Перевёрнутый мир

      Мы стояли у мертвого дерева и придумывали главные слова. И на ум приходили одни штампы: прощай навсегда, я буду помнить тебя всю жизнь, ты главная любовь моей жизни и все в том же духе. И я уже было попытался одну из этих фраз выдавить, как Лида опередила меня:
      — Ну что, Данька… Прощай, в общем, навсегда. Но я буду помнить тебя всю жизнь. Потому что ты главная любовь моей жизни…
      И штампы в один миг превратились в нежные слова, которые, оказывается, я так ждал. И которые так приятно было услышать. Я крепко обнял Лиду.
      — Лида, Лидок, ну скажи, ты можешь все бросить ради меня. Ну, хотя бы попытаться. Как у нас говорят: был бы хлеб да муж, и к лесу привыкнешь.
      — Мне не все нравится, что у вас говорят. К тому же, мне хлеба и мужа мало. Впрочем, привыкнуть можно ко всему, если есть хлеб. Даже к городу.
      — Ну вот ты и попытайся! Все брось ради меня! И город в том числе! Что это за родина, к которой нужно еще привыкать! — Я споткнулся на слове и опустил взгляд. — Лида, ну попытайся. Ну хотя бы в мечтах.
      Я прекрасно знал ответ — она не могла. Это было слишком неправдоподобно. И слишком кинематографично. Я не настаивал. И вряд ли даже мог представить, что может произойти, если бы вдруг Лида осталась здесь. Она, конечно, не превратилась бы в Вальку. Но наверняка превратила бы нашу жизнь в ад. Как когда-то говорила Марианна, каждый живет там, где жить привыкает. И я бы добавил: где ему уготовано жить. Лида никогда не привыкнет, и тем более ей не уготовано здесь остаться.
      Она провела холодной ладонью по моей заросшей щеке.
      — А ты ради меня можешь все бросить? Не отвечай, я знаю ответ. И даже не могу представить, что случится, если ты уедешь со мной. Конечно, ты не превратился бы в Эдика. Но наверняка превратил бы нашу жизнь в кошмар, тоскуя о своем доме. Так что мы не можем вдвоем ни уехать, ни остаться.
      — Как мало, оказывается, мы можем ради друг друга.
      — Но у нас был целый месяц. А это уже не мало. И только потом мы поймем — было ли все это настоящее. И стоящее. Хотя так хочется знать теперь.
      Лида запрокинула голову вверх, внимательно вглядываясь в засохшие, корявые ветви дуба. И вдруг громко вскрикнула.
      — Данька! — Она до боли вцепилась в мою руку. — Данька, этого не может быть! Смотри! Этого быть не может!
      Я растерянно мотал головой, не понимая.
 
      — Ну, вон же! Какой ты слепой! Листочки! Ну, посмотри! Такие яркие! Совсем молоденькие! Как зеленые огоньки!
      — Ничего не вижу. — Я старательно щурился.
      — Ну какой же ты слепой! Слепым нельзя работать лесниками! Я напишу на тебя жалобу! — возбужденно кричала Лида. Она схватила мою руку и подняла ее вверх, по направлению к ветке, где выросла зелень. — Ну же, ну же, видишь?
      — Да, точно, вижу, — я недоуменно почесал затылок. — Точно, листочки. Вот это чудо!
      — Чудо?! Ты что! Это даже не чудо! Это больше, чем чудо! Так просто не бывает и не может быть!
      Конечно, не бывает, я не мог не согласиться с Лидой. Но мне так захотелось, чтобы это случилось. Чтобы та сказка, которую я придумал специально для нее, наконец-то сбылась. Что я еще мог для нее сделать? Только позволить себе этот маленький обман. Накануне я залез на дерево и аккуратно зацепил тонкой проволокой молодые листочки к сухой ветке, чтобы все выглядело правдоподобно. Оставалось главное — правдоподобно сыграть удивление.
      — Ну конечно, Данька, я даже не знаю, что думать. Ты сам рассуди, так не бывает. Разве могут на мертвом, совершенно безжизненном дереве вырасти листочки? Сколько их? Раз, два, три… Целых три листочка!
      Я хотел и больше прицепить в порыве безбожного вранья и во имя божественной любви, но вовремя остановился. Это выглядело бы совсем глупо.
      — Лида, Лидок мой! — Я взял ее руки. — Конечно же так бывает. И было не один раз. Неужели ты не веришь в легенды, не веришь нашим предкам, не веришь, в конце концов, в настоящую любовь?
      Лида подозрительно на меня покосилась.
      — Вообще-то я больше верю в науку. И в школе проходила биологию. Мертвое не порождает живое. Как мертвого человека невозможно заставить дышать, так и мертвое дерево — зацвести.
      — Извини, но у тебя представления какого-то допотопного века! На свете столько непознанных явлений и необъяснимых событий! Если хочешь знать, уже почти доказано, что и мертвого человека можно заставить дышать. Его на определенное время помещают в такую специальную камеру… А тут дерево… Природа вообще — сплошная загадка. Тут одни тайны. И жаль, что их так мало изучают и разгадывают. В основном силы брошены на людей. Все забыли, что природа — первоначальна, а от нее зависит и наша жизнь, и наша смерть. А потому начинать нужно с нее. Потому что именно она может спасти или погубить…
      — И все же я не понимаю, — уже менее уверенно пробормотала Лида. Она, похоже, почти верила моим сомнительным гипотезам. Похоже, она разбиралась в науке так же, как и я.
      — А зачем тебе понимать? Скажи, зачем? Неужели это так важно? Или ты… Ты просто не веришь в нашу любовь? Ведь ты мне поверила, когда я рассказывал про влюбленных под этим дубом. И про внезапно появившиеся листочки. Значит, ты просто не веришь в нас…
      Лида бросилась мне на шею. И стала лихорадочно целовать мое лицо, шею, пытаясь заглушить мои слова.
      — Ну конечно, конечно, я верю в нашу любовь. И в эти листочки тоже. Но это означает, что мы должны быть вместе… А это так нереально.
      — Кто знает, Лида, что реально в этой жизни, что нет. Нам кажется, что мы расстаемся навсегда, но знать наверняка не можем. И может быть, встретиться окажется гораздо проще, чем мы думаем. Другим же кажется, что они расстаются всего на час, а получается навеки. Что мы можем знать в этой жизни? Я думаю, что он, — я кивнул на дерево, — знает гораздо больше нашего.
      Лида бережно погладила черную скрюченную ветвь старика дуба.
      — Спасибо, дружище.
      Мне показалось, он слегка покачнулся в легком поклоне. А возможно, просто начался ветер. Зашумели кроны зеленых елей, загалдели наперебой птицы, взбунтовалась водная гладь озера, по небу, как в зеркале, поплыли перистые облака. Мир оживал. Словно после разлуки. Мне все-таки удалось сделать наше прощание не похожим ни на какое другое. И стало немножечко легче.
      Говорят, самые тяжелые — это первые недели разлуки. Со мной же все случилось наоборот. Именно первые недели мне жилось довольно легко и беззаботно. Жизнь как-то сразу вошла в свою колею. Хотя в доме еще пахло дорогими духами Лиды, мои губы хранили ее поцелуи и мне казалось, что она вот-вот легко и весело ворвется в мой дом. Я вздрагивал при каждом шорохе и ночами спал беспокойно. Но все же мудро принял неизбежное. У нас был целый месяц любви, а это немало. И разлука не означает, что любовь ушла навсегда. Я верил, что она может вернуться в любое мгновенье.
      Чижик же откровенно ликовал по поводу отъезда Лиды. Он вновь стал прежним, веселым шустрым псом, с которым мы вновь проводили дни и вечера. Вновь разжигали костер и лакомились печеной картошкой. И все же ликование Чижика было недолгим.
      Проходили недели, и у меня все тяжелее становилось на сердце. Я все чаще хмурился и раздражался по каждому поводу. Окончательно замкнулся в себе, все реже заглядывал в деревню, а если меня иногда навещал Мишка, я поскорее его выпроваживал… Потому что вместе с Лидой уехал и я. И Чижик это понял. Он остался один.
      Возможно, во всем была виновата осень. Хотя я раньше принимал с благодарностью все времена года и самую разную погоду. Теперь же осень вместе с тучами и дождями нагоняла на меня такую тоску, что впору было завыть. И я вечерами подолгу стоял на крыльце, натянув на лоб капюшон ветровки, прислушиваясь к шуму дождя и крикам птиц. Я физически, до боли чувствовал свое безграничное одиночество. И меня все чаще посещали лукавые мысли: кто сказал, что это и есть моя судьба? Эта сторожка, и этот лес, и этот пес Чижик? Кто сказал, что моими собеседниками могут быть только деревья и птицы, моей женой — деревенская девчонка, а моим гостем — лопоухий пацан? Кто это сказал?!
      И я все чаще рисовал в своих мыслях другую картину. Картину яркого большого города, переливающегося огнями и гирляндами. Я растворялся в шумной, ликующей, нарядной толпе. Солнце освещало ярко разукрашенные дома и магазины. Картина моя выходила непременно в стиле импрессионизма. И я ей верил. Как верил и в то, что я, сильный и здоровый, закаленный ветром и непогодами, смогу запросто добиться другой, более счастливой судьбы, в большом городе. И моей женой непременно станет красавица Лида. Конечно, придется принять и Эдика. Но, в конце концов, не такой уж он плохой парень. И вполне может стать моим другом. Безусловно, придется еще многое выучить про пуантилизм и модернизм. Но это не так уж сложно. Тем более что про импрессионизм я уже знаю все. А Чижик… Да, черт побери, Чижик! Он привык совсем к другому воздуху и другой жизни. Он, скорее, лесной зверь. К тому же вряд ли Лида станет жить в ухоженной городской квартире вместе с беспородным псом…
      Чижик устало приблизился ко мне и виновато лизнул мою руку. К тому же он совсем стар. Вряд ли ему захочется быть похороненным в городе. И я вдруг вспомнил Марианну Кирилловну. Что бы она посоветовала? Мне показалось, что она укоризненно качает головой. Но при чем тут костюмерша? Это моя жизнь. К тому же Марианна Кирилловна может и ошибаться. И я постарался больше о ней не думать. Она сбивала меня с толку, запутывала мои мысли, вселяла сомнение.
 
      Так прошли осень, зима и наступила весна, которой я впервые не обрадовался. Потому что меня здесь уже давно не было. Была моя тень. Машинальные фразы, механические движения. Тени не радуются весне. Хотя именно весна их рождает. И мне уже не хотелось выбегать на крыльцо вместе с Чижиком и кричать на весь лес, приветствуя первый весенний день. Я молча погладил Чижика по загривку и недовольно прищурился от назойливого солнца.
      — В городе весной, пожалуй, веселее, — только и выдавил я.
      Чижик испуганно забился в темный угол. И жалобно заскулил.
      — Прекрати, — сердито прикрикнул я. — Твоего нытья еще не хватало.
      Чижик первым понял, что меня здесь давно уже нет. У него было звериное чутье. Он это понял даже раньше меня. В этом доме осталась лишь моя тень. А я все чаще злился. И срывал злость на собаке. Я рисовал Чижику заманчивые импрессионистские картины большого города и сокрушался, что привязанность к нему мешает осуществлению планов. Чижик ничего не понимал в импрессионизме. Но насчет долгоиграющих планов он, кажется, понял. И когда однажды вечером я вернулся в сторожку и увидел, что Чижика нет, даже не удивился. Чижик не хотел мне мешать жить дальше, идти тем путем, который я уже выбрал. К тому же собаки не живут с тенями. Им нужен человек. И когда я увидел пустой дом, наполненный мертвой тишиной, то в оцепенении опустился на диван и схватился за голову.
      — Чижик, Чижик, — прошептал я пересохшими губами. — Что я наделал, Чижик… Что я наделал…
      Черт побери! Я вскочил с места. В конце концов, возможно, я ошибаюсь. Ну конечно. Я не верю, не могу поверить, что мой пес мог меня просто так бросить. Впрочем, разве не я бросил его первым… Нет, я не верю, он где-то рядом, возможно, просто обиделся и решил меня проучить. Нет, это не в духе Чижика. Он не настолько мелочен. Уж чего-чего, а благородства моей собаке не занимать.
      Схватив куртку, я бросился из дому. И закричал во весь голос:
      — Чижик! Чи-и-и-жик! Чи-и-ижик!!!
      Галдели птицы, дурачился ветер, шушукались листья деревьев. Пришла весна. Она была уже не моей. Она существовала где-то в стороне, стучала зелеными ветками в чужие дома, пела скворцом на другом дворе. Словно я не имел к ней никакого отношения.
      — Чи-и-ижик!!!
      В ответ — пугающее молчание.
      Я искал собаку всю ночь, весь день и всю ночь. Я сорвал горло. Исцарапал себе руки о колючие ветви елей. Перед глазами плыли желтые круги, словно маленькие солнышки. Но ни одно из них не было солнцем. Весь мой зеленый мир словно сговорился, весь мой зеленый мир был против меня. Словно я предал не только Чижика. Словно я предал всех, с кем жил эти годы. Кого любил. И кто так беззаветно любил меня.
      В поисках приняли участие все жители Сосновки, весь персонал санатория. Мне даже помогали мои друзья-вертолетчики. Но Чижика никто не нашел. И я понял, что он никогда не вернется.
      А потом я словно одеревенел. Я часами лежал на диване, и моя голова была совсем пуста. Именно теперь я должен был принять какое-то решение. Потому поклялся, что если Чижик вернется, то никогда отсюда не уеду. С его уходом я остался совсем один. Это были дни, словно после похорон. А мне так нужны были силы, чтобы жить дальше. Но сил не было. И я понял, что у меня остался лишь один выход. Тем более, это решение созрело еще прошлым летом. Когда я впервые предал Чижика. И теперь его уход открыл все двери в большой мир. Хотя я уже туда не хотел. Но и остаться тоже не мог. Если бы только Чижик вернулся… Я решил ждать еще месяц. Предупредил о своем увольнении начальство, чтобы успели подыскать замену. И часами валялся на койке. Мне не хотелось даже бродить по лесу. Мне казалось, что я стал всем чужим. И все стало для меня чужое.
      Поначалу меня пытались утешить, поддержать. Пришел как-то доктор Кнутов. И я, нехотя поднявшись с дивана, пожал ему руку.
      — Извините, Андрей Леонидович, но ничем не могу угостить. Я болен.
      — Говорят, вы уезжаете.
      — Говорят… Но это лишь разговоры. — Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы знали о моем отъезде. Мне этот отъезд напоминал побег.
      — Вы совершаете ошибку. Впрочем, не мне об этом судить. И все же… Никогда не спешите. Уехать вы всегда сможете. Уехать легко, вернуться гораздо сложнее. Как говорится, лес к селу крест, а безлесье неугоже поместье. Вы не выживете в безлесье. Это не про вас.
      — Я никуда не уезжаю. Я болен.
      — Да, я вижу.
      Вид у меня действительно был неважный, хотя я чувствовал себя абсолютно здоровым. Я просто постарел — в один миг.
      — Может, нужна моя помощь, лекарства? — Доктор сделал еще один шаг навстречу.
      — Нет, спасибо, я лечусь народными средствами, у меня все есть.
      — Но тогда, может быть, вам бы помогла Валя? — Кнутов сделал последнюю попытку меня спасти.
      — Валенок очень хороший человечек, но и она не может помочь, извините.
      И доктор Кнутов ушел. Пожалуй, он даже не обиделся за такое гостеприимство. Слишком у меня был жалкий вид, чтобы обижаться. Но больше он не приходил. Отлично поняв, что я никого не хочу видеть.
      Вот Мишка это понял не сразу. Он навязчиво пытался помочь своему старшему другу вернуться к жизни. А однажды даже выпалил с порога:
      — Данька! Хорошая новость! Наша Ласка родила пять щенят! Такие хорошенькие! Все рыжие, с черными лапками! Пошли, посмотрим!
      — Мишка, мне не нужны щенята, — процедил я сквозь зубы. И посмотрел на него так, что он попятился.
      — Ну, тогда… Не уезжай, Данька, может, Чижик еще вернется… А если нет… Не переживай так, Данька. Он был такой старый. Он, наверно, специально ушел от тебя, чтобы умереть в другом месте. Ну, в общем, пожалел тебя… А у нашей Ласки щенята такие хорошенькие, пушистые, как меховые клубочки…
      — Ты уходи лучше, Мишка, пожалуйста, уходи, — прохрипел я. — Мне никто не нужен, черт побери! Ни твоя Ласка! Ни ее щенки! Ни ты! Ни Чижик! Оставьте меня, ради бога, в покое!
      — Ну гляди, Данька, лес по дереву не тужит. И без тебя проживем. А вот ты…
      Я медленно поднял на Мишку тяжелый, одеревеневший взгляд. И крепко, до боли сжал кулаки. Мишка наконец все понял. И оставил меня в покое.
      Он тоже больше не пришел. И я чувствовал, как круг одиночества замыкается. И скоро, совсем скоро я буду зажат в его безжалостные тиски. Впрочем, возможно, я подсознательно этого и хотел, не оставляя выбора. И сам загонял себя в угол. Чтобы, один раз умерев, наконец-то решиться жить снова.
      Однажды ко мне пришла Валька. Я не мог с ней вести себя так холодно, как с Кнутовым, и так бесцеремонно, как с Мишкой. Перед Валькой я был виноват. И не мог грубить с девушке, которая меня так сильно любила. И возможно, будет любить еще очень долго.
      — Привет, Валенок! — Я рукой пригладил свои слипшиеся, спутанные волосы.
      Валька огляделась и села на излюбленное место, в уголок дивана, поджав ноги под себя. Я вспомнил, как Чижик радостно встречал ее и лизал ноги, а потом прыгал на диван и клал свою узкую рыжую морду на ее голые коленки. И поморщился от внезапно нахлынувших воспоминаний, как от банальной зубной боли. «Все-таки как примитивен человек. В зубном кабинете он так же страдает, как и от потери близких», — совсем некстати подумал я. И все же мне гораздо больше хотелось оказаться сейчас в зубном кабинете.
      Валька огляделась.
      — Грустно ты живешь, Данька.
      Я промолчал. И, собравшись силами, стал готовить чай. Грязный, заржавевший чайник недовольно запыхтел на плите. Валька оставалась единственным человеком, кто меня еще любил. И эта любовь меня не отпускала и не давала умереть, чтобы начать новую жизнь.
      — Ты думаешь, тебе где-то будет лучше? — Валька почесала локоть, измазанный зеленкой.
      — Опять ты за старое, — пожурил я ее, как прежде. — Все по деревьям лазишь?
      — Не-а, это я Чижика искала и свалилась в канаву.
      Я застыл с чашками на середине комнаты. Мои руки предательски дрогнули, и горячие капли пролились на пол.
      — Не ищи его больше, Валенок. Не ищи.
      — Я найду его, точно найду, — пообещала Валька. — Живого или мертвого, но найду.
      — Мне не нужен мертвый Чижик. — Я дрожащей рукой разлил чай по чашкам, и по столу расплылась ароматная лужица.
      — Тогда я найду живого! — уверенно заявила Валька.
      Я сел рядом с ней и взял ее пухлые, почти детские ладошки в свои руки.
      — Давай не будем об этом, Валенок. Ты очень хорошая девушка. И очень хорошенькая. Тебе обязательно нужно учиться. И тебя обязательно ждет настоящая, большая любовь.
      — Учиться на артистку? — Валька прищурила свои круглые глазки.
      Я резко встал и, приблизившись к окну, закурил. Мне так хотелось остаться одному.
      — Данька, — тихо окликнула меня девушка. — Ты не будешь с ней счастлив, Данька. Неужели ты не понял, что она совсем другая? Это здесь она подстраивалась под тебя, под Чижика, под наш мир. А там… Там все, все по-другому. Ты там никому не нужен, Даня.
      Я резко обернулся.
      — Можно подумать, здесь я кому-нибудь нужен.
      — А здесь об этом даже думать не нужно. Здесь ты просто можешь жить. Здесь — все твое. И деревья, и звери, и мы. И ты здесь для всех. Здесь ты счастливый, Данька. В лес шел — домой глядел, из лесу шел — в лес глядел. Здесь тебе везде было хорошо. А там… Там ты только и будешь, что на лес оглядываться. Да уже ничего не увидишь. Там ты пропадешь…
      — Много ты знаешь! — раздраженно сказал я.
      — Может, и не много, но знаю, — вздохнула Валька. — Может случиться так, что там тебя никто не ждет, а когда ты вернешься, и здесь ждать никто не будет.
      — Мир огромен, надеюсь, в этом огромном мире и для меня есть маленькое местечко.
      — Может, оно и есть. Но найдешь ли ты его? А вдруг, обойдя весь земной шар, ты окажешься на том же месте?
      Валька встала и топнула ногой.
      — Вот здесь. Но никому уже не будешь нужен.
      — Я тогда заведу себе собаку, — горько усмехнулся я. — И назову ее Чижик.
      Валька молча направилась к выходу. И я вдруг испугался, что она уйдет, а я останусь совсем один. Круг окончательно замкнется и не останется выхода. Валька была последним шансом, связывающим меня с прошлым.
      — Валька, — окликнул я ее.
      Она обернулась. И в ее глазах я ничего не прочел. В ее глазах была пустота. Мне даже показалось, что она меня не видит.
      — Валька, ты не допила чай.
      — Спасибо. Но я больше не хочу.
      — На тебе новый сарафан. Он очень красивый. — Я цеплялся за последнюю соломинку. И соломинка медленно ломалась.
      — Я его в городе купила. И сегодня надела впервые.
      Я приблизился к ней, взял ее за плечи. И заставил смотреть в глаза.
      — Валька, что с тобой, ну скажи что-нибудь, ну скажи…
      Валька смотрела мне прямо в глаза и меня не видела.
      — Знаешь, мне кажется, что сегодня я пришла совсем к другому человеку, совсем незнакомому. А тебя в этом доме уже давно нет. Ты словно ушел с Чижиком. И не вернулся. А главное, как и он, не хочешь возвращаться. Вы уже выбрали для себя другой путь. И вас тоже никто и ничто не может вернуть. Эх, Данечка, Данька…
      Валя резко отпрянула от меня. В ее глазах по-прежнему была пустота. И я вдруг понял, что она меня разлюбила. Возможно, того, вчерашнего Даньку она еще любила. Но меня наверняка нет. Я остался совсем один. Железные тиски одиночества сжали меня окончательно. Жить здесь я больше не мог. Это была уже не моя родина, не мои друзья, не мои любимые. И вечером, наспех собравшись, забросив рюкзак за спину, украдкой покинул свой дом.
      Я шел по лесной тропинке быстрым шагом, стараясь не оглянуться, чтобы не повернуть назад, чтобы не чувствовать вины перед всеми, кого я сегодня бросал. Бросал навсегда. На секунду мне показалась, что где-то совсем рядом жалобно взвыла собака.
      — Чижик! — заорал я на весь лес. — Чижик! Ну же, вернись, и я никуда, клянусь, никуда не уеду!
      Я вертел головой в темноте, как слепой. Но никого не видел. Я прислушался к звукам леса. Но лишь ветер заунывно выл, словно прощальный гудок парохода, который вез меня в неизвестность. Я крался по поселку, сгорбившись, словно вор, втянув голову в плечи, ускоряя и ускоряя шаг. И все же мне казалось, что изо всех окон на меня смотрят десятки укоризненных пристальных взглядов. Я не выдержал и побежал. Отчаянно, словно пытаясь умчаться от себя, от своего прошлого, от всех, кто меня так когда-то любил здесь и кого любил я. Я чувствовал себя вором, хотя ничего не украл. Я чувствовал себя виноватым. Хотя ни в чем виноват не был. Я чувствовал себя предателем. Хотя никого не предавал. И все же я где-то совершил ошибку, если не нашел мужества попрощаться открыто и с поднятой головой покинуть эти места… Только гораздо позднее я понял, от чего так трусливо бежал. Я бежал от своей судьбы. А судьба никогда не прощает ошибок…

Часть вторая ЛИЦЕДЕЙ

      Первое, что меня угнетало в большом городе, это отсутствие солнца. Хотя я приехал туда весной. Даже если оно случайно и появлялось на горизонте — как чисто физическое явление, — его все равно не было. Оно либо пряталось за небоскребами, либо дымовая завеса от заводских труб закрывала его. И если ему все же какой-то хитростью удавалось вынырнуть и спастись, это было уже не солнце. Просто казалось, что кто-то среди бела дня включил очередной фонарь или рекламная лампочка случайно оторвалась и болтается в небе на проводе.
      Но если к отсутствию солнца можно было более-менее привыкнуть, то с состоянием полной ничтожности и ненужности смириться было куда труднее. Эта ненужность витала в прокуренном, пропитанном гарью воздухе. И ощущали ее не только приезжие. Ее ощущали все, даже те, кому посчастливилось здесь родиться.
      Главными же гарантиями выживания в этих каменных джунглях были законченный цинизм и полный эгоизм, наплевательство на чувства и мысли других. Это напоминало марафонский забег, где существовало незыблемое правило — не оглядываться, а только вперед, расталкивая локтями, наступая на ноги, сбивая с ног и не обращая внимания на жертвы. Если на секунду остановишься и пожалеешь упавших, другие безжалостно собьют тебя с ног.
      Я так и не смог понять и принять подобные правила… Раньше думал, что сильный и неглупый мужик в любом месте сможет найти свое настоящее дело. Я был очень наивен. Эту природную наивность мегаполис исправлял буквально за пару дней. И я стал не исключением. Хотя не боялся работы и поначалу хватался за любое дело — работал грузчиком на вокзале, рабочим на стройке супермаркета, поваром в какой-то забегаловке, даже умудрился устроиться в Ботанический сад, решив быть поближе к земле. Но и это не принесло счастья. Деньги катастрофически убывали, я задолжал за квартиру и жил практически впроголодь. Там, в лесу, казалось, что я накопил много денег. Слишком много. Да и что там было нужно мне и Чижику? Здесь мне было нужно ровно столько же, но деньги на это исчезали мгновенно…
      Так я оказался загнанным в угол. Возвратиться не позволяла гордость, хотя со страшной силой я тосковал по дому. Но возвращение было исключено.
      Окончательно же выбило меня из седла даже не это. Однажды я решился позвонить Лиде. Я не мог позвонить ей сразу, поскольку считал, что первым делом должен твердо встать на ноги. Но когда мои иллюзии по поводу быстрого трудоустройства иссякли, а тоска и одиночество окончательно измучили, я почувствовал, что слабею. И уже не противился своей слабости. Вот тогда-то и решился на звонок. И долго придумывал, что сказать необходимо, а что необязательно.
      Безусловно, я не стану жаловаться на свое безысходное положение, а то она немедленно бросится на помощь. Мне же не хотелось этого. Я просто скажу, что у меня хорошая работа, хороший заработок, но пока мы пожениться не сможем, поскольку мне еще предстоит окончательно утвердиться. Пару раз отрепетировав пламенную речь, я наконец-то собрался духом.
      Прошло почти два года, как мы расстались. Конечно, многое могло измениться. Но то, что она меня любила по-прежнему, я не сомневался. Потому что забыть такую любовь за каких-то жалких два года невозможно. Напротив, она должна была лишь укрепиться, закалиться, что ли. Как у меня.
      Лида сразу подняла трубку. И я не удивился. Так и должно быть. Пара лет — такой маленький срок.
      — Алло, алло, — повторяла она, пока я от волнения дышал в трубку.
      — Лида, — наконец тихо вымолвил я.
      В трубке повисло молчание. Не хватало, чтобы она упала в обморок.
      — Лидок, Лидка, Лида…
      — Алло! Алло! Кто это! Я не понимаю!
      Ну и связь в этих городах, словно с другим концом света разговариваешь.
      — Лида, Лидок! — Я уже кричал на всякий случай в трубку. — Здравствуй, Лида!
      — Кто это? — ответил более раздраженный голос. — Я не узнаю вас.
      У меня неприятно засосало под ложечкой.
      — Лида, это же я, Даня. Ты что, с ума сошла? Это же я!
      — А, — равнодушно протянула она в ответ. — Да, да… Я, конечно, помню. Пансионат «Сосновка», кажется? Вы в командировке?
      — Угу, — промычал я.
      — Очень приятно. Вам, надеюсь, понравилась столица. К сожалению, не смогу с вами сейчас встретиться, у меня много съемочных дней. Но вам желаю счастливого времяпрепровождения.
      — А когда? Когда, черт побери, ты сможешь со мной встретиться?!
      — Когда? — в трубке послышалось искреннее изумление. — В этом году я буду отдыхать во Франции. В ваши края уже вряд ли загляну. Да и зачем?
      — Действительно, зачем? — грубо ответил я. — Надеюсь, во Франции, тоже есть бородатые лесники, а то ведь поездка будет бессмысленной.
      В трубке раздались злобные отрывистые гудки, напоминающие лай моськи.
      — Дура! — выругался от всей души я в лающую трубку. И схватился за голову.
      Меня словно обдало холодным душем. В висках вдруг застучала прежняя, такая спасительная мысль: домой, скорее домой. Туда, где меня ждет верный друг Чижик. Туда, где сторожка утопает в сирени, по ночам поют соловьи и здоровые сильные ели шумят на ветру. Скорее домой.
      Я вздрогнул и огляделся. Мне некуда идти. Меня никто не ждет. У меня больше нет дома. Лишь голые стены. Запах автомобильной гари, месиво грязи за мутным окном. И, пожалуй, впервые в жизни я заплакал. Раньше, если бы кто-то сказал, что я буду плакать, то получил бы по морде за такое предположение. А теперь я не стыдился своих слез, а даже упивался ими. Я становился достойным гражданином столицы — мнительным, сломленным, злым…
      Вволю поплакав, я пошел и принял холодный душ. Словно хотел смыть с себя всю грязь города. Хотя она плохо смывалась. Но мысли более-менее стали приходить в порядок. И я даже успокоился. Каким-то неестественным показался мне этот телефонный разговор. Черт побери! Так не должно быть! Ну, понимаю, если бы она сказала: «Прости, я полюбила другого», или даже вышла замуж. Но такое напускное равнодушие, словно мы никогда не любили друг друга! В этом не было смысла. Это лишало смысла всю мою жизнь. И мой побег из дома, и мое жалкое существование здесь… Нет, тут что-то не так. Наверняка ей было просто неудобно говорить по телефону. Кто-то стоял рядом. Наверняка из-за этого она теперь мучается…
      И я решил встретиться с Лидой во что бы то ни стало. Адрес мне когда-то дала Марианна Кирилловна, и я немедленно поехал туда. Еще не зная, как себя поведу, явившись непрошеным гостем в дом.
      Но обстоятельства распорядились иначе. Пока я курил недалеко от ее подъезда, обдумывая предстоящий разговор, дверь широко распахнулась и оттуда выскочила шумная, пестро разодетая компания похожих друг на друга, как две капли воды, Эдиков. В центре которой шла Лида. Я, как и давным-давно, прятался за деревом и наблюдал за чужим праздником. Это была другая Лида. Там, в ветровке и джинсах, она казалась милой городской девчонкой, слегка избалованной, с распахнутыми удивленными глазами, которые, однако, с восхищением глядели на зеленый обветренный мой мир. Теперь я наблюдал довольно вульгарную девицу в длинном блестящем платье, поверх которого было наброшено меховое манто. Ярко накрашенную, с сигаретой в губах, хихикающую на пошлости клиповых героев… Боже, это ведь ради нее я перечеркнул свою жизнь. Мой побег уже не казался опрометчивым, сумасбродным, отчаянным, а выглядел просто глупым и почти комичным. Таким, что мне самому невольно захотелось расхохотаться во весь голос. Боже, из-за каких пустяков мы готовы ломать судьбу?!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.