегда вдохновляет. Время от времени какой-нибудь поэт уклоняется и пасует как при игре в мус. Тогда вдохновение покидает его, и он бормочет себе иод нос или пишет газетные статьи. Зато дамы никогда не насуют. Дамы – это бездонный мешок прозы, кофе, стихов и молока.

– Принесите двойной кофе с молоком.

Молодые люди из провинции теперь уже не осмеливаются разыгрывать из себя мушкетеров и тратиться на угощение. Про себя они думают: хотите рюмочку шартреза? Я счастлив угостить вас, если позволите… Но они молчат как мертвецы и не слышат слов благодарности:

– Спасибо, моя прелесть…

Молодые люди из провинции, с тех пор как дон Мамед тихонько отошел в лучший мир, краснеют некстати и не заглядываются, как бы ненароком, на могучие обнаженные руки пожилых дам. Бедняги хотят быть столичными всезнайками, но остаются такими же, какими были в своей провинции: дисциплинированными, консервативными, льстивыми, учтивыми, прожектерами, попрошайками. В провинции пожилые дамы тоже иногда выставляют напоказ мощные обнаженные руки со следами оспенных прививок. Но они занимаются рукоделием, кричат на служанок, клянчат деньги у мужа, хранят домашнее имущество и жиры, выступают распорядительницами вещевой лотереи и состязаний в канасту[6] в пользу страдающих за железным занавесом и беззастенчиво льстят всем, кому придется.

Молодые люди из провинции уже не делают над собой усилий. Зачем тратить энергию?

– Если бы вы одолжили мне энергии!

– Нет, дружище, самому нужна; поищите в другом месте, может, найдете.

Дамы с мощными руками при малейшем беспокойстве ревут как бизоны.

– Бррр…

У дам с руками размером в полуостров лезут волосы. Тут уж ничем не поможешь. Если вас бог наградил волосами, пусть хранит их святой Петр. А кто облысел, пусть купит себе парик цвета красного дерева.

– Итак, вы в столице, а? – Да, как видите…

– Недурно!

Иногда вместо этой фразы произносится другая:

– Вот что я вам скажу, и вполне серьезно – Флобер… Ладно, лучше промолчать!

Молодой человек из провинции начинает думать о Флобере, но путает его с Бальзаком.

– Нет, нет, с автором «Красного и черного».

Дамы с могучими руками делятся на счастливых и несчастных.

– У вас что-нибудь случилось, Эсмеральдина?

Молодые люди из провинции находят вполне нормальным, что даму с такими руками зовут Эсмеральдиной.

– Конечно, случилось!

– А что именно?

– Да чему ж и быть? То, что всегда!

– А!

У дам с пышными формами хорошо подвешен язык; что бы ни случилось, они не умолкают.

– Боюсь, мне повредила рыба, которой угостила меня золовка: ужасная отрыжка целый вечер.

– Наверное, она была несвежая. Почему вы не примете слабительное?

– Слабительное, я? Принимайте сами, если хотите!

– Нет, мне не нужно, спасибо. Я не ела тухлой рыбы. Молодые люди из провинции не говорят ни с того ни с сего «ты» пышным дамам в Артистическом кафе. Молодые люди из провинции полны почтения к солидному весу дам.

За соседним столиком господа, одетые не плохо, но и не слишком хорошо, говорят о поэзии.

– Мне очень жаль, но дать тебе три дуро я не могу. Хочешь один?

– Так и быть!

Господину, который выудил, вернее, выклянчил дуро, должны кучу денег – премии на конкурсах поэтов. Господин, который только что выманил дуро, пользуется большим кредитом.

– Получили премию в Ла-Корунье?

– Ах, Ла-Корунья в летние дни! Город-улыбка!

Парит над мрамором столиков, взмывая к потолку и исчезая в дверях кухни, неуклюжий ангел, неторопливый ангел молчания.

Эсмеральдине надо бы выпить рюмочку шартреза, чтобы укротить рыбу в желудке. Проглотив шартрез, Эсмеральдина наверняка сказала бы:

– Отличный ликер!

А молодой человек из провинции подумал бы: «А как же иначе, он и должен быть отличным!» Эсмеральдина шарит в коротком рукаве, вытаскивает бумагу и записывает два-три слова карандашом, который ей одолжил господин за соседним столиком. Потом бумажки Эемераль-дины возвращаются в свое гнездышко.

– Принести вам кофе?

– Да, с молоком.

В компанию поэтов, похожих на футбольных болельщиков стадиона «Метрополитано», уже не подсаживается дрожащий старичок со вставной челюстью, недержанием мочи и дочкой-монахиней. Бедняга давно покоится в общей могиле, и друзьям уже не нужно воздерживаться от вопросов, которые он не хотел бы услышать. Смерть – тут уж ничего не поделаешь! – не знает снисхождения. Пришла беда – отворяй ворота.

Служащая зовет к телефону:

– Дон Хуан де Роке!

Этот крик «дон Хуан де Роке!» служит как бы театральным задником ко всей безвкусице и малым радостям Артистического кафе.

– Хуан, тебя к телефону.

– Иду.

Нет больше посетителей с видом жареной птицы, которых хочется схватить за лапки и проглотить с головой и всеми потрохами.

– Официант, уже не надо белого вина.

Никто больше не рассказывает анекдотов, пахнущих нафталином, забытым саквояжем, приемным покоем больницы, уволенной учительницей, жеваным хлебом, публичным домом, писсуаром благотворительного общества, сырой печенкой, рукой мясника, если все это хорошенько перемешать. Что за дурацкая тоска!

– Пожалуйста, принесите немножечко содовой.

Поэты, когда просят «немножечко содовой», всегда добавляют «пожалуйста». Вежливые просьбы охотней исполняют.

Молодой человек из провинции пьет содовую, глотает пузырьки газа и впивается глазами в руки Эсмеральдины.

– Вот это руки! Не понимаю, почему никто не глядит на них.

Эсмеральдина, вот уже три десятка лет отвыкшая от мужских взглядов, ни о чем не догадывается.

– Бумаги не могли у нее подняться слишком высоко, – думает молодой человек из провинции, – рукава у Эсмеральдиниты очень узкие, в обтяжку.

Молодой человек из провинции позволил себе мысленно назвать даму Эсмеральдинитой.

– Послушайте, сеньора.

Дама с руками, которые сделали бы честь дюжему рыбаку, прервала его.

– Зовите меня Эсмеральдиной, юноша. Эсмеральдиной, как зовут меня все друзья, все милые и дорогие собратья по перу.

– Хорошо, большое спасибо. Буду называть вас как прикажете. Послушайте, Эсмеральдина.

Эсмеральдина повернулась к нему в профиль, чтобы лучше слышать. Неужто она глухая?

– Говорите, драгоценный друг мой.

Молодой человек из провинции скис, как молоко в жаркие летние дни.

– Так вот… Простите меня… Вылетело из головы… Не помню, что я хотел сказать вам… Что поделаешь! В другой раз соберусь с мыслями, может, больше повезет!

Эсмеральдину окликнули – нет, она не глухая, и на том спасибо! – и бросили ей сигару, которую она поймала на лету, как ловит охотничья собака кусок хлеба, брошенный хозяином.

– Спасибо.

– Спасибо вам за то, что взяли.

Эсмеральдина вдруг– начала дымить носом, как хороший паровоз. Все было проделано с такой быстротой, что молодой человек из провинции не заметил, когда она зажгла сигару.

– Какая дикость! В Кастилии это называется страстью курильщика!

Эсмеральдина, блаженно посасывая сигару, чувствовала себя осью вселенной. Чем хороши литературные дамы не первой молодости, так это покладистым характером; они довольствуются малым.

– Жалобы есть?

– Нет…

Молодой человек из провинции иногда говорил сам с собой.