Десять лет спустя

— Но зачем? — невольно воскликнул Барсукевич.

— Затем, что врага лучше знать в лицо.

Генерал недоумевал. Никогда еще ему не доводилось сталкиваться с таким аргументированным, логически обоснованным идиотизмом.

— Как можно меньше посвященных! — продолжал Николай.

— Действуйте, в основном, самостоятельно. И конечно следите за возможным появлением полковника Бздилевича. Того полковника Бздилевича! Держите меня в курсе.

Император встал, давая тем самым понять, что аудиенция окончена.

* * *

— Ну-с, что будем заказывать, любезный Григорий Ефимович? — спросил князь Путятин.

Заполучить трезвого Распутина для приватной беседы оказалось делом отнюдь не простым. Князь, однако, и не спешил, поскольку понимал исключительное значение первой встречи с царским фаворитом для успеха всего своего заговора. Впоследствии, полагал Сергей Николаевич, управлять Гришкой будет несложно, если… Если как следует обработать его при первом знакомстве. Поэтому князь в течение трех долгих недель выжидал удобного случая.

И вот, наконец, они сидели друг против друга в просторном светлом зале ресторана «Палкин». Как обычно, этот ресторан, расположенный в самом центре Невского проспекта, был забит до отказа, и в то время как русские рабочие, напрягая последние усилия, задыхались в неравной стачечной борьбе, высокородные бездельники ужинали здесь в роскоши, отнюдь ими не заслуженной.

Распутин вызывал у Путятина отвращение, граничащее с брезгливостью; князь, в свою очередь, внушал Гришке ужас. Распутин привык, что аристократы обращались с ним высокомерно, снисходительно, в лучшем случае — как с любимым домашним животным. Времена его могущества еще не наступили, хотя уже приближались. Князь же был едва заметно презрителен и подчеркнуто любезен, но от этой холодной любезности веяло чем-то грозным.

— Что будем заказывать? — повторил свой вопрос Черный Князь.

— Да я бы, барин, коньяку не прочь выпить, — осторожно сказал Гришка. Сказал он это как-то робко, как бы прося позволения. Все его обычное нахальство куда-то улетучилось, словно он чувствовал, что с этим человеком в черном лучше держать себя смирно, дабы шея была цела.

— А закусить не желаешь?

— Селедку люблю.

Путятин подавил улыбку. Он сомневался, удобно ли будет здесь сделать столь странный заказ. Впрочем, удобно ли было вообще заявиться сюда с этим пугалом, от которого нестерпимо воняло потом и еще чем-то, типа дерьма!

— Коньяк селедкой не закусывают, — все же заметил князь.

— А царь-батюшка закусывает, — ответствовал Распутин.

— Он просто редко бывает в свете, — сказал Путятин, вторично подавив улыбку.

Воцарилось молчание. Распутину не хотелось отказываться от селедки, но он боялся потерять коньяк. Князь просто выжидал, как бы «выдерживая» в собеседнике свою последнюю фразу. Наконец, Распутин сдался.

— Ну давайте, барин, просто коньяку, без закуски, с кофеем!

Путятин заказал штофик мадеры, кофе и бисквиты с баварским кремом.

— Расскажите же мне, любезный Григорий Ефимович, как император дошел до такой жизни, что нигде уже не бывает, коньяк селедкой закусывает и даже, как я слышал, портвейн пивом запивает. Он, право, никогда особо не блистал, ему от природы не хватает tournure, но превратить себя в полного отшельника!..

Распутин молчал. Рюмка мадеры не прояснила мозгов «любезному» Гри-горию Ефимовичу; он плохо понимал, о чем говорил князь.

— Что же вы молчите? — вопросил Астролог с ледяным презрением. — Это, право, невежливо, почтеннейший старец, или как там вас эти дураки величают?

— А что говорить-то? — пролепетал вконец перепуганный Распутин.

— Объясни мне, к примеру, по какой причине царь в городе совсем перестал показываться.

— Так ведь революция, барин! — ответил Распутин. — Пристрелят как тетерку. Лихих людей много в городе развелось.

— А ты их видел?

— Кого?

— Лихих людей.

— Да их полно! — воскликнул Гришка как-то даже удивленно. — Я в кабаках постоянно небожеские разговоры слышу.

— Это какие ж такие небожеские разговоры ты слышишь?

— А какие тебе, барин, нужны?

— Не доводилось ли тебе слышать, как замышляют убить императора, например?

— Бывало, — ответил Распутин, — и не раз.

— И ты видел этих людей?

— Как вас сейчас.

— А теперь слушай меня внимательно, Григорий Ефимович,

— строго приказал князь. — Если еще раз увидишь подобных людей, войди с ними в сговор, приведи к ним царя и предоставь этим людям сделать свое дело. Ты меня понял?

Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула.

— Сидеть! — приказал князь. — При регентстве о тебе позаботятся…

— При чем? — не понял Распутин.

— При новом правлении.

— А кто будет править?

— Это не твоего ума дело, — отказался объяснять князь. — Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот если ты меня посмеешь ослушаться…

Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку за шиворот, тихо и грозно произнес:

— Шкуру спущу, коли ослушаешься.

После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с нескрываемым презрением, Распутин спросил:

— Но как же я приведу царя к этим людям?

— Придумаешь что-нибудь сам! — безаппеляционно отрезал князь. — Ты, по-моему, вполне достаточный для этого негодяй.

Распутину все же очень хотелось узнать, какие, конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы.

Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал:

— А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься.

Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго.

Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал Распутину сесть рядом.

Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть вокруг себя.

«Головорез» остался сидеть в машине, а князь подвел Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко заглянул вовнутрь.

Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату, посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес:

— Я надеюсь, что вы проявите благоразумие, почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в этом котле.

— Нет, нет, — пролепетал «почтеннейший» Григорий Ефимович.

— Нам бы тоже этого очень не хотелось, — сказал Путятин.

Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно. Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков опиума.

Но и это было еще не самое страшное.

Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически сложенных человека — негр и еврей. Между ними наблюдалось несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую, ситуацию.

Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и обменялись дружеским рукопожатием.

— Попутно, — прокомментировал Черный Князь, — мы присутствуем при историческом моменте заключения секретного соглашения между масонской ложей и черной сектой воду.

Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым голосом вопросил:

— Этот!?

— Да, это он, — спокойно ответил князь. — Но он согласен работать с нами.

— Гм, — недоверчиво покачал головой масон, с явным сожалением выпуская свою жертву.

Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского проспекта.

* * *

В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника располагались поудобнее в своей гостиной в «Сан-Ремо», чтобы мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да поговорить «за жизнь».

Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал плоскую сторону добрым слоем черной икры.

— Да, бля! — тяжело вздохнул Ульянов, покончив с рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. — События в Москве принимают крутой оборот.

Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил и развернул свежий номер популярной в те годы газеты «Новое время».

— Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить царя? — отозвался итальянец.

— Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об лоб, — несколько даже раздраженно сказал Ульянов. — Это сильно сказывается на твоих умственных способностях.

— Почему? — спросил Бени. От него требовалось известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как следствие этого, он не обижался на подобные шутки.

— Ты видел, как я был занят в редакции последнее время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде.

Это была правда. В последние три недели Ульянов возглавлял редакцию легальной большевистской газеты «Новая жизнь», почти ежедневно работал в редакции, много бывал в типографии «Народная польза», где печаталась газета. Немалого внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз накануне, вследствие усиления репрессий со стороны правительства газету пришлось закрыть. Событие это — само по себе печальное — имело ту положительную сторону, что выкраивало Ульянову уйму свободного времени.

Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал:

— Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю.

— А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, — печально сказал Бени. — Раз вы не разрешаете мне покушаться на царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь.

Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени. Было от чего прийти в отчаяние!

— Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! — отозвался Ульянов. — Только меня в это дело не вмешивай.

Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не чрезмерно.

Однако макаронник Бени не очень хорошо разбирался в «пивной» рыбе. Его в эти минуты занимало другое. Он недоумевал. По его мнению, Россия находилась на пороге перехода к конституционной монархии, и лишь личность Николая II являлась тому препятствием. Молодой итальянец не считал возможным даже сравнивать бессмысленные, «детские» покушения на Александра II c замышляемым им сегодня «революционным» убийством нынешнего императора. Бени казалось странным, что Ульянов как-будто не понимает этого. В создавшейся обстановке Бени считал уничтожение царя политическим убийством, а отнюдь не террористическим актом; в то время как Ульянов не видел разницы между этими двумя понятиями. Бени казалось, что в условиях неизбежно наступающей демократии социалисты смогут успешно бороться за власть парламентским путем. Ульянов, в свою очередь, не признавал никакой другой демократии, кроме социалистической.

Вопреки мнению многих авторитетов, логически опровергнуть понятие «социалистическая демократия» едва ли возможно. Дело в том, что при любой форме демократии исходно задаются некоторые постулаты, и только в рамках, ограниченных этими постулатами, осуществляется демократия. Тезис этот совершенно очевиден, этим демократия и отличается от анархии.

При социалистической демократии исходные постулаты провозглашают недопустимость частной собственности на средства производства и главенствующую роль коммунистической идеологии. При этом, само собой разумеется, верхам абсолютно начхать на мнение инакомыслящих, равно как и на сторонников свободного предпринимательства. Но ведь и создателям американского «Билля о правах» было наплевать на людей с другим цветом кожи! Тоже самое масонство, только другой принцип разделения на своих и чужих!

Впрочем, мы отвлеклись, читатель. Вернемся к нашим баранам.

В тот момент, когда Крупская погасила свет в спальне, когда Ульянов откупоривал себе пятую бутылку пива, а Бени размышлял о поездке в Неаполь; в тот самый момент раздался звонок, и в гостиную вошли два незваных и подвыпивших гостя.

Одним из них был уже знакомый читателю Леха Горький. Он был в наглухо застегнутой темносиней куртке со стоячим воротником и солдафонских брюках, заправленных в голенища высоких сапог. Леха, вообще, почему-то любил на пьянки одеваться по военному. Может быть, поэтому Ульянову всегда казалось, что именно поддатому Лехе свойственна военная выправка. За спиной у писателя висел добротный охотничий рюкзак, судя по виду плотно упакованный.

Второй гость был высокий, статный и очень красивый человек. Дорогой костюм ловко сидел на его ладной фигуре. У него было открытое, веселое лицо и какая-то особенная, щедрая улыбка. А когда он заговорил… Говорил он вроде бы негромко, но его красивый богатый голос будто бы заполнял всю гостиную.

— Володя, сто лет тебя не видел! — обрадовался он и крепко пожал Ульянову руку. — Как только Леша рассказал мне, что ты вернулся, я первым делом подумал, что по этому поводу совершенно необходимо осушить пару бутылочек пшеничной!..

— Здравствуй, Федор! — сердечно сказал Ульянов. — Очень рад тебя видеть. — Познакомься с моим юным другом. В силу твоей профессии, тебе должно быть всегда приятно встретить итальянца.

— Бенито Мусолини, — представился юный социалист.

— Шаляпин.

Бени невольно вытянул руки по швам. При всем желании он не мог скрыть, как лестно для него знакомство с великим русским басом. От изумления он даже раскрыл рот и высунул язык, цвет которого явно свидетельствовал о том, что в последнее время его обладатель злоупотреблял спиртными напитками.

Тем временем Леха снял с плеч рюкзак и извлек из него четыре бутылки водки, кое-какую деликатесную закусь, и огромную пластмассовую колбу со своим излюбленным салатом. Шаляпин, как истый гурман, терпеть не мог этот Лехин салат (зеленые маринованные томаты, соленые огурцы, репчатый лук, подсолнечное масло) и называл его «хмыреватым». Леха же был сам не свой без этого салата и всегда уплетал его с таким аппетитом, что, как правило, заражал своим настроением сотрапезников, и когда под занавес маститый литератор черпал ложкой заправку из опустевшей миски, его собутыльники обычно не без грусти взирали на это и думали про себя, что «хмыреватый» салат и впрямь совсем неплохая закуска. Впрочем, за столом на Леху вообще всегда было приятно смотреть: он и ел с аппетитом (и отнюдь не только свой салат), и пил смачно, и курил как-то по-особому, жадно и длительно затягиваясь.

Шаляпина отличало другое, столь же ценное для застолья, качество. В случае надобности он мог собственноручно быстро и профессионально сервировать стол. Именно это его свойство сейчас пришлось как нельзя более кстати. Слегка поморщившись, Федор отставил пока в сторону колбу с «хмыреватым» салатом, попросил Ульянова достать хороший посудный сервиз и приличествующую случаю скатерть, вымыл руки и принялся за дело.

Пока Федор занимался серьезным делом, Леха морочил голову Бени со своим романом «Мать», а Ульянов вновь углубился в газету. Он уже три дня не имел никаких известий от московских товарищей и сейчас тщетно силился понять что-нибудь по газете. Разумеется, в столь острой ситуации освещение событий «Новым временем» оставляло желать много лучшего. Любая эпоха порождает своих познеров и боровиков…

Федору Шаляпину потребовалось немногим более получаса чтобы в очередной раз доказать, что не будь он великий русский бас, из него на худой конец получился бы отменный повар. В центре стола, покрытого теперь белоснежной скатертью, стояла богатая фарфоровая ваза, наполненная пресловутым хмыреватым салатом, а вокруг — разнообразнейшие закуски: икра, паштет, сыр, колбасы, копченый окорок, рыба и вышеупомянутая пшеничная водка в двух превосходных хрустальных графинах. На другом столике, в стороне, накрытом зеленой скатертью кипел хорошенький медный самоварчик, чайный прибор блистал серебром и фарфором, а в трех изящных хрустальных вазочках лежали конфеты, мармелад и пастила — все от Елисеева, очень дорогое и хорошее.

— Господа, прошу садиться! — пригласил всех за стол Шаляпин.

Леха тут же налил всем водки, наложил себе на тарелку салата, намазал горчицей горбушку ржаного хлеба, положил сверху кусок киевской колбасы и приподнял свою рюмку, явно намереваясь произнести один из своих знаменитых тостов, от которых у Крупской вяли уши.

— Расскажи нам, Володя, — опередил Леху Шаляпин, — как ты дошел до такой жизни. Да, пожалуйста, поторопись начать, а то, я вижу, Леша уже собирается сказать какую-то пошлость.

— Выпьем за Россию, друзья мои! — предложил Ульянов.

— Выпить, конечно, можно, — сказал Федор и сразу выпил. — Только вот можно ли назвать тебя, Володя, другом России? Вам не кажется, господа-социалисты, что вы несколько передергиваете? Ведь исторические примеры наглядно демонстрируют нам, что революция представляет собой, если можно так выразится, кровавую рулетку.

— Я с тобой полностью согласен, — несколько неожиданно сказал Ульянов.

— Тогда я тебя не понимаю, — удивился Шаляпин.

— Видишь ли, Федор, — начал свои объяснения Ульянов.

— Ты считаешь, что мы, большевики, агитируем за революцию. Отчасти ты прав, но только отчасти. На самом деле мы не столько агитируем за революцию, сколько создаем теорию революции. Агитировать за революцию практически бессмысленно, потому что революция неизбежно свершится тогда и только тогда, когда в стране создастся революционная ситуация. Если, например, в какой-нибудь Дании революционной ситуацией и не пахнет, то там любой обыватель с иронией воспримет и какую-то ни было революционную агитацию. Но теорию революции создать абсолютно необходимо! Вот ты только что сказал, что революция представляет собой кровавую рулетку, и я с тобой согласился. Однако такое положение вещей можно и нужно изменить! Любая революция всегда будет кровавой, но «рулеткой» она может и не быть. Для этого и необходима серьезная и основательная революционная теория. Таким образом можно утверждать, что революция свершится независимо от нас, большевиков, но от нас зависит, чтобы революция, свершившись, победила, и от нас зависит, чтобы революция, победив, себя впоследствии оправдала.

— Может ты и прав, — произнес Шаляпин с видом умного человека, который во всем этом неплохо разбирается, но для которого все это не столь уж важно. — Хотя если согласиться с тобой по части твоих рассуждений о революционной обстановке, то приходишь к выводу, что главным революционером на сегодняшний день является наш государь-император.

— Во всяком случае можно утверждать, что его политика способствует нарастанию революционного движения, — сказал Ульянов.

— А следовательно созданию в стране революционной обстановки! — заключил Шаляпин. — Впрочем, я конечно понимаю, что революция в России все равно неизбежна.

— Из тебя, Федор, вышел бы отличный марксист.

— Спасибо, бог миловал. А как, кстати, поживает другой «видный» марксист — твой друг Лева?

— Бронштейн?

— Я не помню его фамилию. Помню, что еврей.

— Бронштейн… Лева очень способный революционер, но к сожалению он слишком много бухает. Он постоянно пропадает в одном жутком притоне на Забалканском.

— Знаю я это место! — воскликнул Федор и добавил шутливым тоном: — в тяжелых условиях, под гнетом самодержавия порой необходимо расслабиться, выпить чего-нибудь крепенького, покурить опиума. Знаю я эти большевистские привычки!

— Ну ты хоть не откажешься выпить за свержение режима?

— предложил Ульянов свой любимый тост.

— Я отказываюсь пить за свержение чего бы то ни было,

— сказал Федор несколько даже высокопарно. — Предпочитаю мирные тосты. Давайте, ребята, лучше выпьем за молодость! — он повернулся к Бени. — Наша молодость уже позади, мой юный друг, а вы только входите в лучшую пору своей жизни. Я пью за вашу молодость, Бенито! Не тратьте время на политику и прочую ерунду. Пейте пиво, танцуйте, охотьтесь и помните, что самое вкусное пиво — это водка, а самая приятная охота — это охота за женщинами!

— Только эту охоту не следует чрезмерно затягивать, — вставил свое мнение опытный Ульянов. — Стакан и в рот!

— Кстати, Вовчик! — оживился Леха. — Я давно слышу от тебя это выражение, а все не могу понять: как правильно — «стакан и в рот» или «в стакан и в рот»?

— Можно и так, и так! — ответил Ульянов.

— Пошляки! — махнул рукой Федор и, подняв свою рюмку, повернулся к Бени. — За вас, мой юный друг!

Бени поблагодарил, все выпили, а затем Леха сказал:

— Раз уж коснулись охоты: Вовчик, ты, помнится, грозился пойти с нами на лося.

— Пошли, — пьяно кивнул головой Ульянов. — Только мне не следовало бы показываться сейчас в Саблино. Я собираюсь отписать сестре и сплавить туда на праздники мою бабулю. В связи с этим, мне не хотелось бы сейчас видеться с сестрой. Начнутся вопросы: почему я не приезжаю сам и так далее. Нет ли у вас с Пятницей другого местечка на примете?

— Есть! — сказал Леха. — Поедем в Бернгардовку. Это по Финляндской дороге.

— Да хоть по Турецкой! — воскликнул Ульянов и, потирая руки от приятных предвкушений, обратился к Федору: — Ты тоже поедешь?

— Да я бы пожалуй съездил, но…

— Никаких «но»! — категорически заявил Ульянов. — Затаримся как следует, дернем, а после такого жару зададим бернгардовским лосям, что нас там вовек не забудут!.. Я кстати знаю это место; там неподалеку старая усадьба Оленина.

— Совершенно верно, — подтвердил Горький.

— Да-да, теперь и я припоминаю, — сказал Федор. — Я бы с удовольствием, ребята, но я в ближайшие дни сильно загружен. Вот если бы недельки через две-три!

— Идет! — согласился Ульянов. — Будет настоящая зимняя охота! Значит решено! Разгружайся со своими делами, Федор, и махнем в Бернгардовку на лося… Нам предстоит такой кайф, Бени, а ты собираешься удрать в свой сраный Неаполь.

— Если вы хотите уехать из этой страны, молодой человек, — очень серьезно сказал Шаляпин, — я вполне одобряю ваше решение. Володька очень хорош в своих теориях, но, между нами говоря, я не хотел бы принимать личное участие в практическом осуществлении этих теорий.

— Но мы стоим за справедливость! — пламенно воскликнул Бени.

— За справедливость! — усмехнулся Шаляпин. — Вы ведь каждый божий день видите эту публику, — этих бездельников в соболях и бриллиантах, разъезжающих по Невскому в дорогих каретах; вы видите грязных невежественных попов, нанятых этими бездельниками, чтобы дурманить народ. Неужто вы думаете, что эти кровопийцы уступят вам хотя бы кусочек своего пирога из чувства справедливости?! Неужели вы еще не поняли, что самое большое наслаждение для человека — наблюдать страдания своего ближнего, особенно если этот ближний принадлежит к другому классу общества! Все эти люди удавятся из-за мельчайшей крупинки своего богатства и своих незаслуженных привилегий. Володька мог бы быть среди них, но он встал по другую сторону баррикады. У меня на это никогда не хватит мужества. Максимум на что я способен — это соблюдать известный нейтралитет. Я понимаю, что Россия в один прекрасный день неизбежно пройдет через кровь, но лично я надеюсь провести этот день в Париже.

— Вы рассуждаете малодушно, — возмутился Бени. — Такие люди, как вы, губят страну!

— Зато они не гибнут вместе со страной! — хладнокровно возразил Шаляпин. — Подумайте, Бенито! Настанет день, когда все вы пойдете против них. Вы будете голодные и оборванные, в слезах и соплях, с детьми на плечах, с обрезами за пазухой и кухонными ножами в зубах; они же — холеные и жирные, воняющие французским одеколоном и до зубов вооруженные, а все же бессильные против вас. В тот день они ответят за все!

Не на шутку распалившийся Федор налил себе полный стакан водки, никого не приглашая, выпил и налил опять. В эту минуту он пил водку, как пьет воду человек, которого мучит жажда.

Все молчали, причем Ульянов выглядел слегка удивленным. Выпив, Федор заговорил вновь.

— Они стращают вас Страшным судом, хотя сами, разумеется, в него не верят. Но Страшный суд — это не сказки! В тот день они сами в этом убедятся! Собственной шкурой почувствуют!

Осветилась узкая щель между полом и дверью спальни: Федор стучал могучими кулаками по столу и орал так, что разбудил трезвую, мирно спавшую Надю. Ульянов решил, что пришла пора вмешаться.

— Ты хорошо излагаешь, Федя, — сказал он, — но какое это имеет отношение к зимней охоте и рождественским празднествам?

— Никакого, — ответил Шаляпин. Он имел сейчас вид человека, который очень быстро куда-то бежал, а затем внезапно сменил направление на прямо противоположное и, естественно, потерял при этом скорость. После некоторой паузы он растерянно спросил: — но причем тут рождественские праздники?

— А при том, — ответил Ульянов, — что в свое время Бени вернется в Италию, но зачем это делать перед Рождеством?!

— Потому что мне здесь скучно, — вставил свое слово Бени.

— Осенью в Петербурге всегда скучновато, — заметил Федор. — Особенно поздней осенью. Зима в этом году задерживается, но она уже не за горами. Поначалу я неправильно понял Володю. Я думал, что он уговаривает вас остаться в России на постоянное место жительства. Против этого я возражал. Но провести в Питере рождественские каникулы — это совсем другое дело. Конечно же не стоит покидать Санкт-Петербург сейчас! Рождество и Новый год — главные зимние праздники, которые лучше всего встречать на севере, а вы как раз и находитесь в самой северной столице мира, — севернее не бывает! Вы замечательно встретите здесь Новый год, Бенито! Вдарят крещенские морозцы; бабы оденутся в шубки и начнут страстно выдыхать пар изо рта, требуя, чтобы их согрели; а мы будем целыми днями пить водку, играть в снежки и съезжать на санках с самых высоких в Европе ледяных гор. Верьте мне и особенно верьте Володьке, молодой человек. Володька порой слегка надоедлив со своими теориями, но по части отмечания праздников он незаменимый человек. Новый год в Санкт-Петербурге! Что может быть прекраснее?! «Мороз и солнце; день чудесный!..» Как там дальше, Володька?

Ульянов с пьяным чувством продекламировал:

Мороз и солнце; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!

— Володька у нас мастак по части всяческой словесности! — добродушно прогремел Федор и дружески хлопнул Ульянова по спине с такой силой, что у менее крепкого, чем наш герой, человека, вероятно уже сломался бы позвоночник. — Друзья мои, давайте выпьем за Володьку по целому стаканчику водки!

… А потом пел Шаляпин. Пел щедро, много, выбирая то, что особенно любил Ульянов. Тут были и величавая, по-военному строгая баллада «В двенадцать часов по ночам…», и зловещий «Трепак» Мусоргского, и многое, многое другое. Если бы Крупская разбиралась в пении и узнала этот голос, разносившийся по всему дому, она непременно напустила бы на себя восторженный вид и выскочила бы в гостиную, а потом еще долго бы всем рассказывала, что принимала у себя «самого» Федора Шаляпина. Увы, добрая и глуповатая Надя ни о чем не догадывалась и только мысленно чертыхалась, негодуя, что какой-то очередной алкоголик из числа ульяновских друзей мешает ей спать.

7 декабря 1905 года

В семь часов вечера великий князь Михаил Александрович Романов сидел за столом в уже знакомой нам гостиной князя Путятина и читал один из последних выпусков нелегальной газеты «Рабочее дело».

Вероятно, его царственный брат был бы весьма удивлен, если бы узнал, что Михаил, вместо того чтобы торчать в казарме вверенного ему кирасирского эскадрона, уютно сидит в теплой гостиной и читает большевистскую пропаганду. Справедливости ради отметим, что газету эту Михаил видел впервые и листал ее от нечего делать, коротая время в ожидании своего друга Сергея Николаевича Путятина.

Михаил уже подумывал, не выпить ли ему в одиночестве, но как только огромные стенные часы отбили семь ударов, на пороге гостиной появился Черный Князь. Вместо приветствия Сергей Николаевич совершенно бесстрастно произнес: